Текст книги "Женатый мужчина"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Она села, поставив перед собой тарелку с картофелем, разрезала картофелину, положила масла, рубленого чеснока, немного тертого сыра. Тушеную фасоль она полила вустерским соусом и добавила острой перечной приправы «Табаско», на отдельной тарелочке нарезала помидоры, полила оливковым маслом, лимонным соком, посолила, поперчила, посыпала репчатым луком.

– Могла бы и мне приготовить, – заметил Джон.

– Да что же это такое! – воскликнула Клэр. – Ты что, не в состоянии сам разрезать помидор?.. Даже Томми и тот умеет помидоры резать.

– Ну а фасоль…

– Джон, прекрати. Вот вустерский соус. Вот «Табаско». Я же сказала: бери сам.

– Терпеть не могу горячего, – капризно затянула Анна, отвлекая родителей от ссоры.

– Можно мне немножко пива? – включился Том.

– Конечно, нельзя, – бросила Клэр. Она краем глаза заглянула в «Дейли мейл», которую купила по дороге из магазина, поправила ее локтем, чтобы удобней было читать, и уже открыто уткнулась в первую страницу. Дети шумно заспорили, можно ли Анне второй стакан апельсинового сока, потому что у нее стакан меньше, чем у Томми, а если он нальет себе второй, она возьмет третий, а если он выпьет миллион стаканов, тогда она – миллион и еще один. Джон сидел молча – он злился из-за обеда, но не хотел продолжать препирательства, чтобы не касаться проблемы эмансипации, которая, как и проблема частных школ, была предметом их вечных споров.

– У нас гостей не ожидается? – спросил он вечером.

– Может быть, Тэдди и Таня заглянут, но это не наверняка, – отвечала Клэр, не отрываясь от газеты.

– Со всем своим выводком?

– Если соберутся приехать, то, разумеется, все вместе.

Джон вздохнул. Клэр подняла голову и посмотрела на него.

– Наша беда в том, – сказала она, – что мы никого не можем принять с ночевкой.

– А Масколлы? Они-то уж могли бы оставить детей в Лондоне.

– Они еще в Норфолке. И потом, кому по душе оставлять детей?..

– Генри относится к этому спокойно.

– Почему ты так думаешь?

– Его не слишком волнует семья.

– Ну, не сказала бы.

– А его вечные интрижки?

– Сплетни. И потом, это вовсе не означает, что он не любит своих детей.

Джон поднялся и пошел к плите налить себе кофе.

– А кого еще можно было бы пригласить? – немного погодя спросил он.

– У меня лично никаких пожеланий нет.

– А эта пара, с которой мы познакомились у Масколлов… Грэи, кажется?

– Мы же их почти не знаем!

– Они наверняка с удовольствием приехали бы на выходные.

– Если бы у нас была вторая ванная… – начала Клэр, возвращаясь к еще одной извечной теме.

– Мы не можем себе позволить такие расходы, – бросил Джон раздраженно.

– Нечего тогда звать этих Грэев.

– Они что, не могут принять душ в нашей?

– Терпеть не могу делить с кем-то ванную, – сказала Клэр.

– Нет, ты неподражаема! Против грязи в ванной ты же не возражаешь, поэтому никогда ее не моешь, зато против…

– Дело не в ванной…

– А-а… вот ты о чем. Ну, амбре что после Масколлов, что после Грэев, надо полагать, одинаковое.

– Масколлов мы знаем.

– Ты же сама себе противоречишь. Претендуешь на сверхпередовые взгляды, а ведешь себя как дикарка, которая не выносит чужого запаха в своей пещере…

– Знаешь, ты не на перекрестном допросе, – съязвила Клэр, уловив в его голосе патетику и сарказм, которые обычно производят отличное впечатление в суде. – И вообще, может, она и прелестна, зато от него просто тоска смертная.

– Ну ладно, – сказал Джон, – давай хотя бы на воскресенье позовем кого-нибудь к обеду.

– Кого?

– Да кого угодно. Хартов, Фрэйзеров, Себби Говарда, наконец.

Она насупилась и посмотрела на часы.

– А что сегодня по телевизору?

– В девять, кажется, что-то есть, – сказал он. – Ну, так как?

– Что – как?

– Насчет воскресного обеда. Она выразительно вздохнула:

– Ну хорошо, позови кого-нибудь.

– Обычно звонит хозяйка.

– Я никого не хочу звать на воскресный обед, мне моя семья не надоела. – Она произнесла это без всякой злости, как бы между прочим, словно была занята другими мыслями.

– И мне не надоела, просто я люблю компанию.

– Я тоже – иногда. Кроме того, все эти люди могут быть уже чем-то заняты.

– А могут и не быть. Почему бы не спросить у них?

– И потом, я вечно чувствую себя неловко, принимая гостей здесь. У нас ведь ни поплавать нельзя, ни поиграть в теннис – ничего…

Джон бросил на нее мрачный взгляд.

– Значит, единственное, чего тебе не хватает для полного счастья, – это бассейн и теннисный корт. – Он встал и взял сигару из коробки рядом с тостером.

– Я этого не говорила, – сказала Клэр. – Но сколько можно сидеть за столом и разговаривать? Всему есть предел… не за этим же они потащатся сюда в воскресенье.

Джон взглянул на часы: без трех минут девять.

– Ладно, – заключил он. – Никого не зови. – И вышел в гостиную, оставив Клэр мыть посуду.

Чуть позже она все-таки позвонила, но только Джексонам, у которых не было ни корта, ни бассейна, и пригласила их на воскресенье к обеду.

Глава десятая

После двух-трех дней напряженного труда сад удалось привести в порядок, к столу были даже поданы собственные свежие овощи, обнаруженные после прополки. Постепенно Стрикленды обживались. Едва прошел слух, что они приехали, им стали звонить – два-три звонка на дню непременно, поскольку Стрикленды считались неотъемлемой частью уилтширского общества. Детей наперебой приглашали поиграть или поплавать в соседских бассейнах, а Джона и Клэр – сыграть партию в теннис. Они то и дело разъезжали по званым обедам, и соседка-фермерша стала у них едва ли не приходящей няней.

В последнюю перед отъездом неделю Клэр тоже дала два обеда. Джон снова хлопал пробками, открывая бутылки бордо и наполняя графины выдержанным марочным портвейном.

На сторонний взгляд Стрикленды были такими же как всегда: дети – милые и воспитанные, Клэр – спокойная и очаровательная, Джон – остроумный и немножко спорщик. Стоя на теннисном корте или открывая бутылки с вином, Джон любил посмотреть на себя со стороны и при этом думал: «Не на это ли и дается жизнь – шумные, веселые друзья. Хорошенькая, умная жена. Послушные дети. Дом в Лондоне. Загородный коттедж. Чего больше?»

О большем он и не мечтал, и тем не менее время от времени ему не давало покоя что-то ассоциировавшееся у него теперь с Иваном Ильичом. Это походило на болезнь, на некий умонастроенческий обморок: он вчуже смотрел на себя, бегающего в белых шортах по соседскому теннисному корту, и не узнавал. Даже среди шуток и споров за собственным обеденным столом он ловил себя на том, что слушает свой голос как бы со стороны. «Я бы никогда такого не сказал. Это не я. Это кто-то чужой». Иными словами, у него было такое чувство, будто он играет роль в некой пьесе, написанной кем-то другим, а когда он просыпался среди ночи, ему казалось, что занавес опустился, пьеса окончилась и он остался один за кулисами, в темноте, наедине со своим ничтожеством.

С тех пор Джон начал опасаться душевной болезни или, выражаясь более современно, нервного срыва; и единственное, что его успокаивало, было теплое тело Клэр, лежавшей рядом. Утром – при свете дня, среди суеты, разговоров – он снова приходил в себя. Особенно когда возился с детьми, которые смотрели на него с нескрываемым обожанием, не оставлявшим никаких сомнений – он их отец, и больше им ничего не надо.

Клэр, утешавшая его ночами, днем чаще раздражала. Она вроде бы не говорила и не делала ничего такого, что нарушало бы его душевное равновесие, но все ее поведение свидетельствовало о безразличии. Она любила поспать подольше, и Джону приходилось самому управляться с завтраком и кормить детей, будто утренние сны интересовали ее больше житейской прозы. Стоило ли из-за этого расстраиваться? Такова уж человеческая натура. Он и сам мог бы поступить точно так же. Но даже проснувшаяся и одетая Клэр расхаживала по дому и саду с таким видом, будто ничего ее здесь не касается.

Особенно отчетливо Джон чувствовал это в Уилтшире, где сам коттедж вызывал в памяти первые годы их супружеской жизни. Неумело оклеенная обоями спальня напоминала, как они, одетые во что не жалко, клеили их. Клэр подшивала занавески, а Джон прилаживал карниз. Они купили в лавке у старьевщика в Мальборо платяной шкаф и провели не один день, обдирая с него безобразный лак. Клэр в те далекие дни встречала улыбкой каждый взгляд Джона. И в воображении его возникало ее розовое смущенное лицо. Теперь ни он, ни она не заглядывали друг другу в глаза, а если и встречались взглядами, лицо Клэр не меняло своего выражения. Разве что чуть дрогнут губы.

Это потому, подумалось Джону, что она больше не любит его. Как-то на кухне он спросил ее об этом, и она удивленно посмотрела на него. «Конечно, люблю», – ответила она рассеянно, но искренне, и это его успокоило. Тогда он подумал: быть может, это он больше не любит ее; он вспомнил свое отвращение к жене после того, как прочел повесть Толстого, но это прошло, и теперь Джон отвечал себе так же, как она ему: конечно же, он любит ее, хотя, возможно, и не так, как раньше.

ЧАСТЬ II

Глава первая

В сентябре, вскоре после возвращения в Лондон, Стрик-лендов пригласили на обед Генри и Мэри Масколлы, тут и зашел разговор об адюльтере – теме деликатной, поскольку собеседникам не всегда известно, как обстоит дело с этим вопросом у присутствующих супругов. Микки Нил, романист, посвятивший свои книги проблеме однополой любви, вероятно, завел этот разговор не случайно.

– А вы слышали, – осведомился он, – что Сара Каммингс сбежала с коммивояжером?

– Никакой он не коммивояжер, – возразила Арабелла Моррисон, некрасивая незамужняя кузина Мэри, обожавшая сплетни тем больше, чем меньше давала для них поводов. – Он работает в банке Хамброз.

– Именно коммивояжер, верно, Генри? – вставил Микки.

Генри Масколл насупил густые черные брови, изображая осуждение.

– Ему действительно приходится много ездить, чтобы предлагать услуги банка Хамброз. Но ведь я тоже этим занимаюсь.

– И вас никто не называет коммивояжером, – сардонически усмехнулась Клэр.

– Во всяком случае, следовало ждать такой развязки, – сказала Арабелла. – Отлучаться по делам – одно, а задерживаться в Париже, возвращаясь с Персидского залива, чтобы развлечься с этой Генриеттой Джеймсон, – совсем другое.

– Око за око. – Микки изобразил руками, как машут лапами щенята.

– Приятно слышать, – подхватила Мэри Масколл, заливаясь краской от собственной смелости, – что обманутая жена получила карт-бланш.

– А по-моему, мужчины относятся к таким вещам легкомысленнее женщин, – заметила Клэр.

– Почему? – спросила Мэри.

– Просто для них это меньше значит. – Она оглядела сидевших за столом, ища поддержки, но, поскольку Микки был Микки, а Джон был ее мужем, поддержку она могла найти лишь у Генри.

– Почему вы так считаете? – спросил он.

– Мужчина может позволить себе интрижку в Париже с Генриеттой Джеймсон, а потом как ни в чем не бывало вернуться домой, оставаясь добропорядочным супругом, разве нет?

– Думаю, что да, – сказал Генри.

– А женщина? – спросила Мэри.

– Женщина обычно любит мужчину, с которым делит постель, – отозвалась Клэр. – А если любит, то хочет остаться с ним. Это-то и разбивает семьи.

– Я склонен согласиться, – сказал Генри.

– Еще бы, – заметила Арабелла Моррисон, подтверждая догадку Мэри, что подозревает ее мужа в неверности.

– А вы с этим не согласны? – спросил Арабеллу Генри.

– Я?! Конечно, нет, – рассмеялась она. – Католики промыли Клэр мозги. Это ведь доводы, которыми пользуются мужчины в католических странах, чтобы держать жен в узде.

– Вы хотите сказать, – поинтересовался Генри, – что женщины тоже не прочь развлечься?

Арабелла вспыхнула.

– Ну, если угодно.

– Что ж, вам виднее, – проговорил Генри тоном человека широких взглядов.

– Ах, Генри, заткнитесь. – Арабелла злилась из-за того, что ее слова прозвучали если не откровением потаскушки, то намеком на личную неустроенность.

– Может, и не прочь при случае, – сказала Мэри Масколл, возвращаясь к вопросу мужа. – Например, у Дженнифер Крили три дочери от трех мужчин, и это ничуть не омрачает ее супружества.

– Мне в это что-то не верится, – откликнулся Джон; в отличие от остальных мужчин, надевших рубашки с открытым воротом, он был в костюме и при галстуке.

– А я уверена, это правда, – возразила Мэри.

– Как и то, что она оформляет интерьеры, – подхватила Клэр.

– Говорят, – сказал Микки, – если знать, где она работала за девять месяцев до рождения очередного ребенка, тут же вычислишь, кто его отец.

– То-то она так дорого берет, – усмехнулся Генри.

– По-моему, – сказала Мэри, – ты рекомендовал ее своим родителям… Это не она делала интерьер в квартире на Итон-сквер?

– О боже! – воскликнул Генри. – Неужели ты думаешь, будто я братец какой-нибудь из крошек Крили?

– Скорее уж папенька одной из них, – невесело пошутила Мэри.

– Ты меня переоцениваешь, – сказал Генри, наливая вино в бокалы.

– Для меня все это сплошная мистика, – нараспев произнес Микки; лицо у него было бледным, движения жеманными. – Я-то думал, что с женитьбой или замужеством все проблемы кончаются.

– Вздор! – отрезал Генри. – Кстати, ваш брат тоже весьма похотлив.

Микки дернулся, он не привык, чтобы о его странностях говорили открыто, да еще за столом.

– Мужья изменяют, – продолжал Генри, – потому что им надоедают жены. Все проще простого. – Он говорил вполне серьезно.

– А женщинам мужья не надоедают? – спросила Клэр.

– Не знаю, – ответил Генри. – По-вашему, да?

– Любая монотонность приедается, это закон, – сказал Джон.

– А кому первому? – спросил Микки у Арабеллы.

– Откуда мне знать?

– Дело не в том, кому первому, – сказал Джон, – Для женщины секс не так важен, вернее, он связан для нее со многим другим. Поэтому, как мне кажется, мужчины порой чувствуют себя одураченными.

– Одураченными? – удивилась Мэри.

– Да, секс – это финал, мужчины и воспринимают его как финал, а для женщины он лишь начало того, что должно завершиться…

– Чем завершиться?

– Детьми.

– Разве мужчины не хотят детей?

– Не сразу, – сказал Джон. – Начинается с того, что встречаются двое, мужчина и женщина. Возникает симпатия. Она переходит в любовь или люди расстаются. Потом – брак, упоение близостью, пока не обнаруживается, что жена беременна. И тут она теряет к сексу всякий интерес, уходит в себя. Вечерами она просит оставить ее в покое, дать почитать, не мешать спать. Супруг сбит с толку, озадачен и взбешен. В простонародье жен попросту бьют: у нас в суде десятки подобных дел. Мужчина из высоких социальных слоев заводит любовницу.

Джон для большего эффекта сделал паузу и пригубил бокал с вином. Подобно многим мужчинам своего возраста, он настолько сжился с профессией, что уже не замечал, как впадает в риторику, словно судья, выступающий с заключительной речью.

– Пока жена уверена, что муж не бросит ее, – продолжал он, – она мирится с изменами. У нее есть ребенок, она кормит его грудью с таинственной улыбкой Моны Лизы. Отец выполнил свою функцию. Он теперь лишний.

– Тогда зачем романы замужним женщинам? – поинтересовалась Арабелла.

– Это уже следующий этап, – сказал Джон. – Когда дети начинают ходить, говорить, самоутверждаться, они становятся упрямыми, с ними трудно справиться. Тогда вновь нужен отец, его авторитет, а мужчина, обнаружив в пухлом младенце собственные черты, начинает гордиться своим отцовством. Дает отставку любовнице. С ней слишком хлопотно, она отнимает бездну времени, кроме того, это просто разорительно. И вот после службы он уже спешит не на свидание, а домой, чтобы увидеть своих малюток, прежде чем их положат спать.

– Малюток, – подхватила Мэри Масколл, – которые днем были наказанием божьим для матери, а при папочке они полчаса перед сном ведут себя, как ангелы.

– Совершенно верно, – согласился Джон. – Это самое сложное время для жен. Они начинают завидовать тому, что у мужа есть профессия. Дом для нее отныне – сущая тюрьма. Семейная жизнь – каторга. Они мечтают о любовнике, который избавил бы их от всего этого. Они становятся легкой добычей.

Джон прервал свою тираду и допил вино.

Генри тут же снова наполнил его бокал.

– А что вы скажете о подобной теории? – спросил он Арабеллу.

– Мужской цинизм.

– Думаю, на самом деле все гораздо сложнее, – возразила Клэр мужу. – Разумеется, некоторые супружеские пары обнаруживают свою несовместимость.

– Не согласен, – сказал Джон. – Посмотрите на Грэмов. После развода и всего, что пришлось пережить детям, Грэмы поняли, что так называемая «несовместимость» присуща любому браку.

– Пожалуй, – согласилась Клэр.

– У меня другая теория, – сказал Генри с едкой усмешкой. – До меня это дошло в Норфолке. Там было два петуха и четырнадцать несушек. Вроде бы все в порядке: петухи делят кур, а куры – петухов. Ничего подобного. Петух покрупнее и поярче явно пользовался симпатиями всех четырнадцати кур, а другому – маленькому, неприметному – не досталось ни одной. И не то чтобы первый отгонял второго, нет, сами куры не подпускали его к себе, клевали, когда он подходил. Даже от кормушки отгоняли. Каждая предпочитала быть четырнадцатой у настоящего петуха, чем седьмой у замухрышки.

– Весьма банально, – возразила Арабелла. – Киплинг или кто-то еще уже говорил нечто подобное.

– И вообще, не следует увиденное в курятнике распространять на род человеческий, – вставил Микки.

– Нет, следует, – отмахнулся Генри. – Отношения полов – это физиология. Как бы ни воспевали их поэзия и музыка, как бы ни украшали haute couture ^[14], совокупление остается совокуплением. Нечего притворяться. И я склонен полагать, что женщины, подобно моим несушкам, предпочитают делить с другими яркого петуха, чем иметь в полном своем распоряжении такого, на которого другие не позарятся, ну, а если без куриных сравнений, то лучше увлечься мужчиной привлекательным, хоть он и не однолюб, чем всю жизнь промаяться с занудой, который блюдет брачные обеты просто потому, что нигде больше ему не обломится.

– Лучше бы вы выражались поделикатнее, – сказала Мэри.

– И в чем же смысл такого предпочтения? – спросил Джон.

Генри пожал плечами.

– Естественный отбор. Выживает сильнейший!

– Скорее, знаете ли… какая-то философия разврата, – сказала Клэр.

– Я тут ни при чем, – усмехнулся Генри. – Не я придумал род человеческий.

– Что же получается? – сказал Джон, склонный к обобщениям. – Мужчина неверен жене просто в силу своей мужской природы. Как бы там ни было, в ее глазах это придает ему привлекательности, и она еще больше его любит. И это укрепляет семейные узы. Но если жена неверна мужу, она ставит его перед выбором, который в любом случае однозначен, – семья рушится: либо он не прощает ее и они разводятся, либо прощает, ну, скажем, делает вид, что ничего не видит, а в результате брак-то все равно несчастлив. Жена презирает мужа и рано или поздно уходит к обладателю перьев поярче.

– Совершенно верно, – подтвердил Генри. – Именно так и случилось у Фарреллов. Он прекрасно знал, что происходит, но делал вид, будто ничего не замечает. Он даже пытался обезоружить кое-кого из ее приятелей, устанавливая с ними дружеские отношения. В результате жена его в грош не ставила, пока вообще не сбежала…

– Вы вроде бы намекаете, – заметил Джон, – что нравится нам это или нет, но в отношениях между мужчиной и женщиной есть элемент того, что называют садомазохизмом.

– Вот именно, – сказал Генри. – Сколь бы ни был деликатен и нежен мужчина, в самый интимный момент он неизбежно агрессивен. В то время как женщина покорно отдает ему свое тело.

– Ты отвратителен, – покраснела Мэри, хотя, возможно, и не от возмущения.

– Еще бы, – расхохотался Генри. – Секс вообще штука отвратительная. – Он с улыбкой повернулся к Клэр: – Верно? Потому-то монашки и священники избегают его. Это ведь не просто совокупление. Это – торжество первобытной стихии!

– Абсурд, – нахмурилась Клэр, не замечая насмешки. – Множество мужчин и женщин любят друг друга, оставаясь вполне цивилизованными людьми.

– Не обращайте на него внимания, – сказала Мэри. – Он просто рисуется. Уверяю, он далеко не тот лихой петух, какого корчит из себя.

– Обычно повышенная агрессивность и стремление показать себя суперменом, – заметила Арабелла, – прикрывают комплекс сексуальной неполноценности. Вы, Генри, не из этих – со странностями?

– Генри, дорогой, – жеманно проговорил Микки, – может, это особый способ завлекать в сети?

По дороге из Болтонса, где жили Масколлы, к себе в Холланд-Парк Джон размышлял над тем, что услышал от Генри.

– Как ты думаешь, сам-то он верит в свои бредни? – спросил он Клэр.

– Нет. Пожалуй, это обыкновенный треп. Вроде твоих разговоров о социализме.

Джон промолчал, и Клэр, которая вела машину (она пила сегодня меньше Джона), взглянула в его сторону: не обиделся ли.

– Ты не находишь? – спросила она.

– Нет. – В голосе Джона звучал холодок. – Не нахожу. Для меня социализм не просто тема для салонной болтовни.

– Наш образ жизни социалистическим не назовешь, я к этому, – сказала Клэр.

– Дело не в образе жизни, а в убеждениях.

– Нельзя отделять теорию от практики.

– Но и отождествлять их тоже не следует.

– А в жизни иначе не бывает.

Вернувшись домой, оба слегка под хмельком, они занялись любовью, после чего Джон долго лежал с открытыми глазами, полный страха, что ему опять явится Иван Ильич. Но вместо того чтобы считать до ста, он стал вспоминать, когда в последний раз их влекло друг к другу трезвыми, однако, так и не сумев вспомнить, уснул.

Глава вторая

Утром Джон позвонил Гордону Пратту, журналисту из «Нью стейтсмен». Они договорились пообедать в ресторане Берторелли на Шарлотт-стрит.

Гордон Пратт остался единственным из оксфордских одноклубников Джона, с кем он продолжал дружить. Перебравшись в Лондон, они вместе снимали квартиру, но если шотландец Гордон все больше увлекался политикой и журналистикой левого толка, Джона тянуло к приятелям из богатых семей и их начинавшим выезжать в свет сестрам. Тем не менее между двумя друзьями сохранялась духовная близость и привязанность, и даже после того, как оба женились – Джон на провинциальной католичке из хорошей семьи, а Гордон на сильно пьющей ольстерской феминистке, – они время от времени продолжали встречаться.

Спроси их кто-нибудь, почему они так редко видятся, каждый тут же ответил бы, что их жены не выносят друг друга, и это было правдой, но, останься они холостяками, их едва ли тянуло бы встречаться чаще, ибо, несмотря на схожесть политических убеждений, вкусов, во всем остальном у них не было ничего общего. Они убедились в этом, живя в одной квартире. Джона, например, поначалу удивило, а затем шокировало, когда Гордон как-то вечером в присутствии Клэр снял туфли в гостиной; и такое же удивление и смущение заметил он сам, когда вскоре после переезда на квартиру перелил херес в графин и поставил его с рюмками на поднос.

Будучи единомышленниками, они, подобно Герцену и Огареву на Воробьевых горах, могли бы поклясться, что посвятят свою жизнь борьбе за свободу, и пренебречь ради этого графином с хересом и запахом несвежих носков. Но свободы им вполне хватало. А поскольку ничто на юных борцов за идеалы не давило, то ничто их особенно и не сближало, отчего вскоре их жизненные колеи разминулись, тем более что шли они из двух разных детств к двум разным milieux ^[15]и роли прежним друзьям были уготованы разные, вот почему всякий, кто увидел бы их сейчас, не мог не задаться вопросом, что общего у холеного адвоката в отличном, от лучшего портного костюме с плохо выбритым, неопрятным журналистом в джинсах и кожаной куртке. Тем не менее беседа за их столиком текла не хуже, чем за любым другим, хотя они не вспоминали о былых университетских днях. После двух-трех вежливых вопросов о доме и семье они заговорили о политике, газетных новостях, судебных делах, то есть о темах, интересовавших обоих. Незаметно разговор подошел к тому, ради чего Джон, собственно, пригласил своего друга пообедать.

– Как по-твоему, не поздно в моем возрасте заняться политикой?

– Никогда не поздно, – ответил Гордон, размышляя, что за этим кроется.

– Мне ведь уже сорок.

– Как и мне.

– И к следующим выборам у меня вряд ли будет надежная поддержка, так что раньше чем через десять лет в парламент мне не попасть.

Гордон улыбнулся:

– Так, значит, когда ты говорил о возрасте, ты всерьез имел в виду себя?

– Да. – Джон почувствовал, что краснеет. – Смешно?

– Ничего смешного, просто несколько неожиданно.

– Почему?

– Последние лет десять ты не особенно интересовался политикой, тем более лейбористами. Ведь речь идет о лейбористах, не так ли?

– Конечно.

– Странно, что ты вдруг загорелся.

– Чего ж тут странного?

– Палата общин, пожалуй, не место для серьезного человека. Сто потов сойдет, пока выберут, а потом лет десять-двадцать будешь голосовать за законопроекты, которые сам считаешь никчемными. Когда же ты в конце концов дорвешься до власти, то, как подметил Дизраэли, и власти, и времени окажется слишком мало…

Джон с минуту молчал, глядя на эскалоп a la Milanèse ^[16].

– Ну а если я объясню тебе свое отношение ко всему этому, – сказал он, – ты скажешь, что ты по этому поводу думаешь? Только честно!

– Конечно.

Джон быстро разрезал оставшийся кусок эскалопа и, не переставая жевать, заговорил:

– Во-первых, ты совершенно прав: последние лет десять я не занимался политикой, и это может погубить меня как кандидата от лейбористов, но пришлось позаботиться о положении в обществе, о детях, на партийные дела не оставалось ни времени, ни сил…

Джон умолк, удивленный, как странно прозвучали для него слова «партийные дела»; когда он был моложе, ему нравилось их говорить – в них было нечто загадочно-волнующее, сам он как бы превращался в героя романов Сартра или Мальро.

– Я по-прежнему считаю, – сказал он, – что после войны кое-какие социальные программы лейбористов убавили нищеты, несправедливости и прочих зол, надо продолжать идти этим путем, и, даже если мы не построим рая на земле, можно постепенно улучшить материальные и культурные условия жизни для большинства наших сограждан.

– Если ты намерен выступить на предвыборном собрании с подобной речью, – усмехнулся Гордон, – это может произвести впечатление, хотя по собственному опыту могу сказать, что в избирательных комиссиях рассматривают выдвижение кандидата как премию за то, что он стучался под дождем в такое множество дверей, какое ни одному молочнику не снилось.

– А ты бы за меня проголосовал?

– Я? – Гордон посмотрел куда-то поверх плеча Джона. – А не распить ли нам еще бутылочку вина? – Он поднял руку, подзывая официанта, и сказал: – Я не ухожу от ответа, Джон. Просто для такого разговора надо набрать полный бак горючего.

Подошел официант. Гордон заказал вино. Когда вино подали, он наполнил бокалы и повернулся к Джону:

– Ты, несомненно, способный адвокат, и лейбористам нужны люди твоего калибра, которых можно было бы выдвинуть против тори. На мой взгляд, хотя, может, я и ошибаюсь, если ты будешь всерьез добиваться избрания, у тебя есть шансы на успех. А если выдержишь всю эту мясорубку, то через несколько лет ты – член парламента. Одного не могу понять: зачем тебе, черт подери, это надо? Особенно сейчас, когда партия отошла от собственной программы и превратилась, по сути, в лобби для двух-трех крупных тред-юнионов. Многие состоятельные люди стремятся в парламент из тщеславия – для них это все равно что иметь «роллс-ройс». У тебя другие мотивы, только не могу понять какие.

– А разве не может быть, – спросил Джон, – что мне искренне хочется воплотить социалистические идеалы в жизнь?

Гордон вздохнул и откинулся на стуле, словно решил получше разглядеть своего приятеля.

– Может! – сказал он. – Но лишь при следующем гипотетическом условии: двадцать с лишним лет тому назад, когда мы окончили Оксфорд, ты зарыл свои принципы в торфянике, а теперь откопал их и увидел, что они прекрасно сохранились. Другого объяснения их первозданной свежести я не нахожу.

Джон улыбнулся:

– Это что, дисквалифицирует меня?

– Ничего тебя не дисквалифицирует. Я просто потрясен тем, что до сорока лет можно сохранить честолюбие двадцатидвухлетнего.

– Похоже, снова сошлись наши дорожки, – сказал Джон. – Первую половину жизни я служил частному капиталу, ты – обществу…

Гордон рассмеялся:

– Теперь ты намерен служить обществу, а я с потрохами продался бы «Дейли телеграф», предложи они кругленькую сумму.

– Но ты же не сделаешь этого, верно? Гордон мотнул головой.

– Нет.

– Ты вовсе не такой циник, за какого выдаешь себя.

– Нет, я циник. Нам вовек не видеть британской революции, потому что треклятому пролетариату нужна буржуазия, чтобы тягаться с нею. Классовая борьба – наш национальный вид спорта, а в спорте нужны две команды, как же тут без капиталистов?

– Тогда почему бы тебе не продаться?

– Будь я проклят, если в угоду этим толстосумам, этим самодовольным ублюдкам откажусь от попыток что-то изменить. – Гордон залпом выпил вино и снова наполнил бокал. – Я живу мечтой, Джон, мечтой, что в один прекрасный день мы отучим их улыбаться.

– И ты не можешь поверить, что пусть с опозданием, но такое же чувство испытываю и я?

– Нет, почему же, конечно, могу. Добро пожаловать к нам. – Гордон поднял на Джона глаза, в которых стояли слезы, и налил себе все, что оставалось во второй бутылке.

Глава третья

После обеда Джон пошел к себе в Миддл-Темпл ^[17], чтобы взять резюме дела, которое должно было слушаться на следующий день. Он сел за свой стол, и клерк подал ему чай. Он взял папку, перетянутую красной тесемкой; сверху лежала записка с просьбой позвонить мисс Масколл.

Джон совсем забыл о Джилли Масколл и даже не справился о ней у Генри или Мэри, когда на прошлой неделе обедал с ними. Но теперь, сидя за своим столом и рассеянно оглядывая мрачноватую комнату, заставленную шкафами со сводами законов, гравюры с видами Лондона XVIII века, коробки из луженой жести, где он и его коллега хранили свои парики и белые воротники, он думал, что этот звонок может стать частью той новой жизни, в которой он решил освободиться от многого, например от домашнего ярма. Сильнее всего человеком движет желание опровергнуть тех, кто сомневается в нем, поэтому насколько раньше Джону хотелось доказать, как заблуждается Клэр, не веря в то, что он убежденный социалист, настолько же теперь ему захотелось удостовериться, что у него хватит духу назначить свидание хорошенькой девушке, скажем, сводить ее в ресторан.

Он взял трубку и набрал номер, указанный в записке. Вместе с гудками он неожиданно уловил другой мерный звук. Это стучало его сердце. Его охватила паника. Вдруг он валяет дурака? И выставит себя на посмешище? Узнают Генри и Мэри и поднимут его на смех. Клэр будет шокирована. Ему уже захотелось, чтобы никто не ответил, и он готов был положить трубку (тем более что был не один в комнате), когда девичий голос произнес: «Алло!»