Текст книги "Буревестник"

Автор книги: Петру Думитриу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

XIV

В этот вечер старший помощник капитана Николау вместе с боцманом Мартиникой отправились в областной комитет партии. Их принял второй секретарь. Это был небольшого роста худой человек, с иссеченным морщинами лицом, – бывший шахтер. Он сидел за своим письменным столом, сомкнув пальцы и положив руки на лист бумаги, и внимательно смотрел на сидевших перед ним моряков. Они тоже не вышли ростом; Николау был скорее тучен, с уже заметным животом и прилипшей к потному лбу – он легко и часто покрывался испариной – прядью черных волос; боцман, наоборот, был худ и жилист – весь мышцы, кожа да кости, – с мощной челюстью и бледно-голубыми глазами, вопросительно глядевшими в эту минуту на секретаря обкома.

– Вот поэтому мы и пришли, товарищ секретарь, – закончил Николау. – Собирались было написать областному комитету письмо, но потом решили, что лучше зайти лично.

– Я не понял: вы – делегация от команды или вы говорите только от своего имени?

– Только от своего имени, – сказал боцман.

Наступило неловкое молчание. Моряки переглянулись и выжидающе посмотрели на секретаря.

– Нас здесь двое, – сказал Николау, – но большинство членов нашей парторганизации того же мнения, что и мы, только они запуганы.

– Боятся, – подтвердил боцман.

– Кого? Партии? – с недовольным видом спросил секретарь.

Моряки смущенно молчали. Нельзя было сказать, что люди потеряли доверие к партии. Да это было бы и неверно. Тут было другое…

– Видите ли, – начал объяснять Николау, – партии они, собственно, не боятся, но просто сбиты с толку… Некоторые даже начали думать, что то, что делается у нас, и есть партийная работа… Дрязги, сведение личных счетов, критика по пустякам, никакой партийной учебы, никакой заботы о производстве…

– Как? Разве у вас не обсуждаются вопросы производства? Однако мы регулярно получали отчеты о деятельности.

– Для отвода глаз, – сказал боцман.

Он сидел, стиснув челюсти, с трудом выговаривая, словно выжимая из себя слова, – скажет и снова замолчит. Второй секретарь обкома посмотрел на него, ожидая, не прибавит ли он еще чего-нибудь, но Мариникэ ничего больше не прибавил. Опять заговорил Николау:

– Отписываются формально. Производству от этого не легче. Если оказывается, что оно хромает, всегда находятся объективные причины – обвинят инженеров треста и готово… Потом опять начинаем критиковать друг друга за всякие мелочи… Настроение у людей подавленное, и вообще атмосфера на корабле не та, что нужно, товарищ секретарь…

Бывший горняк долго, в раздумье, глядел на своих собеседников. «Я ведь не моряк, – думал он с горечью, – и не рыбак. Однако у них тоже своего рода предприятие, со своей спецификой, конечно, но предприятие производственное, со всеми проблемами, свойственными производству…»

Пока все это еще очень неясно. Но факт, что эти люди нуждаются в помощи.

– Хорошо, – наконец сказал он, – благодарю вас за то, что вы осведомили областной комитет… Мы вам поможем и даже очень скоро.

Моряки внимательно посмотрели на секретаря. «Что с ними? – недоумевал между тем секретарь. – Может быть, они чего-нибудь не договаривают? Может быть, они сами не разбираются в положении? Специфика спецификой, море морем, но ведь здесь – живые люди, а людей он знает – и чувствует, что здесь что-то не то… Непременно нужно им помочь…»

– Мы вам поможем, – повторил он просто.

Моряки также просто встали, пожали ему руку и ушли.

* * *

Теперь Николау сидел против Прикопа Данилова и всем своим существом чувствовал, что тот его ненавидит.

И действительно, Прикоп его недолюбливал. Он недолюбливал старшего помощника капитана Николау, который сидел теперь в узкой душной каюте, где стоял покрытый красным стол и шкаф с книгами, а на стене висели портреты вождей. Нет, Прикоп не любил Николау и с удовольствием наблюдал, как у маленького, толстого первого помощника выступила на лбу испарина, как взъерошились волосы и как смирно сидит он на стуле, обиженный, доведенный до бешенства, но не смеющий повысить голоса, как это было в его обычае. Не любил Прикоп и капитана Хараламба. Он вообще не любил людей с золотыми нашивками на рукавах. Многие из них были простыми людьми, такими же, как он; многие начали со швабры, служили когда-то простыми матросами на тех же судах, где впоследствии, дожив до седых волос, они получили командные должности. Но Прикоп ненавидел их какой-то тупой, безжалостной ненавистью. Какое дело было ему до того, кем они были раньше и что они были за люди: хорошие или плохие. Главное то, что они приказывали, пользовались властью, говорили: «Сделай то-то», – и приходилось подчиняться. А подчиняться Прикоп не любил. Убежав из дому, он, правда, попал в такое положение, что ему все-таки пришлось подчиняться, – чтобы не умереть с голоду, но делал он это стиснув зубы и лишь в ожидании того блаженного времени, когда сам он получит право повелевать. Вот тогда уж он будет жать, топтать каблуками, давить… Ему непременно хотелось получить какую-нибудь власть. Он никогда не думал о том, какую именно – лишь бы это была власть. О ней мечтал он еще с детства, когда жестоко избивал бедного Семку – отцовского мальчишку на побегушках. Другие мальчики побаивались его и Симиона, хотя больше потому, что их отцам внушал опасение Евтей: сами они – Прикоп с Симионом – были не бог весть какими богатырями. Так рос Прикоп. Понятия эти вошли ему в плоть и кровь. Поэтому он ненавидел людей, которые знали больше чем он, которые приобщились к наукам, изучили математику, астрономию, мореходство, морской устав. Неужто этого было достаточно, чтобы командовать им, Прикопом Даниловым? Но разве было в целом свете хоть что-нибудь, чего было достаточно для этого? Пускай хоть сам господь бог сойдет с небес с золотыми нашивками на рукаве – Прикоп Данилов научит его уму-разуму, покажет, как командовать судном и людьми!

С самого 1944 года он только и делал, что учил уму-разуму командный состав. Коммунисты, глядя на него, думали: «Парень – что надо! – работяга, бунтарь, ненавидит буржуев, чего еще?» Они ошибались, принимая за революционность то, что на самом деле было оскорбленной гордостью, тщеславием и врожденным стремлением к тиранству. Видя, что Прикоп, как цепной пес, кидается на всех, кто выше его, – это было в те годы, когда руководство, капитаны, пароходные общества – словом, все еще зависело от частных владельцев, – они решили, что у этого боевого, смелого парня высоко развито классовое сознание. Репутация эта оказала Прикопу большую услугу в последующие годы. Ему простили даже кулацкое происхождение: «Данилов человек не робкого десятка, зубастый, он отрекся от своего класса, у него рабочая хватка, он подойдет», – говорили коммунисты, которые должны были высказать о нем свое мнение и установить его положение в партии. Прикоп знал это, но лестное мнение о нем коммунистов ни на йоту не расположило его в их пользу: мрачный и скрытный, он оставался таким, каким он всегда был на самом деле. Но этого настоящего Прикопа никто не знал.

Никто не подозревал его в человеконенавистничестве, а между тем он действительно никого не любил. Недолюбливал он и третьего члена бюро парторганизации – Продана. У Продана была мужественная наружность, он говорил басом, был серьезен и молчалив. Это был лучший рулевой старшина на судне – не сегодня-завтра он мог выйти в боцманы. А возьмись Продан за учебу, он с легкостью стал бы лоцманом или даже помощником капитана – и начал бы командовать. Командовать им, Прикопом! Сам Прикоп учиться не мог, потому что его одолевал сон, как только он брал книгу в руки, а потому и дорога в командный состав была ему заказана. Прикоп это знал. Он не хотел сознаться в этом даже себе, но понимал все это какой-то темной клеткой своего мозга, откуда, как пламя из нечищеной, забитой сажей, печи, исходили и решения и злая, непреклонная воля. Как мог он любить людей? Он не мог и не хотел их любить; он не нуждался в них, тогда как они в нем нуждались и боялись его. А тех, кто в нем не нуждался и не боялся его, нужно было заставить и нуждаться, и бояться.

К тому же Прикоп презирал Продана за то, что тот был добрым человеком, то есть, по его понятию, дураком; презирал он и третьего помощника капитана Константина, потому что он был молод и застенчив.

Прикоп не любил даже Прециосу. Его раздражало, когда тот, высокий, тощий, с непомерно длинной шеей и маленькой головой, уродливый и глупый, садился рядом с ним со своей неизменной, болтавшейся в углу рта папиросой – сам Прикоп не курил. Не следует забывать, что Прикоп был родом из Даниловки, где мужчины глядят молодцами, где уважают ум – и даже хитрость – и презирают простаков. Нет, он решительно не любил Прециосу, хотя и работал с ним рука об руку, часто беседовал, рассказывал ему про свои морские похождения, старался повлиять на него, внушал мечты и желания.

У Прикопа был гибкий, коварный ум, еще более изворотливый, чем у старого Евтея, сколотившего себе состояние не честным трудом, а плутовством, тонкой хитростью, которую скрывала его грубая, угрюмая наружность. В этом отношении Прикоп был на него похож. Ему было теперь под сорок и волос его уже коснулась преждевременная седина. Жирный, с квадратным, словно высеченным из камня, чисто выбритым, блестящим, непроницаемым лицом, он сидел положив локти на стол, покрытый красным полотном, и угрюмо, тяжело молчал. Продан тоже молчал. Лицо его ничего особенного не выражало, но Прикоп знал, что он недоволен. «Ну и ладно – пускай себе!..» – думал Прикоп. Капитан делал вид, что он в прекрасном настроении, но его натянутая улыбка выдавала мучительное нервное напряжение. Старший помощник, Николау, сидел потный, стиснув зубы. В углу примостился Константин. Второй помощник стоял на вахте и потому отсутствовал, что, однако, не должно было помешать ему своевременно узнать обо всем, что здесь произойдет.

– Командирские замашки, товарищ капитан, – холодно и высокомерно начал Прециосу. – Не годится!

– На то я и капитан, чтобы командовать! – неестественно весело воскликнул Хараламб. – На судне, так же как в воинской части, кто-нибудь ведь должен командовать, а другие слушаться, иначе, когда нагрянет шторм или произойдет сражение, все погибнут!

– Мы знаем это, – сказал Прециосу. – Знаем…

Он был видимо смущен, но боялся оказаться неправым. Как Прикоп презирал его в эту минуту! «Неужто так трудно, – думал он, – когда тебя припрут к стенке самой простой, бабьей логикой, самым простым расчетом, таким, например, что дважды два будет четыре, неужто трудно заткнуть противнику рот? Ведь это детские игрушки!

– Вы оправдываете поступок товарища Николау? – обратился он к капитану с деланным равнодушием, рассчитанным на то, чтобы показать Прециосу, куда нужно метить.

Продан, который все время молчал и которому не понравился такой оборот дела, остановил его:

– Погоди, обсудим организованно.

– Несогласен! – подскочил Прециосу. – Товарищ Данилов прав! Вполне прав! Вы, стало быть, поддерживаете товарища Николау? Вы несогласны с партией?

Капитан не спускал с него глаз. Весь раскрасневшись, он утер платком морщинистый лоб и пожал плечами, показывая, что он считает всякое дальнейшее словопрение бесполезным.

– Если вы ставите вопрос так, то разговаривать, конечно, больше не о чем…

– Какие же тут могут быть разговоры, – заметил Прикоп с коротким, жестким смешком.

Этот смех вовсе не походил на веселость.

– Какие же тут могут быть разговоры? – повторил Прециосу. – Недопустимо, товарищ капитан, чтобы командный состав кричал на людей, оскорблял их…

– Кто его оскорблял? – вскипел Николау, который до сих пор молчал, пристально глядя на Прециосу. – Я сам из матросов и прекрасно знаю, что допустимо и что недопустимо. Будь я на месте того парня, я бы слова не сказал! Понял бы, что помощник капитана прав и смолчал бы! И, пожалуйста, не говорите мне, что я оскорбляю людей… Меня самого в прошлом достаточно оскорбляли, я слишком хорошо знаю, что значит оскорбление! Давайте, товарищи, говорить серьезно, честно!

– Товарищ старший помощник! – строго и самодовольно заметил Прикоп, – недопустимо, чтобы вы кричали на секретаря парторганизации.

Николау смолк и отвернулся, потом удрученно пожал плечами и снова повернулся к членам бюро:

– Такой у меня голос – громкий! Я человек вспыльчивый, горячий. Что мне прикажете делать? Повеситься? Что у нас тут, товарищи, пансион для благородных девиц? Лае обижается, товарищ секретарь обижается… Спрашивается: что нам сейчас важнее – это или производство?

– Оставьте производство в покое, – сказал Прециосу. – О производстве мы поговорим в другой раз. Рассуждайте организованно – вы член партии.

– Да, я член партии! – мрачно, словно в этих словах заключалась угроза, откликнулся Николау.

Но секретарь не обратил на него внимания.

– Сейчас мы обсуждаем ваши командирские замашки, ваши и других товарищей из командного состава, – продолжал он. – И пусть товарищ Константин не воображает, что если он спрятался в угол, то я его не вижу… Я слышал, что вы сказали товарищу Лае, – прибавил Прециосу, обращаясь к Константину и громко рассмеялся, словно невесть какой шутке.

– Не годится, товарищи… – снова заговорил он скучным, монотонным голосом. – Нынче страной управляет народ… Это вам не прежние времена, когда офицеры избивали матросов…

– Кто избивает матросов на этом судне?! – воскликнул окончательно выведенный из себя Николау. – Что за вздор! Кто их оскорбляет? На что мы тратим драгоценное время? На что уходят наши часы отдыха? Ведь целые часы уходят на бесполезную болтовню!

– Если вы не допускаете никакой критики по своему адресу, – колко заметил Прециосу, – то по крайней мере разрешите мне говорить… Потом можете, если хотите, попросить слова… Народ, товарищи! Вы на службе у народа! Хотите вы или нет, вы должны служить народу! Иначе нельзя! А прежние командирские замашки пора оставить! Учитесь, товарищ помощник капитана, поднимайте свой уровень. Учитесь работать с людьми, воспитывать их, а не орать на них, как при буржуазном режиме… Я вижу, что критика совершенно на вас не действует, товарищи. Вы не поддаетесь критике, но мы терпеливы, товарищи, и будем вас критиковать, пока вас наша критика не проймет…

Николау сидел, как на горячих углях, то и дело утирая лоб платком, и ничего не видящими глазами смотрел на переборку. Капитан курил, опустив голову. Прециосу продолжал поучать; он повторялся, возвращался к уже сказанному и говорил, говорил, говорил… В конце каждой фразы Прикоп одобрительно кивал головой.

Продан хмурился и молчал, чувствуя себя здесь чужим. Когда все кончилось, командный состав, холодно простившись, ушел, и они – Продан, Прециосу и Прикоп – остались втроем в тесной кабине; Прециосу потянулся и сказал:

– Ну и отделал же я этих господ!..

– Туды их мать… – выругался Прикоп. – Пускай чувствуют, кто руководящая сила!

– Я вам уже говорил и повторяю снова, – сказал Продан, – так не годится! Партия, брат, нас этому не учит. Неужто ты сам не видишь, что ты доводишь их до белого каления? Зачем ты их зря критикуешь? Критику заслужил только Николау – за свой невоздержанный язык, но не забывай, что он товарищ, каких мало! Ты говорил о работе с людьми. Разве так работают с людьми? Неужто вы думаете, что вы этим приблизили к партии капитана и Константина?

Он сердито смолк. Потом повторил:

– Не годится!

– Если ты с нами не согласен, то никто не запрещает тебе выступить на партийном заседании, – сухо заметил Прециосу.

– И выступлю! – сказал Продан, выходя и хлопая дверью.

– Не очень-то мы тебя испугались, – злобно засмеялся Прециосу, глядя на железную дверь.

Прикоп молчал. Он презирал Прециосу за его неумение владеть собой. Что касается угрозы Продана выступить на партийном собрании, то Прикоп, задав себе вопрос: может ли из этого выйти история или не может, решил, что беспокоиться не о чем. Однако, – подумал он, – в тот вечер надо будет подсесть к Продану и шепнуть: «Не горячись. Прециосу тоже случается ошибаться, по линия у него правильная… Одумайся. Не станешь же ты выступать против партийной линии!» Это заставит Продана усомниться. Нет, беспокоиться не о чем. Ему, Прикопу, ничто не угрожает. На этом судне хозяин – он. Это нигде не значится, официально Прикоп Данилов – простой рулевой. Но все знают, что он хозяин, хотя об этом и не говорят. Да и как это скажешь, как выразишь словами?

Но знать – все знали: парторганизация – это товарищ Прециосу, а товарищ Прециосу во всем слушается товарища Данилова.

Как ни странно, однако даже мысль о том, что он хозяин судна, не доставила ему удовольствия.

XV

Уйдя не простившись, капитан отправился наверх, медленно, как старый, усталый человек, переставляя ноги по железным ступенькам. Миновав одну палубу, потом другую, он вышел на холодный весенний ветер, клонивший к самой воде целые смерчи дыма. Кто-то поднимался вслед за ним – было слышно, как чьи-то ноги отсчитывают ступеньки. Это мог быть Прециосу или Прикоп, видеть которых капитан не имел ни малейшего желания, чувствуя, что на сегодняшний день с него хватит, довольно. Держась за промасленные поручни, он поднялся выше – на спардек. Человек за ним. Капитан чувствовал, что он долго не выдержит – повернется и, схватив своего преследователя за горло, крикнет: «Оставите ли вы меня, наконец, в покое! Что я вам дался! Хватит, кажется, на сегодня!..» Добравшись до спардека, он полез еще выше. Человек не отставал. «Нигде от него нет спасенья… так за мной по пятам и ходит, а я ничего поделать не могу». Он даже начал презирать себя за свое бессилие, за то, что он до сих пор не повернулся и не схватил за горло Прикопа или Прециосу, или того, кто за ним шел, кем бы он ни был. По крайней мере, все было бы кончено: пришлось бы проститься с морем, искать себе место на суше, стать писарем, курьером – чем угодно. Или устроиться штурманом на одном из транспортов, плавающих по всему свету. Нет, он не мог этого сделать. Что-то держало его здесь, на этом судне, где он всецело зависел от Прециосу и Прикопа, которые преследовали его повсюду, даже здесь! Теперь оставался только один трап – последний – к штурвальной рубке. Капитан Хараламб начал по нему подниматься. Топ-топ-топ – звонко раздавались за ним шаги его преследователя. Капитан утер лоб – он вспотел, хотя с моря дул холодный ветер, обещавший дождь или, может быть, даже последний снег. Поднявшись, он вошел в рубку. Она была пуста. Тускло поблескивали в темноте путевой компас и штурвал. На столе с картами виднелись казавшиеся черными неподвижными крабами забытые здесь морские бинокли. В рубке было душно. Капитан прошел на узенький, самый верхний, штурманский мостик. Облокотившись о леерное ограждение, он стал смотреть вниз, на пристань. Там отъезжал грузовик, лебедки больше не работали, начальника рыболовной флотилии уже не было у причалов. Пристань была безлюдной…

Человек, который молча шел по пятам за капитаном, был где-то совсем близко. «Как? – думал Хараламб, – неужто даже здесь нет от них покоя?» Он уже собрался было, ни слова не говоря, пройти мимо него и запереться в своей каюте, как бы душно и жарко там ни было, но в этот момент узнал в преследователе Николау, своего старшего помощника. Толстый, коренастый Николау преспокойно стоял рядом с ним и смотрел на порт, с его яркими электрическими огнями, пеленой дыма и черной, маслянистой водой. Капитан почувствовал последний приступ раздражения: «Почему, черт его побери, не сказать, что это он? Идиот!» Потом сразу успокоился. Николау был хороший человек, с ним можно было стоять рядом, ни слова друг другу не говоря и не чувствуя от этого ни малейшего стеснения. Хорошо, что это он.

– Ну, что скажете? – обратился к нему капитан.

– У них, товарищ капитан, – ответил Николау, внимательно следя за пересекавшим порт черным катером, – намерения хорошие. Но иногда не хватает умения… Происходят ошибки…

Он говорил сконфуженно, не глядя на капитана.

– Вы прекрасно знаете, что это не так, – сказал тот с горечью. – Вы их защищаете, потому что вы член партии и вам за них стыдно…

– Бывают минуты, когда я чувствую, что не выдержу, – продолжал капитан со вздохом, – когда мне хочется наорать на них, ударить их чем-нибудь по голове… и убежать. Уйти с этой столетней развалины, переменить профессию. Или определиться старшим помощником на какой-нибудь транспорт. Вот уже пятнадцать лет, как я командую судном; я теперь согласен поступить штурманом, практикантом по палубе – чем угодно. Судно мне получить трудно – вы сами знаете. На свете больше капитанов, чем кораблей. Да я к тому же и стар. Хотя мне, собственно, ничего не нужно, кроме койки и службы на судне – любой работы, хотя бы окатывать палубу. Мне и это приходилось делать, когда, семнадцати лет, я ушел из дому и стал матросом. Не знал я тогда, понимаете, что в пятьдесят с лишним лет надо мной будут издеваться такие людишки, как эти. Знай я это, я наверное бросился бы вниз головой в море, в ста милях от берега… Но у меня семья, дети, которых я должен кормить, которые связывают меня по рукам и по ногам. Так что волей-неволей приходится тянуть лямку на этой вонючей галоше – до тех пор, пока меня не выгонят отсюда товарищи Прециосу и Данилов. А если выгонят, – я хочу, по крайней мере, чтобы это случилось не но моей вине, – хочу уйти со спокойной совестью, не упрекая себя в том, что я лишаю детей куска хлеба…

Он со свистом втянул воздух, потом достал портсигар и закурил.

– Не принимайте всего так близко к сердцу… – сказал Николау, с трудом выговаривая слова. – Они поймут и… исправятся.

Капитан с бешенством выкинул за борт папиросу, которую он только что закурил. Видно было, как в темноте летела красная точка и, долетев до воды, погасла.

– Вы говорите, исправятся? Так они мне до тех пор всю душу вымотают! Они исправятся, а я сойду с ума. С какой стати, дожив до седых волос, я обязан терпеть все эти унижения? Или даже если бы я был моложе! С какой стати? Кому от этого польза?

– Они вас не знают, – сказал Николау. – Думают, что вы капитан, какие, знаете, бывают…

– Те больше судами не командуют. То, что мне доверили это судно, уже значит, что я не негодяй, не тиран, не контрабандист, не взяточник, не бессердечная, бессовестная скотина, как те! Почему же они смотрят на меня, как на заведомого негодяя? Вспомните, – продолжал капитан почти умоляющим голосом, – вы много со мной плавали, мы часто беседовали с вами вот так же, как сейчас, облокотившись о леерное ограждение, глядя на пристань – в Бомбее, в Алжире, в Гамбурге… Вспомните, каким я всегда был…

Он помолчал, словно собираясь с силами, потом яростно, обиженно выпалил:

– Они говорят: служить народу! А разве я виноват, черт возьми, что мне пришлось служить судовладельцам и пароходным обществам? Каково мне было штормовать в Северном море или плавать в тумане у Ньюфаундленда или в Тихом океане, когда барометр показывал 740–730, и я знал, что сейчас налетит циклон, который может разнести меня в щепки. И все это для кого? Для господ, которые летом занимаются в Швейцарии зимним спортом, а зимой играют в баккара в Монте Карло! На службе у народа! Эти несчастные не знают, что я в тысячу раз предпочитаю служить им – да, им, Прециосу и Прикопу, чем частным обществам… но пускай они оставят меня в покое, пускай не мучают…

Последнюю фразу он произнес с какой-то сдержанной, глухой страстью, тихим голосом, в котором звучало отчаяние.

– Но что же это, я говорю только о себе, – продолжал он, меняясь в лице, – когда вам, бедняге, приходится вдвое трудней… вас они преследуют еще безжалостнее…

– Не беда, – односложно ответил Николау и, чуть не поперхнувшись, прибавил: – Без критики и самокритики нельзя, иначе мы будем топтаться на месте…

– Понимаю, но пусть критикуют по серьезному поводу – дисциплина, производство, экономия денежных средств, сил, времени! – проговорил капитан с еще большей страстью. – Пора покончить с анархией и разгильдяйством, подтянуть бездельников и лентяев! Вот на что нужно обращать внимание, вместо того, чтобы по пустякам, по мелочам, систематически изводить людей, забрасывать их громкими словами и лозунгами, которые в их устах – ложь!

Видно было, что он долго думал над всеми этими вопросами, что все это давно у него накипело, наболело и теперь безудержно вырывалось наружу.

– Эти двое – не партия, – с усилием произнес помощник капитана.

– Знаю, но здесь, на этом судне, кто партия? Они! Разве партия не состоит из людей? И эти люди – они! Здесь, на судне, партия – это они! Другой я не вижу.

– Здесь, на судне, партия – это первичная организация, – строго проговорил Николау.

– Значит кто? – спросил капитан. – Ты? Продан?

– Я, Продан, другие…

Капитану хотелось что-то возразить, но он удержался, чтобы не обидеть Николау. Подперев рукой подбородок, он продолжал смотреть на пустынную пристань. В порту басисто и печально заревел пароход, давно уже вызывавший лоцмана. Николау, стоя рядом с Хараламбом, молчал. Капитан не знал, что делается у него на душе. Старшему помощнику давно было совестно. Он чувствовал себя виноватым, как человек, не выполнивший своего долга, своих обязанностей, а обязанности у него были по отношению ко многим, и, в частности, по отношению к капитану. Его удручало не столько то, как вели себя по отношению к нему такие люди, как Прециосу и Прикоп, не столько неприятности, которые они доставляли лично ему, сколько то зло, которое они приносили делу, в которое он верил и которое было для него делом чести.

– Я вас не понимаю, – вдруг произнес капитан, круто поворачиваясь к своему собеседнику. – Что вы за человек? Что это у вас – наивность или робость?

Николау смутился.

– Жалко, что вы мне не доверяете, – сказал он… – Но если вы не хотите верить мне, то верьте хоть партии. Вы должны оказывать больше доверия партии…

Капитан резким движением отвернулся и снова уставился на пристань, ничего, впрочем, не видя от душившего его волнения.

К причалам со смехом, с криками, с гиканьем и хриплыми песнями приближалась шумная толпа. Все это были здоровенные, как на подбор, ребята, одни бритые, другие с русыми или рыжими бородами. Каждый тащил сундучок – укладку или котомку, а один – даже свернутое в трубку красное одеяло. По адресу «Октябрьской звезды» посыпались шутливые приветствия:

– Вот она, наша мамаша! Как есть мамаша! Здорова, старушка?

Капитан выпрямился:

– Рыбаки!.. – сказал он. – Идите вниз, вызывайте палубную команду, начинаем маневрировать; пора выходить в море.

И когда Николау направился к трапу, буркнул себе под нос:

– Было время, когда я радовался всякий раз, как выходил в море.

– Вы что-то сказали? – не расслышал старший помощник.

– Нет, ничего. Вызывайте лоцмана.

Николау протянул руку и, нащупав в темноте тросик сигнального свистка, дернул за него. Рядом с трубой вырвалось облако белого пара и в тот же миг раздался душераздирающий рев: У-у! У-у! – словно неведомое чудовище вопило от дикой, неистовой боли.