Текст книги "Буревестник"

Автор книги: Петру Думитриу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

XLV

Несмотря на всю свою хитрость Прикоп был, по существу, очень несложной натурой. Несложны были и его удовольствия. Когда он служил на «Арабелле Робертсон», пьянство и посещение публичных домов были его единственными развлечениями. Позднее он остепенился и отказался даже от этого, а со временем вообще потерял способность испытывать какое бы то ни было удовольствие. Эту сторону жизни заменило мрачное удовлетворение, доставляемое ему сознанием, что он – полновластный хозяин «Октябрьской звезды». Потом, когда его самовластие рухнуло, он мучительно переживал свое падение, свое унижение, которое привело его в состояние бессильной ярости, слепого бешенства. План побега, предложенный Спиру, открыл Прикопу неожиданные перспективы, внушил новые мысли. Он никогда до тех пор не представлял себя богатым человеком, обладателем капитала, владельцем парохода. Решение обойтись без Спиру появилось у него с самого начала. Корабль должен стать безраздельной собственностью его, Прикопа Данилова. У отца его, Евтея, были корчмы и рыбацкие лодки, а у него, Прикопа, будет пароход. Капитан, весь командный состав, экипаж – все будут в его власти. У него будут деньги, на которые он сможет покупать себе дорогие удовольствия, о которых он слышал в портах, и которые так же, как первоклассные рестораны и элегантные женщины, существовали только для богатых.

До сих пор все как будто было в порядке. В этот поздний час «Октябрьская звезда» спала, медленно относимая течением. Прециосу в своей каюте, Лае и буфетчик в кубрике ждали условного сигнала. Оружие было спрятано в каютах у Прециосу и Прикопа, в сундучках – у Лае и буфетчика. Самое позднее через час Прикоп должен был выйти из своей каюты и подняться вместе с Прециосу на командный мостик. Котлы оставались под парами. Стоило только перевести рычаг управления на «полный ход вперед». Связать рулевого и вахтенного офицера было делом нескольких секунд. После этого Прециосу станет за штурвал, а сам Прикоп отправится в рубку радиста и выведет из строя установку. Потом…

Потом настанет утро. На палубу выйдет Адам Жора. Его нужно будет пристрелить немедленно.

Прикоп сидел на койке, потирая потные руки. Его чуть заметно трясло, но мозг в этот ночной час работал с необычайной четкостью. Других признаков волнения не было. Нужно было еще немного обождать.

Воображением Прикоп не обладал и потому не мог себе представить, как все произойдет. Он знал только одно: при первом же появлении Адама Жоры, он прицелится ему в грудь и выстрелит раз, еще раз и еще раз – пока тот не свалится на палубу. Больше стрелять он не будет: увидит, что упал, и перестанет. Главное – увидеть, как по палубе потечет его кровь, а потом топтать его мертвое тело ногами, пихнуть в лицо сапогом…

Ждать дальше было нельзя. Ночь коротка. Нужно было выбрать такие часы, когда на берегу тоже спят. Липкими, потными руками он открыл сундучок, достал револьвер, показавшийся ему несоразмерно тяжелым, и сунул его в карман. Оставалось запастись патронами, уложенными в коробках, немногим больше спичечных, но гораздо более тяжелых.

Прикоп положил в карман две коробки, вышел и запер за собой дверь, предварительно удостоверившись, что все спокойно. Теперь нужно было зайти за Прециосу и начинать.

На палубе было ветрено. В небе горели крупные яркие звезды. Те, которые были ниже, отражались в море. Кругом по горизонту мерцали огни куттеров. Пароход пройдет между ними, взяв курс на юго-запад. Пока они спохватятся и доберутся со своими слабосильными моторами до берега, будет поздно. Кто-то спускался по трапу из рубки радиста. Прикоп шагнул в темный угол. Человек, не замечая его, прошел к капитану. «Радиограмма среди ночи? – удивился Прикоп и почувствовал, как у него проступает холодный пот. – «Ничего не значит, мы опередим капитана», – решил он и поспешил к Прециосу.

В эту минуту до его слуха донесся шум мотора подходившего к пароходу небольшого судна. Оно подходило с запада, где была земля, а ветер дул восточный – с моря, почему Прикоп и не услышал мотора раньше. «Вероятно, куттер с уловом, – подумал он. – Кто-нибудь из этих оголтелых рыбаков: Емельян Романов, Лука Георге или молодежная бригада…» Прикоп заколебался, не зная как быть: они, наверно, захотят разгружать рыбу… Пугать их не годится… Нехорошо, если в первую же минуту узнается, что… Лучше выждать. Лучше спокойно подождать, чтобы они снова ушли на промысел. Разгрузка вряд ли займет больше часа… Наверху, на командном мостике, кто-то направлял прожектор правого борта, чтобы рыбакам было видней, куда подать конец. В ту минуту, когда он входил к себе в каюту, Прикоп услышал снизу, с моря, чей-то резкий, повелительный голос:

– Эй, ты там! Выключи прожектор!

Он был настолько поглощен тревожной мыслью о том, что только что полученная радиограмма могла означать провал задуманного предприятия, что не обратил внимания на этот окрик и растянулся на койке, решив ждать. Немного погодя, однако, до него донеслись уже охватившие весь корабль звуки: голоса и топот подкованных каблуков вместо мягкого шлепания босых ног или резиновых рыбацких сапог. Первая мысль его была выйти посмотреть, что происходит, но он заставил себя остаться на месте. Каюта вдруг показалась ему невыносимо душной… В ней не было иллюминатора, а лишь вырезанное в двери окошко, выходившее в пролет. Прикопу стоило большого труда, чтобы не открыть двери. Сначала он решил сосчитать до тысячи раньше, чем открыть, но потом передумал и переменил на сто. Однако, досчитав до тридцати, он не выдержал и вышел. Кто-то, ни слова не говоря, ослепил его очень сильным электрическим фонарем.

– Кто там? Что такое? – спросил Прикоп сдавленным голосом.

– Зайди в каюту, товарищ, – раздался из темноты чей-то не допускавший возражения голос.

Прикоп повиновался, закрыв за собой дверь. Он ни о чем в эту минуту не думал. Обильная испарина струилась у него по щекам, по лбу, по спине.

Звонкий топот подкованных каблуков приблизился. Дверь распахнулась и уже знакомый ему электрический фонарь снова ослепил Прикопа. Вошли офицер пограничной стражи и за ним двое солдат, которые едва уместились в тесной каюте. Они быстро ощупали Прикопа и отобрали револьвер с патронами.

– Выведите его отсюда, – приказал офицер.

Солдаты вывели Прикопа на палубу. Их здесь было много, и все были вооружены. Прожектор выключили. Прикоп заметил окруженную пограничниками долговязую фигуру Прециосу. Он стоял молча в темноте. Немного погодя их свели на катер по большому трапу, который спускался только в порту. Неизвестно почему, их не спустили по штормтрапу. Может быть, из опасения, чтобы они не бросились вниз и не разбились о палубу катера или не потонули, угодив между катером и бортом «Октябрьской звезды». По трапу они спускались медленно, ступенька за ступенькой, между двумя пограничниками. Прикоп охнул и попытался броситься через поручни в море, но пограничники во-время схватили его за руки:

– Стой, братец… Поберегись… Держись-ка покрепче…

Прикопа бросило в дрожь. Застучали зубы. Он немного успокоился только когда катер отошел, быстро удаляясь от большого, темного парохода. Он сидел на корточках между пограничниками, рядом, съежившись, сидел Прециосу. Лае и буфетчика посадили отдельно – в трюм.

Прикоп сидел и смотрел, как, по мере их отдаления, пароход становился все меньше и меньше, словно тая в синей дымке летней ночи, пока не остались, похожие на созвездие в ночном небе, огни на его невидимых мачтах. Вода бурлила за кормой, мотор глухо рокотал, пограничники изредка зевали и покашливали.

– Что ты со мной сделал!.. – неожиданно заговорил Прециосу. – Что ты со мной сделал…

– Прекратить разговоры! – гаркнул сержант пограничной стражи. – Арестованным говорить между собой запрещается!

Прециосу смолк и уставился на Прикопа лихорадочно блестевшими в темноте глазами. Потом вдруг плюнул ему в лицо. Пограничники оттащили его в сторону.

– Ишь, черт, какой забияка! – удивленно пробормотал один из них. – Смотри, ребята, как бы не подрались… Эй, вы! Сидите смирно!

Но Прециосу и так не собирался двигаться. Он сидел съежившись, тяжело дыша. Прикоп тоже ограничился тем, что утер рукой плевок, но утер плохо и потому долго еще чувствовал холодок на этом месте от дувшего с моря ветра. «Все равно его теперь Симион убьет, – думал он. – Не уйдешь, Адам Жора! Прикончит тебя Симион…»

XLVI

В полумраке зеленоватых глубин, на усеянных ракушками рыбьих пастбищах, в горькой от соли воде, белуга, как всегда, охотилась за мелкой, серебристой скумбрией, за плоской колючей камбалой, проглатывая добычу одним, молниеносным движением пасти; осетры гонялись за скумбрией постарше; акулы пожирали все, что им попадалось из рыбьей мелюзги; камбала, волнообразно колыхая плоское туловище, медленно ползла по илистому дну, питаясь безглазыми и безмозглыми, похожими на слизь пресмыкающимися. А в это время в пресноводных дунайских озерах и теплой, пригретой солнцем мелкой воде прибрежной полосы зрели мириады икринок, из которых скоро должны были появиться на свет новые поколения белуг, осетров, скумбрии и акул. И всем им суждено было вырасти и всю жизнь охотиться в полумраке глубин на мелкую рыбешку или стремглав бросаться врассыпную, когда из зеленой пучины вдруг появлялось белобрюхое чудовище с хищно раскрытой пастью и круглыми, неподвижными глазами.

Вечно голодная рыба бродила по подводным долинам, среди песков и скалистых ущелий, где холодно и темно и тяжело давит сверху вода, выслеживая, кусая, проглатывая добычу. Иногда – за последнее время все чаще и чаще – прожорливым хищникам попадались серебряные кусочки мелкой скумбрии. Одно движение хвоста и мощных плавников – и хищник с ходу заглатывал приманку, а с нею вместе и стальной крючок, который втыкался ему в пасть. Рыбина начинала биться, ничего не понимая, не в силах охватить случившегося своим рыбьим умом, потом замирала, неподвижно дожидаясь своей участи. Дельфины, которые могли, не меняя воздуха в легких, оставаться под водой только пятнадцать минут, тонули.

Потом Емельян Романов, Лука Георге, Ермолай или кто-нибудь другой из рыбаков, вышедших на промысел, проверяли заводы крючковой снасти на протяжении нескольких километров, по десять-пятнадцать тысяч раз в день повторяя одно и то же трудное, утомительное движение и останавливаясь лишь за тем, чтобы вступить в поединок с крупными хищниками подводного царства, оглушая их ударами молотка. Затем они доставляли улов на базу.

Лебедки «Октябрьской звезды» поднимали сетку, до краев наполненную продолговатыми, сизыми, пепельно-серыми, коричневыми туловищами с белыми брюхами. Тут были и морские коты с колючей головой; и белуга, размером больше человека, а весом больше трех; и плоская камбала, прожившая десятки лет на одном – белом – боку и засыпавшая теперь на другом – коричневом – как бросил ее в лодку рыбак; и акулы с туго набитыми кишками и острыми шипами по всей спине. Кто-нибудь дергал за веревку, дно сетки открывалось, и целый поток скользких, холодных тел с шумным шлепанием вываливался на палубу.

Потом рыбу разделывали, полоскали под шлангом и резали на куски, потом солили, или замораживали в холодильниках, или жарили и варили в автоклавах. По палубе «Октябрьской звезды» ручьями текла кровь, черная и коричневая сукровица; вокруг парохода плавали в воде розовые, пурпуровые, красные рыбьи потроха. Чайки набрасывались на них с пронзительным криком, дрались, пуская в ход крылья и сильные, острые клювы. «Октябрьскую звезду» вечно окутывал густой запах жареной рыбы и горячего рыбьего жира. Сейнеры бесконечной чередой доставляли на берег ящики с консервами и возвращались с запасом пустых коробок и банок. Работали круглые сутки: если днем выбирать снасть было жарко – ее выбирали ночью, а днем отвозили рыбу на пароход. На баке красовалась доска, на которой записывали результаты соревнований. Впереди всех шла бригада Космы – того самого, который был в лодке у Емельяна. Профсоюз деятельно заботился о распространении соревнования на всю рыболовную флотилию. Работа партийной организации улучшилась. Из обкома прислали двух молодых инструкторов. Адам не покидал корабля.

На суше, он все свое свободное время проводил с Ульяной. Он мог часами молчать с нею, даже не видя ее, не слыша, а лишь зная, что она тут. Он ласкал и целовал се целые ночи напролет, то нежно, то с неудержимой страстью, то с жалостью, то яростно, то со злобой, – и все это не утоляло их страсти. Но Ульяна была счастлива, а ему все время чего-то не хватало. Флотилия выходила в море, и Адаму сразу становилось ясно, что не хватает ему все той же Ульяны. Он возвращался, пылая страстью, до боли сжимал ее в объятиях, но опять его счастье начинало казаться ему неполным, горьким, как полынь, и снова мучил вопрос: почему это так?

С недавнего времени Адам стал яснее отдавать себе отчет в чем-то, что было в нем и раньше и что он всегда старался отгонять – правда безуспешно. Каждый раз, по окончании очередного рейса, у него бывало много работы в областном комитете: подготовка рапортов, заседания, наспех прослушанная лекция, совещание, на котором он должен был присутствовать. Домой он возвращался поздно, иногда среди ночи. Теперь у него была своя комната – в здании, где помещалась редакция местной газеты. Вход в эту комнату был прямо со двора. Обстановка была, как в монашеской келье: железная кровать, книжная полка, шкаф, стол, пара стульев. На одной из стен висел портрет Ленина, на другой – домотканый коврик из тех, что ткут женщины в Даниловке. Адам всегда отличался полным равнодушием к одежде, к красивым вещам, к еде. Да и негде было ему ко всему этому привыкнуть. Дома, при их бедности? На каторге? В порту среди грузчиков? По большакам и проселкам Добруджи? Его радости были другого порядка – не материального. Их источником были, в большинстве случаев, люди, с которыми ему приходилось иметь дело.

Не радовал его только самый близкий ему человек – Ульяна. Он обнимал ее так крепко, что у нее хрустели кости; целовал и миловал ее все ночи напролет до изнеможения, но почти никогда с ней не разговаривал. А бывало и так, что глянет на нее сбоку, опустит глаза в землю и улыбнется натянутой улыбкой.

Раз как-то, в воскресенье после обеда, они решили пойти в театр. До спектакля еще оставалось время. Сидя на краю кровати, Ульяна заплетала свои тяжелые рыжие косы, которые доходили ей до поясницы. Адам переоделся во все чистое и стоял перед ней, заложив руки за спину. Костюм сидел на нем неловко, словно он был сделан из картона, да и Адам, очевидно, чувствовал себя в нем чужим – то ли дело в лодке, босиком, в распахнутой на груди рубахе… Он стоял и ждал.

– Что мне делать? – спросила Ульяна.

– Как так – что делать?

– А вот, когда тебя нет, я сижу и жду тебя. У рыбачек работа: по дому, в поле, в огороде, на винограднике. А мне день-деньской делать нечего. Сижу и жду. Когда ты дома, мы с тобой даже не разговариваем.

Адам смущенно посмотрел в окно, выходившее в пустой двор. Акации на улице были покрыты слоем пыли, день был жаркий.

– А чем бы ты хотела заняться? – спросил он.

Ульяна продолжала заплетать косы. Волосы у нее были блестящие, как каштан, если его потереть ладонью, рыжие, с золотистым отливом. Она сосредоточенно о чем-то думала, опустив веки.

– Я бы хотела быть учительницей – заниматься детьми. Своих ведь у нас нету, – сказала она деланно равнодушным голосом, словно иметь детей вовсе не было ее страстным желанием, словно невозможность стать матерью не мучила ее постоянно.

Адам утвердительно кивнул головой:

– Хорошо. Записывайся осенью в среднюю школу.

Последовало продолжительное молчание. Ульяна встала и, подойдя, остановилась против него, скрестив руки на груди и внимательно глядя на него своими ясными, прозрачными глазами с золотыми точками в зрачках. Адам замер на месте. Он попятился бы, но пятиться было некуда – за ним была стена.

– Что тебе?

– Адам… за что ты меня ненавидишь? – спросила она.

У нее дрожали губы и глаза были как-то особенно лучисты – она стояла у окна, и послеобеденное солнце ярко освещало ее лицо. Адам нахмурился и отвернулся:

– Откуда ты взяла?..

– Зачем ты пришел за мной? – неожиданно спросила Ульяна.

Адам отодвинулся:

– Что ты от меня хочешь? Оставь меня в покое!

Но Ульяна тоже шагнула в сторону, так, чтобы опять оказаться против него.

– Что у тебя на душе? Почему ты так ко мне относишься?

Адам изменился в лице, глаза его потускнели:

– Зачем спрашивать? Разве не знаешь? Не знаешь, что ничего с этим не поделаешь? Чего ж ты меня зря растравляешь?

Ульяна побледнела.

– Значит, ты опять за старое… – пробормотала она.

Адам молчал, стиснув зубы.

– Может и правда лучше мне было покончить с собой… – продолжала Ульяна. – Я ведь когда-то собиралась, только смелости не хватало. Все надеялась, что ты за мной приедешь…

Адам огорченно пожал плечами:

– Я и приехал…

Ему хотелось сказать: «Зря приехал… Все равно ничего из этого не вышло…»

– Лучше бы я повесилась, – пробормотала Ульяна.

– Лучше бы потерпела тогда год или два, меня бы подождала, себя бы соблюла, с Симионом бы не жила…

Бледный, сжимая кулаки, он смотрел на нее мутными, злыми глазами. Ульяна опустилась на кровать.

– Теперь этому не поможешь. Не мучай меня, Адам. Что мне делать? Ошиблась я, по слабости…

– Почему не дотерпела? Почему не подождала? – крикнул Адам. – Вот так и со мной было, когда я тонул. Думаешь, легко мне было, когда я выплывал на поверхность? Чуть не лопнул, а ведь не хлебнул же, вытерпел, не потонул. Отчего люди тонут? Оттого, что не могут вынести! А ты почему не вынесла, почему не дотерпела?

– Не в терпении было дело, не спешила я замуж, – вздохнула Ульяна. – Измучили они меня, Адам, довели… Опять же все говорили, что ты умер. Что мне было делать?

– Спать с Симионом! – произнес Адам с выражением безграничной гадливости.

Ульяна еще больше побледнела и посмотрела ему прямо в глаза:

– Грешно тебе, Адам. Не справедливо это… Ты не знаешь, как мне жилось с Симионом…

– Спроси хоть у него, – сказала она со злой усмешкой. – Узнай, много ли он от меня радости видел…

– Я верю тебе, верю… но все равно это не выходит у меня из головы… Не выходит…

Последовало молчание. Комната была неуютная, почти пустая, со свежевыбеленными стенами.

– Может, нам разойтись? – пробормотала Ульяна.

– Нет, – процедил сквозь зубы Адам. – Я этого не могу. Не могу и не хочу. Но все равно то, что у нас с тобой – не жизнь.

– Чем же я виновата, Адам?

– Почему не дотерпела, почему не дождалась?

– Да, мой грех… Не мучай меня за прошлое, Адам, не мсти, не наказывай…

– Все равно я более наказан, чем ты, – пробормотал он. – Ты не знаешь, как это меня мучает, как сверлит… Ты не знаешь, о чем я думаю, когда это на меня находит, что у меня тогда перед глазами…

Закрыв глаза, он громко простонал и заскрежетал зубами от невыносимой душевной пытки. Ульяна схватила его за плечи и принялась трясти:

– Адам! Адам! – в ужасе кричала Ульяна, которой еще не приходилось видеть, как люди по-настоящему скрежещут зубами. Когда она слышала выражение: «скрежетать зубами» ей не приходило в голову, что это действительно бывает. Страдания мужа ее пугали.

Адам тяжело дышал.

– Оставь, Ульяна, – сказал он чуть слышно. – Наверное, я просто сумасшедший. Этому не поможешь. Ты, бедная, ни в чем не виновата. Что тебе было делать…

Он был так бледен, голос его – так слаб, так беззвучен, что Ульяна пришла в отчаяние.

– Нет, Адам! Не говори так! Лучше уж ругай меня! – воскликнула она, ломая руки.

Адам беспомощно пожал плечами. Он был совершенно обессилен. Они еще немного поговорили, но ничего важного сказать друг другу уже не смогли, и в театре только перекинулись несколькими фразами о шедшей пьесе. Всю дорогу домой они молчали. Ночью, в кровати, каждый постарался отодвинуться как можно дальше от другого. Оба не спали и долго лежали, боясь пошевельнуться, напряженно вытянувшись, как чужие. Было уже совсем поздно, когда Ульяна протянула руку и, обняв Адама, обдала его горячим дыханием:

– Адам, – прошептала она в величайшей тоске, – ведь ты один только и есть у меня на свете!

Адам ласково притянул ее к себе и нежно прижал:

– У меня тоже… только ты и есть… – пробормотал он. – С тех пор, как себя помню… И до гроба никого другого не будет.

– Что ж ты тогда?.. – прошептала Ульяна.

Адам, не отвечая, стал осторожно гладить ее волосы, щеки. Их ласки в эту ночь были нежнее, чем когда-либо, умиротвореннее, но вместе с тем были они овеяны тихой грустью.

Вскоре очередной рейс разлучил их. Когда Адам вернулся, Ульяна, встретив мужа в воротах Морского вокзала, взяла его под руку и повела по спускавшимся к порту улицам домой. Она была бледна, черты ее лица заострились, во взгляде было что-то странное, словно ей непременно хотелось прочесть что-то, очень для нее важное, в его глазах.

– Что с тобой? – удивился Адам.

– Ничего. А что?

Поздно вечером потушили свет, легли.

– Адам? – прошептала Ульяна.

– Ну?

– Вот ты не хочешь простить меня за прошлое… Так, может, ты и детей от меня не захочешь…

Адам молчал. Он лежал в темноте, рядом с ней, но так тихо, что неслышно было даже его дыхания.

– Как так? – сказал он, помолчав.

– А вот, если бы я, например, забеременела… ты был бы рад? – спросила она каким-то особенным неестественным голосом.

– Видно не про нас такое счастье, – с горечью отозвался Адам.

– А почему бы и не про нас? – вдруг задорно, как шаловливая девчонка, рассмеялась Ульяна.

– Как? – вскрикнул Адам и так порывисто вскочил и оперся на локоть, что кровать зашаталась под ними.

– Очень просто!

Ульяна смеялась все громче и громче. Адам обнял ее, принялся целовать и так сжал, что чуть не задушил.

– Теперь, может, у тебя пройдет, – шептала она между поцелуями, – может, простишь…