Текст книги "Буревестник"

Автор книги: Петру Думитриу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

– Он так зазнался, что не допускает никакой критики, – сказал Прикоп. – Нужно написать в обком о его сегодняшних похождениях. Ночью придет сейнер с горючим для куттеров. Вот мы с ним письмецо и пошлем.

– Напишем именно так, как ты ему говорил, – сказал Прециосу. – Позовем Продана?

– Пускай себе отдыхает, – решил Прикоп. – Он только что вернулся с вахты, устал. Достаточно и двух членов бюро.

В то время как Прикоп с Прециосу сидели в каюте последнего и, тщательно взвешивая каждое слово, сочиняли письмо, Адам, лежа в темноте, вертелся в подвесной койке. В кубрике было душно; слышался громкий храп спящей команды; пароход лез на волну, потом вдруг проваливался куда-то и снова, словно повинуясь волшебному закону, полз вверх. Адаму не спалось от волновавших его мыслей. Он привык считать, что все прежнее забыто, что прошлое отодвинулось куда-то очень далеко, что для него не существует больше ни Даниловки, ни тамошних людей. Просматривая бумаги в отделе кадров, он узнал, что встретится с Прикопом. В деле значилось, что Данилов порвал с отцом-кулаком еще до 1944 года и с тех пор был простым матросом, жившим на зарплату и не имевшим никакой недвижимости. Больше никаких сведений в деле не было. Каково же было Адаму встретиться с живым Прикопом – упитанным, наглым, коварным, хладнокровно обдумывавшим каждый шаг, может быть, скрывавшим такие вещи, о которых никто ничего даже и не подозревает. И тут же, чуть не в рубище, рыбак – Симион, муж Ульяны. Адам продолжал мучительно вертеться с боку на бок. «Зачем себя обманывать?» – думал он. Он ненавидел их еще с тех пор, как его приговорили за убийство, тогда еще, на суде, сообразив, кто упек его в тюрьму. Он ненавидел их изо всех сил: ему хотелось быть великаном, чтобы растоптать ногами их дом и в нем, как муравьев, всех Даниловых. «Но я не могу им мстить, не могу! – повторял он, обливаясь потом и качаясь в своей койке. – Теперь, во всяком случае, не могу. Если окажется, что они ничего вредного не делают, я их не только не трону, но и думать про них ничего плохого не буду. Они для меня чужие и я для них чужой – мы незнакомы, – убеждал себя Адам, кусая губы и тщетно пытаясь подавить душившую его ненависть. – Если они честно работают и ничему не вредят, то они от меня ничего, кроме добра, не увидят. Власть, которой я здесь облечен, не моя. Было бы нечестно пользоваться ею для личных целей – чтобы расправиться с Даниловыми… Нет, я никогда не буду им мстить». Были минуты, когда ему становилось трудно дышать от насилия, которое он над собой делал. Когда Адам на несколько мгновений успокаивался, ему казалось, что битва выиграна, что ему удалось пересилить себя, совладать со снедавшей его страстью. Но он тотчас же снова обливался потом, снова его захлестывала волна безудержного гнева, неутомимой жажды мести, безумного желания топтать ногами, крошить, терзать, рвать руками и зубами… «Что со мной делается? что со мной?» – недоумевал он, испуганный этими приливами ненависти, силы и глубины которой он сам до того еще не знал как следует.

Адам не спал всю ночь. Ни те, которые, сменившись с вахты, приходили ложиться, ни те, которые просыпались и, ворча, одевались в темноте, чтобы вступить на вахту, не знали, что незнакомец, лежавший в первой от двери койке, не спит. Утром, измученный бессонницей, он вышел на палубу. Теперь, после этой ночи, он знал наверное, что никогда не воспользуется своей властью для мести. Облокотившись на планшир, Адам долго смотрел вслед удалявшемуся в тумане сейнеру – тому самому, который приходил ночью с горючим, – вовсе и не подозревая, что с ним отправлено очень близко касавшееся его письмо. Море попрежнему хмурилось.

С кормовой палубы донеслись чьи-то негодующие голоса. Адам пошел туда – посмотреть, что случилось. Бородатые рыбаки в выцветших, запачканных смолой и кровью спецовках, с бледными, возмущенными лицами, обступив Прециосу, грозили ему кулаками.

– Чего смотришь, а? Чего, говорю, смотришь? Что вы тут делаете? Люди тонут, а вы заседаете? Да? Эх вы, работники! – кричал Емельян дрожа от негодования.

Адам с удивлением заметил, что по щекам этого сильного, грубого, уже седого человека текли слезы.

– Что у вас тут, братцы? – спросил, подходя к ним, Адам.

– Оставьте вы меня все в покое! – огрызался Прециосу: – Мы – парторганизация судна, а не рыболовной флотилии!

Лука Георге повернулся к Адаму:

– Прошлой ночью погибло несколько рыбаков – бригада Матвея Кирсанова. Их потопил налетевший на них пароход.

С бледным, вытянувшимся лицом, мрачно глядя себе под ноги, Прециосу стал рассказывать, оправдываясь, о штормовых фонарях. Когда рыбаки наконец оставив его в покое, отправились в буфет, где можно было и выпить с досады и отвести душу руганью, он подошел к Луке и Адаму.

– Удивляюсь, как это ты, коммунист, поддерживаешь эти разговоры, – раздраженно обратился он к Луке. – Восстанавливаешь рыбаков против парторганизации. Это, товарищ Георге, неправильно и ты за это ответишь!

Прециосу после всего, что ему пришлось выслушать от рыбаков, хотел, очевидно, сорвать свою досаду на ком-нибудь. Но Лука вскипел:

– И как тебе только не стыдно! Это, по-вашему, партийная работа? Люди гибнут из-за того, что во флотилии бандиты-вредители, а вам и горя мало! Не наше, мол, дело, наша хата с краю! Тьфу! Смотреть на все противно!

Это было сказано таким голосом, что Прециосу сразу смолк и поглядел на Адама, как бы ища в нем помощи и поддержки. Но Адам отвернулся.

Прециосу с обиженным видом удалился. «Ты, стало быть, заодно с этими безобразниками, – думал он. – Ну погоди ж, я тебе покажу! Вот получат наш рапорт в Констанце – тогда увидим!»

XXIX

Но время шло, а никакого ответа на рапорт Прециосу и Прикопа не приходило. Тогда Прикоп решил, что один из них должен немедленно ехать в Констанцу. «Особого значения это, конечно, не имеет, – думал он о продолжавшемся пребывании Адама на «Октябрьской звезде», – но все-таки зачем допускать, чтобы он околачивался на судне? Чем скорее он отсюда вылетит, тем лучше».

Однажды ночью из Констанцы пришел сейнер с ящиками. В ящиках были банки для консервов. С тем же сейнером прибыл Спиру Василиу, пользовавшийся всяким удобным случаем, чтобы прогуляться по морю. Он задыхался на суше; жизнь для него становилась нестерпимой.

При свете прожекторов ящики, болтаясь на тросах грузовой стрелы, передвигались по воздуху и плавно опускались на палубу «Октябрьской звезды». Спиру Василиу, находясь тут же, наблюдал за работой, когда кто-то коснулся его руки.

– Товарищ Василиу…

Он оглянулся и увидел Прикопа:

– Здравствуйте, товарищ председатель…

Они пожали друг другу руки.

– Подойдите сюда, я вам кое-что скажу… – шепнул Прикоп и, когда оба были в темном углу, под жилой палубой, быстро продолжал: – Будьте осторожней, господин капитан. А то насчет материальной части вы уж слишком… того… Рыбаки волнуются. Из-за фонарей, говорят, бригада потонула…

– А ну их к черту!.. – равнодушно произнес Спиру Василиу.

– Я вас предупредил: будьте осторожны. Выйдет история – на меня не рассчитывайте. Будьте здоровы!

Прикопа поглотила темнота. Спиру Василиу пожал плечами – ему все страшно надоело, он мечтал об иностранных портах, о крупных кушах, о шикарных женщинах…

Когда сейнер отправился назад в Констанцу, с ним отбыл Прециосу.

На следующее утро он был у второго секретаря обкома – бывшего горняка. Письмо, которое они написали вместе с Прикопом, лежало на столе. Секретарь, повидимому, его прочел, но нарочно не ответил.

– Вот хорошо, что вы сами явились, – встретил он Прециосу. – Ваше письмо удивило меня. Не знаю, что и думать…

– Товарищ секретарь, если этот инструктор останется на корабле, то я больше не отвечаю за работу организации, – сказал Прециосу. – Спрашивается: зачем он у нас? Для того чтобы нам помогать, или для того, чтобы путать дела?

– Пожалуйста, конкретнее, – сказал секретарь. – Что именно у вас произошло?

Прециосу рассказал про лодки.

– И все это в порядке личной инициативы! – закончил он. – Не успел появиться на пароходе, как уже начал распоряжаться, не спросив бюро, ни с кем не посоветовавшись. Разве так работают? К тому же он проводит больше времени на промысле с рыбаками, чем на базе. Какая же от него помощь? Только время зря теряет, товарищ секретарь. И еще другое: создает неблагоприятную для нас атмосферу. Люди теряют доверие к бюро парторганизации, косятся на нас…

– Почему же? – удивился секретарь. – Из-за чего? Что он сделал, чтобы подорвать к вам доверие?

Говоря это, он думал о Николау и боцмане, о том, что они ему рассказали. Может быть и в самом деле, этот самый Прециосу не так уж безгрешен…

– Инструктор этот, товарищ секретарь, подобрал себе компанию – двух-трех партийных и занимается тем, что критикует с ними бюро парторганизации.

– С кем это? – спросил секретарь. – Какая компания?

– Да вот со старшим помощником Николау, с боцманом…

Секретарь задумчиво смотрел на своего собеседника. «Неужто, – недоумевал он, – бюро парторганизации стоит на правильной точке зрения, и дело в том, что эти члены партии просто недовольны им? Трудно знать правду и так легко ошибиться… А ошибка может иметь серьезные последствия…»

– Товарищ секретарь! – неожиданно воскликнул Прециосу с видом глубоко возмущенного человека. – Этот инструктор просто не умеет работать! Он допускает грубые ошибки! Право не знаю, нужно ли вам докладывать о том, как он себя ведет…

– Как же он себя ведет? – удивился секретарь, недовольно поднимая брови.

– У нас был несчастный случай… вы знаете.

– Знаю, – пробормотал секретарь.

– Ничего не поделаешь. Как и во всяком деле, у нас есть свои трудности. Социализм в один день не построишь, – сказал Прециосу. – У нас не хватает оборудования, не достает штормовых фонарей. Не знаю, может быть, их слишком мало изготовляют или наш трест не получает их в достаточном количестве – как бы то ни было, но их вечно не хватает. Рыбаки уверяют, что несчастный случай произошел именно из-за этого. Может, это и так, а может, и нет. Однако товарищ Жора, вместо того чтобы разъяснять людям, какие у нас затруднения, восстанавливает их против нас, против бюро парторганизации, против профсоюза.

– Что значит «восстанавливает»? – спросил секретарь и нахмурился.

– Я хочу сказать, что он нас не поддерживает. Держит сторону рыбаков!

– А у вас на судне разве два лагеря – вы и рыбаки? – недовольным голосом спросил секретарь.

– Нет! – рассмеялся Прециосу.

Его смех звучал фальшиво и униженно:

– Конечно нет! Но я хочу сказать, что он не ведет никакой разъяснительной работы среди тех, кто в этом нуждается…

Секретарь молчал. Прециосу, видя, что он еще не совсем убежден его словами, решил переменить тактику:

– Я буду вполне откровенен: мне кажется, что товарищ Жора пристрастен. У него с Прикопом Даниловым какие-то личные счеты. Они из одного села и между ними старая вражда. Поэтому мне кажется, что он нам не подходит. В другом месте он может быть был бы хорош, но на нашем корабле у него, видно, есть и старые друзья и старые враги. Это, товарищ секретарь, неправильно, чтобы он у нас работал…

Прикоп Данилов был хорошим учителем и знал на что нужно нажимать. Бессовестность и хитрость унаследовал он от отца.

– Хорошо… – после минутного раздумья сказал секретарь. – Мы это обсудим и решим, что делать.

Через два дня после возвращения Прециосу на пароход, Адама радиограммой вызвали в Констанцу. Второй секретарь принял его довольно холодно.

– Слушайте, товарищ Жора, – сказал он строго, – почему вы мне не сказали, что у вас личные счеты с товарищем Даниловым?

– С которым из двух? – спросил Адам.

Он понял, что ему был нанесен жестокий удар. Вся его работа на корабле оказалась под угрозой. Опасность грозила команде, рыбакам – всему. Откуда шла интрига? От Прикопа и от Прециосу? И чем она вызвана? Почему они его так боятся? Не скрывают ли они чего-нибудь?

– С Прикопом, – сказал секретарь, который только теперь узнал, что на «Октябрьской звезде» не один, а двое Даниловых.

– С Прикопом у меня никогда ничего не было. С его братом Симионом я подрался раз, когда мы были молодыми парнями… – сказал Адам с чуть заметной улыбкой.

– Из-за чего?

– Из-за одной девушки… – ответил Адам и сразу подумал: «Зачем скрывать? Пускай лучше все узнает!»

– Я собирался на ней жениться, но меня засадили в тюрьму и она вышла за Симиона Данилова, – продолжал Адам, смотря прямо в глаза секретарю, лицо которого заметно просветлело.

– Где они теперь?

Он рыбачит, а она дома, в деревне.

– Видели ее с тех пор?

Адам смутился:

– Раз в 1944 году. С тех пор не видались.

– Между вами и Прикопом Даниловым никакой вражды, значит, нету?

– Нет. Я в молодости работал рыбаком у его отца – кулак был у нас на селе…

Сказав это, он посмотрел на секретаря. А тот в это время думал: «Я его знаю. И ведет он себя в точности, как я ожидал».

– Слушайте, Жора, – сказал он мягко. – Происхождение Данилова партии известно. Но его деятельность за последние годы заставила нас отнестись к этому иначе. Он порвал со своим классом, не видится с родителями… И, в конце концов, вам следует интересоваться работой бюро, работой Прециосу, а не вспоминать какие-то прежние ссоры. Ведь с Прециосу у вас никаких личных счетов нету…

– Ни с Прециосу, ни с Прикопом Даниловым! – воскликнул Адам.

– Пусть это так и останется, – продолжал секретарь тем же тоном, заботясь о том, чтобы в Адаме как-нибудь не разгорелась прежняя ненависть. – А Прециосу – моряк, сын портового рабочего, мы его знаем как честного человека. Вы должны ему помочь…

Он указал Адаму на его ошибки.

– Да, я действовал не согласованно, – признался Адам. – Тогда нужно было принять немедленное решение, я не подумал, хотя, конечно, успел бы переговорить с бюро парторганизации. Что же касается того, что у меня будто бы подобралась своя компания… и что я создаю неблагоприятную для бюро атмосферу, то ведь атмосферу эту создают они сами. Работа у них хромает; парторганизацию они отрывают от масс, от технических кадров. Вся команда перед ними дрожит… Всего не скажешь: когда кончу, подам подробный рапорт…

Секретарь колебался: «Да, – думал он, – Жора верен себе. Он такой, каким я его знаю… А что, если в нем все-таки говорит прежняя неприязнь? В своих ошибках он признается – значит, Прециосу был прав…»

– Слушайте, Жора, – сказал он. – Ладить с людьми не так легко. Даже если у вас нет личной неприязни к Данилову, он или другие могут это подумать, а чтобы про нашего инструктора думали такие вещи, это вовсе не годится.

– Товарищ секретарь, разрешите мне продолжать работать с парторганизацией «Октябрьской звезды», – горячо заговорил Адам. – Другому потребуется целый год, чтобы освоиться с тамошней обстановкой, если он не природный рыбак, как я, и не из одного села со многими из рыбаков, которые там работают. А работа у них сильно хромает… Серьезные неполадки… Разрешите мне остаться и ликвидировать создавшееся положение.

– Посмотрим. Я посоветуюсь с товарищами из бюро. Пока оставайтесь здесь.

Адам изменился в лице.

– Каждый день дорог, – сказал он. – Производство страдает; на судне анархия; защитных материалов не хватает; несколько рыбаков утонуло, потому что не было штормовых фонарей. Ведь я собирался быть у вас через несколько недель и доложить, что производство удвоилось, что парторганизация на корабле образцовая, что люди довольны…

Он посмотрел на секретаря с нескрываемой горечью, с мольбой, но бывший шахтер заупрямился:

– Стойте, не горячитесь. Лучше действовать наверняка, быть уверенным, что мы на правильном пути. Если мы решим, чтобы вы вернулись на пароход, я вас вызову.

В тот же вечер бюро областного комитета партии раскритиковало начальника рыболовной флотилии за то, что лодки не снабжены штормовыми фонарями. Начальник флотилии, раздраженный этим заседанием, вызвал к себе Спиру Василиу и, не предлагая ему сесть, полчаса на него кричал. Спиру, вернувшись в свое бюро, составил отношение к предприятию, изготовлявшему штормовые фонари, но так как у него на этот вечер было назначено свидание с Анджеликой, он второпях забыл отправить заказ. Когда, через несколько дней, начальник флотилии поинтересовался заказаны ли фонари, Спиру Василиу, который думал только об Анджелике и ненавидел свои служебные обязанности, очень уверенно ответил, что отношение послано и вскоре должен прийти ответ.

Рыболовная флотилия вернулась в Констанцу в конце месяца, потом снова вышла в море – и снова без Адама Жоры.

XXX

Рейс окончился. Рыбаки разъехались по городам и селам побережья – Констанца, Мангалия, Сфынту-Георге, Даниловка, Сулина. Пробыв дома с семьей пять дней, они снова вышли на работу.

Погода стояла хорошая, высоко в ясном небе плыли редкие перистые облака. Обычно сухая, бесплодная добруджская степь зеленела молодой травой, которая, казалось, не знала, что скоро ее безжалостно выжжет солнце, заглушит пыль, высушит засуха, и потому беззаботно колыхала на весеннем ветерке свои нежные зеленые стебли, перемешанные с полевыми цветами. В дунайских поймах куковали кукушки, в озерах и озерцах цвели, сияя непорочной белизной, кувшинки и гордо, как царский скипетр, нес свои пушистые золотые метелки камыш. Ребята в рыбацких селах заходили по пузо в холодное море, играли под вытащенными на песок лодками, а кто побольше – учился у отцов забрасывать невод.

В лунные ночи в Гура-Портицей густо шла сельдь. Миллионы рыбок с серебристыми брюшками кишели и прыгали в воде, попадая в сплетенные из лозняка верши, откуда их черпаками выгребали рыбаки. Работать в кишевшей рыбой и сверкавшей в лунном свете холодной воде приходилось всю ночь.

Емельян Романов и еще кое-кто из даниловских рыбаков, не первой молодости, хорошо помнивших то, что произошло двенадцать лет тому назад, когда случился тот памятный шторм и суд над Адамом Жорой, рассказали женам и друзьям о том, что Жора вернулся на море – правда, уже не рыбаком, но все таки вернулся. Выяснилось, что к каторжным работам приговорили его несправедливо, как многие тогда еще думали и как упорно говорили потом все эти годы, так что никто в Даниловке больше не сомневался в том, что Адам пострадал невинно. Не было сомнений и в том, что все это было делом рук Даниловых – Евтея и его сыновей, – что подтвердилось женитьбой Симиона на Ульяне, которая – как знали ее подруги – была помолвлена с Адамом.

Среди подруг, которые сначала плакали вместе с Ульяной, потом пристали к ней, чтобы она ходила вместе с ними на сельские гулянки и хороводы, потом гуляли на ее свадьбе с Симионом и даже уговаривали выйти за него замуж – «не будь, мол, дурой, молодость, не успеешь оглянуться, как пройдет, никто на тебя смотреть не станет», – была одна, которая вышла замуж за Емельяна Романова и народила ему пятерых детей. Она – как немногие другие – оставалась все эти годы верной подругой Ульяне. Когда Емельян вернулся из первого за этот год рейса рыболовной флотилии, он, разумеется, в тот же вечер рассказал жене про Адама, про то, как он изменился, каким стал теперь, как он, Емельян, его узнал, о чем они говорили и т. д.

На следующий же день, вечером, жена Емельяна повязала голову новым – с алыми цветами по желтому полю – платком, оправила блузку и, скрестив руки на груди, побежала к Ульяне. Симион, которого она застала за ужином, угрюмо ответил на ее приветствие. Старики Даниловы сидели молча. Ульяна прислуживала мужу.

– Весна-то в этом году какая! – начала Романова. – Теперь бы только дождичка – богатый урожай будет.

– М-да, – откликнулся Симион.

Евтей со старухой ничего не сказали. Ульяна тоже молчала.

– И виноград, кажется, уродится. Будет рыбакам что выпить, когда с промысла вернутся, – продолжала болтать жена Емельяна.

– Как это ты про виноград угадала? – с презрением спросил Симион.

– Так мне кажется… – не обижаясь ответила гостья.

Симион проворчал что-то себе под нос и пожал плечами. Жена Емельяна только теперь взглянула на Ульяну:

– Ну и красавица же ты, Ульяна! – сказала она. – И ростом вышла и лицом. А весной, прямо как розан, расцветаешь!

Ульяна сдержанно улыбнулась. Симион посмотрел на нее слегка прищурившись, с чуть заметной улыбкой, с похотливым блеском в глазах. «Зацелую я тебя, лебедушка, замучаю…» – думал он, глядя на жену.

– Ну, – сказала немного погодя гостья. – Я пойду. У меня дома дела не оберешься. Так зашла – поглядеть на вас. Проводи до ворот, Ульяна, собак отгони, а то боязно.

Глядя на ядреную Емельянову хозяйку, которая, казалось, могла свободно справиться со стаей волков, трудно было поверить, что она боится двух дворовых псов, из которых один, к тому же, был еще щенком. У ворот она взяла Ульяну за руку, притянула к себе и быстро, скороговоркой, зашептала:

– Приехал Адам… На море работает с рыбаками. Он в партии, только не знаю чем. Когда в море, так он с ними на промысле, а то в городе, в партии. Такой же, говорят, как был, только грустный-прегрустный. Ну, прощай. Я еще забегу расскажу.

Когда она ушла, Ульяна, долго не двигаясь, стояла в темноте. Потом оглянулась, подняв голову, посмотрела на темно-синее, звездное небо. Кругом была тишина. Слышно было только, как на селе брехали собаки. Дул резкий, свежий, холодный весенний ветер. Ульяна глубоко, всей грудью, вздохнула и вошла в дом.

– О чем это она с тобой так долго говорила? – спросил Симион, подозрительно глядя на жену.

– Мы с ней вовсе и не разговаривали – она давно ушла, – весело, почти ласково, ответила Ульяна. – Я одна у ворот замешкалась.

Симион с удивлением посмотрел на жену, которая обычно говорила с ним, как чужая, и обрадовался, решив, что она к нему подобрела.

Ночью, когда старики заснули и в доме послышался их храп, Симион обнял Ульяну и, тяжело дыша, потянул к себе. Ульяна, которая стояла едва дыша, прижавшись к стене, вздрогнула и с силой оттолкнула его от себя.

– Оставь меня! – произнесла она сдержанно.

– Что так? – всполошился Симион. – Что с тобой? Что это на тебя нашло?

– Оставь меня в покое, вот и все! – сказала Ульяна. Не могу я больше. Противен ты мне.

Симиона обуяла ярость, но не такая, как раньше, – ярость, смешанная с горьким чувством унижения, которое делало его совершенно бессильным, превращало в тряпку.

– О нем вспомнила? – зло рассмеялся он.

– Да, – чуть слышно проговорила Ульяна.

– Емельянова баба на хвосте принесла?

Ульяна не отвечала.

– Ну погоди, я ее отучу сюда бегать, тебя с толку сбивать. Будет помнить чертова шлюха!

– Не нынче, так завтра – все равно бы узнала, – спокойно возразила Ульяна.

Симион промолчал, потом обрушился на жену.

– «Нынче, завтра», – пока что ты мне законная жена! – прохрипел он и потащил Ульяну к кровати.

Но она была сильна и упряма и так отчаянно сопротивлялась, что, в конце концов, Симиону все опостылело: и она, и любовь, и сам он. Униженный, озлобленный, выбившийся из сил, он наконец оставил ее в покое, слез с кровати, взял одеяло и отправился спать на сеновал.

С этой ночи супружеские отношения Симиона с Ульяной прекратились. Впрочем, он вскоре снова отбыл на промысел, а вернувшись домой на очередную побывку, просидел почти все пять суток в Констанце, в кабаках, где и пропил все заработанные деньги. Рейс следовал за рейсом и все шло попрежнему.

Ульяна между тем худела, как больная кошка. Даже глаза у нее приобрели какой-то особый, лихорадочный блеск. От жены Емельяна Романова она разузнала все, что могла. Потом, вдруг, не захотела больше ни слышать, ни говорить об Адаме и однажды, когда Симион уехал к родным в соседнее село, – узнать, нельзя ли определиться где-нибудь хотя бы чернорабочим, лишь бы избавиться от моря – Ульяна объявила старикам, что уезжает в город.

– Зачем? – спросила свекровь.

– К доктору, – ответила Ульяна, не глядя на старуху.

– Больна ты, что ли?

– Стало быть, больна, – отрезала невестка. – Очень даже больна! – прибавила она вдруг, потом смолкла, словно сама испугалась сказанного.

– Шлюха ты, больше ничего, в том и вся твоя хворь! – завопила старуха и принялась ругаться скверными словами.

– Ты отсюда не уйдешь, пока Симион не приедет! – рявкнул старик.

– Это почему же? – удивилась Ульяна.

– Потому что он тебе перед господом богом законный муж и ты обязана его слушаться! – кричал Евтей.

– Муж он мне перед чертом-дьяволом! – с дикой ненавистью воскликнула Ульяна: – А вы меня не удержите, а то обоих убью!

Это было сказано с такой решимостью и с такой безудержной страстью, что старики потом долго не могли придти в себя, глядя ей вслед с открытыми ртами.

– Стыд потеряли… – сказал Евтей, оправившись. – Ни в бога не веруют, ни закона не уважают… ничего больше не признают… Последние времена настали… Конец света пришел…

Он поднял голову и прошамкал, глядя в голубое далекое небо, в котором высоко-высоко плыли легкие, как пух, весенние облака:

– Доколе ты будешь терпеть их, господи? Доколе?