Текст книги "Буревестник"

Автор книги: Петру Думитриу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

XLIX

Среди остальных лодок царило немалое волнение. Они расходились и отдавали якоря, к канатам которых прикреплялись на всякий случай связки досок. Косма на своей лодке подошел поближе. Симион Данилов бросил якорь саженях в двухстах от Емельяна.

– Не успеешь оглянуться, а оно уже и нахмурилось, – сказал он, глядя на море. – Мы что будем делать? Станем на якорь?

– Ладно… Станем…

Они принялись вязать якорным канатом доски, потом Емельян бросил якорь в черную воду. Адам встряхнулся и положил руку ему на плечо:

– Давай-ка, брат, покроем лодку парусом…

Пока они его натягивали и крепили к бортам, удары грома посыпались с одной стороны горизонта и прокатились но всему небу. Как будто затихнув на время, гром загрохотал с новой силой. Его раскаты слышались то ближе, то дальше, то выше, то ниже и уже не затихали больше ни на минуту.

Тут они увидели буревестника – небольшую, темной окраски птичку, с узкими черными крыльями, беззвучно носившуюся над водой. Она летела совсем низко, распластавшись крестом. Емельян долго глядел ей вслед, хотел что-то сказать, но вздохнул и ничего не сказал.

– Видел? – спросил он, немного погодя.

Адам только кивнул головой вместо ответа и улыбнулся одной своей мысли. После этого они оба долго молчали, готовя лодку к борьбе с надвигавшимся штормом. Очнувшись наконец от сковывавшего его оцепенения, Адам спросил:

– Ты, значит, женат на дочери Якинта?

– Да, – угрюмо проговорил Емельян. – Дети взрослые у нас – будто не знаешь?

– Помню, как же – красавица была.

– Теперь уже не то, что в молодости, – все также мрачно заметил Емельян.

– Говорят, колотит тебя, когда ты пьяный домой приходишь…

– Когда даюсь, тогда колотит… Когда поделом, значит… А тебе что?

– Ну, а детей… мальчиков… ты в рыбаки готовишь?

Емельян еще больше нахмурился:

– В рыбаки, – проворчал он сердито. – А что?

– Ничего… Так просто, спросил…

Он не мог удержаться от улыбки. Емельян тоже осклабился, но зло, по-волчьи:

– А в тебя, кажется, опять бес вселился, как в старину… Я когда-то бивал тебя за это…

Адам рассмеялся:

– То было давно.

Афанасие, помощник Емельяна, посмотрел на него с удивлением, явно не понимая, о чем идет речь. Да и времени для размышлений оставалось немного. Раскаты грома приближались. Сквозь тучи ослепительно сверкали молнии. Вдруг небо словно разверзлось над ними, и сверкающий огненный столб вырос между морем и тучами – как раз посреди лодок. Удар грома чуть не оглушил рыбаков. Морс стало совершенно гладким, неподвижным, тучи еще более почернели, еще ниже нависли над водой. В воздухе сильно почему-то запахло лесом, свежестью, горами, хотя кругом не было ничего, кроме морского простора и странного, зловещего, бессолнечного освещения. Линия горизонта казалась нацарапанной на серебре. На севере засверкали ударявшие в море молнии. Рыбаки молча, не двигаясь, сидели по своим лодкам, уставившись в эту часть горизонта. Их озаряемые молнией лица казались белыми, даже бело-голубыми. Косма поднял руку и показал что-то своим товарищам: от горизонта отделилась темная стена и понеслась по морю. Косма не сводил глаз с видневшихся вдали двух темных полосок – лодок молодежной бригады. Стена уже стояла над ними. Их очертания стали быстро стушевываться и через минуту вовсе исчезли. Та часть моря, которая еще оставалась спокойной, все более сокращалась. Видно было, с какой быстротой надвигается на нее белый край бурлящей пены. Грохот громовых раскатов непомерно усилился. Фиолетовые вспышки молнии ярко осветили небо, потухли, потом вспыхнули еще и еще раз. Гора туч сразу выросла, повисла над рыбаками. Рыбаки съежились, спрятав головы под натянутыми на лодках парусами. В эту минуту в них со страшной силой ударил ветер, небо обрушилось потоками града и воды, а темное море, которое, казалось, только и ждало этой минуты, дрогнуло и, как сорвавшийся с цепи зверь, с дикой яростью, захлебываясь пеной, кинулось на них.

* * *

Лука Георге еще в полдень заметил на горизонте облачко, похожее на дым. Через несколько минут оно оторвалось от своего основания и поплыло вверх. Потом на том же месте появилось другое облачко и точно таким же порядком сорвалось и ушло в небо, потом еще одно.

– Погода, ребята, портится, – сказал он и стал собираться уходить, потом крикнул, повернувшись к куттеру: – Павеликэ! Уходим на базу! К «мамаше»! Видел сигнал?

Шторм настиг их в пути. Куттер, как щепка, прыгал по пенящимся, но еще коротким волнам, и рыбаки, сидя в трюме, громко хохотали, когда особенно сильный толчок валил их друг на друга. Лука остался наверху со старшиной. По мере того, как они приближались к пароходу, им все чаще попадались другие куттеры, боровшиеся с посеревшим, не предвещавшим ничего доброго морем. Сквозь густую пелену дождя и рваных туч видно было, как они то появлялись, то снова исчезали в волнах под неистовый вой крепчавшего ветра.

Один из куттеров стоял на месте. Его немилосердно трепали волны.

– Емельяновой бригады! – воскликнул Лука.

Старшина этого куттера, держась за мачту, просигнализировал им, чтобы его взяли на буксир.

– Где Адам? – сложив руки рупором, крикнул Лука, когда они приблизились. – Где товарищ Жора?

– Они все остались там! – ответил старшина, указывая направление, и объяснил сколько часов хода до того места, где он их оставил.

Лука промолчал. Куттер продолжал прыгать по гребням, то и дело обдававшим их пеной.

– Слушай, Лука, – сказал Павеликэ, – я отведу тебя к «мамаше», а сам отправлюсь за ним.

Лука молча кивнул головой.

«Октябрьская звезда» грузно раскачивалась на волнах. Ее подъемные стрелы работали, не переставая, поднимая подходившие лодки, которыми уже была заставлена палуба; куттеры стояли в стороне, чтобы не столкнуться ночью с пароходом.

Павеликэ со своим мотористом отправились одни разыскивать Адама и оставшиеся в море бригады Емельяна и Космы. Капитан Хараламб с командного мостика озабоченно смотрел им вслед.

– Почему вы тоже не выходите за ними? – спросил его Лука Георге.

– Еще не все бригады вернулись. Я должен всех собрать. Видите, сколько их еще в море?

Он указал рыбаку на приближавшиеся со всех сторон и как пробки прыгавшие на волнах куттеры с лодками на буксире.

– Хотелось бы мне быть сейчас не здесь, а с теми, кто вышел за рыбаками в море, – сказал капитан, следя в бинокль за тем, как куттер Павеликэ исчезает в ранних сумерках ненастного дня.

Павеликэ проискал Адама всю ночь, но так и не нашел. Встретив бригаду, потерявшую свой куттер, он забрал рыбаков из всех трех лодок, по их просьбе взял на буксир только одну из них и отправился обратно на базу.

L

Ошалевшие от качки, с болезненно блестящими глазами, они тщетно всматривались вдаль, в черный горизонт, который то вздымался, когда они проваливались в пропасть, то опускался, когда они сами, подхваченные бурлящим валом, взлетали на гребень, чуть не под самые тучи, которые неслись над морем, разрываемые неистовым ветром. В следующую минуту лодка опять скользила вниз, и лежавший на ее дне Афанасие больно ударялся головой о шпангоут. Адам сидел скорчившись, так что колени упирались ему в подбородок, держался обеими руками за стрингер и ждал, что будет дальше. «Главное – это ждать, – думал он. – А там или лопнет якорный канат или подойдет «Октябрьская звезда». Шторм рано или поздно кончится. Мозг у тебя от тряски и качки работает плохо. Да хоть бы и качка-то была равномерной, а то ведь нет: это даже не качка, а беспорядочное чередование коротких прыжков, отчаянных рывков, когда якорный канат натягивается как струна. Хуже всего то, что промежутки времени между рывками не одинаковы: иногда рывки бывают редкие, а иногда такие частые, словно чья-то рука упорно старается выдернуть канат вместе с кольцом или развалить самый остов лодки, вырвав одну за другой все его составные части… Главное теперь – ждать… ждать… Буря должна же когда-нибудь кончится…»

Но буря вовсе не собиралась кончаться, а, наоборот, усиливалась. Волны достигали такой высоты, что уже нельзя было, как раньше, видеть все лодки: «Когда мы на пенистом гребне, – продолжал свои наблюдения Адам, – три и четыре из них непременно где-то внизу, в провалах между волнами, потом настает наша очередь, и сами мы исчезаем из поля зрения других. Вон там, вдали, словно еще виднеются лодки молодежной бригады, а на горизонте – ничего. «Октябрьская звезда», наверно, тоже воюет сейчас где-нибудь с бурей…» Резкий, холодный ветер завывает, рвет натянутый на корме парус, срывает с гребней пену и яростно бросает ее на головы рыбакам. Их парусиновые спецовки давно промокли, в резиновых сапогах хлюпает вода. Воду все время приходится откачивать из лодки, которую заливают разбивающиеся о ее борт волны. Однако ничего не поделаешь, нужно ждать. Шторм скоро пройдет, «Октябрьская звезда», наверное, уже недалеко…

Так думал Адам вечером. Когда начало темнеть и волнение еще более усилилось, а завывание ветра и рев бури превзошли, казалось, все, что мог выдержать человеческий слух. Адам подполз к Емельяну и крикнул ему в ухо:

– Давайте спать по очереди! Вам начинать!

Емельян ответил кивком. Адам увидел его лихорадочно блестевшие в темноте глаза, пополз обратно на свое место, потом заглянул через борт. В лицо ему ударило холодным ветром, и соленая пена заполнила рот. За бортом ничего не было видно, кроме бушующего моря, да проносившихся над самой водой и, казалось, задевавших ее своим краем черных тяжелых туч – точь-в-точь, как тогда, давным-давно. Но это уже был не сон, а самая настоящая явь. Слишком уж было холодно, слишком сильно кружилась голова, слишком мучительны были броски и рывки, чтобы это могло быть сном. Да и вообще все было совсем по-другому, чем во сне. Емельян и Афанасие лежали у его ног, тесно прижавшись друг к другу, чтобы их меньше кидало и переворачивало с боку на бок, иногда опрокидывая вниз головой, а иногда чуть не ставя на ноги. Адам не спал и крепко держался за борта. Спать ему не хотелось.

Афанасие с Емельяном тяжело перекатывались у его ног. «Неужели спят?» – удивлялся Адам. Впрочем, он догадывался, что они находятся в том беспомощном состоянии полусна, при котором человек не может ни как следует отдохнуть, ни по-настоящему проснуться. У него тоже теперь голова невольно склонялась на грудь и отяжелевшие веки сами смыкались, но очередной рывок якорного каната встряхивал его и Адам просыпался. Раз, сквозь дрему, он почувствовал, как кто-то схватил его за ногу. Оказалось, что это Емельян, который подполз к нему в темноте и пытался что-то сказать, но разобрать, что именно, было трудно из-за рева бури.

– Что тебе, что? – закричал Адам.

Все, что он расслышал, были слова:

– … Мой гость… спи лучше ты…

Адам со смехом оттолкнул его ногой:

– Спи сам, а то вот как смажу тебя румпелем по башке, так сразу заснешь!

Емельян отполз назад. Адам остался на своем месте, на корме. Качка измучила его, от частых ударов о шпангоуты болело все тело. «Емельян наверно совсем обалдел, стукаясь головой о шпангоуты…» – подумал он, и ему стало смешно от этой мысли. Захотелось обнять Емельяна или подарить ему что-нибудь особенно ценное, но ничего такого у него, конечно, не было. Единственное, что он мог для него сделать, это охранять его сон…

Адам не отдавал себе отчета в том, что сам засыпает, и понял это лишь почувствовав, что кто-то хочет на него что-то надеть. Очнувшись, он опять увидел кругом себя бурлящие, фосфоресцирующие, скатывающиеся вниз белые гребни. Перед ним стояла чья-то высокая, темная фигура. Адам спросонья не мог разглядеть, кто это.

– Что такое? Что надо? – пробормотал он, протирая слипшиеся глава.

Это оказался Афанасие. «Он хочет меня привязать», – мелькнуло в голове у Адама.

– Надевай! – кричал Афанасие. – Надевай, что ли!

Что надевать? Адам нащупал жесткий, как дерево, пробковый пояс. Он не взял с собой пояса, а у каждого из рыбаков был свой.

– Не надо! – кричал он, не даваясь. – Чей это?

– Бери, говорят! – не сдавался Афанасие, пытаясь насильно надеть на него пояс своими большими, сильными руками.

Волна ударила о борт лодки и окатила их холодной пеной. Адам окончательно проснулся и вырвал у Афанасие пояс. Тот съежился на дне лодки, защищая голову руками. Адам одной рукой поднял пояс и накинул его на шею рыбаку. Афанасие не двигался. Тогда Адам толкнул его румпелем и заорал во все горло:

– Надень как следует!.. Бери черпак! Отливай воду!

Потом снова, согнувшись, уселся на прежнее место. Болело все тело, особенно бока; мысли растворялись в каком-то болезненном полузабытьи. – «Мозг, – подумал Адам засыпая, – в конце концов тоже, очевидно, тупеет от качки…»

Его разбудили чьи-то отчаянные, душераздирающие вопли – такие, каких он никогда раньше не слышал. Адам вскочил с бьющимся от ужаса сердцем. Пена ударила ему в лицо и в ту же минуту он снова услышал крик. Ночь была на исходе и между низко нависшими тучами и морем уже струился слабый свет. Вокруг них то показывались на высоких белых гребнях, то снова исчезали другие лодки. В двухстах саженях виднелась лодка Симиона Данилова. Она лежала наискось на огромном валу. Один из гребцов беспомощно махал в воздухе веслами, другой, на другом борту, глубоко зарыл свое весло в воду. Адам с минуту, не отрываясь, глядел на них, потом вдруг встряхнулся и толкнул ногой лежавших на мостках Емельяна и Афанасие:

– Берись за бабайки! У Симиона лопнул якорный канат!

Афанасие посмотрел на него с открытым ртом, ошалевшими от сна и усталости глазами. Емельян глянул на него в упор, словно спрашивая, что делать.

– Проходи вперед! – крикнул Адам.

Емельян прополз в носовую часть лодки и стал выбирать якорный канат. Адам еще раз толкнул Афанасие. Тот с неожиданной прытью вскочил на ноги, бледный, всклокоченный, мокрый, сел за весла и принялся грести, как полоумный.

– Легче! Нас и так ветром несет! – крикнул Адам, оглядываясь через плечо.

Лодка Симиона все еще лежала вдоль волны. Но в следующую минуту он уже догадался по лицу Емельяна о том, что произошло, и, стиснув челюсти, заставил себя больше не смотреть в ту сторону. Впрочем, он там уже ничего больше и не увидел бы.

Схватив весло, он принялся, как мог, управлять лодкой: нужно было заменить якорь, который держал ее носом против волны. Готово! Лодка, освободившись от якоря, стрелой понеслась вперед. «Куда ты, тоже хочешь попасть под гребень? Утопить нас хочешь?» – мысленно говорил лодке Адам, с яростью гребя и стараясь удержать ее против волны. Емельян, держа в руке облепленный илом якорь, делал отчаянные усилия, чтобы не свалиться за борт. Ветер гнал их с неимоверной скоростью.

– Навались, Афанасие!

Рыбак налег изо всех сил. Емельян, взяв вторую пару весел, тоже принялся грести. В нескольких саженях от них виднелось блестящее, черное, то и дело покрывавшееся пеной днище опрокинутой лодки. Кругом него плавали какие-то черные шары – головы рыбаков.

– Гребите, а то нас отнесет ветром! – хрипло кричал Адам.

Он был мертвенно бледен; глаза его горели; небритые щеки провалились; спецовка насквозь промокла. Емельян и Афанасие тоже были на себя не похожи.

Отчаянно работая веслами, они с трудом удерживали лодку на том месте, где опрокинулся Симион. Лопасти весел то и дело задевали в воде утопающих, которые орали от страха, не надеясь, что им помогут. В кипящей пене, как два черных шара, то появлялись, то исчезали их головы.

– Сюда, сюда! – кричал Адам, протягивая руку ближайшему. Это оказался Симион Данилов. С выпученными от ужаса глазами, он схватил эту руку, подтянулся, лег животом на край лодки и, не отпуская спасшей его руки, в упор посмотрел на Адама. Лицо Симиона исказилось ненавистью. Он оттолкнул руку Адама и снова погрузился в воду. Емельян нечаянно ударил его веслом по голове. Симион уцепился за это весло, потом за борт своими большими, толстыми пальцами и с неимоверным усилием, тяжело дыша, полез в лодку. Емельян накренил ее, чтобы ему было легче.

– Смотрите, не опрокиньте! – кричал Адам. – Вытаскивай второго!

Вторым оказался Ермолай, чуть не захлебнувшийся, несмотря на пробковый пояс, в непрестанно захлестывавшей его пене. Емельян схватил его за волосы и вытащил его за голову из пены. Когда грузного старшину, наконец, подняли в лодку, он уселся на банку, с величайшим удивлением посмотрел на своих спасителей и захохотал. Не видя в волнах третьего рыбака из опрокинувшейся лодки, Адам, Емельян, Афанасие принялись его звать. Но ответа не было – он потонул. Едва оправившись, Симион враждебно поглядел на Адама и, забившись, как зверь, в противоположный конец лодки, стал метать на него оттуда испуганные и злобные взгляды. Адам не обращал на него никакого внимания.

– Емельян, якорь! – крикнул он.

Емельян отдал якорь. Адам греб до тех пор, пока якорный канат не натянулся и не дернул лодку с такой силой, что Емельян едва удержался на ногах. Адам с замиранием сердца ждал, что будет дальше: выдержит канат или не выдержит? Рвануло еще раз, потом третий раз – выдержал! Только теперь нашлось время посмотреть в ту сторону, откуда их принесло ветром: лодки были так далеко, что их едва было видно.

Ветер выл все жалобнее и жалобнее, носясь по взбудораженному бурей морскому простору. Несмотря на то, что наступило утро, низко нависшие тучи создавали странное, зловещее освещение. Волны достигли такой высоты, что каждый пронесшийся мимо лодки и не заливший ее гребень казался рыбакам неповторимым чудом. И всякий раз Адам, затаив дыхание, спрашивал себя, не наступил ли последний роковой час. Но его крепко стиснутые челюсти и мрачный неподвижный взгляд ни разу не выдали его опасений. Сидя на корме и не выпуская румпеля, он глядел на своих усталых, промокших, измученных этой борьбой товарищей и, чтобы хоть как-нибудь ободрить их, кричал:

– Если порвется якорный канат, выгребем! Держись! Нас найдут!

Они смотрели на него с надеждой, что он что-нибудь придумает, скажет им, что делать.

– Отдыхайте!

Емельян забился между двумя банками и, казалось, дремал. Ермолай, свернувшись в клубок, – клубок получился внушительных размеров, – сразу заснул. Афанасие продолжал отливать воду. Симион сидел скорчившись, отдельно от других – на носу – и, казалось, готов был каждую минуту броситься в море, лишь бы не быть в одной лодке с Адамом, с которого он не сводил полных ненависти глаз.

Их теперь было пятеро. Перегруженная лодка грозила каждую минуту порвать якорный канат. Прошел час, другой – и вдруг, после особенно сильного рывка, лодка мягко скользнула в промежуток между двумя валами и стала поворачиваться вдоль волны.

Адам навалился на румпель, словно он был его смертельным врагом. Емельян и Афанасие вскочили, не дожидаясь его окрика, Ермолай проснулся и мгновенно сообразил, что произошло. Все трое кинулись к веслам и принялись грести с исказившимися от напряжения лицами. Когда им, наконец, удалось выправить лодку и поставить ее против волны, другие лодки были уже едва различимыми на горизонте точками. Симион так и не двинулся со своего места.

LI

За несколько времени до этого шторма Симион приезжал в Даниловку с известием о том, что Прикопа арестовали пограничники и что он теперь в тюрьме. В тот же приезд он узнал, что Ульяна подала в суд заявление о разводе.

Старуха, мать Симиона и Прикопа, узнав о судьбе своего первенца, принялась громко голосить, мешая жалобные стоны с проклятиями, потом сорвала с головы платок и распустила седые косы. Старик и Симион молчали. Вечером Симион напился и проспал до самого отъезда. Прощаясь с ним, Евтей поинтересовался: «кто все это подстроил и от кого все это пошло?» Симион ответил, что от Адама Жоры – все от Адама Жоры.

Узнав, что ему было нужно, старик смолк и не произнес больше ни слова. Глядя на него, со страху старуха тоже угомонилась, хотя сначала и не разобрала, что с Евтеем и даже кричала на него, тряся за плечо:

– Чего молчишь, старый хрыч! Придумай что-нибудь! Вызволи сына!

Евтей молча оттолкнул ее, как попавшееся под ноги полено, и, забравшись в дальний конец двора, уселся там на чурбан. Позднее, так и не сказав старухе ни слова, он уехал в город к адвокату.

Старик вернулся из Констанцы в еще более подавленном настроении, побывал в церкви, заказал молиться «об избавлении от напасти раба божия Прокопия» и с тех пор угрюмо молчал.

Вот уже двое суток, как в море свирепствовал шторм. Над выжженными засухой холмами, над желтой, пыльной землей с яростным свистом носился ветер. На селе буря разрушила немало труб, сорвала немало крыш. Ветлы качались и бились плетьми по ветру, пыль тучами носилась над улицей. Освещение днем было странное, зловещее, солнце закрывала пелена из мельчайших частиц желтой высохшей глины. Ветер был такой силы, что мог свободно повалить человека, и потому все население Даниловки отсиживалось по домам, слушая, как стучит на стропилах крыша, как дрожат стекла в окнах, как шелестит бросаемый в них ветром песок. Из окон открывался вид на бушующее озеро, с пенящейся, желтой водой, на неясные дали и метущийся у берега камыш.

В горнице у стариков царила тишина, слышны были лишь тихие вздохи и стоны старухи. Евтей сидел, положив на колени высохшие старческие руки, когда-то сильные и тяжелые.

Но вот он встал и, стиснув кулаки, принялся расхаживать по комнате. Потом остановился и, подняв глаза к потолку, заговорил с неистовой злобой:

– Чем я провинился? Чем согрешил? Жил, кажется, как люди. Зла никому не делал, а если и делал, то не больше других. Не крал, не убивал, не прелюбодействовал. О церкви заботился, деньги жертвовал. За что же ты меня караешь? Чего еще от меня хочешь?

Последовал тяжелый вздох:

– Все у меня отняли. Имущества у меня больше нет, род мой угас, один сын у меня горемыка, другой – в тюрьме. За что караешь меня, господи, что я тебе сделал?

Он поднял кулак и, захлебываясь от ярости, стал грозить потолку. Из груди его вырвался глухой стон.

– Да тебя, наверно, вовсе нету! – снова заговорил он, немного погодя. – Ничего нету! Если ты существуешь, то накажи того супостата! Отомсти ему за меня! Утопи его в море! Пусть сгниет на морском дне! Пусть сожрут его рыбы! Пусть следа от него не останется на земле, ни от него, ни от семени его! Пусть позабудется самое имя его! – не говорил, а орал Евтей, потрясая кулаками.

Старуха съежилась от страха и, держа руку у рта, таращила на него испуганные глаза. А старик все вопил, брызгая слюной и угрожая потолку:

– Если ты существуешь, то учини расправу! Отомсти псу! Уничтожь, рассей прах его, пусть от него не останется ничего, так же как по воле твоей ничего не останется ни от меня, ни от семени моего, ни от богатства моего. Уничтожь его, господи, покарай Адама Жору!

Он так и замер с поднятыми кулаками и торчащей вверх бородой, не в силах больше произнести ни единого слова. Потом рука его опустилась, голова упала на грудь. Он подошел к окну, звеневшему под напором ветра, и стал жадно смотреть на разбушевавшееся море.