Текст книги "Буревестник"

Автор книги: Петру Думитриу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

– Оставь меня в покое, слышишь! Мне наскучили все твои сказки. Ты меня ими не приворожишь! – отрезала она и побежала к себе наверх.

Было слышно, как хлопнула дверь и как в замке щелкнул ключ. Спиру уходил в величайшем смятении, ломая себе руки от отчаяния. «Чем я ее рассердил? Почему такая перемена? – недоумевал он. – Что мне теперь делать? Боже мой, боже мой, что мне делать!»

Он остановился, озираясь по сторонам. Куда идти? Домой? Но он чувствовал, что, запершись в четырех стенах, в его состоянии немудрено сойти с ума или покончить с собой, размозжив себе голову. Тогда, по крайней мере, все будет кончено. «Что говорила Анджелика? – вспоминал он. – Может быть, дня через два, через три… Но разве так говорят влюбленные девушки?» Когда-то, давным-давно, когда Спиру был маленьким и ему случалось быть больным, к нему приходила мать и заставляла глотать горькую микстуру. «Подожди немножко, мама, – упрашивал он, – я приму, только не сейчас, пожалуйста, не сейчас…» Сомнений быть не могло: Анджелика его не любит, иначе она бы так не говорила. «А может быть, тут другое?» – мелькнуло у него в голове, и сразу, несмотря ни на что, снова появилась надежда – безумная, проклятая, упрямая надежда. «Может быть, ей просто надоело жить в мечте? Ведь она так и сказала: «Мне наскучили все твои сказки. Ты меня ими не приворожишь!» Это могло означать, что сна материально заинтересована, думает о деньгах, о замужестве с богатым человеком… Он, Спиру Василиу, еще может разбогатеть, лишь бы осуществились планы, которыми он прельщает Зарифу, но в которые сам плохо верит. Да, будь он при деньгах, при больших деньгах, Анджелика вышла бы за него, не задумываясь. По расчету, без любви, но вышла бы». Спиру теперь дошел до того, что был готов на все, лишь бы овладеть Анджеликой: «Нужно во что бы то ни стало разбогатеть – но вот вопрос: как? Время не терпит, нужно торопиться, а то около нее, по словам Зарифу, уже увиваются какие-то молодые люди…» От мысли, что Анджелика могла достаться другому, у Спиру Василиу сжимались кулаки, мутилось в голове. Красный, с безумно блуждающим взором, с вздувшимися на висках венами, вошел он к Панайтаки, решив напиться, чтобы забыть свое горе.

Ни на кого не глядя и ничего не видя, он уселся за столик, положил на него локти и, сжав голову ладонями, уставился сумасшедшими глазами в грязную скатерть.

Хозяин поставил перед ним заказанную порцию – четверть литра цуйки, – и Спиру проглотил ее одним духом, но, ничего не почувствовав, понял, что в этот вечер ему не удастся напиться. Он был слишком возбужден, слишком близок к чему-то, чего сам еще не сознавал. Алкоголь в этом состоянии мог только прояснить его мысли, открыть ему глаза на окружающее. Первым, кого он увидел, подняв голову, был Прикоп Данилов. Между ними, был незанятый столик. Прикоп сидел лицом к Спиру, хмурый, с неподвижными, словно окаменевшими чертами, крепко стиснув зубы. Перед ним, немного сбоку, стояла бутылка с зеленоватой жидкостью. Он находился, казалось, в глубоком раздумье, но не отвернулся, когда их взгляды встретились, из чего можно было заключить, что Данилов в эту минуту не особенно дорожит одиночеством.

– Что с тобой, а? – хрипло спросил Спиру.

– Да вот пью, так же как и вы. Воспользовался сейнером и съехал на берег, а к вечеру должен быть обратно на пароходе.

– Один?

– Один.

– Бери бутылку и пересаживайся сюда, – коротко приказал Спиру. – Как твои дела?

Прикоп пожал плечами:

– Плохо.

– Выгнали из партии?

Прикоп, не отвечая, играл подобранным со стола огрызком хлеба, пока не размял его пальцами:

– Мерзавцы, негодяи! – прошипел он сквозь стиснутые зубы. – Сукины дети, мать их…

И прибавил длинное, отвратительное ругательство.

– Я перед вами не таюсь, – продолжал он со смехом, – потому что вам на своей службе тоже не усидеть, да и еще кое-кто вылетит. Опять же мы друг с другом знакомы… давненько даже.

– С «Арабеллы».

– Да, с «Арабеллы».

– А неплохо было на «Арабелле», – сказал Спиру со злобной усмешкой, похожей на волчий оскал. – Совсем неплохо!

Прикоп вздохнул.

– Слушай, Прикоп, – неожиданно страстно заговорил Спиру. – Мы с тобой были дураки, форменные дураки. В рожу нам за это нужно было плюнуть и того мало! Жили со дня на день, от одного барыша до другого. Когда деньги кончались, мы опять что-нибудь выдумывали и опять сидели и пьянствовали до следующего случая… Идиоты! Я, брат, знаю рулевых, как ты, у которых теперь собственные дома, имущество, капитал…

– Где? – спросил Прикоп.

– Черт их знает… в Барселоне.

– Эти возили женщин… торговали живым товаром, – спокойно подтвердил Прикоп.

– Неважно, чем они занимались. Важно то, что они скопили себе капитал и теперь живут припеваючи. Ты, если бы представилась возможность, погнушался бы делать то же, что они?

Прикоп пожал плечами:

– Ничем бы я не погнушался. Я за деньги в басурманскую веру перейти готов, на голове ходить готов…

Он не договорил, на что именно он еще готов.

– Ты знаешь, – продолжал Спиру, – до «Арабеллы» я служил на турецком судне, тоже старшим помощником. Первое время я все удивлялся, почему капитан лично наблюдает за погрузкой, словно не я, а он – старший помощник. Потом, уже присмотревшись ко мне, он сам мне объяснил: мы, оказывается, возили гашиш. Весь остальной груз был только для отвода глаз. Заработок на этом получался завидный. Я, по глупости и молодости лет, довольствовался подачками в несколько десятков фунтов стерлингов за каждый рейс, а капитан умер миллионером. Сколько раз, если подумать, сколько раз мне представлялись интереснейшие возможности, а я, как слепой, проходил мимо! – проговорил он сквозь зубы с сосредоточенной злобой. – Потерянные годы! Зато вот теперь и сижу на мели. Можешь полюбоваться!

– Вам нельзя жаловаться, – сказал Прикоп. – Хоть голодно, но спокойно. Побыли бы вы в моей шкуре, тогда и говорили бы! Я работал с ними честно, никому зла не делал. Могу прямо сказать: честно служил партии. Да, да, не смейтесь! А они накинулись на меня, как бешеные псы. Следили за мной все время, с тех пор как я на «Октябрьской звезде», а теперь вцепились в горло. Особенно этот самый Жора. Как проказа! Вот уже десять лет, как он затаил на меня злобу, десять лет, как ждет не дождется случая меня потопить. Теперь я попался ему в лапы и он, конечно, не постеснялся. Ну и наиздевались же они надо мной и натешились! Словно я не человек, а последняя собака, которую пинком выкидывают за дверь!.. Но ничего!.. Будет и на моей улице праздник, посчитаюсь я с ними… уж не помилую… Без крови не обойдется…

Они говорили вполголоса, вплотную придвинувшись друг к другу, напряженно, страстно, как говорят, когда злоба высказывается до дна, до последней затаенной мысли.

– Какой там праздник! Ты, брат, пропал. Никому ты теперь не нужен – ни тем, ни этим. Твоя песенка спета.

– Сам знаю. Однако не может быть, чтобы не нашлась лазейка. Вот я через нее и пролезу. Я живучий, так просто не околею, – бормотал Прикоп, и в его голосе звучали бешенство и безрассудная, безумная самоуверенность: – Так просто не околею…

– Мы здесь, как на привязи, – не можем уехать… Уедем, Прикоп, уедем отсюда! – страстно шептал Спиру. – Закрутим какое-нибудь дело, займемся контрабандой, чем угодно, лишь бы загребать деньги, побольше денег! Дай мне пароход – и я богач, сам себе владыка! Что хочу, то и делаю, куда хочу, туда и плыву, что хочу, то и гружу… Пароход, брат, пароход!..

Он посмотрел на своего собеседника такими глазами, что Прикоп испугался, несмотря на то, что у него были очень крепкие нервы. Спиру, казалось, был не в своем уме или ему померещилось что-то очень страшное.

– Давай удерем отсюда на «Октябрьской звезде»! – шепнул он, нагнувшись к самому уху Прикопа.

– На «Октябрьской звезде»? – удивился Прикоп.

– Что ж такого? Бывало. Наши сейчас в ссоре с турками. Нас не выдадут. Скажем, что мы политические эмигранты! Воспользуемся правом убежища! Наши скажут, что мы воры – угнали пароход, государственную собственность, а мы будем стоять на своем, – бежали, мол, из-за политических убеждений. В Истамбуле заинтересуем какого-нибудь турецкого капиталиста, он заплатит где следует, и турки не будут торопиться с возвратом судна. А мы тем временем выберемся из турецких вод, и тогда нам сам черт не брат! Станем плавать под панамским флагом, займемся крупными делами. Кредит достать легко, у нас есть связи – то есть у меня есть связи – в каждом большом порту. За один год заработаем столько, сколько стоит целый пароход. За два года – два парохода, за три – три. Через два или три года мы уже не будем связаны друг с другом. Подумай: у тебя будет свой пароход, ты ему хозяин, никакого капитана не слушаешься, а сам ему приказываешь. Лишь бы удалось, лишь бы удалось!

Его воображение, победившее Зарифу, а теперь еще страстная энергия и непоколебимая уверенность в успехе, с которыми все это говорилось, не могли не подействовать на Прикопа.

– Как это ты до сих пор не удрал? – спросил Спиру.

– Об «Октябрьской звезде» я не подумал, – тихо ответил Прикоп. – Рассчитывал смыться на куттере, но это не так легко. Никто не хочет уходить.

– Рыбаки?

– Ни рыбаки, ни куттерные старшины. Зачем, мол, нам уходить? Что мы там будем делать? Здесь у нас дом, жены, дети, служба, а там что? Все они так думают. Можно их отправить хоть на край света – все равно вернутся. Да я с ними об этом и не пробовал говорить. Опасно, можно нарваться. А вот пароход угнать – другое дело!.. Это уже легче… гораздо легче…

– Перевести машинный телеграф на «полный ход вперед» ночью, конечно, когда все спят, – сказал Спиру. – А когда проснутся, уже будет поздно!

Он засмеялся нервным смехом.

– А радист? – спросил Прикоп.

– Свяжем, а нет, так…

– Нужно достать револьвер, – пробормотал Прикоп. – Я достану.

– Правильно. В Констанцу можно будет послать радиограмму об успешном лове, – сказал Спиру. – А в случае, если на пароходе кто-нибудь двинется…

– Жора, – чуть слышно проговорил Прикоп, – опуская глаза. – Но ничего, пускай…

– Хватит одного, а другие – увидят, как он дрыгает ногами в луже крови, и успокоятся.

Спиру побледнел. Его мутило от мысли о крови. Но идти на попятную было уже невозможно. Нужно было продолжать начатое.

– У меня из команды найдется человека два, на которых можно положиться, – сказал Прикоп. – Этим мы выдадим по револьверу. Двоих-троих достаточно, чтобы держать в повиновении остальных шестьдесят. Пикнуть не посмеют. Один из нас должен находиться при машине…

Прикоп говорил толково, уточняя каждую мелочь. Но подробности не очень интересовали Спиру, для которого главным было то, что нашлось, наконец, решение, нашелся выход из невыносимо мучительного положения. Он знал, конечно, что его нервам готовится новое испытание: сначала томительное ожидание, потом приготовления, потом решительная, опасная минута. Но он знал также, что после этого Анджелика будет, наконец, его, что измучившая его страсть будет удовлетворена в первую же ночь, в ту ночь, когда решиться их судьба.

– Я возьму с собой жену, – произнес он самым равнодушным тоном.

Прикоп посмотрел на него и снова опустил глаза:

– Я не знал, что вы женаты…

– Я женился совсем недавно, – сказал Спиру тем же безразличным голосом. – И ты, конечно, понимаешь, что мне вовсе не улыбается бросить жену на произвол судьбы… Тестя тоже придется захватить…

Он не мог не подумать о Зарифу: связи были у Зарифу, не у него. Старика нужно будет обязательно взять с собой.

– С ними будет труднее, – пробормотал Прикоп, не поднимая головы.

– Это уж моя забота. Давай-ка, брат, выпьем за твое здоровье. Будь здоров, Прикоп! Удачи и счастья! Через год мы будем богатыми. Как знать? Может, к тому времени у тебя уже будет собственный пароход!

Все это говорилось шепотом, хотя у Панайтаки было в этот час пусто, и их столик стоял одинаково далеко и от кассы и от двери в кухню. Чокнувшись и осушив стопки, Спиру с Прикопом принялись обсуждать и с увлечением разрабатывать подробности плана.

Ушли они поздно – когда Панайтаки закрыл свое заведение. Разговор вполголоса продолжался и на улице, прерываясь всякий раз, когда вдали показывался прохожий. Спиру побаивался Прикопа, считая его лживым, нечестным, способным на всякую подлость. «Как бы он не проговорился…» – мелькнуло у него в голове.

– Слушай, Прикоп…

– Чего изволите?

– Смотри, брат, не разболтай…

– Что вы! Кто же сам в петлю полезет! Вы вот как бы супруге не признались…

– Я ей ничего не скажу, пока она не будет на пароходе. Даю тебе честное слово, – торжественно обещал Спиру.

Они расстались, сговорившись о месте и времени будущей встречи. Спиру пошел прямо к Зарифу. Улица спала. Стук в дверь поднял собак, которые залились отчаянным лаем. Потревоженные соседи высовывались в окна, спрашивая, кто и зачем стучит. У Спиру выступил на лбу холодный пот. Наконец Зарифу проснулся и испуганно выглянул в приоткрытую дверь:

– Что такое? Кто там?

– Я, дядя Тасули, я – Спиру! Откройте!

Господин Зарифу пропустил его вперед и пошел за ним, шлепая ночными туфлями. Он был в пижаме.

– Вы не забыли запереть? – спросил Спиру, нагибаясь к его уху.

– Что? – не понял Зарифу, удивляясь произошедшей в Спиру перемене, его неестественно блестевшим глазам, всему его преобразившемуся от радостного возбуждения облику.

– Дверь! Дверь, конечно! Вы ее заперли?

Не дожидаясь ответа, Спиру вернулся в переднюю и попробовал дверь. Она оказалась запертой. Он отдернул шторку и посмотрел на улицу. Там никого не было. Спиру повернулся к Зарифу и схватил его за тощие плечи:

– Есть пароход! Уходим!

Старик опять не понял и что-то промычал, а Спиру, задыхаясь от волнения, нервно смеясь и тыкая его пальцем в худые ребра, принялся шепотом рассказывать новости.

– Вы понимаете, что это значит? Понимаете?

Сморщенное личико господина Зарифу вдруг озарилось блаженной улыбкой; Спиру еще раз ткнул его пальцем в ребра; Зарифу стало щекотно, он слабо захихикал, схватил Спиру за руки и пустился с ним в какой-то смешной, несуразный пляс.

– Уезжаем, уезжаем, – повторяли оба, заливаясь смехом.

Наконец старик увлек гостя в комнату Анджелики. Смешанный запах дешевых духов и молодого тела опьяняюще подействовал на Спиру. Теперь только почувствовав усталость от всего пережитого за этот вечер, он прислонился к дверному косяку и долго стоял в полузабытье, не слыша ни того, что Зарифу объяснял девушке, ни ее ответов. Он очнулся только тогда, когда старик, хрипло хихикая, взял его за рукав и вытолкнул за дверь:

– Ступай, ступай… кавалерам не место в девичьей спальне, да еще среди ночи…

Пожелав покойной ночи Анджелике и наказав молчать – «Смотри, чтобы никто ничего не узнал, папа ведь знает, что его дочка умеет держать язычок за зубами…» – Зарифу прикрыл за собою дверь и на радостях обнял Спиру:

– Ты мне все равно, что сын родной, – бормотал он надтреснутым от волнения голосом, целуя его в обе щеки. – У меня не было детей, кроме Анджелики. Теперь вас у меня двое.

Он нежно гладил его по голове, хотя она была почти совсем лысая. К тому же между Зарифу, которому было под шестьдесят, и Спиру, которому было лет сорок пять – сорок шесть, не было разницы в целое поколение. Но Спиру, разомлевший от усталости и одурманенный запахом Анджеликиной комнаты, не сопротивлялся ласкам названного тестя.

Между тем, Прикоп стоял у причалов и дожидался куттера, который должен был доставить его на «Октябрьскую звезду». «Ну и умница этот Василиу! – думал он. – Видно, голова у буржуев все-таки лучше нашего работает… Надо будет повторить все, что он говорил, Силе… Пьяница Прециосу и Лае будут нам полезны. Надо будет найти еще одного. Четверо вооруженных и решительно действующих людей без труда завладеют судном…»

Он заранее предвкушал, как они расправятся с Адамом. Мысль об этом доставляла ему острое наслаждение – такое, какого он давно уже не испытывал. Жгучая жажда мести будет, наконец, утолена…

XLIII

За трое суток до очередного выхода в море Адам Жора так энергично взялся за свои дела, что закончил все раньше срока, и полтора дня осталось всецело в его распоряжении. К обеду все было приведено в порядок и оказалось, что еще можно успеть на автобус, ходивший между городом и Даниловкой. Машина, безжалостно встряхивая потных пассажиров, быстро неслась по белому, словно усыпанному толченым мелом шоссе, между выгоревшими суглинистыми полями и желтым пляжем, за которым начиналось синее, сверкающее море. Спутниками Адама были крестьяне в соломенных шляпах, женщины в платках, татарка в лиловых шароварах, лохматые трактористы в промасленных спецовках. У одного из них была пастушья дудка, на которой он до самого Алибунара, где ему нужно было сходить, наигрывал дойны добруджских чабанов. В Алибунаре, на краю шоссе, стояли три серых от пыли трактора. Пятеро парней поджидали тракториста с дудкой. После Алибунара шоссе отдалилось от моря и пошло по степи, среди курганов. На макушке одного из них сидел ястреб. Крестьяне крикнули на него, высунувшись из окна автобуса, и хищник, редко взмахивая крыльями, полетел прочь.

Немного далее дорога снова приблизилась к морю, и снова почувствовался крепкий запах гнившей морской травы, коричневой грядой лежавшей вдоль пляжа.

Адам не слушал того, что говорилось вокруг него, не обращая внимания ни на дудку тракториста, ни на запах морской травы и думая только о том, как он несколько лет назад возвращался этой самой дорогой из Даниловки. Ему казалось тогда, что он лишится рассудка, умрет с горя… Заглядывая через спину шофера в потной, прилипшей к лопаткам рубахе, на широкую пыльную ленту дороги, он с нетерпением ждал, чтобы между этой белой землей и голубым небом появились купола даниловских церквей.

Но вот, наконец, они появились и от нетерпения, волнения и страха сердце Адама забилось сильней. Когда машина приближалась к селу, ему показалось, что купола стали меньше, чем были, и что они не так красивы, как раньше. Автобус остановился, и пассажиры начали выходить. Адам сошел последним. У него слегка кружилась голова от какого-то непонятного и неизвестного ему прежде ощущения. Он опустил глаза и посмотрел на землю: белая пыль была точно такая же, как в любом другом добруджском селе. Он глянул вокруг – каждая хата была ему знакома, но сколько из них развалилось за это время, сколько вросло в землю! Да и хаты стали как будто неказистее, чем раньше. Улицы – и те казались у;´же. Адам, словно во сне, направился по одной из них к нужному ему дому. Путь его лежал мимо памятного колодца с коромыслом и развалившегося теперь забора вокруг двора Евтея Данилова. У колодца стояло несколько женщин. Адам остановился. Здесь он встретил тогда Ульяну. На дворе у Даниловых было тихо. В открытые ворота прошел сгорбившийся, седой как лунь старик с длинной бородой. «Неужто Евтей? – мелькнуло в голове у Адама. – Нет, вряд ли…» Старик был слишком дряхл. Адам отправился дальше и, увидев игравших в пыли ребятишек, спросил, как пройти к Емельяну Романову. Они указали ему. На вопрос, знают ли они Ульяну… «Данилову», прибавил он, с трудом выговаривая ненавистное слово, – ребята ответили, что знают: та самая, которую прогнал Симион Данилов.

– Да, она самая, – сказал Адам. – Та, которую прогнал Симион Данилов. Ты тут самый большой, – обратился он к старшему мальчику. – Сбегай и скажи ей – только, чтобы никто не слышал, – что приехал один человек из Констанцы и ждет ее в овраге под ветлами.

Заставив мальчика повторить сказанное, он легонько толкнул его в затылок: «Айда!», а сам пошел в лощинку, где когда-то – лет десять-пятнадцать тому назад – они встречались с Ульяной.

Ветел он не нашел. Срублены они были, по-видимому, совсем недавно. Поваленные стволы лежали тут же; один был обчищен, на других еще сохранились ветки. На земле виднелись следы гусеничного трактора и колес с железными ободьями. Все было смято, затоптано, разворочено. Лишенные защищавшей их тени, цикута, репейник и душистые травы завяли и высохли. Адам рассчитывал найти здесь укромное убежище, где бы он мог, никем не тревожимый, дождаться Ульяны, но такого убежища больше не было. Не было и тишины. На краю вырубленной рощи, где еще оставалось три не срубленных дерева, слышались удары топора. По развороченному гусеничным трактором и телегами проселку проходили люди. Одни равнодушно поглядывали на Адама, другие вовсе не обращали на него никакого внимания. Четко вырисовываясь на фоне бледного неба, он неподвижно стоял среди поваленных деревьев.

Ульяна шла быстро, почти бежала. На ней было голубое, выцветшее платье, голова была повязана голубой косынкой, туфли обуты на босу ногу. Запыхавшись, она переходила на быстрый шаг, потом снова пускалась бежать. Увидев Адама, она остановилась, как вкопанная. Адам вышел ей навстречу.

– Я приехал за тобой, – сказал он просто.

Их взгляды встретились, для чего Ульяне пришлось поднять глаза, хотя и сама она была хорошего роста. Туго повязанная под подбородком косынка делала лицо ее по-девичьи узким, увеличивая сходство с прежней Ульяной. Она долго смотрела на него своими большими серыми, ясными, светлыми глазами, и переполнявшие их слезы медленно текли по ее щекам и подбородку. Новое мягкое, ласковое выражение появилось на ее лице.

Адам не узнавал в ней прежней Ульяны. Это была реальная женщина, а не созданная его любовью и воображением мечта.

Она была не так красива, как та девушка, которая запечатлелась в его памяти, даже ростом была она словно ниже. Словом, перед ним стояла крестьянка, жена рыбака.

– Я приехал за тобой, – повторил Адам.

– Как ты узнал?

– От Емельяна. Идем.

Он взял ее за руку, потом вдруг остановился и, повернувшись к ней, спросил:

– Детей у тебя нет?

Слезы сразу высохли у Ульяны. Она утерла глаза и отрицательно покачала головой:

– Нету… Да, кажется, и не могу я рожать…

– Ну, идем, – ласково сказал Адам.

Но Ульяна настояла на том, чтобы зайти проститься к жене Емельяна. Низко поклонившись подруге, она поцеловала ее, поблагодарила за хлеб-соль и объявила, что бросает Симиона и выходит за Адама. Попрощавшись с хозяйкой, они пошли. Проходя мимо места, где когда-то стояла хата, в которой он вырос, Адам заметил, что ее стены совсем развалились: еще немного – и они сравняются с землей. Миновав памятное место, Адам оглянулся, потом решительно двинулся вперед.

Крестьяне на телегах, шоферы на грузовиках, турки на своих осликах, проезжавшие в тот день по шоссе, которое ведет из Даниловки в Констанцу, то приближаясь к берегу моря, то отходя от него, могли видеть двух путников, ни на кого не обращавших внимания и имевших такой вид, будто на свете никого, кроме них, не существует. Это были высокий, плечистый мужчина со строгим лицом и стройная женщина с замечательно ясными, светлыми и чистыми глазами. Они были чем-то похожи друг на друга, так что их легко можно было принять за брата и сестру. Но их об этом никто не спрашивал: телеги, стуча, проходили дальше; гудя и поднимая облака пыли, проносились и быстро исчезали за горизонтом грузовики; турки, не поворачивая головы, проезжали мимо на своих осликах.

А Адам с Ульяной все шли и шли, крепко держась за руку. Справа от них было море, слева – желтые, как мех степного суслика, пологие холмы. Ветер крутил вокруг них подорожную пыль, море торжественно гудело в ушах, солнце грело и ласкало их золотыми лучами заката. А они все шли. Настал тихий вечер, на степь опустился лиловый сумрак, море оделось во все оттенки пурпура, в небе долго, неподвижным пламенем, догорала вечерняя заря. Шелестели высохшие травы, завели свою музыку кузнечики, будто кто-то тер друг о друга сухие костяшки и в то же время щипал струну из тонкой серебряной проволоки. Стемнело, а они все еще шагали по мягкой пыли шоссе. Над ними, в ночном небе, огромными бриллиантовыми диадемами загорелись созвездия. Ночь выдалась светлая и теплая, мягкий морской воздух был напоен чистыми, дикими ароматами полыни, мяты, пахнувшей лимоном мелиссы.

Адам решил не прикасаться к Ульяне, пока они не станут мужем и женой. Но он явно переоценивал свои силы и теперь сам не знал, что будет делать в следующую минуту. Не выпуская ее руки, он осторожно увлек ее за собою в степь. Под их ногами сухие травы запахли еще сильней. Они подошли к подножию большого кургана, спугнув что-то испуганно зашелестевшее при их приближении – не то перепелку, не то полевую мышь. Адам уложил Ульяну на еще теплую после дневного зноя землю, лег рядом с ней и обнял ее.

Кругом на все лады стрекотали сотни тысяч кузнечиков, и казалось, что это пела сама нагретая солнцем земля. Их песня, то нарастала, то затихала, как дыхание этой волшебной ночи. Показавшись из-за кургана, над пустынной степью взошла луна, сначала красная от стоявшей над Добруджей пыли, потом желтая, как сотовый мед. В залитой ее светом степи стало видно каждую былинку. Темно было лишь по ту сторону кургана, там, где лежа в густой тени, на теплой, пахнущей полынью земле, тихо стонала и охала Ульяна. Но стонала она и охала не от боли…

По ту сторону шоссе все так же ревело море.

Было уже совсем поздно, когда Адам, откинув ей голову, стал гладить Ульяну по лицу. Ее кожа под его жесткими, огрубевшими пальцами казалась ему нежной, как щека ребенка. Но у него все еще оставалось чувство неудовлетворенности, словно ему все еще чего-то не хватало. Он снова обнял Ульяну, снова больно, чуть не до крови, прижал ее губы своими и зашептал, задыхаясь от страсти:

– Что мне с тобой делать! Так бы и зацеловал!

Он с такой силой прижал ее к себе, что она вскрикнула от боли. Но ему и этого было мало: он не знал еще, что даже самое острое наслаждение не могло дать ему полного удовлетворения, совершенно так же, как морская вода не может утолить жажды.