Текст книги "Буревестник"

Автор книги: Петру Думитриу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

XXXI

На следующий день, после обеда, Адам, стоя у стола в одной из комнат обкома, рылся в бумагах, приводя в порядок лежавшие перед ним папки. Он был один. Рядом, в соседней комнате, за стеклянной дверью, ходили, разговаривали люди, было слышно, как кто-то сердито кричал в телефон: «Не прерывайте, товарищ! Мы говорим! Да, да, говорим!»

Дверь открылась и в нее, вопросительно озираясь по сторонам и морща лоб, просунул голову быстроглазый юноша.

– Товарищ Жора, – сказал он, – вас спрашивают.

– Кто? – спросил Адам, не поворачиваясь и не отрывая глаз от раскрытой перед ним папки.

Ему никто не ответил. Дверь закрылась. Адам выпрямился и круто повернулся.

Легонько отстранив быстроглазого паренька, в комнату вошла Ульяна. Она прикрыла за собой дверь и, не произнеся ни слова, остановилась, как вкопанная. Это была еще молодая женщина. Когда-то нежное лицо ее загорело, огрубело от крестьянской работы. Но длинные, словно нарисованные, брови были те же, что прежде, и все так же ясно из-под длинных, черных, ресниц глядели большие серые глаза. Зато губы, когда-то свежие и влажные, были теперь сухи и придавали всему лицу выражение печали и в то же время решимости. Все же в ее ясных глазах была улыбка и даже вызывающая улыбка. Она стояла перед ним, высокая и стройная, как шестнадцатилетний юноша, но с округленными бедрами и тонкой, гибкой девичьей талией. Ее большие, красивые, но уже начинавшие покрываться морщинами от работы, руки были выжидательно вложены одна в другую. Смелая, вызывающая улыбка играла только в глазах. Ульяна молчала.

Адам побледнел. Несколько мгновений они неподвижно стояли друг против друга.

– Что с тобой? – хрипло спросил Адам, жадно рассматривая Ульяну.

Он заметил начавшие обозначаться морщинки у глаз и углов рта. Свежесть только что распустившегося цветка была утрачена. Тяжелый труд наложил свою печать на эту стройную крестьянку-рыбачку. Было видно, что красота ее скоро поблекнет. У него что-то болело в груди, что-то, словно острыми когтями, мучительно сжимало ему сердце.

– На тебя пришла посмотреть, – слегка краснея, сказала Ульяна. – По дороге зашла… к родным в город приехала и зашла… дай, думаю, наведаюсь… про здоровье спрошу, – закончила она, неуверенно усмехнувшись.

– Хорошо, – низким, хриплым голосом проговорил Адам. – Видела и уходи.

И чуть не шепотом повторил:

– Уходи!

У Ульяны задрожали углы рта. Глаза заволокло слезами.

– Прости меня, – пробормотала она. – Для того и пришла… чтобы простил.

У Адама вырвался короткий, горький смешок:

– Легко сказать «прости». А чем ты заплатишь мне за те ночи, которые я провалялся в тюрьме, на голых досках, думая о тебе. Да и с тех пор…

Он хотел сказать: «Да и с тех пор я только о тебе и думаю», но спохватился и больно прикусил себе губу.

– Никогда я тебя не прощу! Слышишь – никогда! За все те годы, что я промучился на каторге, чуть рассудка из-за тебя не лишился, а ты со своим Симионом в кровати валялась – поганилась. Неужто тебе противно не было?

Он с отвращением плюнул на пол. Ульяна растерянно двигала губами, желая что-то сказать, но он ей не дал:

– Неужто тебе даже стыдно не было? Себе прощение просишь, а меня тебе не жалко было? За тогдашние муки кто меня пожалел? А теперь говоришь «прости»…

Тяжело дыша, почти задыхаясь, он указал ей на дверь:

– Ступай!

После минутного колебания, Ульяна глянула ему прямо в глаза и рассмеялась страшным, похожим на рыдание, смехом:

– Как хочешь!

Она быстрым, гибким движением повернулась и вышла. Человек в проходной с удивлением увидел, как какая-то женщина спустилась по лестнице и, рыдая, выбежала на улицу. Адам несколько мгновений стоял в полном оцепенении, потом бессознательно подошел к окну и посмотрел на улицу. Он увидел Ульяну. Она шла очень медленно, беспомощно опустив руки и склонив голову. Ее плечи казались щуплыми, худыми, да и вся она, может быть, из-за высокого роста, казалась слабой, тоненькой. Ничего не слыша и не замечая, она шагала прямо по мостовой, ежеминутно рискуя быть сбитой с ног лошадьми проезжавшего обоза. Адам видел, как один из возчиков крикнул ей что-то, вероятно, ругательство, потом со смехом повернулся к соседу. Наконец возы прошли. Ульяна все так же медленно шла теперь вдоль забора на противоположной стороне улицы. Адам сорвался с места, выскочил из комнаты и пустился бегом вниз но лестнице. Догнав Ульяну, он схватил ее за плечо, нагнулся и спросил:

– Зачем ты приходила? Из-за них?

Она не поняла, что он хочет сказать. В глазах ее стояли слезы; губы, снова ставшие свежими и влажными, как прежде, дрожали.

– Из-за Прикопа и этого своего… Симиона? – хрипло спросил Адам.

Она улыбнулась ему сквозь слезы – как улыбаются ребенку, – и голова ее склонилась на сторону. Было что-то невыразимо жалкое в этом движении. Он с минуту посмотрел на нее, потом заговорил с едва сдерживаемой страстью:

– Вот ты теперь плачешь. А тогда ведь не подумала ни о своей жизни, ни о моей. Не подумала о том, что со мной будет, какая ждет меня мука. Жизнь-то ведь у меня одна-единственная. Душа-то у меня ведь тоже одна! Если ее, душу-то эту, загубишь, кто мне другую даст? Ты мне всю жизнь исковеркала, всю душу иссушила. Молодость один раз бывает, не два. Я бы и сейчас молодым был, если бы душа у меня живая была, если бы в жизни на мою долю хоть немного радости выпало. Об этом ты не подумала? Не знала ты, что со мной делаешь? Как ты теперь душу мою поправишь? Чем вознаградишь за погибшую молодость? Того, что пропало, теперь уж ни за что на свете не вернешь. Все равно, что деревцо молодое срубить да в огонь кинуть, а потом причитать над обгорелой головешкой: «Прости меня, деревцо! Зазеленей, деревцо, вновь! Расцвети белым цветом, принеси сладкое яблочко!» Тебе-то легко было за Симиона выходить, легко с ним в постели лежать… да что уж!

Он снова, с величайшим отвращением плюнул.

– Нет, Адам, не легко мне было. Дорого я заплатила, милый. Нет сил больше терпеть, не могу я больше, не могу!.. – разрыдалась Ульяна, обвивая его шею руками и беспомощно прижимаясь к его груди.

На них оглядывались прохожие. Адам осторожно рознял ее руки и так же осторожно оттолкнул ее от себя. Не сказав больше ни слова, он оставил ее на улице, среди медленно двигавшихся скрипучих возов и вернулся в обком. Сторож у ворот посмотрел на него с удивлением, но Адам его не заметил. Поднимаясь по лестнице, он вспомнил, как похудела Ульяна и почувствовал к ней острую жалость. «Стала она похожа, – думал он, – на исхудавшего от плохих кормов жеребенка, у которого торчат все кости, ноги кажутся длинными, а глаза слишком большими…» Им овладело безотчетное желание пойти за ней, вернуть ее, приласкать, приголубить, накормить. Жалость к Ульяне захлестнула его целиком, душила его. Он поднялся наверх, прошел, как во сне, мимо сослуживцев в ту самую комнату, куда пришла к нему Ульяна, и прикрыл за собой дверь. Но оказалось, что он тут не один: второй секретарь обкома стоял, заложив руки за спину у окна, и глядел на улицу. Адам сел за стол и закрыл оставленную им папку.

– Родственницу встретили? – спросил секретарь, не выказывая особого любопытства.

Адам прекрасно понял, что это значило: «Конечно, товарищ Жора, обниматься с молоденькой женщиной, будь то родственница или не родственница – дело понятное, но зачем же делать это на улице, при всех?» – и пробормотал что-то в ответ.

Он сидел, облокотившись на колени и подперев кулаками голову. Секретарь посмотрел на него и тихо вышел из комнаты. А Адаму вспомнилось, с какой вызывающей улыбкой Ульяна сказала ему – «как хочешь!», как блеснула при этом белоснежными зубами, как посмотрела своими серыми глазами из-под длинных, черных ресниц и как потом сразу у нее словно ноги подкосились. Жалость к ней и отчаяние охватили его с такой силой, что ему захотелось сейчас же встать и бежать за нею. Но как узнать, куда она пошла? Он уже решил было ехать за ней на следующий день в Даниловку, но тут же вспомнил, что на следующий день был назначен выход флотилии в море.

Всю ночь, лежа с открытыми глазами в комнате обкомовского общежития, где, кроме него, спало еще четыре человека, он беззвучно шептал нежные, любовные слова, о которых в другое время ему и подумать было бы стыдно. Рядом с ним громко храпел вернувшийся поздно вечером из деревни активист. Двое других вернулось с заседания еще позднее – после полуночи. Они разделись, хрипло пошептались, легли, охая от усталости, и тотчас же крепко заснули. А Адам все так же лежал, подложив руки под голову, и беззвучно шептал в темноте, разговаривая с Ульяной.

После того, как Адам ушел, оставив ее одну, она медленно пошла вниз по улице. Позднее ее можно было увидеть в автобусе, который, дрожа от ветхости, мчался вдоль морского берега из Констанцы в Даниловку. Ульяна была бледна и всю дорогу смотрела на море. Вокруг нее громко разговаривали и смеялись пассажиры, крякали в наспех сколоченных клетках утки, пачкая пол пометом; на каждом ухабе дребезжали готовые вылететь стекла; но Ульяна ничего этого не видела и не слышала. Она слезла в Даниловке и направилась по темным проулкам – был уже вечер – домой. Старики сидели рядышком на скамейке, под обвивавшей всю переднюю стену виноградной лозой. Это была та самая скамейка, на которой много лет тому назад беседовали ночью Евтей с Прикопом. Старик только угрюмо посмотрел на невестку, зато старуха сейчас же затараторила:

– Ну что? Нагулялась? Была у доктора? Муж в отлучке, а она – в город! Знаем мы, какие у тебя доктора на уме!

Ульяна не отвечала. Она чувствовала себя не только страшно усталой, но и нравственно слабой, нечистой и, главное, лишенной всякой надежды. У нее кружилась голова и все время звучал в ушах голос Адама: «Жизнь-то у меня ведь одна-единственная, душа-то у меня ведь тоже одна!» Не зажигая света, она принялась расхаживать по дому, бормоча эти слова и то присаживаясь на кровать, то вскакивая с нее, как ужаленная, когда вспоминала, что говорил Адам про нее с Симионом. Тогда ее охватывало такое отчаяние, становилось так стыдно, что хотелось избавиться от всего этого немедленно, сейчас же, любой ценой: ведь ждать теперь было уже нечего; надежды все равно больше не было.

Она тихо вышла из дома. Ночь была лунная; сквозь клочья пушистого белого тумана, плававшие между деревьями, было видно, как искрится, переливаясь в лунном свете, тихое море. Ульяна прошла в коровник. Тут было темно и тепло, пахло сеном, скотом, свежим навозом. Слышно было, как пыхтит, жуя жвачку, последняя корова Евтея – он всех их распродал, осталась только эта. Ульяна почувствовала, что она леденеет, что она уже холодна, как покойница. Нащупав стену, она нашла веревку, которая всегда здесь висела и стала вязать петлю. Несмотря на кромешную тьму и помутившийся рассудок, Ульяна, как истая дочь рыбака, умело завязала узел и, сделав прочную петлю, попробовала, хороша ли она, скользит ли, не развяжется ли от ее тяжести. Кусая себе губы, она дернула за петлю обеими руками и, окончательно убедившись, что веревка выдержит, направилась к скамейке, на которой еще недавно сидели старики, влезла на нее, нашла большой гвоздь под стрехой и, привязав к нему конец веревки, сунула голову в петлю. «Жизнь-то у меня ведь одна-единственная, – вспомнилось ей. – Душа-то у меня ведь тоже одна. Если ее, душу-то эту загубишь, кто мне другую даст?» Вспомнилось и то, с какой осторожностью он оттолкнул ее после этих слов…

Ульяна долго стояла на скамейке, мертвенно-бледная, с петлей на шее. Кругом была мертвая тишина. Было видно, как дрожит в воде серебряный лунный луч. Она забылась, потом медленно, медленно, словно во сне, сняла с себя, перекинув через голову, петлю и, еще постояв некоторое время без движения, села на скамейку, уперлась локтями в колени и соединила руки: она будет его ждать.

Ее мучил стыд. Она чувствовала себя маленькой, ничтожной и беспомощной. Но она будет его ждать, хотя надежды никакой нет и ждать, по-видимому, не имеет смысла… Что заставило ее принять такое решение? Что еще могло с ней случиться? И что за жизнь ждет ее? Не лучше ли было сразу со всем покончить?.. Но она не могла, у нее не было силы. «Еще подожду», – решила Ульяна.

Симион вернулся домой пьяный. Родственники обещали устроить его на место – ходить за скотиной в государственном сельском хозяйстве в их селе, предупредив, однако, что зарабатывать он будет гораздо меньше, чем получал на рыбном промысле да еще в передовой бригаде. «Наплевать мне на деньги!» – крикнул Симион, думая о припрятанном у старика золоте. Родные хорошо знали и Симиона и всю их семью и сообразили, что если Симиону наплевать на деньги, значит, у него их много или он на что-то крепко надеется. Поэтому они приняли гостя хорошо и так угостили, что дома он едва смог распрячь лошадей и, повалившись на кровать, заснул мертвым сном. Ульяна, остерегаясь его, решила сидеть всю ночь на табуретке, да так и заснула, согнувшись и уперши руки в колени. Утром она встала и принялась за хозяйство. Зная, что старики непременно пожалуются на нее Симиону, она спокойно ждала, когда он проснется. Наконец Симион проснулся, вышел из комнаты и, усевшись на пороге, закурил. Он курил и пристально, испытующе глядел на жену. Ульяна чувствовала на себе его взгляд и, чтобы поменьше попадаться ему на глаза, взяла ведра и пошла к колодцу за водой. Как только она вышла за ворота, у Симиона на лбу разгладились морщины и он захохотал злобным, гадким смехом.

Он не посторонился, чтобы ее пропустить, когда она вернулась с полными ведрами, и, смерив жену с головы до ног наглым, вызывающим взглядом, спросил:

– Ну что, была у доктора?

Ульяна молчала, стоя перед ним с тяжелыми ведрами, которые больно оттягивали ей руки.

– Что же он, сделал тебе впрыскивание?

Ульяна густо покраснела и почувствовала такое отчаяние, что на глазах у нее выступили слезы и покатились по щекам. Она пыталась удержать их, но не могла.

– Не выгорело, значит? – сказал Симион, с ненавистью глядя ей в лицо. – Зря, стало быть, ездила!

Потом поднялся и, в упор глядя на нее, спросил:

– Обратно тебя отослал, а?

Ульяна не отвечала, только низко опустила голову и опять слезы ручьем полились из-под ее длинных ресниц.

– Или, может, сговорились? – продолжал допрашивать Симион.

Но по тому, как она плакала и по ее молчанию, было ясно, что они не сговорились. Симион повернулся, собираясь войти в дом, и крикнул, не глядя на Ульяну:

– Убирайся отсюда! Мне в моем доме шлюхи не надобно. Понятно? Вон!

Ульяна прошла за ним с ведрами и опустила их на пол. Симион расселся на кровати.

– Уходи! – прошипел он сквозь зубы. – Сейчас же! А то я голову тебе размозжу! Вон отсюда, потаскуха!

Ульяна собрала кое-какие пожитки, связала их в узелок и вышла во двор. Прежде, чем идти дальше, она оглянулась на дом. Старики стояли на пороге. Симион, бледный от злобы, тоже вышел на крыльцо. Ульяна молчала.

– Скатертью дорога, милая, – съехидничала старуха.

– Бог тебя накажет, проклятая! – изрек старик.

Скрестив руки на груди и опустив бороду, он грозно, как карающий Иегова, смотрел на нее из-под седых, насупленных бровей. Ульяна повернулась и вышла за ворота. Старики вошли в дом, а Симион уселся на чурбан, на котором кололи дрова, и взялся руками за голову, уже жалея, что прогнал жену. «Она вернется, – утешал он себя. – Деваться ей все равно некуда. Стоит только ее кликнуть – сейчас вернется. Ее к себе никто не пустит».

И действительно, ни братья, ни сестры Ульяны ее не приняли. Зато жена Емельяна Романова приняла ее, как родную. Идти звать ее обратно Симион не решался: «Подожду еще месяц, – думал он. – А если до тех пор сама не явится – позову».

К нему приехал Прикоп. Братья долго о чем-то совещались, потом оба уехали в Констанцу и с очередным рейсом рыболовной флотилии отправились в море.

XXXII

В эти дни господин Зарифу становился все самоувереннее, все более окрылялся новыми надеждами, и думал о таких вещах, о которых он раньше не смел и мечтать. С каждым днем он становился богаче и богаче. Излюбленным местом его прогулок была та уличка, в самом сердце Констанцы, на которой стоит старая, полуразвалившаяся мечеть. От ее серых, серебристых стен, густо заросших горькой полынью и репейником, от белого минарета и пустых окон веет тихой грустью, забвением и заброшенностью.

У этих развалин нередко можно было встретить господина Зарифу. Сгорбившись и заложив руки за спину, маленький, тщедушный, в ставшей слишком широкой для него одежде, с цыплячьей грудкой, с большой лысиной и задумчиво склонившимся личиком, напоминавшим сухую винную ягоду, он медленно брел под стенами древней мечети, сквозь окна которой виднелось синее море и бледно-голубое, пустое небо. Господин Зарифу шел медленно и думал о барышах, которые можно было бы получить от продажи пшеницы и леса в портах Ближнего Востока.

Стоя наверху, над рестораном «Морские чары», он подолгу – целыми часами – смотрел на гавань и на пароходы, потом, покачиваясь, как пьяный, возвращался домой.

Анджелика сидела в соломенном кресле и читала старый полицейский роман из так называемой «Пятнадцатилейной серии» – захватанный, с загнутыми, порванными краями. При виде своего веселого, торжествующего отца она поднимала на него слегка удивленный, скучающий взгляд.

– Анджелика! Дитя мое! – говорил Зарифу, гладя ее по голове дрожащей рукой. – Если бы только ты знала, какое у тебя блестящее будущее! Какое богатство ожидает мою девочку! – повторял он со смехом и принимался напевать веселую песенку, выдуманную им самим в приливе восторга.

Он прижимал полную, пышущую здоровьем Анджелику к своей цыплячьей груди и шептал:

– Я наживу огромное состояние, оно будет твоим, только твоим! Ничего не говори Спиру! Слышишь? Этот донжуан, этот ловелас ничего не должен знать… Это будет нашей с тобой тайной, о которой никто не должен знать, кроме папочки и его дочурки! У тебя будет собственное состояние, ты не будешь от него зависеть…

Он расхаживал по комнате, посмеиваясь веселым старческим смешком и иногда даже выкидывал антраша.

Радостное настроение прочно установилось у господина Зарифу. Он заметно помолодел, часто шутил, хлопал по плечу сослуживцев, которые были намного моложе его, и грозился, что будет с ними бороться и непременно одолеет, – словом, стал неузнаваем. Сослуживцы смеялись его шуткам, шутили сами:

– Ну, дядя Тасули, как ваша вторая молодость?

– Хорошо, очень хорошо! – радостно хихикал будущий директор, председатель правления и владелец экспортно-импортного общества, пароходства и морского транспортного агентства.

Еще бы: эти глупцы, мелкие конторские служащие в Констанце, и понятия не имели, что под скромной личиной старичка в изношенном костюмчике и черных атласных нарукавниках скрывается великий Атанасиос Зарифу!

Анджелика, между тем, незаметно выходила по вечерам из дому и встречалась под венецианским фонарем с молодым человеком, у которого волосы были гладко зачесаны на висках и собраны на макушке в виде кудрявого гребня, а штаны отличались необычайной узостью. Этот юноша ходил раскачиваясь, словно на каждом плече у него висело по сто килограммов, хотя плечи эти казались худыми и костлявыми.

– Ты давно меня ждешь? – спрашивала Анджелика с дразнящей улыбкой, смотря на него из-под полуопущенных век.

– Ничуть! Я только что пришел… – отвечал юноша, которому было никак не более двадцати лет. – А вот за то, что ты нарочно опаздываешь, я сейчас вклею тебе такую пощечину, что ты так и будешь гулять с перекошенной физиономией! Мне некогда возиться с девчонками, я занят!

– Ерунда! – шептала Анджелика. – Чем ты занят? Собираешься открыть фабрику табачного дыма?

– Эге! Были бы денежки… Достал бы я себе грузовичок, что надо. Знаешь, дурочка, сколько сейчас зашибают те, у кого есть грузовик? Карманы у них от тысячелеек отвисают, девать некуда, ей-богу!

– Вот жалко, что у тебя нет денег! – лепетала Анджелика, крепко сжимая жилистую, мускулистую руку юноши.

Он только вздыхал:

– Не горюй, раздобуду… Вот возьму да и ограблю «Гастроном», когда они вечером считают кассу…

– А если бы у тебя были деньги, ты взял бы меня в Бухарест? – допытывалась Анджелика, даря юношу особенно значительным взглядом.

– Так и быть, взял бы, – соглашался он с видом покровителя, хотя наверное знал, что денег у него никогда не будет. – Одел бы тебя, как куколку, в магазине «Ромарта», водил бы по ресторанам, по кино… Вот пожили бы!..

Он вздыхал, она больше молчала, только раз как-то спросила:

– А сколько тебе нужно?

– Хотя бы тыщенку – чтобы хватило до Бухареста. А там я уж знаю, что делать.

Анджелика больше с ним об этом не заговаривала, только напряженно думала, где бы ей достать тысячу лей: «Загнать разве что-нибудь из дому?» Но она никак не могла придумать, какую бы вещь из их дома можно было бы продать за тысячу лей.