Текст книги "Они штурмовали Зимний"

Автор книги: Петр Капица

Глава седьмая. ФИЛИПП РЫКУНОВ

На крейсере «Аврора», ремонтировавшеся у стенки Франко-русского судостроительного завода рабочие чуть ли не каждый день видели на шканцах широкоскулого коренастого матроса, стоявшего с пол ной выкладкой под ружьем.

– За что его так часто наказывают? – спрашивали они у моряков.

– По дури собственной «рябчиков стреляет», отвечали фельдфебели. – Строптив больно!

А матросы вполголоса объясняли:

– Старший офицер Огранович невзлюбил, готов со света сжить.

На крейсере была офицерская собачонка, про званная матросами «Балалайкой». Эту пучеглазую паршивку матросы ненавидели за ее подлые по вадки: собачонка всюду гадила, во время тревог норовила вцепиться зубами в ногу бегущего, а если ее отталкивали, то поднимала такой отчаянный визг, что старший офицер взбелененным выскакивал на палубу и допытывался: «Какой подлец ударил?» – а дознавшись, наказывал, оставляя виновных без увольнения на берег.

Собачонка была блошливой. Вымоет ее вестовой, вычешет, а она, глядишь, часа через два опять повизгивает и лапой так скребет, точно на балалайке играет. Огранович, конечно, злится, матроса винит:

– Разгильдяйски моешь!.. Вычесываешь плохо! Однажды сигнальщик Рыкунов возьми да посоветуй:

– Керосином натри, да так, чтобы щетинки сухой не осталось, тогда блохи сами повыскакивают.

Вестовому осточертело возиться с «Балалайкой», он взял да и окунул ее с головой в лохань с керосином, в которой промывали заржавленные части механизмов, подержал так с минуту и выпустил. Собачонка сперва отряхнулась, отфыркалась, а потом как завизжит и – драла в офицерскую каюту.

Вечером после поверки Огранович заходит к себе в каюту, чувствует, керосином попахивает. Он носом туда и сюда, заглянул под койку, а там. собачонка сдохшая лежит.

Вестовой, конечно, пошел гальюны мыть, а его советчику – Фильке Рыкунову – житья не стало, – за каждый пустяк «фитиля» дают.

– А вы что – заступиться за товарища не можете? – спрашивали рабочие.

– Попробуй у нас – живо под суд угодишь! – оправдывались авроровцы.

– Эх вы, храбрецы! Суда испугались, – с укором говорили судостроители. – Мы-то думали, матросы народ отчаянный, дружный, а они начальства боятся. Чем же ваша жизнь слаще тюряхи?

Служба на крейсере действительно была нелекой. Матросов месяцами не отпускали на берег и за каждую провинность сажали в карцер на хлеб и воду или ставили под ружье на шканцах. Любой боцман мог ткнуть дудкой в зубы и огреть линьком.

Старший офицер хорошо знал, что у Филиппа Рыкунова родители живут в Петрограде, что матрос ни разу не побывал дома, но увольнительной ему не давал. Ограновичу казалось, что Рыкунов с недостаточным почтением приветствует его. При встречах он заставлял сигнальщика по нескольку раз подходить к нему, вскидывать руку к бескозырке и вытягиваться в струнку. Тот, не имея права ослушаться офицера, проделывал все это с умышленной медлительностью.

– Научить этого босяка подходить и поворачиваться, – выйдя из терпения, приказывал офицер фельдфебелю. – А потом на шканцы под ружье!

Рыжеусый фельдфебель Щенников рад был случаю выслужиться, а заодно – поиздеваться нал строптивым сигнальщиком.

– Ну что ж, давай на полубак, займемся строевой подготовочкой, – говорил он и подмигивал кому-нибудь из писарей: «Выходите, мол, поглядеть, как я питерского гонять буду».

На полубаке он останавливался и, чтобы посмешить зрителей, начинал с шутовских команд:

– Один матрос в три шеренги становись! И никуда не разбегайсь!..

Молодые матросы после такой команды всегда терялись, начинали суетливо делать нелепые движения, а зрители давились со смеху. Рыкунов же с пре зрением смотрел на усатого фельдфебеля и не двигался с места.

– Так, – хрипел Щенников, – у тебя, значится слабина в подходах и поворотах? Эфто мы быстро исправим. Шаго-ом марш! Дать ножку! – командовал он. – Кру-у-гом!.. Нале-ву… Напра-ву..

Молодых матросов фельдфебель обычно заставлял делать повороты до тех пор, пока те не падал! от головокружения, но с Рыкуновым этого не получилось. Он поворачивался не спеша, словно обдумывая команду, и с подчеркнутой четкостью.

Фельдфебеля раздражали его медлительность , спокойствие, он начинал орать и сквернословить

– Ты что ж… акулья требуха, босяцкая морда!. В карцер захотел? А ну, ходчей! На-ле-ву. Прямо!. Кру-у-гом! Чего пятку тянешь… За разгильдяйство два наряда вне очереди!

Рыкунов почти ежедневно чистил и мыл гальюны и стоял под ружьем на шканцах. А это было не легко. Попробуй, постой хотя бы час навытяжку, когда у тебя за плечами висит ранец с тридцатью фунтами песку! Молодые матросы после четырех часов стояния под ружьем падали в обморок, а сильный и закаленный балтийскими ветрами Рыкунов переносил наказание довольно легко.

Огранович любил поиздеваться над матросом, он не раз высовывался из рубки вахтенного и не без ехидства спрашивал одно и то же:

– Это кто там? Опять Рыкунов на своем любимом месте? Ну-ну, ему не вредно «рябчиков пострелять». Строптивым полезно мозги проветривать… умней после этого становятся.

Матросу, стоявшему под ружьем, разговаривать и шевелиться не разрешалось, но сигнальщик однажды обернулся и четко произнес:

– А вы и здесь, ваше благородие, ума не наберетесь.

Офицер хотел было отхлестать по щекам дерзкого матроса, но одумался: сигнальщик, стоявший с винтовкой, был грозен.

– Вахтенный, запишите, чтобы этого мерзавца ежедневно, утром и вечером, до конца месяца ставили под ружье, – приказал он.

Из офицеров только штурман сочувственно относился к матросу. В пятницу, когда Огранович на сутки уволился, штурман остался на корабле исполнять обязанности старшего офицера. Увидев сигнальщика, готовившегося отбывать наказание, он спросил:

– Рыкунов, желаешь проведать родителей?

– Очень, ваше благородие.

– Ступай к писарю и скажи, что я приказал дать увольнительную до вечерней поверки. Только смотри не подводи меня, – предупредил штурман.

– Есть не подводить!

Обрадованный матрос ринулся в кубрик, вытащил из рундучка еще не ношенные брюки-клеш и принялся наглаживать их.

– Это куда? – удивился фельдфебель.

– Мне сегодня разрешено уволиться.

– А вот я сейчас узнаю, как разрешено, – при грозил Щенников. – За вранье еще часов восемь получишь.

Он ушел из кубрика со свирепым видом, а через некоторое время вернулся присмиревшим.

– Ладно, отправляйся, – буркнул фельдфебель, – только не забудь бутылку водки принести, иначе не попадешь больше на берег. Понял?

Рыкунов знал, что многие матросы, желая попасть, на берег, угощали водкой фельдфебелей и давали им деньги.

– Как не понять, – ответил он.

Пять лет матрос не бывал дома. Его тянуло повидать мать и брата, но с отцом встречаться не хотелось. Он не мог забыть его побоев после майской схватки с Виталием Аверкиным и ареста.

Отца тогда из «кутузки» выручили вагранщик Сизов и церковный сторож Артемьянов, связанный с союзом Михаила Архангела. Они уверяли пристава, что Рыкунов не повинен в сыновьих делах, что парнишка и так будет наказан самым строгим отцовским судом.

Вернувшись из «кутузки» домой, отец распил со своими поручителями две бутылки настойки и призвал Фильку к допросу:

– Говори, как на духу… кто тебя подбил на богопротивное дело?

– Никто! Виталька сам пристал…

– Врешь! С забастовщиками, наверное, спутался? Рассказывай, – кто они?

– Не знаю я никаких забастовщиков… Артемьянов снял с божницы небольшую деревянную иконку и, поднеся ее к Фильке, предложил:

– Целуй Николая-Чудотворца. И побожись.

– Не буду я целовать. чудотворцев не бывает.

– Чего? Чудотворцев не бывает? – ужасаясь,

шепотом переспросил церковный сторож. – Может, ты и в бога не веришь?

– Не верю, – ну и что?

– Господи, да он же антихрист! За это убить мало.

– Мало, – пьяно подтвердил вагранщик Сизов. – Я бы шкуру с него спустил.

Опьяневший отец схватил толстый заскорузлый ремень, на котором правил бритву, и принялся хлестать им Фильку по лицу, по голове, по плечам… Увертливый парень старался отскочить вправо, зная, что с этой стороны единственный глаз отца не сразу уловит его, а потом схватился за ремень и повис на нем.

– Подмогите! – задыхаясь, обратился отец к собутыльникам. – Не управлюсь один.

Они втроем навалились на Фильку: один зажал коленями голову; второй – ноги, а разъяренный отец изо всей силы стегал ремнем.

Мать, услышав приглушенный крик сына, кинулась к соседям.

– Ой, милые… Ой, родные, помогите! Мой ирод Фильку убивает.

Прибежавший Савелий Матвеевич отнял от истязателей в кровь избитого парня и увел к себе.

К вечеру у Фильки поднялся жар. Лицо горело от ссадин. Спина вздулась и все тело ныло, словно изломанное. Он всю ночь бредил, а Лемеховы возились с ним, как с родным сыном. Они прикладывали компрессы к рубцам и кровоподтекам, чтобы понизить жар, и поили морсом.

Филька отлеживался у Лемеховых почти неделю и домой больше не вернулся. Савелий Матвеевич предложил:

– Оставайся у нас. Куда ты теперь денешься? С верфи тебя, конечно, прогнали. А на новую работу не скоро устроишься.

– Ничего, проживу, – ответил Филька.

Еще в постели он надумал уйти к рыбакам, с которыми познакомился на взморье. Это были веселые и бесшабашные парни, не признававшие ни бога, ни царя, ни полиции. В любую погоду они выходили в залив на своих просмоленных лодках, ставили переметы, а утром снимали улов и несли продавать на базар.

Рыбаки охотно приняли Фильку в свою артель. Рыкунов больше двух лет жил вольно, не признавая никакой власти над собой.

Все лето рыбаки обитали в шалашах, тут же на взморье. Заработанные деньги тратили легко и весело, откладывая лишь пятую долю на одежду, снасти и зимнюю жизнь. Осенью они брали в аренду у рыбака-чухонца амбар, складывали в него просушенные снасти, перебирались в город и поселялись в «Шанхае» – огромном доходном доме с дешевыми комнатами.

В «Шанхае» они вязали новые снасти и артелью нанимались скалывать лед и сбрасывать снег с самых крутых и высоких крыш. За такую работу платили втройне.

Перед войной Филиппа призвали на флот. Он принес Савелию Матвеевичу две бутылки водки, свежих, только что пойманных судаков и попросил позвать мать с братом. С отцом ему не хотелось прощаться.

«Пойду к Савелию Матвеевичу, – решил матрос. – А там ясно будет, что делать».

Кузнец, увидев возмужавшего Филиппа, обрадовался:

– А ну, покажись… покажись. В плечах как будто раздался, а мяса лишнего не наростил и осунулся вроде. Что – не легка служба?

– Не сахар, – вздохнул моряк.

Лемехов усадил его за стол, сам сел напротив и предложил:

– Рассказывай, как на море воюете.

Пока они за графинчиком водки разговаривали меж собой, жена Савелия Матвеевича сбегала к Ры-куновым и привела мать Филиппа. Та, увидев возмужавшего и потемневшего от морских ветров сына, расплакалась. Матрос ласково прижал ее к груди, поцеловал и спросил:

– Как отец?

– Такой же ирод… еще злей стал. Теперь Дему тиранит, безбожником да фулюганом ругает. А твои письма до одного пожег. Его все Артемьянов расстраивает. Водка-то дорогая, так этот леший денатурат приучил пить.

Младшего брата Филиппу так и не удалось повидать.

На «Аврору» он возвращался навеселе. Поднявшись по трапу, Рыкунов ловко отдал честь Андреевскому флагу, отметился у вахтенного и пошел в свой кубрик. У тамбура его встретил Щенников.

– Ну, принес водки? – спросил он.

– Нет у меня для тебя никакой водки, – отмахнулся Рыкунов.

– Так ты что… обманывать? Обещал, а теперь отказываешься? Сам всю выжрал?

Схватив матроса за грудь, фельдфебель сильно встряхнул его и, почувствовав под пальцами хруст бумаги, потребовал.

– А ну покажи, что в бушлате прячешь?

– Ничего я не прячу, отстань!

При этом Рыкунов так толкнул фельдфебеля, что тот отлетел к срезу бочки и растянулся на палубе. Мешкать нельзя было ни секунды. Филипп вскочил в тамбур, спустился по трапу вниз и, увидев знакомого машиниста, сунул ему в руки листовки, полученные от Савелия Матвеевича.

– Спрячь, за мной рыжеусый гонится.

– Есть спрятать, – ответил машинист. – А ты вон по тому трапу уходи.

Филипп поднялся по другому трапу на верхнюю палубу, прошел в свой кубрик, напихав за бушлат газет, которые берег для закурки, сел на рундучок перевести дух. В это время запела труба горниста и тонко засвистели дудки вахтенных, вызывавшие матросов на вечернюю поверку.

Вместе с гурьбой матросов Филипп выбежал на верхнюю палубу и стал в строй во вторую шеренгу. Ему думалось, что здесь он будет незаметен. Но вскоре появился посыльный и выкрикнул:

– Матрос Рыкунов… в рубку, к старшему лейтенанту!

В рубке сидел старший лейтенант с молодым мичманом и стоял навытяжку Щенников:

– Показывай, что у тебя в бушлате, – приказал офицер.

Филипп сбросил бушлат и вывернул карманы. Старший лейтенант взял измятую газету, просмотрел ее и, не найдя ничего запретного, спросил у Щенникова:

– Ты про это говорил?

– Никак нет, ваше благородие, – поспешил ответить фельдфебель. – Энта бумага мятая, а у него хрусткая была. Видно, спрятать успел. Надо в кубрике пошарить.

Офицер поморщился и сказал мичману:

– Сходите в кубрик. Пусть он при вас осмотрит рундучки.

Когда они ушли, старший лейтенант спросил у Филиппа:

– Ты где был?

– У родителей.

– Пьянствовал?

– Так точно, ваше благородие, – бойко ответил Рыкунов. За пьянство на корабле не наказывали.

– Листовок ни от кого не получал? Филипп сделал вид, что не понимает офицера. Обыск в кубрике ничего не дал. Вернувшийся со

Щенниковым мичман доложил, что запретной литературы в рундучках не обнаружено.

– В строй! – приказал старший лейтенант.

Рыкунов козырнул, круто повернулся и бегом отправился к своей шеренге. Ему разрешили стать на: левый фланг. Вскоре рядом с ним появился кипевший от злости Щенников.

– Ну, теперь ты у меня покрутишься! – ощерясь, прошипел фельдфебель.

На другой день Рыкунова остановил на палубе худощавый минный машинист – Шура Белышев.

– Где ты листовки добыл? – вполголоса спросил он.

Филипп не решился сказать правду.

– На Фонтанке. У моста нашел, – соврал он. Машинист понимающе улыбнулся, подмигнул

Рыкунову и сказал:

– Если еще найдешь, передавай нам… не ошибешься.

Глава восьмая.  НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИИ

За Нарвской заставой бастовали все заводы. Бросили работу и солдаты, присланные с фронта на «Путиловец». Они помитинговали до полудня, потом ушли строем на обед и больше не вернулись.

Весть о том, что солдаты покинули завод, облетела все улицы Нарвской заставы. На другой день рабочие с утра стали собираться у главной проходной «Путиловца». Они стучали кулаками в ворота и требовали:

– Откройте!

Но им никто не отвечал. Стало ясно, что добром на завод не пройдешь. Один из комитетчиков обратился к собравшимся:

– Эй, кто там покрепче, давай сюда, к воротам! Дема с Васей и еще несколько рослых парней

протискались вперед. По команде они толкнули ворота. Доски затрещали.

– А ну, еще нажмем! И-и… раз! И-и… два!.. От дружного напора створки ворот сорвались

с петель и рухнули.

Необычайно белый, запорошенный свежим снегом двор и покрытые инеем стены бездействующих мастерских потрясли путиловцев. Они застыли в оцепенении перед поваленными воротами. Им еще не доводилось видеть свой завод таким безмолвным. Они привыкли к гулу трансмиссий, к частому уханью парового молота, к грохоту клепальщиков, к дыханию и вспышкам мартеновских печей, к свисту и шипению

пара. Без этого рабочего шума и гула завод им казался мертвым.

– Кто оживит его? Кто вдохнет в него жизнь? Ведь здесь же работали деды и отцы, здесь прошла юность! Завод хоть и выжимал из них пот и старил, но он одновременно был школой жизни и кормильцем. В его мастерских, в общем труде они объединялись, чувствовали свою силу. Это завод сплотил их и создал славу путиловцев. Как же они будут без него?

– Заморозили, гады, цеха, – сдавленным голосом сказал стоявший рядом с Васей пожилой рабочий.

И вдруг кто-то высоким голосом крикнул:

– Снимай охрану!

Этот призыв прокатился по двору, заметался среди заиндевевших мастерских и, отозвавшись эхом, прозвучал, как боевой сигнал к действию.

– Долой генерал-директора! Сами будем управлять заводом!

– Гони охрану и хожалых!

Путиловцы рванулись с места и помчались за убегавшими охранниками. Они их настигали в узких проходных, ловили в цехах и, толкая в шею, гнали к зданию конторы, где уже хозяйничал стачечный комитет.

В этот день рабочие захватили все мастерские завода и выставили свою охрану.

***

Выдав Кате пачку прокламаций, Наташа сказала:

– Будь осторожна. Вчера по демонстрантам стреляли. Облавы были на многих улицах и всю ночь ходили с обысками. Арестован почти весь состав Петербургского комитета. Центральный комитет поручил действовать нам от его имени.

Спрятав прокламации под пальто на груди, Катя пошла к Финляндскому вокзалу. Улицы в этот день казались безлюдными. Лишь на углу Боткинской девушка заметила жиденькую толпу и приблизилась к ней. Какой-то железнодорожник в очках водил пальцем по листку, наклеенному на заборе и почти по складам читал вслух:

– Подни-май-тесь все! Орга… организуйтесь для борьбы! Устраивайте комитеты.

«Наша листовка, – поняла Катя. – Кто же успел ее наклеить?»

Слова железнодорожник произносил невнятно. Женщина в солдатском ватнике не утерпела и сказала:

– Неужто пограмотней здесь никого нет? Алешина хотела занять место железнодорожника, но одумалась: «Если схватят, попадусь со всей пачкой. Не буду ввязываться».

Листовку взялся читать какой-то парнишка в форме ученика реального училища:

«Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить.

На фронте – кровь, увечье, смерть. Набор за набором, поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.

Нельзя молчать!

Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода, молчать без конца – это трусость, бессмысленная, подлая.

Все равно не спасешься. Не тюрьма – так шрапнель, не шрапнель – так болезнь или смерть от голодовки и истощения.»

– Правильно! – крикнул сутулый грузчик, подпоясанный красным кушаком. – Все как есть правильно!

Но на него тут же зашикали:

– Не мешай, тоже оратор нашелся. Читай, мальчик!

Катя пошла дальше. На другом углу женщина читала такую же листовку в очереди у булочной:

«… Царский двор, банкиры и попы загребают золото. Стая хищных бездельников пирует на народных костях, пьет народную кровь. А. мы страдаем…

Мы гибнем. Голодаем. Надрываемся на работе. Умираем в траншеях. Нельзя молчать.

Все на борьбу. На улицу! За себя, за детей и братьев!..»

Листовки уже ходили по рукам. Товарищи успели опередить Катю.

Девушка отправилась на вокзал. У касс прохаживались жандармы.

«Здесь рискованно», – сообразила она и вышла на перрон к поезду, идущему в Гельсингфорс.

У одного из вагонов третьего класса стояли матросы. Катя пригляделась к ним: кого же выбрать? Решилась подойти к круглолицему моряку с Георгиевским крестом. Он ей показался серьезней других.

Она сложила две листовки треугольником, как посылали в то время письма на фронт, быстро сунула их в руку моряка и, сказав: «Прочтете в вагоне», пошла дальше. Недоумевая, балтиец развернул треугольник. Поняв, что это листовки, он моментально сунул их в карман и кинулся догонять девушку.

Он настиг ее в другом конце перрона.

– Сестренка! – окликнул моряк. – Одну минуточку..

Катя испугалась: «Сейчас схватит и потащит в жандармское отделение».

Она остановилась и, напустив на себя неприступный вид, строго спросила:

– Что вам угодно? Моряк смутился.

– Это ведь вы сейчас подходили ко мне?..

– Нет, я вас не знаю.

– Да вы не бойтесь, – вполголоса начал убеждать он ее. – Может, у вас еще найдутся такие листики?.. Дайте, пожалуйста. Тут у нас ребята едут на разные корабли. На всех не хватит…

По светлым глазам и открытому, энергичному лицу чувствовалось, что моряк не лжет и не собирается выдавать ее.

– Хорошо, – сказала Катя, – только пройдем немаого подальше.

По пути она свернула в трубку дюжины две листовок и передала моряку. Тот сунул их в карман, крепко сжал ее руку и спросил:

– Как вас зовут?

– Катя.

– А меня Иустин... Иустин Тарутин, – отрекомендовался он. – Передайте своим, что на матросов они могут надеяться… не подведем.

Иустин Тарутин провожал в Гельсингфорс на эскадру молодых минеров. Заодно ему хотелось разведать, что творится в столице. С вокзала в центр города он направился пешком.

У моста через Неву его остановил казачий патруль. Чубатый фельдфебель, взглянув на увольнительную, сказал:

– По городу не очень-то разгуливай, попадешь в комендатуру. Есть строгий приказ всех направлять в казармы.

– Так мне же в Кронштадт надо.

– А-а... в Кронштадт? Ну, тогда проходи.

На Литейном проспекте путь к Невскому преградили конные полицейские. Не давая пешеходам скапливаться в одном месте, они теснили всех в боковые переулки. Тарутин свернул на Бассейную улицу. Здесь народу было не меньше, моряку приходилось лавировать: то идти по панели, то проталкиваться через толпу по мостовой.

На Знаменской улице он свернул вправо, чтобы выйти на Невский. Неожиданно впереди послышалась частая стрельба, а минуты через три Тарутин увидел бегущих навстречу растрепанных и задыхающихся людей. Моряк остановил парня, потерявшего шапку, и спросил:

– Что там случилось?

– Солдаты… из винтовок прямо по народу… А на нас конники… Сабли наголо… так и рубят! Весь снег в крови… Не ходи, моряк!

Тарутин быстрей зашагал к площади.

У Знаменской церкви, прислонив винтовку к ограде, стоял белобрысый солдат. Он вытирал папахой бледное лицо и, словно помешанный, сам с собой разговаривал:

– Ну и пусть… пусть заарестуют. Не боюсь! Все равно пропадать. По народу мы не стреляем, а в городовиков завсегда. Неча с саблями гоняться! Я хотел убечь, а теперь останусь. Вон она, винтовка, берите… вяжите мне руки…

На затоптанном и окровавленном снегу площади виднелись сраженные пулями демонстранты и подбитые лошади. Тарутин подошел к солдатам Волынского полка, стоявшим в неровном строю у памятника Александру III. Пехотинцы были возбуждены. Они все курили. Иустин заметил, что руки у многих дрожат.

– Что у вас тут вышло? – спросил Тарутин.

– Чо вышло? А то, что по народу было велено, – быстро затараторил пехотинец со щербинкой в передних зубах. – А мы чо? Мы не чо. Нам штабс-капитан кричит: «Залп»! А мы в белый свет, как в копеечку.

– Не поймешь ты ничего у этого чекалы, – перебил товарища бородатый волынец и не спеша рассказал о случившемся.

Учебной роте Волынского полка еще с утра выдали боевые патроны и привели на площадь к Николаевскому вокзалу. А когда здесь скопились демонстранты, солдатам приказали зарядить винтовки и стрелять.

– Залп! Залп! – кричал штабс-капитан. Солдаты дали несколько залпов. Видя, что из демонстрантов никто не падает, штабс-капитан подбежал к пулемету и сам начал обстреливать толпу.

Люди заметались по площади, не зная, куда укрыться. В это время широко распахнулись вокзальные ворота, из-под арки вылетели с саблями наголо конные жандармы и стали преследовать бегущих.

И вот тут солдаты Павловского полка, видя, как конники рубят беззащитных демонстрантов, дали залп по жандармам.

– Теперь павловцев самих взяли в кольцо. Винтовки отнимают, видно, судить будут, – заключил бородач.

Тарутин лишь к концу дня попал на Балтийский вокзал.

В поезде, идущем в Ораниенбаум, народу было немного. Иустин сел к окну. Увидев на перроне флотский патруль, он с опаской подумал: «Только бы не обыскали».

Матрос снял толстокожий флотский ботинок и, как бы нащупывая гвоздь, мешавший ходить, уложил на место стельки согнутые пополам листовки. Переобувшись, он решил: «Сразу в казарму не пойду, сперва загляну в чайную на Козьем болоте, там ребята ждут вестей из Питера».

По пути Иустин вспомнил, что он давно не получал писем из дому: «Как они там теперь?»

Тарутины жили бедно. Отец летом работал в поле, а зимой был извозчиком в Туле. Зарабатывал он мало, восьмерых детей прокормить не мог. В четырнадцать лет Иустин поступил на Оружейный завод в ученики слесаря.

Жизнь была невеселой: просыпался чуть свет, пешком отмерял четыре версты до города, весь день трудился на заводе у тисков и поздно вечером возвращался в деревню. Порой он так уставал, что не ужиная, едва добравшись до постели, падал и засыпал.

Иустину хотелось как-то изменить это однообразное существование. Он стал прислушиваться к разговорам рабочих, ругавших заводские порядки, тайком читал запретные книжки и передавал другим.

Однажды вечером, когда он возвращался с работы домой, его встретила соседка и предупредила:

– Иустя, не ходи домой, там тебя стражник ждет.

Не чувствуя за собой никакой вины, Иустин подошел к своей избе и заглянул в освещенное окно. В горнице сидел, развалясь, толстый стражник и курил. Напротив, у плетня, была привязана его лошадь. Свет из окна освещал седло и притороченную к нему небольшую винтовку.

«Карабин!»-сообразил Иустин. Парнишке давно хотелось раздобыть себе оружие. Не. долго раздумывая, он подкрался к лошади, выгреб из сумки патроны, отвязал карабин и спрятал все под камни у погреба.

«Теперь пусть стражник ищет, а я не-сознаюсь», – решил он и смело вошел в дом.

Увидев на пороге невысокого чумазого парнишку, стражник обозлился и в сердцах сказал:

– Тьфу ты, пропасть! Я думал, человек придет, а тут сопля. Тоже люцинер! Пороть тебя некому. Только людям беспокойству устраиваешь. Собирайся к становому!

– Дали бы хоть щей похлебать, – робко попросила мать. – Ведь с утра без горячего мается.

– Некогда мне с вами вожжаться да глядеть, как вы щи хлебаете! – грубо ответил полицейский и, толкнув юношу в спину, сказал: – Пошли!

Почувствовав, что от стражника разит водкой, Иустин с опаской подумал: «Сейчас подойдет к коню и хватится, а карабина-то и нет».

На счастье, стражник не заметил пропажи. Взгромоздясь на лошадь, он строго сказал:

– Пойдешь у стремени. Только смотри – не вздумай тикать, живого места не оставлю!

Мать догнала сына за воротами. Она сунула ему в руки узелок и, плача, поцеловала.

Стражник пригнал его в соседнюю деревню, где находился полицейский стан. Там юношу заперли в «холодную» и только на другое утро повели на допрос.

– Ты от кого запрещенные книжки получал? – опросил пристав.

«Вот оно что! Значит, меня из, – за. книжек арестовали», – сообразил Иустин.

– Ни от кого книг не получал. К чему они мне? – сказал он.

– А это чья пакость?! – закричал пристав. – Кто ее дал Савину?

Он показал тоненькую брошюрку под названием «С одного козла двух шкур не дерут». В ней говорилось об издевательстве мастеров, которые штрафами и взятками сдирают вторую шкуру с рабочего, гак как первая достается фабриканту. Иустин действительно передавал ее двоюродному брату.

– От меня он ее получил, – признался юноша. – Сам я не курящий, а ему сгодится, с десяти лет курит.

– Где взял?

– На улице, нашел.

– Врешь!

И пристав ударил его по щеке. Иустин обозлился.

– Если будешь драться, – ничего не скажу. Полицейский ударил еще раз и заорал:

– Я тебя научу, щенок, разговаривать! От кого получил? Говори!

Стиснув зубы, юноша молчал. Он готов был кинуться на полицейского и вцепиться в его дряблую шею. Пристав, видимо, почувствовал это; он отступил за широкий письменный стол и сипло произнес:

– Так вот ты из каковских! В молчанку играть? Обученный, значит? У нас на таких кандалы надевают.

В тот же день он отправил Иустина в Тулу, да не просто, а под усиленным конвоем: два стражника с саблями наголо ехали справа и слева.

«Ух, с каким почетом! Словно знаменитого разбойника ведут, – подумал Иустин и гордо вскинул голову. – Пусть все видят, что я их не боюсь».

В полицейском управлении его посадили в отдельную камеру.

Старичок-сторож, поставив на стол кувшин с водой, спросил:

– Как харчиться будешь? Есть у тебя, паря, деньги?

– Нет, ни копейки не остались.

– Тогда плохо твое дело. У нас здесь не кормят. Все же старик принес немного заплесневелых

сухарей. Больше двух суток ничего иного у Тарутина не было.

На третий день Иустин услышал песню, доносившуюся из коридора. Густым басом кто-то выкрикивал:

 
«На бой кровавый, святой и правый
Марш, марш вперед, рабочий народ!»
 

Вскоре в камеру втолкнули кряжистого мастерового, в разодранной рубашке, сквозь прорехи которой виднелась полосатая морская тельняшка. Иустии знал его. Это был лекальщик завода Антон Ермаков.

Сев на нары, Ермаков запел новую песню:

 
«Улица веселая,
Времячко тяжелое…»
 

При этом он пьяно притоптывал и щелкал пальцами. Увидев сидящего в углу Иустина, лекальщик вдруг умолк и спросил:

– А ты кто?

– Я, дядя Антон, арестованный.

– А кто тебе сказал, что меня Антоном зовут?

– Солодухин. Я его подручный.

– Правильно, Солодухин мой друг. Много с ним гуляно. Хочешь, я тебя матросским песням научу? – вдруг спросил он.

Иустин был рад всякому развлечению в этой полутемной камере.

– Научите, – попросил он.

– Ишь какой прыткий: «научите!» А ты знаешь, что за эти песни в тюрьму попасть можно?

– Так мы уже в тюрьме.

– Верно, – оглядев камеру, удивился Ермаков. – А ты, паренек, с перцем, – отметил он. – Хочешь, балтийскую спою? – И, не дождавшись ответа, запел:

 
«Грохочет Балтийское море…
В угрюмых утесах у скал.
Как лев разъяренный в пещере,
Рычит набегающий вал.
 
 
И с плачем другой, подоспевши,
О каменный бьется уступ,
Где грузно лежит посиневший,
Холодный, безжизненный труп.
 
 
Недвижно лицо молодое,
Недвижен гранитный утес,
Замучен за дело святое
Был этот отважный матрос.
 
 
Не в грозном бою с супостатом,
Не в чуждой далекой стране,
Убит он своим же собратом,
Казнен на родном корабле.
 
 
Погиб он за правое дело,
За правду святую и честь.
Снесите же, волны, народу,
Отчизне последнюю весть.
 

Снесите глухой деревнюшке Последний рыдающий стон, И матери, бедной старушке, От павшего сына поклон. Плывет полумесяц багровый И кровью в пучине дрожит. О, где же тот мститель суровый, Который за смерть отомстит?!»

Ермаков вытер ладонью слезы, положил тяжелую руку на плечо Иустину и сказал:

– Будут на военную службу брать, – просись в матросы. Таких товарищей, как на море, нигде не найдешь. Но не пей, Иустин: не только полиция, а и друзья презирать будут. Это точно, верь мне, на своей шкуре испытал.

От получки у Ермакова осталось рубля четыре. Он покупал хлеб, воблу, рубец и подкармливал юношу. Когда Иустина вызвали на второй допрос, старый матрос посоветовал:

– Придуряйся, ничего не говори, отказывайся от всего.

Иустин так и поступил: он делал вид, что не понимает жандармского офицера, и нес всякий вздор. Тот бился, бился с ним, потом обозлился, вызвал рослого полицейского и сказал:

– Тащи этого остолопа на улицу и дай под зад, чтобы раз пять перевернулся.

В деревне Иустин узнал, что стражники целый день искали винтовку и на огороде и у соседей, но не нашли. Юноша решился вытащить карабин из-под камней только через неделю. Он счистил с него ржавчину, смазал маслом, завернул в тряпки и перепрятал под крышу сарая.