Текст книги "Они штурмовали Зимний"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Дема тем временем стоял, притаясь за раздвоенным тополем, и, не спуская глаз с сыщика, думал: «Хорошо, что в парке больше никого нет, не помешают мне. Только вот как незаметно подобраться к нему? Осторожный, гад, все время оглядывается».

Сыщик первым увидел приближавшегося Кокорева.

«Почему он идет сюда? – не мог понять Аверкин. – Неужели заметили? На всякий случай надо достать браунинг».

Сыщик хотел было сунуть руку в задний карман брюк, как вдруг услышал позади хруст снега. Он обернулся и, увидев перед собой рослого и широкоплечего путиловца с повязанной щекой, прижался спиной к дереву и стал нащупывать рукоятку пистолета.

– Ты за кем, Мокруха, подглядываешь? – делая еще шаг, спросил Рыкунов.

– Проходи мимо, а то пулю в лоб получишь! – пригрозил Аверкин, рывком вытаскивая браунинг.

Но взвести пистолет сыщику не удалось: Дема прыжком сбил его с ног и, навалившись всей тяжестью, с такой силой стиснул запястье, что кисть аверкинской руки невольно разжалась и браунинг выпал.

Подоспевший Кокорев подобрал пистолет и, как только сыщик закричал, забил ему рот снегом. Потом он помог Рыкунову задрать полы застегнутого пальто шпика выше головы и связать их. Аверкин словно попал в мешок. Собственное пальто стало для него темницей. Взяв длинный аверкинский шарф, Дема с Васей так стянули им шпика, что тот не мог шевельнуть ни руками, ни головой. Кричать было бесполезно: подбитое ватой пальто заглушало звуки.

Аверкин, чувствуя, как парни ремнем стягивают ему ноги у щиколотки, в страхе думал: «Что же они со мной сделают? Проклятая девка, это она натравила их на меня! А я еще жалел ее. Таких не то что в ссылку, вешать надо».

Снег растаял во рту. Проглотив горькую слюну, шпик забился и закричал:

– Отпустите сейчас же! Хуже будет… в тюрьме сгниете!

Но парни, конечно, не слышали его угроз. Усевшись на связанного шпика, Дема отдышался и сказал Васе:

– Выбирайтесь отсюда. Если тихо на улице, – не возвращайтесь, я тут один справлюсь.

– Затащи его куда-нибудь подальше и брось.

– Ладно, иди. Соображу, что сделать.

Глава пятая. ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ВИТАЛИЯ АВЕРКИНА

Взвалив сыщика на плечо, Рыкунов понес его в глубь парка.

«Куда же мне его деть? – размышлял он по пути – в снег кинуть или в кусты? Не найдут, закоченеет еще на холоде. Вроде человека убьешь. А оставить на виду, – раньше времени заметят и развяжут. Нашел же я себе занятие!»

Впереди путиловец заметил огоньки. Они то появлялись, то скрывались за стволами деревьев. «Живут там, что ли? Надо поглядеть, может, сарай какой найду».

Сбросив свою ношу в сугроб, Дема пошел прямо на огни. Минут через пять он увидел небольшие темные строения, а за ними – высокие каменные дома. Свет был лишь в некоторых окнах.

«Не огорожено», – обрадовался Рыкунов и стал приглядываться к низким строениям. У одного из них широкая дверь была приоткрыта. Он подошел ближе и заглянул в сарай. Там белела груда поленьев. «Вот где я его запру, – решил Дема. – Самое подходящее место. До утра не найдут».

Аверкин, лежавший в снегу, не мог понять: ушли парни из парка или стоят поблизости и наблюдают за ним? Он пытался вслушиваться, но звуки не пробивались сквозь толщу сукна и ваты. В этом тесном мешке, покрывавшем половину тела, духота становилась невыносимой. Спина и грудь Виталия взмокли от жары, а бедра и колени стыли на холоде. «Так я задохнусь либо отморожу ноги, – думал он. – Надо скорей высвободиться».

Аверкин принялся извиваться, дрыгать ногами, кататься по снегу… Но путы не ослабевали. Ему стало еще жарче. «Что же делать? Кричать бессмысленно. Надо выкатиться на дорогу и ждать. Авось какой-нибудь прохожий наткнется. Но в какой стороне дорожка?»

Сыщик несколько раз перекатился. Кругом был мягкий снег. «Не сюда», – понял он и стал перекатываться в обратном направлении…

Когда Рыкунов вернулся, то на старом месте сыщика не нашел. Снег вокруг был примят и взрыт.

«Куда же он делся? – не понимал путиловец. – Неужто развязался и ушел?» Дема пригнулся и, заметив широкий след, пошел по нему. Вскоре он наткнулся на притихшего Аверкина, который так вывалялся в снегу, что походил на белый заледеневший ком.

«Вот ведь ловкач! – изумился Рыкунов. – Даже связанным норовит удрать. Такого только под замком удержишь».

Стряхнув с сыщика налипший снег, он вновь взвалил Аверкина на плечо и понес к дровяному сараю. В сарае Дема бросил его на опилки, придавил сыщика тяжелыми козлами и, выйдя на улицу, запер дверь на засов.

Аверкин некоторое время не шевелился. «Куда они принесли меня? – не понимал он. – Не в сторожку ли, чтобы здесь, в глубине парка, пытать? Ну, конечно, им надо же знать, кого я выследил и какие сведения передал охранке. А что я им скажу? Разве кто поверит, что я ни слова не говорил своему начальству об Алешиной? Никогда. А она нехорошо поступила со мной. Какой же я все-таки невезучий! Ведь с детства страдаю из-за девчонок!»

В пятнадцать лет Виталий влюбился в гимназистку Тусю Бонич. Он часами мерз в скверике перед ее окнами, ожидая, когда девчонка сделает уроки и выйдет гулять. Туся обычно появлялась одна. Он узнавал ее по белой шапочке, беличьей шубке и муфточке. Девочка шла с гордо поднятой головой, как бы никого не замечая. Она прогуливалась по набережной Екатерининского канала. Там у парапета стояла дощатая сторожка с небольшими оконцами. Лишь летом, когда у стенки канала останавливались баржи с тесом и кирпичами, в будке появлялся сторож; в остальное же время она пустовала.

Обогнав Тусю боковой дорожкой, Виталий мчался к этой сторожке и дождавшись девочку, вполголоса подзывал:

– Бонич! А у меня сегодня шоколадные конфеты… Хочешь?

Гимназистка каждый раз колебалась: идти или не идти? Конфеты строго-настрого были запрещены матерью. Мать боялась, что сладости испортят ровные, сияющие, как жемчужинки, зубы девочки.

– А ты никому не скажешь? – растерянно оглядываясь по сторонам, спрашивала Туся.

– Ей-богу. чтоб мне провалиться… – клялся он. Колебания были недолгими. Разве утерпишь, когда хочется сладкого? Еще раз оглянувшись, девочка вбегала в будку и садилась на скамейку так, чтобы с панели ее никто не заметил.

Аверкин, глотая слюну, смотрел, как Туся не спеша и с наслаждением поедала конфету. Потом он вытаскивал из кармана вторую, более дорогую, и, вертя ею перед глазами, говорил:

– А за эту два фанта.

Девочке неприятен был мокрогубый, похожий на дятла мальчишка. Но желание поесть шоколаду пересиливало брезгливость. Зажмурив глаза, она вытягивала вперед лицо, точно готовясь к чему-то неприятному, и просила:

– Только быстрей.

Он торопливо вытирал рот рукой и целовал сладкие, судорожно сомкнутые губы девочки. После этого Туся забирала шоколадку, прятала ее в муфточку и убегала в сквер.

Чтобы чаще видеться с Бонич, ему нужны были деньги. Виталий воровал их из кассы у отца, из сумочки у матери и у товарищей. Однажды старшеклассники заметили, как Аверкин в раздевалке обшаривал карманы шинелей. Они тут же избили его и повели к начальнику гимназии. Тот, выслушав гимназистов, побледнел и воскликнул:

– Подлец, ты же опозорил всю гимназию! Виталий чувствовал, что и Сан Санычу хочется

ударить его. Но начальник был сдержанным человеком, он лишь щелкнул пальцем по кончику его носа и, повернувшись к старшеклассникам, трагическим шепотом потребовал, чтобы те поклялись «честным, благородным словом» никому не говорить о случившемся. Потом он закрыл Аверкина в пустом классе и послал сторожа за отцом.

«Значит, быть мне без обеда до вечера, – заключил Виталий, усаживаясь за парту. – Отца они не скоро вызовут, а мать, конечно, не пойдет из-за меня в гимназию. Она любит только Всеволода, а я для нее «балбес… гадкий, противный мальчишка». – Так размышляя, он машинально вытащил перочинный ножик и стал вырезать на парте букву «Т». – Ну и ладно, пусть не приходит. У отца-то я откручусь».

Виталий не понимал отношений отца с матерью. Жили они какой-то странной жизнью: мать никогда не видела «Красного кабачка», а отец лишь раз или два в месяц приезжал в городскую квартиру и вел себя неестественно, словно непрошеный гость. Мать в такие дни ходила с повязкой на голове, как при мигрени, и разговаривала с отцом, едва разжимая губы. Она морщилась от каждого его шумного движения и презрительно говорила: «Вот мужлан!»

Виталий не раз слышал, как сплетничающие соседки называли его старшего брата «богомоловским», хотя Всеволод во всех своих тетрадях писал фамилию: Аверкин. Правда, отца он называл не папой, а Фролом Семеновичем и говорил с ним на «вы», как с чужим.

Разбитной и бойкий на язык, отец в городской квартире вдруг делался угрюмым и настороженным. Его хохолок на лысеющей голове как-то жалко топорщился, а острый кончик носа становился красным. Он то сидел нахохлясь, то вдруг напивался, пинал ногой стулья и кричал:

– Кто я здесь – хозяин или приказчик? Ишь, господа! Да вы должники мне по гроб жизни. Кто ваши шашни и грехи покрывал? Думаете, что без вас кабачишко не получил бы? Шиш! Он мне полагается за верную службу и сокрытие богомоловских тайн. А если он ваш, то отправляйтесь на Краснокабацкое шоссе и обирайте пьяных, а я тут останусь, поживу, как фон-барон в четырех комнатах!

Отец даже не оставался ночевать, а уезжал к себе за Нарвскую заставу. Виталию тоже не нравилась жизнь в городской квартире, и он часто ездил к отцу. Там для него было раздолье: он бегал с заставскими ребятишками, куда хотел, и делал, что нравилось. И никто ему не говорил: «Боже, какой ты грязный! Сейчас же вытри губы и нос… И не держи руки в карманах».

У отца не трудно было раздобыть денег, накупить сладостей и выменять их на рогатки, пращи и самодельные пистолеты. Свои игрушки Виталий хранил в верхней комнате кабачка, потому что мать выбросила бы их на помойку.

«Скоро ли отец приедет? – с нетерпением поглядывая в окно, думал запертый в классе Аверкин. – Ведь обедать охота. Эх, не догадался я стащить чей-нибудь завтрак!»

Отец приехал в гимназию под вечер, когда занятия кончились. Узнав от начальника гимназии о воровстве Виталия, он удивленно хмыкнул и сказал:

– А у меня, понимаете, как будто ничего не пропадало.

– Возможно, дома он не безобразничает, а у нас почти каждый день гимназисты жаловались на пропажи. Сегодня ваш сын уличен! С поличным… да-с! Чтобы не ставить вас в неловкое положение и не позорить гимназию. лучше будет, если вы без шума заберете сына, а пас официально известите, что он изъят по болезни. Против совести вы не погрешите. Воровство называют клептоманией, а клептомания– болезнь.

– А начисто замять это дело никак невозможно? – спросил кабатчик. – Я свиньей не останусь, отблагодарю.

– К сожалению… помочь не могу, – разведя руками, ответил начальник гимназии. – Это решение попечителя.

Кабатчика Аверкина возмущало не то, что сын обворовывал товарищей, а другое: как он смел попасться? Идя домой, он закатил Виталию оплеуху и стал допытываться:

– Ты, наверное, и по моим карманам шастал? И в кассу лапу запускал?

Долговязый мальчишка шел сгорбившись и противно хлюпал носом. Кабатчик еще раз ударил его по затылку, и это словно встряхнуло сына. Он вдруг взвизгнул:

– А ты меня ловил?.. Ловил, да? А еще дерется! Сам будто лучше.

«Ну и подлюга же растет!» – отметил про себя кабатчик. Но вслух назидательно сказал:

– Если воруешь, то воруй с соображением – не попадайся.

Мать, узнав, в чем провинился Виталий, побелела и затряслась.

– Боже, какой позор! Этого еще нам недоставало! – воскликнула она. – Всеволода только начали принимать в хороших домах… А теперь что же? Ему всюду откажут. И сплетни пойдут – Аверкины воры! Глаза никуда не покажешь…

– Перестань, сплетен не будет, – попытался остановить ее отец. – Сказано тебе – все обойдется по-благородному: сам заявление подам, что беру-де, мол, мальчишку по болезни.

– Это твое учение! – накинулась мать. – Когда он не ездил к тебе, был ласковым и послушным. А сейчас – чудовище, негодяй! Весь в тебя – такой же грубый и подлый. Почему я не придушила его еще в люльке!

Мать разрыдалась, потом вдруг в бешенстве бросилась к комоду и стала выбрасывать белье.

– Оба уезжайте отсюда… чтоб глаза мои вас не видели!

Отец только покряхтывал, собирая с пола белье. Увязав его в узел, он послал прислугу за извозчиком и приказал Виталию:

– Одевайся, у меня будешь жить.

В тот же вечер они уехали за Нарвскую заставу. По пути Фрол Семенович успокоился и стал рассуждать по-деловому:

_ Что же оно теперь получилось: по ученой части ты не пошел, в писаря еще не возьмут, – мал. Значит, – в кабатчики! Но ты не жалей; наше дело не хуже других. Ежели его умеючи вести, то всегда в люди выбьешься. Я ведь с простых половых начал: посуду мыл, грязь подтирал, чаевые копеечки копил… а теперь собственное заведение имею.

На другой день отец выдал Виталию небольшие кожаные манжеты, клеенчатый передник и сказал:

– Отпускаю тебе в кредит по своей цене три бочки пива. В каждой бочке по двадцать ведер. Вот и решай задачку: надо так продать, чтоб не дороже моего было, соленый горошек оправдать и самому в выгоде остаться. В помощники получишь Ваську-полового, вдвоем и управляйтесь. Вес, что заработаешь, – твое. Понял?

– А чего не понять? – буркнул Виталий. – Думаешь, не видел, как ты опивки в бочку сливал? И по кружкам сосчитать сумею, не бойся.

С первого же заработка Аверкин купил шоколадку и поспешил в скверик под окно Туси Бонич.

Больше часа он просидел в скверике, а Туся не показывалась. Виталий лишь заметил, как время от времени край занавески в ее окне отгибался. Девочка, видимо, наблюдала за ним.

Решив во что бы то ни стало выманить сладкоешку, Виталий вытащил из кармана шоколад и стал вертеть его в руках. Но это не помогло. Туся продолжала прятаться дома.

Обозлясь, Аверкин разорвал обертку с шоколада и на клочке бумаги крупно написал: «Если не выйдешь, – твоя мамаша все узнает».

Вскарабкавшись по водосточной трубе до бель-этажа, он стал ногой на карниз, поплевал на записку и прилепил ее на стекло Тусиного окна.

Занавеска моментально раздвинулась. Показалось испуганное лицо девочки. Она жестами показывала, что сейчас выйдет, пусть только он снимет свой дурацкий листок.

Минут через пять Туся действительно появилась в скверике, вышла на набережную и, оглядевшись, без зова заскочила в сторожку.

– Не смей больше приходить, – сказала она, с трудом сдерживая ярость. – И шоколада твоего не надо. Я знаю, за что тебя выгнали из гимназии.

«Значит, кто-то из старшеклассников проговорился, – сообразил Виталий. – Ну, погоди ж, я им еще отомщу». Он понимал, что рассерженная Туся сейчас уйдет, что удержать ее может только решительный разговор, и он признался:

– Да, крал, но не для себя. Я тебе покупал шоколад.

– Неправда, ты лжешь! Как тебе не стыдно! – испуганно стала возражать она. – Я ведь не просила… ты сам зазывал.

Она вдруг прижала муфточку к глазам и заплакала.

– Не бойся; если ты будешь гулять со мной, я никому не скажу, – принялся уверять ее Виталий. – И шоколад возьми… Я сам заработал.

– Не нужно мне ничего… Отстань! Ты противный, я ненавижу тебя! – плача, выговаривала Туся.

Чтобы успокоить се, Виталий сказал:

– Ну хорошо, перестань… Сегодня я дарю шоколад так… без фантов. Зато ты придешь в четверг в пять часов. Ладно?

Он отнял у девочки муфту и запихал в нее плитку шоколада.

– Не приду… Меня мама не пустит, – продолжала упрямиться она. – И в муфту ничего не клади, я выброшу.

– Если ты это сделаешь, я обозлюсь, а тогда мне все нипочем. Вот, ей-богу, приду к твоей матери или начальнице и расскажу, что из-за тебя меня выгнали из гимназии. Не капризничай, хуже будет.

В четверг, накупив дорогих папирос и пирожных, Аверкин забрался в сторожку. Там он сел на скамейку, заложил ногу на ногу, закурил и, выпуская через ноздри дым, стал посматривать в оконце.

Было уже не менее пяти часов, а Туся все не появлялась. Мимо проходили лишь старушки, прогуливавшие собачек, да няньки с маленькими ребятишками. И вот вдруг на панели показались гимназисты-старшеклассники. Одного из них Аверкин узнал. Это был Гошка Хилков, который схватил его тогда в раздевалке. Виталий отпрянул от оконца и, стоя в глубине будки, с бьющимся сердцем следил за гимназистами. Их было трое. Шли они, держа руки в карманах шинелей, и как-то настороженно оглядывались по сторонам'.

Один из гимназистов перебежал к сторожке и заглянул в нее. Виталий мгновенно прижался к стенке. Гимназист, сделав вид, что не заметил его, захлопнул дверь и торжествующим шепотом сообщил товарищам:

– Здесь он… Пойман! Идите скорей. Расслышав его шепот, Виталий почувствовал, как заныло под ложечкой и все тело покрылось липким потом. «Следили, – понял он. – Что теперь они со мной сделают?» Он торопливо вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл его, зажал в кулаке и руку спрятал за спину.

Гимназисты втроем ввалились в сторожку. Виталий не успел подготовиться к прыжку, как они закрыли дверь на засов.

– Ну, Мокруха, молись, – сказал Гошка Хилков. – Пришел твой последний час. – Гимназист сморщил нос и, поводя им, определил: – Преступник перед смертью курил. Обыскать его!

– Руки вверх! – скомандовал другой гимназист.

Аверкин хотел было ударить его перочинным ножом, но передумал: «Как же я выскочу? Пощады тогда не жди». Он воткнул лезвие ножа в стенку и поднял руки. Гимназисты обшарили его карманы и все найденное выложили на скамейку.

– Ого! Папиросы «Зефир», – удивлялся Гошка Хилков. – У Мокрухи хоть губа и слюнявая, но не дура. А в этом свертке что? Господа, да он просто душка… пирожные эклер, наполеон. За это следует наказание убавить на пять горячих. Чтобы Мокруха не очень расстраивался, предлагаю связать его и положить лицом к стене. Согласны?

– Согласны, – хором ответили гимназисты. Они повалили Аверкина на грязный пол и, как он ни сопротивлялся, сняли с него ремни и, связав ими руки и ноги, бросили лицом к стене. Потом гимназисты разделили пирожные и, чавкая, стали лакомиться.

– Пища богов! – смакуя, похвалил Гошка. Руки у Виталия были туго стянуты. Их резало ремнем. Пытаясь высвободиться, он извивался на полу и, плача от злости, требовал:

– Развяжите… Мне больно. Снимите ремни, говорю!.. Сами ворюги, жрут чужие пирожные, а других обвиняют. Я пожалуюсь, не думайте, что так пройдет…

Но его выкрики никак не действовали на гимназистов. Съев пирожные, они вытерли руки об аверкинскую шапку и закурили.

– Зря нервничаешь, Мокруха, – выпустив несколько колец дыма в воздух, сказал Хилков. – Жаловаться тебе некуда. Из гимназии прогонят, а в полиции – самого сцапают. Мы лакомимся за деньги, которые ты у нас украл. Так что тут все по закону, не подкопаешься. Вот покурим немного кальяну, отдохнем и начнем судить тебя. Палачом назначаю Меднова, прокурором – Антона Мержевецкого, а сам буду главным судьей. Прошу приступить к допросу.

Меднов, прозванный в гимназии за дикую силу «Медей-Печенегом», снял с себя ремень и, хлестнув им Аверкина, спросил:

– Преступник Мокруха, признавайся, – зачем сюда пришел? Кто твоя жертва?

– А вам какое дело? Не скажу! А за ремень – камнем еще получишь!

– Обвиняемый, не грубить! За грубость буду наказывать, – басом предупредил Хилков. – Прошу перед судом отвечать вежливо… и только одну правду.

Меднов еще раз ударил ремнем и потребовал:

Говори, кому носишь пирожные и шоколад? – Отстань, чертов Печенег! – взвизгнул Виталий и связанными ногами лягнул Меднова.

О! Это уже наглость, господа, – заключил «судья». – Накладываю штраф: отрубить ему две банки!

«Палач» с такой лихостью выполнил приказание Хилкова, что Виталию показалось, будто ему оторвали на животе два кусочка кожи.

– Ты, подлец, долго еще будешь преследовать Тусю Бонич? – спросил «прокурор».

«Ах, вот кто! Она, подлюга, прислала их сюда! – понял Виталий. – Поэтому и сама не пришла. Ну, ладно же, предательница, я отомщу тебе». В злости он стал наговаривать на Тусю: – Я не преследовал, сна сама зазывала сюда и лезла целоваться.

– К тебе, к Мокрухе, лезла? – не поверил Хилков. Он переглянулся с Медей-Печенегом, и они, развеселясь, издевательски заржали. А «прокурор» побледнел.

– Да, ко мне, – твердил свое Виталий. – Но не дарма, она требовала, чтобы я ей шоколад носил.

– Лжешь, подлец! – не вытерпев, выкрикнул Мержевецкий и ударил Аверкина по щеке.

– Заткните поганую пасть. или я изувечу!

– Затыкай! – приказал Хилков «палачу». – Суду все понятно.

Медя-Печенег, зажав Виталию нос, запихал ему в рот скрученный шарф. «Судья» поднялся и объявил приговор:

– За воровство, наглость и вранье – приговариваю Мокруху к двадцати пяти горячим. При этом предупреждаю: если он еще раз появится в наших местах и будет приставать к девчонкам, – то изловить его, вора, подвесить головой вниз и нанести пятьдесят ударов палкой по голым пяткам. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Приступить к экзекуции.

«Палач» немедля повернул связанного Аверкина лицом вниз. Один из гимназистов уселся на плечи. Другой на ноги и спустил Виталию штаны…

Широкий и толстый ремень, имевший на конце медную петлю застежки, бил больно. Ягодицы точно обжигало кипятком. Аверкин не мог шелохнуться. Он взмок от боли и захлебывался в крике, но его никто не слышал.

Когда гимназисты, развязав затекшие руки и ноги Виталия, отпустили его, он не смог подняться, а только охнул и опять ткнулся лицом в грязный затоптанный пол. Мержевецкий, пихнув его ногой, предупредил:

– Если пожалуешься, – хуже будет! Запомни! Гимназисты забрали папиросы и, – выскочив из будки, захлопнули дверь.

Отлежавшись, Виталий в темноте побрел домой. В окне Туси Бонич сиял яркий свет. Она, наверное, торжествовала. Он отломил от водосточной трубы толстую сосульку, чтобы бросить ее в стекло, но передумал: «Сегодня мне не убежать. Еще успею отомстить. Никому из них пощады не будет».

Несколько дней он не мог сесть, спал только на правом боку и животе, но никому не жаловался. Накачивая из бочки пиво и разнося его по столикам, Виталий обдумывал, как лучше наказать гимназистов.

В «Красный кабачок» часто заходили парни с Емельяновки, пиратствовавшие в Гавани и на реке Екатерингофке. Они продавали кабатчику то, что им удавалось стащить с кораблей и барж, покупали вино и уходили хулиганить в Екатерингофский сад. Вот этих емельяновских пиратов Виталий и решил нанять для мщения. Рассказав их главарю – Мишке Ершастому, – что нужно сделать с гимназистами, Аверкин спросил:

– Сколько за работу возьмете водки?

– За каждого гимназиста по бутылке, – не задумываясь, ответил Мишка-Ершастый. – Разделаем так, что родная мать не узнает.

– Идет, – согласился Виталий.

Вечером в темноте он наклеил на окно Туси Бонич крошечную записку: «В четверг в пять часов жду на старом месте В.». Ему все еще не верилось, что девочка предала его. «Если старшеклассники не придут, – значит, она не виновата», – думал он.

В четверг емельяновские парни, получив от Аверкина в задаток бутылку водки, устроили засаду в сторожке. А сам Виталий с папироской в зубах прошелся мимо гимназии и уселся на скамейке в скверике против окна Туси.

Ждал он недолго. Гимназисты с двух сторон подошли к скамейке и, усевшись с ним рядом, схватили за руки.

– Молчать и не сопротивляться, – приказал Медя-Печенег, – иначе тут же забьем кляп в рот!

– Отпустите, я больше не буду, – плаксивым голосом попросил Аверкин.

– Кто тебе позволил нарушать приговор суда?

– Я тогда не расслышал… простите.

– Тебе же сказано: приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

– Но я же нечаянно.

– Это мы сейчас выясним.

Продолжая крепко держать Аверкина за руки, гимназисты рывком подняли его. Виталий искоса взглянул на Тусино окно: занавеска была отогнута, – девочка наблюдала за ними. Чтобы не показаться трусом, Аверкин вскинул голову и сказал:

– Ведите, не боюсь! Плевал я на ваш суд. И он первым шагнул вперед.

По пути Виталий думал: «Только бы раньше времени они не почувствовали опасности и не потащили в другое место». Он умышленно остановился и заартачился:

– Дальше я не пойду.

Но гимназисты не стали слушать Аверкина; дав пинка, силой потащили его в сторожку. А там на них накинулись емельяновские парни со свинчатками..

Драка была недолгой: через несколько минут окровавленные и оглушенные гимназисты лежали на полу.

– Чего еще устроить? – спросил Мишка-Ершастый.

– А вы их не поубивали ли? – спросил Аверкин.

– Не бойся! Чего этим бугаям сделается? Сомлели только.

– Тогда дайте им по двадцать пять горячих. Пусть помнят, как других бить.

***

В субботу утром в «Красный кабачок» зашел околоточный. Старый Аверкин, как всегда, налил большую стопку водки и сказал:

– Мое почтеньице Евсею Антонычу.

Околоточный припухшими глазами оглядел помещение – нет ли постороннего народу – и, буркнув: «Ваше здоровье», – опрокинул стопку в темную пасть под рыжие усы. Затем крякнул, пожевал квашеной капусты и сиплым басом произнес:

– Так что придется тебе, Фрол Семеныч, младшего со мной отпустить. Пристав требует.

– Пристав? – растерянно переспросил кабатчик. – Да что мальчишка мог натворить? Он же все время тут вертится.

– Не могу знать. Велено немедля.

– Виталька! Собирайся к господину приставу! – крикнул отец. А когда Виталий прошел за стойку, он свирепым шепотом спросил: – Ты чего там наделал?

– Это не я. Емельяновские гимназистов ремнем отстегали.

– Гимназистов? Ремнем?.. Фу ты, господи! – облегченно вздохнул кабатчик. – А мне бог весть что подумалось.

Он торопливо завернул в тонкую оранжевую бумагу две бутылки дорогого коньяку и громко, чтобы его слышал околоточный, произнес.

– Отнесешь господину приставу и скажешь, что я низко кланяюсь.

Околоточный привел Виталия прямо в кабинет пристава – тучного мужчины с крупнопористым красным лицом.

– Так что младший Аверкин доставлен, – доложил околоточный.

– Хорошо, можешь идти, – буркнул пристав и, отвалившись на спинку кресла, хмурым взглядом смерил Виталия с ног до головы.

– Что ж это ты, молодой человек, натворил, а? – грозно шевельнув усами, спросил он. – Ночью из-за тебя людей поднимают.

Мальчик в ответ согнулся, как сгибался его отец перед знатными посетителями кабачка, и вкрадчиво произнес:

– Папаша велел вам кланяться и пожелать здоровья.

При этом он еще раз поклонился и отдал приставу пакет. Тот взял его и, услышав бульканье, несколько смягчившись, сказал:

– Жаль мне твоего папашу, но теперь ничего уж не сделаешь. Проходи за портьеры, там тебя ждет следователь.

В соседней комнате за столом сидел жидковолосый человек с очень бледным и неприятным лицом. Взглянув на Виталия, он отодвинул бумаги, которые читал, и отрывисто спросил:

– Аверкин?

– Ага.

Следователь жестом пригласил его сесть в кресло и уставился на Виталия острыми зрачками блекло-зеленых глаз.

– Гимназисты Меднов, Хилков и Мержевецкий тебе знакомы?

Виталию стало не по себе.

– Да, – ответил он.

– Кого ты подговорил избить их?

– Я не подговаривал… Парни сами заступились за меня.

– Кто эти парни?

– Не знаю. Я их раньше не видел.

– Советую тебе вспомнить и назвать имена, иначе ты отсюда не уйдешь… увезут прямо в тюрьму. У одного из гимназистов сотрясение мозга. Он в больнице… дело может кончиться плохо. А двое Других – дома с постелей не поднимаются. Нам известно, что во всем виноват ты.

– Я их не трогал… Они сами хотели меня бить.

– Но ты ведь цел? А гимназисты избиты. Учти, они все дворяне. Их отцы очень влиятельные люди. Я думал спасти тебя, но ты отпираешься. Придется взять под стражу.

Следователь протянул руку к кнопке звонка. Виталий взмолился:

– Дяденька, миленький, не надо под стражу!.. Я вам все расскажу.

– Прекрасно. Мне тоже не интересно сажать тебя за решетку. Ну-с, я слушаю… Кто они?

«Как же я выдам? Емельяновцы зарежут меня», – вдруг подумал Виталий и почувствовал такой страх, что у него заныло в желудке. Положение казалось безвыходным. Губы у Аверкина затряслись, и он заплакал.

Следователь неодобрительно покачал головой.

– Слезами теперь делу не поможешь, – заметил он. – Если ты боишься своих сообщников, то я могу пообещать: они ничего не будут знать о тебе. Понял?

– Но, если вы обманете, они засекут насмерть.

– Кто они?

– Емельяновские… Мишка-Ершастый, Вадька Косой, Гавря..

– Ага-а! Известные личности. Давно мы до них добираемся.

Следователь что-то записал в настольном блокноте и, опять уставясь на Аверкина, спросил:

– Ты их подкупил?

– Нет, я только угощал.

– Это одно и то же. Подстрекателей еще хуже наказывают.

– Но вы же обещали, – плаксиво напомнил Виталий.

– Да, да. Можешь не беспокоиться. Но спасти тебя может только одно… если ты станешь нашим агентом.

– Как это агентом? Я не понимаю.

– Ты книжки о сыщиках читал?

– Читал.

– Ну вот, будешь помощником сыщиков, а потом, может, сам станешь таким же, как Нат Пинкертон'или Ник Картер.

– А я сумею?

– Сумеешь, дело не сложное, – заверил следователь. – К вам в «Красный кабачок» приходят всякие личности. Ты приглядывайся к ним, особенно к мастеровым. Прислушивайся, о чем они сговариваются и передавай нашим агентам. Заходить они к тебе будут часто. Узнаешь своего по кольцу: оно будет повернуто камнем к ладони. Только об этом никто не должен знать, даже твой отец. Понял?

Виталий кивнул и, понизив голос, спросил:

– А вы мне револьвер дадите? Следователь нахмурился.

– Для чего тебе он?

– А если гнаться за кем или задерживать?

– Этого тебе не придется делать. Ты должен быть незаметным. Понимаешь? Невидимкой. Иначе мы бы взрослого завербовали, а тебя в тюрьму отправили. Но взрослый быстрей попадется, тебя же, мальчишку, мало кто заподозрит. Ты должен делать вид, что разговоры посетителей тебя вовсе не интересуют. Позевывай да по сторонам смотри, а сам – ушки на макушке и слушай. Никаких слежек без моего разрешения! И оружия не носить. Оно выдаст тебя.

– Значит, я и полицейскому не могу сказать: «Именем закона, арестуйте вот этого», – да?

– Не можешь. Я же объяснил: ты должен быть самым обычным мальчишкой. Если что срочное, – сообщай агенту, его не будет, – околоточному, но так, чтобы никто не заметил.

«Красный кабачок» находился невдалеке от кладбища, там, где кончался город. Это место было выбрано не случайно. Кабатчик знал, что после похорон к нему будут компаниями заходить «помянуть Усопших». Въезжающие в город также заглянут в первый кабачок, и выезжающие забегут на прощание «опрокинуть» стопочку.

Кроме того, кабачок привлекал к себе всех тех, кто остерегался встреч с полицией. Сюда же после получки скрывались от жен и загулявшие мастеровые.

В «Красном кабачке» можно было «на пропой души» заложить инструмент, пиджак, нательный крест и обручальное кольцо. Старый Аверкин ничем не брезговал.

Как-то зашел в кабачок небритый, длинноносый мужчина в помятом котелке и потрепанном пальто. Он сел в уголок за маленький круглый столик и попросил пару пива. Виталий и прежде замечал этого посетителя, принимая его за спившегося мастерового, и не спешил выполнить просьбу. «На чай с такого много не получишь, подождет», – решил Аверкин.