Текст книги "Они штурмовали Зимний"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Отсюда не скоро вырвешься, – заключил Кокорев. – И на заводе не знают, что нас в тюрьму упрятали. Хоть бы весть какую подать.

За день парни утомились. От огорчения им не хотелось ни о чем разговаривать. Не раздеваясь, они повалились на нары и проспали до утренней поверки.

На рассвете железная дверь с треском раскрылась. В камеру вошел старший надзиратель, а за ним – коридорный.

– Встать! – рявкнул тюремщик.

Проверив по фамилиям, все ли на месте, коридорный невнятным голосом зачитал правила внутреннего распорядка тюрьмы и предупредил:

– За неподчинение – карцер и лишение прогулок.

– А за что нас посадили сюда? – спросил Кокорев.

– Не прикидывайтесь дурачками, – ответил старший надзиратель. – Сами будто не знаете? Видели мы таких!

Потом появились два уголовника в серых халатах. Они молча бросили на стол три пайка хлеба, черпаком разлили по кружкам чай и, подхватив дымящийся бачок, удалились.

Железная дверь захлопнулась.

Найдя кувшин с водой, путиловцы, поливая один другому, помылись над парашей и подсели к столу завтракать. Но пить принесенный чай не смогли, – от него пахло ворванью.

– Наголодаемся здесь, – отодвигая жестяную кружку, сказал приунывший Кокорев.

– Да и х-хлеб с осевками, н-не проглотишь, – отметил Лютиков.

В стенку камеры кто-то едва внятно застучал. Путиловцы насторожились и вопросительно смотрели друг на друга: что это обозначает?

– На переговоры вызывают, – догадался Вася. – Я читал, есть такая тюремная азбука. Жаль, не запомнил, в какой букве сколько тире и точек.

На всякий случай, он в ответ постучал монеткой з стенку. Это вызвало поток коротких и протяжных звуков. Какой-то арестант, сидевший в соседней камере, хотел завязать разговор, но юноши не понимали его.

– Эх, хоть бы кого опытного к нам посадили! Ведь ничего знать не будем, – досадовал Кокорев.

На прогулку путиловцев в этот день не выпустили.

Поздно вечером в камеру втолкнули четырех матросов. Моряки при аресте, видимо, сопротивлялись, их лица были окровавлены, форменки разорваны. Они и в тюрьме продолжали шуметь, ругали конвойных и не давали закрыть дверь.

Только с помощью сбежавшихся надзирателей их удалось оттеснить в глубь камеры. Но едва тюремщики захлопнули дверь, как матросы кинулись к ней и принялись яростно барабанить кулаками. Лишь один из них, круглолицый, с широким ртом и крупными зубами, остался на месте. Он вытер носовым платком кровь со лба и спокойным голосом приказал:

– Стоп, братва! Трави пар. Довольно волну разводить.

И матросы сразу притихли.

Круглолицый моряк оглядел камеру и, заметив путиловцев, подошел к ним.

– Прошу прощения за шум, – пробасил он. – Разбудили?

– Ничего, – ответил Кокорев. – Весь день отсыпаемся. Нет ли у вас закурить?

– Найдется, – сказал моряк и, вытянув из кармана кисет с табаком, протянул его юноше. – А вы давно здесь?

– Со вчерашнего дня.

– Если не секрет, – по какой статье?

– Сами не знаем. Мы поймали четырех типов, которые с колокольни стреляли в народ. Но в милиции их выпустили, а нам бока намяли – и за решетку!

– Значит, по той же статье, что и мы, – заключил моряк. – Нас в Петропавловке уговорили оружие сдать. А как только мы в город вышли, они давай вылавливать. Но мы им показали, как матросов под конвоем водить. Надолго запомнят! Теперь мы с вами товарищи по «Крестам». Давайте знакомиться... Иустин Тарутин, минер бригады траления.

Узнав, что перед ним путиловцы, моряк обрадовался:

– Вот это встреча! Давно мечтал с вашими Ребятами подружиться.

За ним подошли знакомиться и другие матросы.

Они были с разных кораблей. На бескозырках золотились надписи: «Океан», «Азия», «Николаев».

Моряков, привыкших к корабельной опрятности, возмущала грязь тюремной камеры.

– Свинарник, а не жилье для людей, – заметил Тарутин, оглядывая камеры. – А ну, Андрей, вызови-ка старшего, – обратился он к моряку со шрамом на подбородке. – Я ему сейчас головомойку устрою.

К «глазку» подошел Андрей Проняков.

– На вахте! – окликнул он надзирателя. – Свистеть сюда начальство.

– Какое такое начальство? – донесся из коридора недовольный голос.

– Какое найдется, хоть прокурора.

– Ишь, чего вздумали! Обойдетесь и без начальства!

Надзиратель, шаркая, удалился. Матрос схватил табуретку и начал колотить ею в дверь.

Грохот разбудил спящих, по камерам пошел перестук. Надзиратели забегали. И вскоре у «глазка» появился помощник начальника тюрьмы.

– Опять буяните? В карцер захотели? – закричал он из коридора.

– В карцер надо посадить того, кто здесь за порядком наблюдает, – ответил Тарутин. – Вы по какому закону грязь в тюрьме развели? В этом свинарнике мы не останемся. Переведите в другую камеру.

– Лучших у нас нет, не приготовили вам, господа матросы.

– Не лучшую, а чистую требуем.

– Тюрьма переполнена, номеров свободных не имеем.

– Тогда дайте нам воду и швабры. Без вас обойдемся.

– Это вы получите завтра.

– Не завтра, а сегодня. Иначе всю тюрьму поднимем.

Угроза подействовала. Тюремщики посовещались между собой и через некоторое время прислали уголовников с тряпками, швабрами и водой.

– Мокрая приборка! – объявил Тарутин.

Матросы сбросили с себя фланельки, засучили рукава тельняшек и принялись скрести доски нар, окачивать их водой, мыть стены и пол. Путиловцы помогали им.

В разгар работы из соседней камеры послышался дробный стук.

– Андрей, что там пишут? – заинтересовался

Тарутин.

Проняков пожал плечами.

– Не понимаю.

– Запроси по-нашему.

Сигнальщик вытащил медную зажигалку, похожую на снарядник, и несколько раз отстучал вызов по-флотски.

Ему ответили.

– Еге, матрос нашелся. Фелушин с брандвахты. Спрашивает, – что у нас случилось?

– Узнай, как он угодил сюда.

– С Васильевского не успел уйти.

– Значит, как и мы, застрял? Ну, поздравь его.

Перестук длился долго. Соседние камеры, оказывается, тоже были заполнены недавними демонстрантами, схваченными юнкерами и казаками на улице.

* * *

В субботу Наташа пришла к Кате раньше условленного времени.

– Я, кажется, устроила тебе официальный пропуск в «Кресты», – сказала она. – Центральное бюро помощи политическим заключенным просит нас создать в районе пролетарский Красный Крест и взять шефство над тюрьмой. Я подсказала выдвинуть тебя и тетю Феню. Вам разрешат помогать заключенным. Здорово, да?

– Умница! Спасибо.

Дема Рыкунов пришел к Кате после работы. Он Даже не успел вымыться и переодеться. Лицо его было в копоти.

Куда вы меня спрячете? – спросил он у девушек.

– Пока время еще есть, ты можешь вымыться, – сказала Катя. – А потом садись в столовой и жди. Я там, чтобы тебе не скучно было, приготовила журналы.

Она повела Дементия в ванную комнату, дала мыло, полотенце и оставила одного. Раздевшись до пояса, юноша тщательно вымылся, вновь оделся, причесался и, пройдя в столовую, уселся листать старые журналы «Нива».

В восемь часов Аверкин не появился. Только минут через тридцать в прихожей раздался звонок. Катя выбежала открывать дверь. На пороге она увидела незнакомого мальчишку.

– Вы Алешина? – спросил он. – Вам письмо. Мальчик отдал ей четвертушку бумаги, сложенную, как складывают в аптеках пакетики, и убежал.

Катя развернула записку. В ней лиловым карандашом было написано:

«Екатерина Дмитриевна!

Что же вы этак? Вроде засады против меня устроили. А я хотел вам кое-что по секрету сообщить. Неладно получается, теряете Вы друга верного. Теперь уже не знаю, когда смогу прийти. Буду занят все дни.

Верный Ваш друг

Виталий Аверкин».

– Выходи, Дема! – позвала Катя. – Аверкин, наверное, видел, как ты ко мне шел, и струсил. Посыльного прислал.

Прочитав полученную записку, Дементий пожалел:

– Эх, не так сделали! – сокрушался он. – Зря не послушался Савелия Матвеевича. Ловленный, конечно, без разведки не пойдет.

– Боюсь, что он нагрянет, когда вас не будет, – сказала Катя.

– А ты не бойся его. Эти шпики трусливы. Хочешь, я свой браунинг тебе оставлю?

– Я же не умею с ним обращаться.

– Подумаешь, трудность какая! Вмиг научишься.

Достав пистолет, Дема разрядил его и стал показывать девушкам, куда надо закладывать обойму, как ставить на боевой взвод и стрелять. Потом он начал разбирать его на части. В это время раздался звонок.

– Прикрой пистолет журналом, – велела Катя и пошла открывать дверь.

На лестничной площадке стоял отдувавшийся, тяжело дышавший домовладелец.

– Дозвольте войти? – спросил он.

– Пожалуйста.

Тучный торговец вошел в прихожую, снял белую фуражку и, как бы интересуясь, – не отсырели ли потолки, заглянул в комнаты, на кухню и спросил:

– Когда же вы за квартиру начнете платить?

– Честно говоря, мы даже не знаем, сколько она стоит, – призналась Катя.

– Это надо было узнать при въезде, – поучающе заметил домовладелец. – Сейчас цены на квартиры поднялись. А так как вы занимаете одну из лучших, то придется платить по сорока рубликов.

– Сорок рублей в месяц? – удивленно спросила девушка.

– А как же вы думали? К зиме еще больше возьму.

– Но у нас же нет таких денег!

– Это меня не касается. Надо было выбирать квартиру по средствам. Не заплатите, – в суд подам, выселю. Даю вам неделю сроку.

Не прощаясь, домовладелец нахлобучил фуражку и ушел.

– Вот ведь шкуродер! – возмутился Дементий. – Его бы за глотку да тряхнуть покрепче. Узнал бы, как людей грабить!

– Не вздумай только платить, – вмешалась в разговор Наташа. – На него надо жалобу в Исполком написать. Явный спекулянт.

– Я чувствую, что это все проделки Аверкина, – хмурясь сказала Катя. – Вот ведь подлец! Домовладелец по его указке приходил. Не зря же он в комнаты заглядывал. Теперь даже страшно оставаться одной.

– Бери браунинг и не трусь! – подбодрил ее Дема. – Вооруженную всякий испугается.

Он ловко собрал пистолет, пощелкал им, затем вставил обойму с патронами и предупредил:

– Помни, здесь семь патронов. Стреляют автоматически.

Аверкин в присланной Кате записке не лгал, ему действительно с трудом удалось освободиться на три часа. Все эти дни он участвовал в облавах и обысках.

Старший брат вызвал его к себе и сказал:

– Бросай все мелкие дела и переключайся на самое важное. Надо быстрей выяснить, куда мог скрыться главный руководитель большевиков – Ульянов-Ленин. Вот его фотография и описание примет. Надеюсь, ты его видел в натуре?

– Приходилось.

– В общем, учти: с пятого он перешел на нелегальное положение. Газеты уже пишут о нем как о немецком агенте, затеявшем свергнуть законное правительство. Будут напечатаны клятвы добровольцев «Лиги борьбы с коммунизмом», георгиевских кавалеров и юнкеров, взявшихся разыскать его живым или мертвым. Ульянова-Ленина правительство объявит вне закона. На добровольцев, конечно, надежда малая, они только запутают следы... Я больше полагаюсь на профессионалов. Так что подыщи старых агентов и действуй. Помни, – ждет большая денежная награда и продвижение по службе. Средств, сил и времени не жалей, – все окупится. И не забывай другого, – он человек опытный и умный. Сторонников у него не меньше, чем врагов. Особенно на флоте и в рабочих районах. Как нападешь на след, – немедля сообщи.

– Ладно, – буду ежедневно докладывать. Подобрав себе помощников, Аверкин прежде всего установил слежку за квартирой на Широкой улице, где до последних дней жил Ленин. Двух агентов он отправил на разведку в Кронштадт, а одного – к дому Алешиной.

Собираясь к девушке, он решил намекнуть ей об опасности, грозящей Ульянову-Ленину. Он надеялся этим вызвать доверие к себе и получить хотя бы ниточку, ухватившись за которую, можно двигаться в верном направлении. «Алешина, конечно, предупредит своих, – рассуждал он. – Она – одному, тот – другому… появится цепочка. Только не упускай ее, и ты нащупаешь след».

Он сам видел, как к Алешиной прошел Рыкунов, и обозлился: «Вот ведь подлая! Засаду устроила!»

Написав Кате записку, Аверкин послал к ней мальчишку, а сам зашел к домовладельцу и попросил его припугнуть девушку выселением. Тучный торговец охотно выполнил поручение и, вернувшись, услужливо доложил:

– Заметил, есть подозрительные: какой-то бугай здоровенный и барышенька невысокенькая, а в угловой комнате – ребятишки малые.

Дождавшись, когда Наташа с Дементием ушли от Алешиной, Аверкин поднялся на второй этаж, достал свой ключ, сунул его в замочную скважину и дважды повернул. Дверь лишь едва приоткрылась; она была на цепочке. В образовавшуюся щель даже рука не проходила.

Аверкину казалось, что он возился с дверью осторожно, но Катя все же расслышала шум. В коридоре вспыхнул свет. Девушка появилась на пороге. Лицо ее было бледным, а руки она держала за спиной.

– Кто здесь? – окликнула Катя дрогнувшим голосом.

– Это я, – негромко ответил Аверкин. – Откройте, Екатерина Дмитриевна.

– Что вам нужно?

– Очень важное сообщение...

– У меня никого нет дома... я не могу вас впустить. Как вы не понимаете, что это неприлично?

– Понимаю, все понимаю, – зашептал в щель Аверкин. – Такое дело, что минуты нельзя… Вашего Ленина объявляют вне закона. На поиск пущены все тайные агенты... даже собака Треф. Сегодня начнутся облавы и обыски...

– А для чего вы мне все это говорите? – словно возмутясь, спросила Катя. – Какое я имею отношение? Что за провокация!

– Тише... тише! – зашикал на нее Аверкин. – Зачем так громко? Я ведь, как друг... Откройте на минуточку.

– Уходите! – не снижая голоса, потребовала Катя. – Мне ничего от вас не нужно.

Захлопнув дверь перед его носом, она закрыла ее на крюк.

«Вот паршивка! – ругнулся про себя Аверкин. – Неужто догадывается? Но ей не выдержать. Сегодня же побежит к своим. А мы люди не гордые, у нас терпения хватит».

Избавясь от Аверкина, Катя в самом деле задумалась: «Как же сообщить нашим? И это надо сделать быстрей. А вдруг провокация? К тому же он теперь следить будет. Ну и пусть! Я же войду в дом, где, кроме райкома, еще находятся отделы Районной Думы и Совета. Мало ли туда людей ходит».

Катя дождалась возвращения матери и бабушки, которые два раза в неделю ходили в госпиталь за продукты стирать белье раненым. Положив в сумочку оставленный Демой браунинг, она сказала матери, что скоро вернется, и пошла на Большой Сампсониевский проспект.

На сумеречной улице пешеходов было немного. Девушка шла быстрым шагом и временами оглядывалась. Один раз ей показалось, какая-то тень мелькнула на левой стороне улицы и прижалась к темной стене дома. «Идут следом», – решила Катя. Она вытащила из сумочки пистолет и зажала в руке. Но по пути к ней никто не пристал.

В районном Комитете партии, как обычно, шло какое-то совещание. В приоткрытую дверь Катя разглядела Гурьянова, сидевшего невдалеке от входа. Просунув в дверь голову, она поманила его к себе. Гурьянов без промедления поднялся и вышел в коридор.

– Что, от отца письмо пришло? – спросил он.

– Нет, мне просто нужно срочно посоветоваться с вами.

Девушка отвела Гурьянова в конец коридора к окну и рассказала ему о последнем сообщении Аверкина. Старый слесарь, выслушав ее, нахмурился и спросил:

– Думаешь, он шел следом?

– Уверена.

– Хорошо, побудь здесь. Я сейчас со своими ребятами поговорю, надо проучить этого типа. Сегодня как раз мы толковали о патрулировании в районе. Пора отвадить шпиков... так пугнуть, чтоб нос боялись сунуть.

Гурьянов ушел. Катя прижалась к косяку окна и стала наблюдать за улицей. Но, сколько она ни вглядывалась во мглу, никого подозрительного не заметила.

Гурьянов пропадал недолго. Вскоре он вернулся с тремя рослыми парнями и сказал:

– Растолкуй им, по каким переулкам ходишь.

Катя в нескольких словах объяснила дружинникам, где проходит кратчайший путь к ее дому, и сказала о приметах Аверкина. Парни тут же, при ней, договорились, в каком месте лучше всего устроить засаду, и по одному ушли.

Катя показалась на улице минут через двадцать, Оглядевшись по сторонам, она пошла обычной дорогой.

Город уже готовился ко сну. Улицы опустели. Тарахтя и дымя, проехала последняя паровая конка. Где-то на Неве прогудел буксирный пароходик. Девушка настороженно прислушивалась ко всем звукам и от волнения не могла дышать полной грудью. Сердце билось учащенно. Казалось, сейчас где-то рядом прогрохочут выстрелы. Но вокруг все было спокойно. Только звонко разносился стук ее каблуков о каменные плиты панели.

Шагов за сто до поворота Катя услышала из темного подъезда шепот:

– Не пугайтесь, – за углом наши. Идите не останавливаясь.

Катя повернула в переулок и, никого не заметив, прибавила шагу. Когда она отошла на изрядное расстояние, за спиной вдруг услышала шарканье ног, пыхтение и глухие удары. Девушка оглянулась. Трое парней, схватив какого-то типа, прижали его к забору.

Катя побежала к ним и, увидев, что они держат незнакомого человека, сказала:

– Это не он.

– Не важно, – ответил один из дружинников. – Этот тоже крался. Мы их отучим бегать за нашими девушками!

Глава двадцать первая. В „КРЕСТАХ"

В тюрьме матросы завели корабельные порядки. Цементный пол они называли палубой, стены – переборками, а камеру – кубриком. Каждое утро слышался свист и раздавалась команда:

– Вязать койки!

До завтрака все занимались мокрой приборкой, а потом начиналось перестукивание.

Тюремный телеграф работал беспрерывно. Связь была установлена с соседями слева, справа и с теми, кто находился на другом этаже. Кронштадтцев волновали флотские дела. Каждая весть с воли вызывала у них то шумное одобрение, то проклятия и негодование. Больше всего их возмущали действия «социалиста» Керенского, который свирепствовал в угоду буржуазии и соглашателей. Разбушевавшийся премьер-министр издал приказ о роспуске Центробалта, закрытии матросских большевистских газет и потребовал ареста всех «подозрительных лиц, призывающих не повиноваться Временному правительству» и зачинщиков выступлений против войны на линейных кораблях «Петропавловск», «Республика», «Слава». В случае неисполнения приказа Керенский грозился объявить команды непокорных кораблей изменниками родины и революции.

– Вот ведь адвокатишка паршивый! – воскликнул Проняков, принявший эту весть по тюремному телеграфу. – Смотри, как наловчился словом «революция» играть.

– Да, он сделает все, что угодно, лишь бы на поверхности плавать... – сказал другой матрос, наградив министра весьма нелестным эпитетом.

Иустин Тарутин, презирая Керенского, называл его Александрой Федоровной, то есть так, как звали бывшую царицу.

Ликование у заключенных вызвала смелость кронштадтского Совета и команд линейных кораблей, которые с достоинством ответили министру, что никаких контрреволюционеров в своей среде они не знают, а посему арестов производить не будут. В знак пренебрежения к грозным приказам Керенского, моряки почти всюду избрали в новый Центробалт своих старых делегатов.

– Вот это утерли нос! – радовались матросы.

Василий Кокорев и его товарищи завидовали морякам, умеющим добывать свежие новости, так как сами ничего не знали ни о заводе, ни о товарищах. Тюремный телеграф лишь известил о том, что рабочим под угрозой судебного преследования приказано сдать оружие.

«Неужели наши ребята подчинятся? – думал Василий. – Нет, Дема отдаст что-нибудь ненужное, а остальное припрячет. Но как там бабушка? Кто ей добудет денег? Ведь продавать-то нечего. Без меня она там с голоду помрет. А на работу такую старую не возьмут. Хоть бы записку послать Савелию Матвеевичу».

Ночами, лежа в темноте на нарах с открытыми глазами, Василий старался в своем воображении представить Катю опечаленной его арестом. Но она почему-то возникала перед ним такой, какой приходила на набережную Невы, чуть задорной и насмешливой, пристально всматривалась и говорила: «Ну-ка, покажись, какой ты в тюрьме?!» – А глаза при этом просили: «Ничего мне не говори, я все понимаю. Держись!»

«Надо скорей вырываться из тюрьмы, – говорил себе Василий. – Но как? Что они нам могут предъявить? Участие в вооруженной демонстрации? Тогда надо посадить в тюрьму тысячи. У нас отнято оружие. Но не мы же стреляли в народ, а те мерзавцы. Правда, в протоколе милиции все изложено по-иному. Но это же неприкрытый сговор и жульничество! Мало ли что они напишут. У нас есть свидетели. Но где они теперь?»

По милицейскому протоколу, составленному с помощью Аверкина, получалось, что «бесчинствующие мастеровые Путиловского завода напали на офицеров, не позволявших осквернять божий храм и стрелять в народ». Откуда-то у начальника отделения появились золотые кресты и чаша, которые вместе с винтовкой прилагались к делу, как вещественные доказательства грабежа. Кроме того, в протоколе были записаны аверкинские провокационные вопросы: «Какая часть золота, вывезенного из Германии в запломбированном вагоне, попала в руки рабочих?», «Кто подкупил их и подбивал на бесчинства?», «Какими деньгами платили – бумажными или золотыми?»

Вася тут же, в милиции, сказал, что ни он, ни его товарищи не будут отвечать на вопросы шпика. Начальник отделения ухмыльнулся и записал: «Обвиняемый Кокорев В. С. запретил своим сообщникам отвечать следственным органам». При этом он подвинул протокол и предложил:

– Подпишите.

Вася внимательно прочитал милицейское сочинение и сказал:

– Вашу стряпню я не подпишу. Здесь каждое слово – брехня!

Подписывать протокол отказались и его товарищи.

«Это все мы сделали правильно, – рассуждал юноша. – Теперь надо только найти свидетелей, которые докажут вздорность обвинений. Двое из них известны – это Дема и его брат Филипп. Но их же могут притянуть к ответу, как соучастников. В милицейском протоколе есть хитрая запись: «Офицеров избивали также и неизвестные матросы Балтийского флота». Обязательно надо посоветоваться с адвокатом. Но где его взять? Понадобятся большие деньги. Вот попались в непромокаемую!»

Однажды послышался тревожный стук в стену. Андрею Пронякову сообщили, что Ленин объявлен вне закона. Оклеветал его в печати тот же Алексинский, который и о кронштадтцах сочинял, что они по указке германского штаба отделились от всей России и выпускают на острове Котлин свои деньги. Этот подлец посмел называть вождя рабочих немецким агентом!

– А что известно о самом Ленине? – запросил Проняков. – Не арестован ли он?

– Видимо, ушел в подполье, – донесся через некоторое время ответ. – Газеты выдумывают всякий вздор: улетел на аэроплане, уплыл на подводной лодке, прячется на военном корабле.

– А может, наши действительно захватили его с собой? – рассуждали матросы. – Из Кронштадта без боя его не возьмешь. – Но тут же возникли сомнения. – Нет, Ленин не поставит матросов в такое опасное положение. Он где-то в другом месте.

– Давайте требовать прогулок, – сказал Тарутин. – Умные люди не дают посадить себя за решетку, а остаются на воле и продолжают бороться. Довольно сидеть в сухом доке! Пора приглядеться, – нет ли слабины в охранке и взять курс на побег.

Иустин взял тяжелый табурет и, подойдя к двери, обитой железом, начал колотить в нее с такой силой, что по тюрьме покатился грохот, похожий на пушечную пальбу.

К дверям подбежали всполошившиеся надзиратели.

– Перестать! Кто там нарушает?

– Зовите сюда начальника! – потребовал Тарутин.

– Еще чего?! Прекратить безобразие!

– Зови, говорят, а то всю тюрьму разнесем!

В этот момент, словно по сговору, начали с таким же грохотом барабанить в двери заключенные других камер. Старший надзиратель побежал за начальником тюрьмы. Тот появился минут через пятнадцать. Дверь открылась. Надзиратель скомандовал:

– Встать!

На пороге появился невзрачный прапорщик, с серым обрюзгшим лицом, рыжеватыми усами щеточкой и хитрыми припухшими глазами. За его спиной стояли с винтовками на изготовку солдаты тюремной стражи.

– Кто здесь безобразничает? – спросил он каким-то блеющим голосом и шевельнул усами.

– С кем имеем честь? – поинтересовался Тарутин.

– На вытяжку, когда говоришь с начальником тюрьмы! – прикрикнул старший надзиратель.

– А-а, – протянул моряк, – слыхали... член партии эсеров Васкевич. Очень... неприятно. Почему вы не даете нам прогулок?

– Не имею на это соответствующих распоряжений.

– А сами не можете догадаться, что людей нельзя гноить в камерах, что им чистый воздух нужен? Еще себя социал-революционером мните!

– Прошу не касаться моей партийной принадлежности и разговаривать в ином тоне. Иначе – в карцер!

– Во-во! Не зря вам буржуазия собачьи должности дала.

– Посадить его на хлеб и воду! Взбешенный Васкевич выскочил в коридор. Но

в соседних камерах он услышал такие же протесты.

– Если не измените тюремного режима, объявим голодовку, – грозились заключенные.

На другой день утром, когда уголовники принесли пайки черного ноздристого хлеба, Тарутин ногой подвинул к ним парашу и сказал:

– Бросайте сюда.

Уголовники, недоумевая, поглядели на старшего надзирателя: как-де, мол, быть с этим чудаком – выполнять его просьбу или нет?

– Бросайте, раз просят, – равнодушно сказал тот. – Свиньям в охотку из такой посудины поесть.

И хлеб, которого все время не хватало заключенным, полетел в парашу. Путиловские парни невольно глотнули набежавшую голодную слюну.

. – Одну минуточку! – остановил Иустин собравшегося уходить надзирателя. – Ты, кажется, сказал, что свиньи любят лакомиться из такой посудины? – Матрос показал на парашу. – Можешь взять ее и в коридоре почавкать в охотку. Нам не жалко. Верно, братишки? – обратился он к сидящим на нарах.

– Верно! – ответили те.

И в других камерах «июльцы» не дотрагивались до хлеба.

«Голодовка», – понял начальник тюрьмы. Перепугавшись, он немедля поехал к прокурору. Прокурор по телефону связался с министром юстиции, а тот, услышав о голодовке, всполошился:

– Это же политический скандал! Примите любые меры. Черт с ними, можно пойти на уступки, даже открыть камеры. Но никаких эксцессов. Голодовки не допускать.

На другой день в «Крестах» началась необычная для тюрьмы жизнь. Заключенные могли покупать газеты, ходить из камеры в камеру, делиться новостями, спорить. Надзиратели только следили за распорядком дня и раздачей пищи.

Среди арестованных солдат и матросов в июльские дни было немало левых эсеров. Над ними в камерах потешались.

– Вам-то что, – говорили им, – у вас всюду свояки: Керенский – чуть ли не сват, начальник тюрьмы не то кум, не то брат. Сиди да поплевывай, авось на свадьбу позовут.

А те злились:

– Вот погоди, выйдем на свободу, мы этим буржуйским лизоблюдам покажем! Наше с ними кончилось.

Однажды Кокорева вызвали в контору тюрьмы и передали ему картонную коробку. В ней сверху лежали две растерзанные пачки легкого табаку, а под ними – большой кусок разломанного пополам пирога с черничной начинкой, домашнее печенье и сухари.

– Просмотрите, – сказали ему, – и распишитесь.

– Кто передал? – спросил Василий. – Письма нет?

– Не знаю, я не приемщик, – ответил узкоплечий конторщик с припухшими вороватыми глазами.

«Кто же приходил в тюрьму? – хотелось угадать юноше. – Такой пирог, вроде, от бабушки. Но печенье не ее изготовления. Неужели Катя? Хоть бы какую-нибудь весточку оставила!»

Вернувшись в камеру, Вася выложил на стол табак, пирог, печенье и стал осматривать коробку со всех сторон.

– Ну как? Что пишут? – поинтересовался Про-няков.

– Хоть бы булавкой царапнули! Все гладко – ни одной черточки! – разочарованно ответил Василий. – Даже не знаю, кто обо мне заботится.

– Не горюй, надо внимательнее съестное проглядеть. Если одному трудновато, – можем прийти на помощь.

– Да я уж вижу, как вы слюнки глотаете. Разделив пирог и печенье на всех, Кокорев пригласил товарищей к столу.

– Только зубами действуйте осторожней, – предупредил он. – Печенье может оказаться с начинкой.

И, действительно, Тарутину в корочке пирога попалась туго свернутая полоска пергаментной бумаги. Матрос развернул ее и прочитал:

«Это третья передача. Обнаружил ли ты мои записки? Повторяю: о бабушке не беспокойся, – с нею Дема. О вас на заводе не забывают, – послали протест и наняли адвоката. Я без тебя очень скучаю. Жди, скоро увидимся. К.»

– Вот так номер! – возмутился Иустин. – А где две первых передачи? Видно, надзиратели сожрали. Надо сейчас же шум поднять!

– Стоп, не разводи паров! – остановил его Проняков. – Того, что они съели, уже не вернешь. А вот про записку разболтаем… передачи от «К» будут приходить в раскрошенном виде. Кто она тебе, сестра? – любопытствуя, спросил он у Кокорева.

– Нет, это знакомая... ее зовут Катей.

– Ну что ж, тогда давай закурим на радостях. Они свернули по толстой папироске и задымили, наслаждаясь ароматным табаком.

***

В субботу по всем камерам была произведена уборка и параши опрысканы карболовкой. Заключенных группами водили в баню, наголо постригали, выдавали по кусочку мыла и чистое белье.

– Видно, начальство высокое прикатит, – говорили матросы. – В таких случаях всегда авралят.

В воскресенье надзиратели отобрали заключенных, наиболее упитанных, записали их фамилии и по два человека стали вызывать в контору. В первой паре пошел Иустин Тарутин и вернулся рассерженным.

– Патронессы какие-то из дамского общества защиты кенареек, – с презрением сказал он. – Халаты раскрахмалены, чепчики топорщатся. «На что жалуетесь? Какие претензии? Как себя чувствуете?» – «А вы что, Керенскому будете докладывать? – спрашиваю я. – Много он вашей сестры развел, нам бы хоть десяточек для прогулок прислал». – «Как вам не стыдно! А еще моряк революционного флота! – говорит с обидой самая молоденькая. – Мы из Красного Креста» – И показалось мне, будто я ее где-то прежде видел. А другая головой качает и вроде сожалеет: «Эх, морячок, морячок, видно, мало тебя мать в детстве секла!» – И сует мне, словно кухаркиному сыну, какой-то кулек. А тут еще подхалим Васкевич ввязывается: «Не обращайте внимания, это же анархист из анархистов... никакого воспитания». Ну, я его, конечно, обласкал по-флотски, вытряхнул все из кулька, надул его, хлопнул об ладонь так, что все вздрогнули, и ушел. Другие заключенные возвращались из конторы повеселевшими и довольными.

– Чего Иустин выдумывает, – говорили они. – Симпатичные тетки. И не игрушки выдают, а дельное… Сгодится нашему брату.

В кульках были конверты, бумага для писем, туалетное мыло, махорка, курительная бумага, спички и леденцы фабрики Ландрина.

Вскоре Кокорев услышал, как коридорный выкрикнул его фамилию. Не поверив, он переспросил:

– Меня?

– А то кого же? Живо в контору.

В тюремной конторе были распахнуты двери в соседнюю большую комнату. Там виднелся длинный стол, заваленный кульками, и две женщины в ослепительно белых халатах. Вася вгляделся в них и остолбенел: это были тетя Феня и Катя. Боясь, что он движением или возгласом выдаст их, они заговорили одновременно, приглашая его к столу.

«Умышленно не узнают, – понял юноша. – Но не слишком ли у них взволнованы голоса и лица?»

Катя, потрясенная его видом, по-арестантски остриженной головой, бледным и голодным лицом, на котором выделялись трогательно жалкие юношеские усики, готова была расплакаться.