Текст книги "Они штурмовали Зимний"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Капица Петр Иосифович
Они штурмовали Зимний
Из книг
ЛИБРУСЕК
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕВУШКА С ВЫБОРГСКОЙ СТОРОНЫ
Глава первая. СВЯЗНАЯ
В вагон паровой конки вошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка. Она держала в руке судок – две самодельные кастрюльки, расположенные одна над другой и скрепленные общей ручкой. В таких судках обычно жены и дети рабочих носили к проходным заводов обеды.
– Скоро поедем? – спросила девушка у кондукторши.
Толстая кондукторша пренебрежительно взглянула на нее и неохотно буркнула:
– Когда накопится пассажиров, тогда и поедем.
Девушка уплатила за проезд до конца маршрута и уселась к окну. Достав из кармана книжку, она раскрыла ее почти на середине и начала читать.
На вид ей было не более семнадцати лет. По одежде она ничем не отличалась от работниц Выборгской стороны. Темное грубошерстное полупальто, синяя из крепкой материи юбка, дешевые чулки и ботинки с невысокими каблуками говорили о том, что девушка из бедной семьи, в которой не гоняются за модами, а носят простые и прочные вещи. Поэтому странно было видеть в ее небольших обветренных руках книжку.
Женщины, входившие в вагон, с любопытством косились в ее сторону, так как немногим из них удавалось год или два учиться в школе.
– Грамотейкой прикидывается, а сама-то, наверное, книжку вверх ногами держит, – не без ехидства вслух сказала кондукторша.
– Любят эти лесновские из себя барышень корчить.
Девушка так увлеклась чтением, что не расслышала слов кондукторши и не заметила, как квадратный паровичок, дав два пискливых гудка, потянул за собой вагончики.
Паровая конка уже двинулась по Сампсониевскому проспекту, когда девушка вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд. «Кто бы это мог быть?» – хмурясь, подумала она.
Вагон был заполнен домашними хозяйками, ехавшими с кошелками к центру города; они громко разговаривали меж собой, возмущаясь ценами на рынке, ругали спекулянтов и жаловались на трудную жизнь. Никто из них, конечно, не обращал на нее внимания. В дальнем конце вагона, уткнувшись носом в поднятый меховой воротник, сидел какой-то длиннолицый парень с влажными губами и, видимо, дремал: припухшие веки его казались сомкнутыми.
«Кто же смотрел на меня? – не могла понять девушка. – Неужели ошиблась?» Она вновь принялась читать. Но неприятное ощущение, какое бывает, когда на тебя в упор глядят, не покидало ее. Чтобы проверить себя, девушка быстро вскинула глаза и наткнулась на острый взгляд парня, «Кто он такой? Почему прикидывается дремлющим? Кажется, я его где-то видела. Неужели следит? – встревожилась она. – Чего доброго, шпика за собой притащу. Надо скорей выйти».
Девушка еще некоторое время настороженно прислушивалась к разговорам, затем закрыла книжку, зевнула, поправила шерстяной платок на голове и, как бы спохватившись, торопливо схватила стоявший рядом судок и начала пробираться к выходу.
Парень, сидевший в углу, не шелохнулся.
Сойдя с площадки на мостовую, она перебежала на панель и оглянулась; из вагона больше никто не вышел. Конка пошла дальше. Видя, что и на ходу мужчина не спрыгнул, девушка в сердцах обругала себя:
– Вот дурища! Выскочила раньше времени. Теперь тащись такую даль пешком.
Все же она не пошла по Сампсониевскому проспекту, а свернула в переулок, чтобы не показываться на главной магистрали.
Катя Алешина родилась в Петрограде, на Выборгской стороне, но всякий раз, когда она проходила мимо захламленных пустырей и жалких лачуг рабочей окраины, не могла перебороть в себе гнетущего чувства: «Неужто до старости не увидим другой жизни?» Здесь все было унылым: и грязный снег, и слякотная дорога, и карликовые домики с заплатанными крышами, и мутно-серое, задымленное небо.
А за Невой даже солнце будто светило по-иному. Стоило только перейти Литейный мост и попасть на левый берег реки, казалось, что ты очутился в ином городе – просторном, светлом, с широкими и прямыми проспектами, сверкающими витринами магазинов, с гладкими, как домашний пол, торцовыми мостовыми, по которым беззвучно проносились лакированные кареты и пролетки лихачей-извозчиков.
За Невой и дышалось легче. Но Катя не любила бывать в центре города. Там к таким, как она – бедно одетым работницам, – относились с презрением. Даже горничные и приказчики магазинов, лебезившие и пресмыкавшиеся перед богачами, называли жительниц окраины «фабричной пылью».
Правда, было время, когда Кате хотелось стать похожей на томных и белолицых гимназисток – дочек домовладельцев, инженеров и чиновников.
Вон там, где начинаются улицы, похожие на центральные, стоит трехэтажное каменное здание – женская гимназия. Еще два года тому назад Катя бегала сюда каждое утро с сумкой, в которой лежали аккуратно завернутые в бумагу учебники и тетрадки. Следовало бы обойти этот дом стороной, не показываться в таком виде прежним одноклассницам.
Но почему? Только из-за того, что она одета хуже их? Нет! Ей нечего стыдиться. Она не глупей их. И училась лучше. Не зря же завидовали зубрилы Широкова и Базанова. Им просто повезло, что они родились в богатых домах и никогда не жили в подвале. Она больше не покраснеет, не смутится, если они при всех спросят: «Не твоя ли это мать нанимается в прачки?» И пусть шушукаются сколько хотят.
Катя, конечно, была бы такой же малограмотной, как и ее подруги по цеху, если бы не отец.
Отец! Ей вспомнились его жесткие усы и крупные ласковые ладони с темными трещинками.
Он приходил с работы усталый, покряхтывая, мылся холодной водой, быстро съедал обед, помогал матери убрать посуду и говорил:
– А ну, Катюша, садись, рассказывай, что было в школе.
Он слушал внимательно, требуя вспомнить все, что говорилось в классе. Потом они вместе готовили уроки: Катя в своих тетрадях, а отец на обрывках оберточной бумаги. Он старательно спрягал глаголы, запоминал правила грамматики, на память знал таблицу умножения и лучше дочки умел делить многозначные числа, хотя никогда не ходил в школу. Он взрослым постигал то, чего не удалось узнать в детстве.
– Вот как у нас здорово получается, – шутил отец, – за три рубля оба учимся.
И Катя для него старалась запомнить и удержать в голове каждое слово учителей. Это выделяло ее среди сверстниц. Четырехклассную начальную школу девочка закончила с отличием.
– Будешь учиться дальше, – радуясь ее успехам, сказал отец. – С осени в гимназию пойдешь.
– Зачем девчонке грамота? – ворчала на него мать. – Записки парням писать? Хватит и четырех классов. Пусть на портниху учится. Я вот ни одной буквы не знаю, а в лучших домах горничной была.
– Ишь, какое счастье – горничной! – не сдавался отец. – Не будет моя дочка подтирушкой у господ. Курить брошу, рюмки лишней не выпью, а Катюшу выведу в люди.
И он действительно не курил, отказывал себе в кружке пива, сберегал каждую копейку, чтобы вовремя уплатить в гимназию, чтобы у Кати были форменные платья, передники и круженные воротнички.
Отцу приходилось работать по десяти – двенадцати часов в день. Он приходил с завода измотанным, с запавшими глазами и осунувшимся темным лицом, но часто оставался после ужина за столом и допоздна читал какие-то свои книжки, которые прятал в тайничке за божницей.
– Куда ты их суешь? Не безбожничай, – укоряла мать. – Вот попомни мое слово: не доведут до добра ваши книжки.
Ее предчувствие сбылось. Зимней ночью раздался стук в дверь. Мать соскочила с постели и босиком подбежала к порогу.
– Кто там?
– Полиция!
– Не отпирай, Луша, – остановил ее отец. – Зажги лампу.
Он встал на табуретку, торопливо пошарил рукой за божницей, достал какие-то листки и две тоненькие книжечки, сунул их в валенки, а валенки надел на ноги.
Дверь уже тряслась от тяжелых ударов:
– Откройте!
Отец сам отодвинул засов и распахнул дверь. В комнату вошли два городовых, закутанных в башлыки, околоточный и какой-то штатский с поднятым воротником.
– Почему не открывал? – накинулся на отца околоточный. – Листовки прятал?
– Какие листовки? – недоумевал отец. – Не понимаю, о чем вы говорите.
– Не прикидывайся простачком, нам все известно.
Они перерыли постели, повыбрасывали из комода на пол белье, заглянули во все уголки и, наткнувшись на Катины учебники и тетради, начали перелистывать их.
– Откуда это? Чье?
– Дочери, – ответил отец, – она в гимназии учится.
– В гимназии? – удивился околоточный. – Ого! А все бедняков из себя разыгрываете.
Полицейские увели отца с собой.
Кате с матерью удалось увидеть его только после суда в пересыльной тюрьме. Их пропустили в длинную комнату свиданий и поставили за деревянный барьер. Вдоль барьера и железной решетки, за которой находились осужденные, расхаживал надзиратель.
Все присутствующие здесь перекликались одновременно; нужно было напрягать слух, чтобы уловить голос отца в общем шуме.
– Дали пять лет… ссылают в Якутию, – сообщил он.
Лицо отца было серым, он зарос бородой и казался таким худым, что Катя заплакала от жалости.
– Не плачь, дочка… держи голову выше. Твой отец попал в тюрьму не за грабеж. Когда вырастешь, узнаешь, чего я добивался. И ты, мать, не горюй. Вернусь, не пропаду.
Отец еще что-то выкрикивал, но за барьером женщины подняли такой плач, что Катя уже ничего не расслышала. Она только видела, как надзиратели отрывали от железной решетки руки арестантов и силой уводили их из комнаты свиданий.
Девушка на всю жизнь запомнила и тот день, когда ее вызвала к себе начальница гимназии – высокая и прямая старуха с блеклыми глазами. Разглядывая Катю в лорнет, она сказала:
– Вот что, милая девочка… М-мы очень сожалеем… я знаю твои успехи в классе… но у нас бесплатно не учат, а твои родители не внесли платы.
– У мамы сейчас нет денег, – сказала Катя.
– Я так и думала. Мы, конечно, могли бы обратиться к попечителю, похлопотать об отсрочке… но твой отец – государственный преступник.
Нет, мой папа не преступник.
– Честные люди не попадают в тюрьму, – отделяя слово от слова, поучающе заметила начальница.
У Кати перехватило дыхание от обиды за отца.
– Это неправда, он честный!
– Что-о? Кто тебе позволил таким тоном разговаривать со старшими?! – поднимаясь с кресла, повысила голос начальница. – Ты дочь прачки и не должна забывать об этом. Немедля собери книги – и вон из гимназии!
Выходя из кабинета, Катя ничего не видела перед собой.
«Конец, всему конец, – думалось ей. – Больше уже не приду в гимназию, не сяду за парту, не разверну тетрадки… Никогда! Меня не вызовут ни к карте, ни к доске и не скажут: «Отлично, Алешина». Никогда…»
Уроки уже начались. Сдерживая подступавшие к горлу рыдания, Катя уселась на подоконник в конце опустевшего коридора и там пробыла до звонка. А когда девочки выбежали из класса, она с сухими глазами прошла к своей парте, собрала в сумку книги и, не отвечая на расспросы любопытных, поспешила в раздевалку.
Волю слезам девочка дала лишь дома. Бросив сумку на кровать, она уткнулась носом в подушку и разрыдалась.
Мать успокаивала ее:
– Плюнь ты на эту гимназию. Без нее проживешь. Я тебе место у хороших господ присмотрела. На всем готовом и три рубля в месяц. Работа пустяковая: за двумя девочками присматривать да прислуживать, когда гости придут.
– Не буду я прислуживать вашим хорошим господам, – в сердцах ответила Катя. – Лучше в Неву брошусь.
На другой день еще до гудка она пошла к проходной завода «Айваз» и там, встретив старого друга отца – слесаря Гурьянова, – рассказала ему обо всем.
Тот слушал ее и возмущался:
– Вот ведь подлые! Ну, погоди, отольются им наши слезы, все припомним.
Гурьянов провел Катю на завод и зашел с ней в механическую мастерскую.
– Тут у нас мастер свой, – шепотом сказал он, – попробую уговорить. Подожди немного.
Гурьянов ходил недолго и вернулся веселый.
– Вот тебе записка, иди оформляйся в контору. Только не забудь лишний год себе прибавить, а то не примут, – посоветовал он.
В этот же день Катя получила пропуск на завод – круглую жестянку с рабочим номером – и на следующее утро по гудку явилась в механический цех. Мастер поставил ее на браковку металлических изделий. Дело оказалось не сложным, девушка за неделю приноровилась к нему.
Как-то зимой Катю подозвал к себе Гурьянов и вполголоса спросил:
– По вечерам ты бываешь свободна?
– Если надо, освобожусь.
– Нам связная нужна. Смотри, дело очень серьезное, – предупредил он. – Будешь встречаться с людьми, которых ищет полиция. Не боишься шпиков и тюрьмы?
– Постараюсь не попадаться.
– И язычок придется прикусить: никто не должен знать, где и с кем ты виделась. Понятно?
– Понимаю.
По заданиям, которые передавала тетя Феня – седоволосая мастерица лампового цеха, с очень моложавым лицом и горячими темными глазами, – Катя ездила в разные концы города. Она знала пароли и отзывы явочных квартир, запоминала тексты решений, которые не следовало размножать на бумаге, и передавала их устно. Катя научилась быть осторожной и скрытной. Даже мать не догадывалась о том, что дочь ее стала подпольщицей.
Вот и теперь, получив для маскировки обеденный судок, Алешина спешила в трактир «Долина». Завод бастовал, надо было получить листовки Петербургского комитета большевиков.
Глава вторая. ЛОКАУТ
– Вставай, Васек, вставай… Ишь, заспался! На работу пора.
На улице едва брезжил рассвет. Руки у бабушки были холодные, как ледяшки. Она всю ночь простояла в очереди за хлебом и забежала домой лишь на несколько минут, чтобы обогреться.
Вася лег поздно, – он не выспался. Голова была тяжелой, глаза слипались.
– Мы бастуем, – сонным голосом сказал юноша и, повернувшись лицом к стене, натянул одеяло на голову.
Это не удивило старушку. За последние месяцы многие цеха «Путиловца» не раз бастовали. Прижав озябшие руки к теплому чайнику, она ждала, когда согреется в нем вода, и прислушивалась к разноголосому завыванию первых заводских гудков. За сорок лет жизни в Чугунном переулке Степанида Игнатьевна привыкла узнавать их по голосам. Вот загнусавил завод резиновых изделий, «Треугольник»; его перебил «Тильманс» и слился с задыхающимся гудком «Анчара». Тонко запела «Екатерингофская мануфактура». А зычного путиловского гудка не было слышно. Это встревожило старушку. Она не помнила случая, чтобы в будний день завод не призывал мастеровых в свои цеха. Даже когда рабочие бастовали, и то он гудел в урочное время: «Авось кто не выдержит безденежья и выйдет на работу». А тут вдруг молчит.
«Не к добру это», – решила Игнатьевна и вновь принялась тормошить внука.
– Васек, ваш-то не гудит. Не стряслось ли что… сходил бы на завод.
Юноша отбросил одеяло, приподнял взлохмаченную голову и прислушался. «Путиловец» действительно не гудел.
«Неужели наши захватили качегарку и не дают включить гудок? А как же солдаты? Не дерутся ли там?»
Вася соскочил с топчана, быстро оделся и, не умываясь, хотел было выбежать на улицу, но бабушка удержала его:
– Куда ж ты, шальной?! Чайку хоть выпей.
Игнатьевна наполнила кружку кипятком, подкрашенным брусничником, и положила на стол черный ржаной сухарь.
Обжигаясь, гоноша торопливо глотал несладкий чай и с хрустом жевал сухарь.
В доме уже проснулись все жильцы. Наверху скрипели половицы. За стеной на кухне гудели примуса и плескалась вода, с другой стороны доносился натужный кашель и детский плач. Дом был заселен от подвала до чердака. Чуть ли не в каждой комнате ютилось по две-три семьи, а одинокие рабочие снимали в этих семьях углы и койки. Лишь Васе с бабушкой удалось остаться после смерти матери в отдельной клетушке у кухни, так как хозяин дома – бакалейщик Хомяков – приходился им дальним родственником.
Игнатьевна тоже уселась пить пустой чай.
– Надолго ли забастовали? – спросила она.
– Не знаю, – хмурясь ответил внук. – Директор прогнал наших делегатов и фронтом грозился. Подумаешь, испугал! Решили не выходить сегодня.
– Значит, весь завод забастовал? – удивилась Игнатьевна. – А где мы с тобой денег возьмем? Мне уж и хлеб покупать не на что, и за квартиру не плачено…
В это время с улицы кто-то постучал в стенку.
Вася нахлобучил на голову кепку и, надевая на ходу куртку, выбежал на крыльцо.
По всей ширине переулка, как в обычное рабочее утро, шли мужчины и женщины. Темный от сажи, плотно утоптанный снег поскрипывал под ногами.
Невдалеке от крыльца, залихватски сдвинув старенькую барашковую шапку набекрень, в тужурке нараспашку стоял скуластый парень – Дема Рыкунов. Он лишь на полгода старше Васи, но казался намного взрослей его, так как был шире в плечах и выше почти на голову.
– Чего на заводе делается? – спросил Дема.
– Не дерутся ли там с солдатами? – высказал догадку Вася.
– Пошли быстрей!
Рыкунов славился за Нарвской заставой своей силой и крепкими кулаками. В Чугунном переулке из парней никто не мог его одолеть. В кулачных драках Дёма смело шел против троих и побеждал. Побаивался он только своего угрюмого отца – одноглазого вагранщика – и робел при Савелии Матвеевиче – старом кузнеце, у которого работал молотобойцем.
Кокорев давно знал Дему Рыкунова, но по-настоящему сдружился с ним лишь на заводе. В старо-кузнечный цех Василий попал, когда ему шел пятнадцатый год. Бабушка тогда служила чаеварщицей в кузнице. Она уговорила мастера принять внука на обучение.
Вася таскал уголь для горнов, подметал окалину у наковален, складывал в штабельки негодные, лопнувшие поковки и бегал по мастерским с поручениями мастера.
В первую же неделю озорные молотобойцы сговорились подшутить над новичком. Кто-то из них нажег в горне клещи и, кинув их на землю, крикнул:
– Эй, мальчик, а ну живо… подай-ка клещи!
Вася поспешил исполнить просьбу, а озорные молотобойцы следили за ним, ожидая, что парнишка сейчас испуганно взвизгнет и отдернет руки от накаленного железа. Вот будет потеха!
Но забавы не получилось. Схватив в руки клещи, Вася лишь вздрогнул и не выронил их. С бледным лицом он молча окунул руки в стоявший рядом чан с сизой от окалины водой и там с трудом разнял пальцы.
Задыхаясь от обиды, он поднес к губам ладони, надеясь сдуть с них боль, но напрасно: руки саднило, они нестерпимо горели. Чтобы не показывать слез, Вася ушел в дальний угол кузницы, спрятался за кипятильником. Он не слышал, как старый кузнец, которого все в цехе величали Савелием Матвеевичем, изругал озорников.
Старик с сердито распушенными усами раскрыл свой шкафчик, достал с полки небольшой пузырек с подсолнечным маслом и, подойдя к Васе, приказал:
– Показывай, что у тебя с руками. Спекшаяся кожа на ладонях и пальцах мальчика вздулась волдырями. Кузнец сочувственно покачал головой и сказал:
– Вот ведь, мерзавцы, что наделали! Набилось тут всякой шантрапы: маклаки, дворники, приказчики да купчики разные. От войны прячутся. Сунули мастеру взятку и от солдатчины избавились, благо «Путиловец» военные заказы выполняет. Им ведь не работа нужна, а отсрочка от окопной жизни. А тут человека заработка лишили. Нашел перед кем характер показывать! Узнает мастер, что руки пожег, – выгонит из мастерской. Ему здоровые нужны.
Савелий Матвеевич осторожно смазал Васе пальцы и ладони подсолнечным маслом.
– Чуть обсохнет, перевяжешь, – посоветовал он. В лице парнишки ему почудилось что-то знакомое. – Чей будешь-то? – поинтересовался кузнец.
– Кокорев моя фамилия, – ответил Вася.
– Не Степана ли Дмитриевича сын?
– Его.
– Знавал я твоего отца. Первый котельщик был. Наших кровей человек. За рабочий народ пострадал. А мать что делает?
– Умерла недавно, на работе простудилась.
– Та-ак, – протянул Савелий Матвеевич, – полный сирота, выходит. С кем же ты теперь живешь?
– С бабушкой. Она чаеварщица, через ночь работает.
– В школу ходил?
– Начальную кончил.
– Грамотен, значит? Это хорошо, – отметил кузнец, глядя через очки добрыми глазами на Васю; Он помолчал некоторое время, затем предложил: – Вот что мы с тобой сделаем. С такими руками ты, конечно, дней на десять не работник. Давай-ка, чтоб начальство не заметило, перевяжем бинтом да рукавицы натянем. Я тебя в ученики беру. С мастером сам договорюсь. Сперва будешь нагревальщиком, а потом – в подручные поставлю. Только слезы утри и голову держи выше! – ворчливо добавил он.
Савелий Матвеевич помог Васе забинтовать каждый палец по отдельности, отдал ему свои рукавицы и позвал Дему Рыкунова.
– Вместе работать будете.
– Я его знаю, – сказал Вася. – Мы в одном переулке живем, он у нас самый сильный. На рождество, когда волковцы драться полезли, четверых погнал…
Дема сделал угрожающие глаза: молчи, мол; при Савелии Матвеевиче об этом нельзя.
Кузнец не одобрял кулачных увлечений своего молотобойца, но на этот раз лишь усмехнулся в усы и, как бы не заметив сигнализации Демы, добродушно произнес:
– Вот и хорошо, что сильный. Поручаю тебе Кокорева; никому не давай обижать.
– Будьте спокойны, на три шага не подпущу, – ответил Дема.
Савелий Матвеевич в цеху считался виртуозом кузнечного дела. Самые точные и сложные заказы поручались ему. Старший мастер недолюбливал кузнеца за независимый характер и за разговоры, которые он вел с рабочими, но увольнять не решался: «Где еще добудешь такого работника? Кузнец наивысшей категории!»
Мастер старался не замечать своенравия Савелия Матвеевича и не сталкиваться с ним по пустякам. Кокорева он зачислил в ученики без споров и возражений: «Пусть подучит еще одного, – умелых работников немного осталось».
Вася первое время подсыпал уголь в горны и следил за дутьем, чтобы железные болванки нагревались равномерно. Он любил горячие минуты нелегкого кузнечного труда. В цеху поднимался такой перезвон, что вздрагивали черные, закопченные окна и дрожала земля. Савелий Матвеевич своим молотком отбивал мелкую дробь, указывал, куда надо ударить, а молотобойцы, взмахивая тяжелыми кувалдами, ухая, били по вязкому искрящемуся железу. Горячая окалина разлеталась во все стороны… Взмокшие молотобойцы то и дело подходили к баку с водой и утоляли жажду большими жадными глотками. А Савелий Матвеевич, который не любил пить во время работы, говорил Васе:
– Только ты не вздумай водохлебствовать. Сила – она лишь в сухом теле держится.
Работали в кузнечном цехе с рассвета до сумерек. И только в субботу рабочий день заканчивался раньше. В субботу обычно бывала получка. Многие рабочие отправлялись гулять в ближайшие трактиры: кто в «Марьину рощу», кто в «Финский залив», а кто в «Ташкент» или «Россию». Любители выпить за чужой счет не раз зазывали и Васю.
– Эй, новичок, обмыть бы пора работенку. А то имени не получишь и в кузнецы не выйдешь.
Всякого новичка они звали «чудаком» или «пскопским» до тех пор, пока тот не пропивал с ними всю получку, и только после этого его величали по имени, а иногда даже и по отчеству. А если человек скупился на водку, то ему устраивали всякие каверзы: гвоздями прибивали к верстаку рукавицы, прятали инструмент или подсовывали под руки накаленные клещи, зубила. Этого они добивались и у Васи, но однажды Савелий Матвеевич строго предупредил вымогателей:
– Не цепляться к парню! Вам гулять, а он сирота – сам себя одевай, обувай да еще бабку старую корми. И делу не вам его обучать. Ясно?
– Понятно, Савелий Матвеевич, да мы его… мы ничего… – смущенно забормотал один из подручных. – Пускай паренек работает.
Приставалы боялись Савелия Матвеевича, потому что в цеху люди ценились по мастерству, по умению точно и аккуратно работать. Тот, кто работал небрежно, много браку делал, – слыл никчемным человеком и уважением не пользовался. Такому старые рабочие даже рта не давали раскрыть: «Ты сначала инструмент научись держать, – с презрением говорили они, – а потом рассуждай».
Среди вымогателей квалифицированных рабочих было немного. Обычно этим занимались подручные, не получавшие самостоятельной работы. Гнев Савелия Матвеевича для них был опасен: ни совета, ни помощи от него не жди. И другие старики презирать начнут. Поэтому они перестали приставать к Васе.
В субботу после получки Дема с Васей шли в баню, надевали чистую одежду и всякий раз задумывались: куда же пойти? Они знали, что некоторые заводские парни ходят на Огородный переулок играть в орлянку, другие же компаниями отправляются в Екатерингофский парк задевать девушек-копорок и горланить под гармошку песни, а третьи разбредаются по трактирам пьянствовать.
Васе нравились картины про войну, сыщиков и разбойников, которые показывали в кинематографе. Однажды он уговорил Дему съездить на Петроградскую сторону. Там, за Невой, был огромный зверинец, а рядом с ним – Народный дом, с кривыми зеркалами, «чертовым колесом», на котором не удержаться никакими силами, с «комнатой страхов», разными играми на призы, качелями и «американскими горами».
Дема поехал с неохотой. Он не любил ездить в трамвае по городу, тут всякий норовит унизить рабочего парня: «Куда прешься?», «Еще перемажешь кого», «Не видишь – люди сидят?» «Напустят тут всяких, только за карманом поглядывай». Не полезешь же драться с обидчиками, когда городовых полно. И ответить не ответишь, – весь вагон загалдит: «Высадить грубияна заставского! Совсем охамели!»
Они с Васей остались на площадке, доехали до зверинца и там сошли.
Отдав по двугривенному за входные билеты, парни часа два разглядывали диковинных зверей и птиц. Покормили морковкой слониху, посмеялись над бурыми медведями, вытворяющими всякие штуки, чтобы выпросить конфетку, и долго стояли у клетки с обезьянами, похожими на маленьких уродливых человечков.
Съев по горячему бублику у выхода, парни пошли в Народный дом, светившийся разноцветными огнями.
В саду играла музыка, высоко раскачивались качели, кружились на каруселях бумажные фонарики.
– Куда хочешь: на «американские горы» или к кривым зеркалам? – спросил Вася.
– Давай лучше пойдем туда, где призы дают, – предложил Дема.
Призы давались за меткую стрельбу из лука и духового ружья, за набрасывание колец на колышки, за попадание мячом в небольшие отверстия и за удары тяжелым дубовым молотом по клину.
Там, где находилась «стреляющая кузница», было много подвыпивших мужчин и парней, пробовавших свою силу. Они размахивались и с придыхом били молотом по обкованному клину. После каждого удара меж высоких стоек, взлетала железная стрела с пистоном на кончике. Если она касалась железной перекладины наверху, то пистон громко щелкал. Но никому не удавалось разбить пистона. Стрела поднималась на три-четыре метра и падала.
– Не попробовать ли мне? – шепотом спросил Дема у Васи.
– Давай, может, у тебя выйдет. Будем пополам платить, – ответил тот.
Дема уплатил гривенник, взял поудобней в руки длинную рукоятку молота, размахнулся и ударил в центр клина.
Стрела, казалось, долетела до железной перекладины, но выстрела не послышалось.
– Ого! Силен парень! – удивились стоявшие вокруг зеваки. – А ну еще хвати!
– И ударю! Плати, Вася, еще гривенник.
Готовясь ко второму удару, Дема снял куртку, поплевал в ладони, широко расставил ноги и, высоко вскинув молот, ахнул им изо всей силы…
Стрела взвилась к перекладине, и пистон звонко щелкнул.
– Аи да парень! Молодчага! – одобрительно загудели в толпе.
Дема распалился.
– Поставь еще монету! – сказал он Васе. Третий удар был таким же ловким и сильным:
пистон дал об этом знать.
– Вали, парень, еще; все призы заберешь! – хохоча, советовал кто-то из зрителей.
Дема хотел было ударить четвертый раз, но хозяин «стреляющей кузницы» сердито остановил его.
– У нас больше трех раз не полагается, – заявил он. – А призы на выбор: есть портрет наследника в золоченой рамке, колечко с камушком, книжки про разбойников и сыщиков.
– Бери книжки, – посоветовал Вася.
Они взяли книжку о разбойнике Антоне Кречете и три тонких брошюрки с цветными обложками про короля сыщиков Ната Пинкертона.
Дема не решался нести книжки домой.
– Спрячь их у себя, – сказал он Васе. – Отец у меня неграмотный, книжек боится. Он и у брата Фильки все пожег. «В тюрьму, – говорит, – из-за тебя, подлеца, попадешь. Чтоб ни одной книжки в доме не видел!»
Выигранные книжки Кокорев отнес к себе в каморку. Вечерами после работы Дема приходил к нему и спрашивал:
– Почитаем, Васек; а?
Сам он читал с запинками, перевирая слова и ударения, так как в школе учился всего две зимы. Слушать его было скучно и утомительно, поэтому приходилось читать вслух Васе.
Книжки про сыщика оказались занятными, а «Антон Кречет» обрывался на самом интересном месте.
– Надо продолжение Добыть. Поехали в Народный дом, – предложил в субботу Дема. – Теперь-то я приловчусь бить по клину.
В Народном доме они нигде не останавливались, а пошли прямо к «стреляющей кузнице».
Растолкав толпящихся зевак, Дема купил три билета. Дождавшись своей очереди, он снял куртку, бросил ее на руки Васе и не спеша подошел к молоту. Его движения были размеренны, как на работе. Он ударил раз… И стрела, взлетев до перекладины, разбила пистон. Второй удар был таким же успешным. А в третий раз стрела чуть не выбила перекладину.
В толпе от удивления только ахали:
– Вот это мастак!
– Молодой, а силищи сколько!
А хозяин «стреляющей кузницы» вновь обозлился:
– Довольно, будет тебе. Испортишь еще. Я тебе сам двугривенный дам, только отстань, не приходи больше.
– Вы не бойтесь, – сказал ему вполголоса Вася. – Мы у вас других призов не возьмем. Нам только книжки нужны. А когда прочтем, то вернуть можем.
– Вернете? – не поверил тот. – Как бы не так! Знаю я вашего брата. Приловчились, а теперь, верно, на толкучке моими книгами торгуете.
– Вот ей-богу! Сами читаем. честное слово.
– Ой, что-то не верю. Ну, ладно, – как бы нехотя согласился хитроватый хозяин аттракциона. – Берите выигранное, а когда вернете, дам бесплатно четыре билета – два ему и два тебе.
Чтобы получить призы на все четыре билета, Дема в цеху стал показывать Васе, как надо бить кувалдой по клину. Это заметил Савелий Матвеевич.
– В молотобойцы, что ли, дружка готовишь? – спросил он.
– Не-е…
Дема рассказал, как они добывают книги у владельца «стреляющей кузницы». Савелий Матвеевич покачал головой и заключил:
– Этот хитрец вас для обмана публики скоро начнет показывать. Мол, смотрите, есть парни, которые легко призы получают, не жалейте только гривенников. Такие, как он, ловки, – вмиг жуликом сделают. А какие книжки у него?
– «Антон Кречет», «Палач города Берлина», «Антонио Порро», – начал перечислять Вася. – И выпуски про сыщиков.
– Нда-а, начитаетесь вы всякой дребедени о жуликах и шпиках, вам и работа в голову не пойдет, легкой жизни захочется. Вот что, дружки-приятели, бросайте-ка ходить к своему обдувателю, если не желаете со мной поссориться. А книжки мы без него достанем. Я тоже любитель почитать.
На другой день Савелий Матвеевич принес книжку в крепком переплете.
– Александр Сергеевич Пушкин, – сказал он и посоветовал: – Начните читать с Дубровского.
