Текст книги "Они штурмовали Зимний"

Автор книги: Петр Капица

Глава семнадцатая. В ПИТЕР НА РАЗВЕДКУ

Катиного отца – Дмитрия Андреевича Алешина – вместе с товарищами по ссылке и коренными сибиряками в 1916 году взяли на военную службу. Месяца три их учили ходить строем, стрелять из винтовки, колоть штыком, рыть окопы, а затем отправили на Западный фронт.

Война была позиционной; лишь изредка между противниками возникала вялая перестрелка.

Февральская революция почти ничего не изменила в жизни фронтовиков: они лишь помитинговали в землянках, избрали свой полковой комитет и по-прежнему мерзли в лесу, изрытом окопами.

Солдаты так привыкли к спокойствию на передовой линии, что ходили по траншеям не сгибаясь, а по вечерам у колючих ограждений перекликались с немцами.

– Эй, фриц! Что там у вас слышно насчет войны? Скоро кончать будем?

Германские солдаты, кое-как умевшие говорить по-русски, негромко отвечали:

– Иван, русиш! Не бойся офицер, довольна война, я воевать не хочет.

Так прошел март, апрель. Уже всюду растаял снег. Солдаты брали с брустверов комки нагретой солнцем земли, растирали их в пальцах и говорили:

– Самое время пахать да сеять.

Теряя терпение, многие из них приставали к выбранным в полковой комитет товарищам с вопросами:

– Долго ли мы здесь будем вшей кормить? Когда нас домой отпустят?

А что те могли им ответить? Даже самые грамотные с трудом разбирались в делах, творящихся в стране.

В мае солдат, отошедших в тыл на отдых, неожиданно собрали на митинг. Из армейского комитета приехал агитатор, – видимо, штабной офицер. Он носил хорошо сшитую шинель без погон и хромовые сапоги, не знавшие окопной грязи.

Агитатор начал свою речь с заискивающей душевностью:

– Я вас очень хорошо понимаю, братцы. Все вы ждете конца войны, мечтаете о доме, о любимых. Но сейчас, к сожалению, нельзя об этом думать. Мы не можем вот так взять да и разойтись по городам и селам. Враг вероломен и лют. Германцы ворвутся на русскую землю, затопчут нашу честь и свободу…

Слушая его, солдаты думали: «Верно говорит, войну, вроде, нельзя кончать». А сердце противилось: из-за чего драться-то?

Один из пехотинцев выкрикнул:

– Немецкие солдаты тоже войны не желают!

– Не верьте обманщикам! Колбасники хитрят, надеются на легковерных простаков, – убежденно ответил агитатор. – К тому же, как мы покинем своих братьев-союзников – французов и англичан? Русские всегда были верны своему слову. Неужто мы на этот раз покривим душой и осрамим свой флаг? Да никогда! Может быть, понадобится только последнее усилие, – говорил он, – мощный удар с двух сторон – и австро-германские войска будут разбиты. Надо готовиться к летнему наступлению. Только победа принесет мир и счастье.

Солдаты растерянно переглядывались.

– А когда землю делить будут? – спросил один из них.

– Не бойтесь, без вас не разделят. Сейчас не время этим заниматься. Дележка вызовет внутренние распри. А для победы всем сословиям нужно объединиться, а не ссориться.

– Почему ж тогда рабочие в столице бастуют? – допытывался другой пехотинец.

– Столичные рабочие развратились, – ответил агитатор. – Они требуют для себя восьмичасового рабочего дня в то время, когда солдаты страдают в окопах двадцать четыре часа! Разве это не безобразие? Им, видите ли, мала оплата, хотя каждый получает за день в несколько раз больше, чем солдат за месяц. А разве солдатский труд легче? Солдат жизнью рискует, кровь проливает! Они там зарвались, ходят по улицам с флагами, бездельничают да слушают немецких шептунов. Если рабочих не обуздать, они предадут, оставят нас без пушек, винтовок, снарядов. Фронтовики должны сказать свое крепкое слово и обуздать немецких агентов.

Алешин, проталкиваясь к трибуне, выкрикнул:,_;

– Позвольте узнать: а из какого сословия вы сами будете?

. – Какое это имеет значение? – желая пристыдить солдата, с укором ответил оратор.

– Имеет, и не малое! – возразил Алешин. Он поднялся на трибуну и, став лицом к штабисту, в упор спросил: – Значит, вы не из рабочих и не из крестьян, а из тех, кто привык жить за наш счет?

Агитатор, не предвидевший такого вопроса, сразу не нашелся, что ответить. Не давая ему опомниться, Алешин обратился к солдатам:

– Не верьте болтунам! Они хотят нас рассорить с рабочими. Я сам был питерским мастеровым и знаю, – рабочий человек не пойдет против свободы. Если питерцы бастуют, – значит, припекло. Они не только за себя хлопочут, а и за нас. По-иному рабочий класс никогда не поступал. Кто дал слово союзникам драться до последнего солдата? Царь и министры! Кому они его давали? Французским и английским буржуям! Так мы-то тут при чем?

– А вы газеты читаете? – пытаясь уязвить солдата, спросил штабной агитатор.

– Читаем, – ответил Алешин. – Только не буржуйские листки, которые вам по душе, а свою «Солдатскую правду». У меня есть предложение: чтобы не было никаких сомнений, выберем делегатов и пошлем в Питер. Пусть они разведают, так ли все на самом деле, как нам здесь расписывают. Я не доверяю людям в чистых шинельках.

– Верно, своих послать надо! Пусть поглядят и скажут, – поддержали его фронтовики.

– Предлагаю Рыбасова из взвода пулеметчиков! – выкрикнул кто-то из толпы.

– А я– Алешина! – предложил председатель полкового комитета, открывавший митинг. – Раз он в Питере работал, – значит, все ходы-выходы знает. Скорей разнюхать сумеет.

– Конечно! Давай Алешина.

Фронтовики выбрали для отправки в столицу трех человек: Алешина, рябого пулеметчика Кузьму Рыбасова и бывшего таежного охотника – Федула Кедрина из взвода разведки.

Получив на неделю сухой паек, делегаты не мешкая, на двуколке пулеметчиков добрались до ближайшей станции.

Езда по железной дороге в дни войны была нелегкой. Поезда шли переполненными. Фронтовики вначале устроились на крыше товарного вагона. Только в пути им удалось перебраться на открытую платформу.

До Петрограда, пересаживаясь с одного поезда на другой, они добирались более трех суток. От пыли и паровозной копоти солдаты стали похожи на трубочистов. Выйдя из вокзала на шумный проспект, фронтовики задумались, – куда же пойти?

– Первым делом в баню, – предложил Алешин. – А то в комендатуру заметут.

Так и сделали: пошли в самую дешевую баню, вымылись и поехали на Выборгскую сторону.

Алешин помнил, где ютились родственники жены… Он привел солдат во двор, отыскал знакомую подвальную дверь. Она была заперта на ключ.

– Неужто все на работе?

Дмитрии Андреевич заглянул в окно. Мутное запыленное стекло плохо пропускало дневной свет. Все же Алешин разглядел: комната имела явно нежилой вид. «Не стряслось ли что с ними?» – встревожился он.

– Эй, дворник!

– Чего вы тут ищете, служивый? – спросила бабушка, появившаяся во дворе. Она не узнавала зятя.

– Здравия желаем, Дарья Феоктистовна! – по-солдатски громко приветствовал он ее.

– Господи! – всплеснув руками, воскликнула Дарья Феоктистовна. – Никак Дмитрий? – Старуха бросилась обнимать его. – Заждались тебя Луша с Катюшкой! Как же ты попал к нам? – начала было расспрашивать она, но тут же спохватилась. – Чего же мы во дворе? Пошли в дом.

– Я не один, товарищи со мной.

– Будем рады и товарищам. Милости просим!

Солдаты поднялись за ней во второй этаж. Увидев в приставской квартире натертый до блеска паркетный пол, ковры и мягкие диваны, они неловко замялись.

– Что же вы? – не понимала их смущения старуха. – Проходите в комнаты.

– Боимся, как бы окопной скотинки не напустить, – сказал Рыбасов. – Копоть-то в бане смыли, а живность осталась. Нам бы постираться да шинельки почистить.

– Ах вот вы чего! – усмехнулась Феоктистовна. – Тогда придется в нашу старую квартиру.

Она повела солдат вниз. Простые табуреты, столы, покрытые протертой клеенкой, и топчаны, застеленные старьем, фронтовикам пришлись по вкусу. Рыбасов скинул с плеч вещевой мешок и сказал:

– Вот это для нашего брата! А то после таких хором трудновато будет в окопы вертаться.

Бабушка, достав заплатанное, но чисто выстиранное белье деда, положила его перед солдатами и приказала:

– Надевайте пока это, а свои шмотки – в котел, на выпарку! И ты, Дмитрий, снимай, – обратилась она к зятю. – Твою одежду Луша бережет. Можешь в вольное переодеться.

– Спасибо, мамаша. Нам бы еще чайку да выспаться.

– Сейчас, сейчас, милый, – засуетилась старуха. Она затопила плиту и пошла наверх за чайником.

Солдаты развязали свои вещевые мешки и выложили на стол селедки, консервы, крупу, хлеб.

Катя в этот день пришла с работы рано. Столкнувшись на лестнице с матерью, у которой по-молодому светились глаза и каким-то необыкновенным румянцем пылало лицо, девушка поняла, что в доме радость.

– Отец приехал, да?

– Здесь, – радостно ответила мать. – Иду хоть пивца достать…

Катя хотела немедля бежать к отцу, но мать остановила ее:

– Не ходи; они намучились в дороге и теперь спят.

Пока мать ходила за пивом, бабушка с дворничихой успели высушить и выгладить солдатские штаны и гимнастерки.

Кате не терпелось скорей увидеть отца. Она тайком спустилась в подвал и, пройдя кухню, постучала в дверь. Из бабушкиной комнаты вышел отец. Лицо его было в мыльной пене.

– Вам кого? – не узнавая ее, спросил он. Но, вглядевшись, вдруг раскинул руки и воскликнул: – Катюшка! Да ты прямо невестой стала... на улице нипочем бы не узнал!

Он обнял ее, поцеловал, а потом распахнул дверь и гордо сказал товарищам:

– Смотрите, какая у меня дочь красавица!

– Да ты мне все лицо мылом измазал! – смеясь, укорила его Катя.

Отец ахнул:

– Ой, прости. Забыл, что намылился…

И он бросился вытирать полотенцем ее щеки и волосы.

– Оплошал! – смеялись солдаты. – Совсем одичал в окопах.

За стол Катя села рядом с отцом. Дмитрий Андреевич почти не изменился за эти годы, только волосы немного поредели, чуть посеребрились виски. Девушка тайком погладила шершавую руку отца и негромко спросила:

– Ты надолго к нам?

– Нет, дня на два, на три, – ответил он. – Мне бы Гурьянова побыстрей увидеть. Жив он?

– Жив, и тетя Феня из ссылки вернулась.

Солдаты, приехавшие с отцом, были уже немолодыми людьми. Рябому пулеметчику шел сороковой год; он то и дело вспоминал свою Феклушу и четверых ребятишек, оставленных в сибирской деревне. А бородатый разведчик Кедрин оказался неразговорчивым. Он отвечал односложно: «эге», «так», «нет», а если фраза была длинней, то обязательно прибавлял слово «однако».

Выпив по стопке пива и водки, солдаты ели густой красно-золотистый борщ и нахваливали бабушку. Катина мать подливала им в тарелки и приговаривала:

– Кушайте, кушайте на здоровье!

После ужина Рыбасов и Кедрин надумали посмотреть город. Кате не хотелось расставаться с отцом; она отправилась вместе с ним показывать сибирякам столицу.

Они пешком перешли через Сампсониевский мост на Петроградскую сторону. Посмотрели на татарскую мечеть, на сверкавший зеркальными стеклами дворец балерины Кшесинской и вышли на Троицкий мост. Отсюда хорошо был виден едва зеленевший Летний сад и набережная, застроенная дворцами.

Задержав сибиряков посреди моста, Катя повернулась к Петропавловской крепости и, глядя на позолоченный шпиль и ангела, видневшегося на вершине, стала рассказывать, когда и зачем Петр Первый воздвиг эти серые стены на островке против излучины реки.

Дмитрий Андреевич внимательно слушал свою дочь и про себя хвалил: «Умница!»

Миновав пустынное, плотно утоптанное солдатскими ногами Марсово поле, они по Миллионной улице вышли к Зимнему дворцу. О царском дворце сибиряки немало слышали. Они помнили песню о порт-артурском солдате-калеке:

 
«... Толпа изнуренных рабочих
Решила пойти ко дворцу
Защиты искать... с челобитной
К царю, как родному отцу….
Надевши воскресное платье,
С толпою пошла и она,
И… насмерть зарублена шашкой
Твоя молодая жена...
– Но где же остался мой мальчик? Сынок мой?.
– Мужайся, солдат..
Твой сын в Александровском парко
Был пулею с дерева снят».
 

Солдаты с интересом разглядывали площадь, на которой царь расстрелял рабочих в 1905 году, и Александровский парк.

– А кто теперь во дворце? – спросил Рыбасов.

– Говорят, министры Временного правительства хотят сюда перебраться, – ответила Катя.

– Однако, подходящие хоромы выбрали! – отметил Кедров.

От Дворцовой площади начинался Невский проспект. Он был шумным и людным. Панели занимала разодетая фланирующая публика. По деревянным торцам мостовой проносились лакированные пролетки на дутых шинах, открытые автомобили и позванивающие, наполненные ярким светом трамваи..

Солдат то обдавало запахом дорогих духов и пудры, то винным перегаром, то прогорклым чадом шашлычных, от которого першило в горле. И всюду, куда ни падал взгляд, они видели хлыщеватых, напомаженных и откормленных офицеров, одетых в хромовые сапоги, отутюженные галифе и ловко сшитые мундиры, френчи.

Фронтовиков раздражал беспечный смех, доносившийся со всех сторон. Смеялись пышно разодетые женщины, усаживаясь с офицерами в открытый автомобиль; хихикали девицы, оглядываясь на юнкеров; гоготали извозчики, потешаясь над пьяной продавщицей цветных воздушных шаров. Смех то возникал на мостовых, то переносился на панели, то забивался в подвалы пивных баров и грохотал снизу, как из бочки, то вместе с музыкой вырывался из открытых окон увеселительных заведений. Слишком много смеха в дни войны!

– Эх, пулемет бы сюда! Почистил бы я эти панели, – сказал Рыбасов. – Тошно смотреть на эту шушеру.

У Фонтанки они свернули влево и пошли по набережной; Катя с отцом шагали впереди, а сибиряки, закурив трубки, – позади.

Дмитрий Андреевич, обняв дочь за плечи, сказал:

– Ну, рассказывай, как жила без меня.

Катя стала вспоминать все то, о чем не могла написать в письмах. Отец слушал внимательно, лишь изредка задавал вопросы либо покачивал головой и вздыхал. Правда, за годы разлуки Катя несколько отвыкла от него, но с ним легче было делиться мыслями, чем с матерью, – отец понимал ее лучше.

– А какие друзья у тебя? – спросил он.

Катя рассказала о Наташе, о тете Фене, но о Васе почему-то умолчала. И отец это почувствовал.

– Ну, а кавалер… или, как вы теперь называете, друг, что ли… есть у тебя?

– Как тебе объяснить… мне нравится один… но мы редко с ним видимся.

– Кто он такой?

– Работает на «Путиловце» в кузнице, живет за Нарвской заставой.

– Ида-а, далековато ходить! Познакомишь?

– Обязательно, если увидимся. Только ты не смей ни о чем таком с ним говорить.

– Замётано, ни слова, – пообещал Дмитрий Андреевич.

* * *

По случаю приезда отца Катя получила трехдневный отпуск. Она побывала с солдатами на «Айвазе», а на другой день, по рекомендации Гурьянова, поехала с ними на «Путиловец».

В завкоме их встретили хорошо. Это уже была не первая делегация с фронта. Путиловцев не удивило, что солдаты во всем хотят убедиться сами. Они охотно повели их по цехам.

Огромные задымленные мастерские, наполненные грохотом железа, жужжанием моторов, скрежетом пил и полыханием огней, потрясли сибиряков. Они тревожно озирались по сторонам.

– Не пошел бы я и за десятку в день в таком аду работать, – признался Рыбасов.

– Однако, да-а, – бормотал Кедрин.

– Вам, наверное, уши прожужжали, что мы тут шкуродерничаем, сотнями огребаем? – спрашивали путиловцы. – Так вот поглядите, как оно на самом деле.

Они показывали свои расчетные книжки.

– Нас хотят натравить друг на друга, – говорили путиловцы. – Буржуи ждут, чтобы мы меж собой передрались. Это они кричат: «Солдаты – в окопы, рабочие – к станкам», а сами куда же? К сундукам да ресторанам?

– Точно, – соглашались солдаты. – Осточертело окопный песок хрустать. Весна вокруг, пахать время…

Пока фронтовики разговаривали со сборщиками, Катя отыскала старокузнечный цех.

Заглянув в широкие двери, она не решилась войти в задымленную мастерскую и попросила одного из кузнецов вызвать Кокорева.

– Да вот он… Видите? Воду пьет, – сказал тот, указывая на парней, подошедших к медному баку.

Но тут и Василий заметил Катю. Он торопливо сбросил с себя кожаный передник и побежал к ней. Лицо его было влажным от пота.

– Как ты сюда попала? – спросил он, пожимая обе ее руки.

– Я с отцом, – лукаво ответила девушка. – Он просит познакомить с кавалером. А где я его найду? Решила тебя показать.

– Правда? – растерянно спросил он и покраснел.

– Ну да, – серьезно ответила Катя, но, не удержавшись, рассмеялась. – Не бойся, Я сказала, что У меня нет кавалера и не будет.

– Да я и не боюсь... с чего ты взяла?

– По глазам вижу. В общем, мы здесь до конца дня пробудем. Разыщи нас.

– Хорошо, найду.

Заводской митинг происходил на площади между мартеновской и прокатной мастерскими, где переплетались железнодорожные пути. На нем сошлись более двадцати тысяч путиловцев. Люди густо облепили крыши цехов, штабеля чугунных и стальных болванок, заняли все возвышения и плотной толпой стояли вокруг деревянной трибуны.

– Тут три дивизии соберешь, – отметил Рыба-сов. – Огромный заводище!

Первым на митинге выступил министр земледелия эсер Виктор Чернов. Он начал свою речь со сказки о рыбаке и рыбке. Рассказывая о том, как жадная старуха требовала от золотой рыбки все больше и больше, он то по-стариковски сокрушенно разводил руками и потряхивал бородкой, то скрипучим голосом гнал рыбака к морю просить царства.

Актерские ужимки министра вывели из терпения Савелия Матвеевича, стоявшего с фронтовиками недалеко от трибуны. Кузнец перебил оратора:

– А не довольно ли нас сказками кормить?! Пора рыбку на стол выложить.

– А я об этом и веду речь, – словно обрадовавшись замечанию, с улыбкой поклонился в сторону Савелия Матвеевича Чернов. – Разве вы не заметили, что ненасытная старуха говорит голосом большевиков. Ведь им все мало: и восьмичасового рабочего дня, и свободы, и власти, – это он уже произносил голосом рассерженного министра. – Иди-ка, золотая рыбка, в услужение! Об опасности они не думают и тянут нас к разбитому корыту…

Он начал объяснять, почему Временное правительство не может прекратить войну. Говорил почти час, на разные лады повторяя одно и то же: сейчас не время… надо подождать Учредительного собрания.

– Сколько ждать-то?!

– Для чего революцию делали?

Чернов покосился на неблагодарных слушателей и поспешил закончить свою речь призывом помочь Временному правительству.

Эсеры, стоявшие у трибуны, захлопали и, освобождая путь министру, провели его к автомобилю. А с крыш и деревьев вслед им раздался свист.

Ленин прибыл на митинг, когда Чернов уже уехал с «Путиловца». Рабочие, устроившиеся на крышах, издали заметили его.

– Ленин... Владимир Ильич приехал! – передавалось от одного к другому.

Толпившиеся на площади замахали шапками, стали подниматься на цыпочки, вытягивать шеи, лезть друг другу на плечи, чтобы лучше разглядеть идущего Ильича.

Вот он поднялся на трибуну, и все увидели простого, скуластого человека в рабочей кепке. Пути-ловцы встретили его как желанного гостя – приветственными возгласами и аплодисментами.

Владимир Ильич выждал несколько минут, а когда площадь затихла, заговорил просто, точно беседовал с рабочими в небольшом кругу.

Он пожалел, что не застал министра. Но это ничего. В общих чертах Владимир Ильич представлял, что мог сказать Чернов. Министр, конечно, уверял всех, что большевики, а с ними и рабочие и крестьяне, своими справедливыми требованиями погубят революцию. Что еще мог придумать соглашатель? У них одна песня: войну невозможно закончить, а с землей и рабочим контролем надо подождать...

– Угадал, точно говорит, будто сам слышал, – перешептывались между собой рабочие и придвигались ближе к трибуне.

Раскрывая предательское поведение эсеров и меньшевиков, Ленин как бы объединил еще не оформившиеся и не высказанные мысли рабочих и облек их в ясную форму: двоевластия в стране не должно быть, на заводах и фабриках надо создать рабочий контроль, а землю от помещиков отнять…

Путиловцы ловили каждое слово Владимира Ильича; им казалось, что по-иному и думать невозможно. На заводском дворе наступила такая тишина, что было слышно, как по-весеннему чирикают воробьи на карнизах зданий.

Смелая программа действия захватывала и зажигала. Хотелось действовать, бороться вместе с Лениным, целиком отдавая себя революции.

Когда Владимир Ильич кончил, от мощного взрыва аплодисментов дрогнули стены цехов и задребезжали стекла окон. Путиловцы на всем пространстве огромного двора и на крышах бурно били в ладоши.

Рабочие не дали Ленину сойти с трибуны, они подхватили его на плечи и под крики «ура» понесли к завкому.

– Ну как? – спросил Алешин у товарищей. – Здорово?

– Однако, да-а! – смог только произнести Кедрин. И это в устах таежного охотника была высшая похвала.

А Рыбасов вдруг заторопился:

– Надо сегодня же на поезд. Чего тут больше околачиваться? Все ясно.

– Зачем вам так спешить? – не могла понять Катя. – Поживите у нас, отдохните.

– Нельзя, уже припекает.

Вася Кокорев вышел на улицу вместе с Катей, ее отцом и солдатами. До Нарвских ворот они пошли пешком. По пути Дмитрий Андреевич приглядывался к юноше и про себя отмечал: «Лицо честное… не глуп будто. Рост ничего и в кости крепок. Только вот, как насчет учения? Не потянул бы Катюшу к горшкам и пеленкам». Дмитрий Андреевич прислушался, что с таким жаром обсуждает его дочь. Катя все еще была под впечатлением выступления Ильича.

– Если бы можно было собрать всех воюющих солдат и послать к ним на митинг Ленина, то войне бы конец, – убежденно говорила она.

– А я бы созвал министров, – вставил юноша, – и потребовал: рассказывайте при народе, как вы хотите изменить нашу жизнь... Никто бы из них против Ленина не удержался.

«Ох и ветру горячего в головах! – подумал Дмитрий Андреевич. Но он одобрял молодежь. – Из таких получаются настоящие люди. Пусть дружат, парень он, видимо, хороший».