Текст книги "На Востоке (Роман в жанре «оборонной фантастики»)"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1933
В английский гимн следует внести слова:
The moment past is no longer,
The future may never be.
The present is all ot which man is master.
(Прошлого уже нет.
Будущее может не быть.
Только настоящее во власти человека).
Глава первая
МАРТ
На Восток прошло сто самолетов.
I
Год начинался бурно. В январе германская стачка против фашизма, в феврале разгром пятого похода Чан Кай-ши против красных китайских армий, бухарестские баррикады, горняцкие забастовки в Польше, стачка в Париже и, наконец, восстание в Индонезии, в порту Сурабайя, на военных кораблях голландского флота. Еще говорили о восстании в рыбацких поселках Явы и Суматры, а первые беженцы корабельного бунта уж сходили в портах Сиама и на побережье южных китайских провинций.
В начале марта, промаявшись месяц в угольных ямах грузового парохода, матрос-малаец, участник восстания, рассказывал в шанхайской харчевне печальную историю своего поражения.
Группа немцев попросила особого перевода, и Меллер, эмигрант из Пешта, тотчас подошел к ним, перевел рассказ малайца и подсел почти уже как старый знакомый.
– Новички? – спросил он. – Предъявите-ка самые свежие новости нашей проклятой Европы. Что будем пить? Пиво? Это не Мюнхен, господа мои, нет. Das ist грязнейшая навозная куча – этот Шанхай…
Немцы были расстроены повествованием о Сурабайе.
– Поистине удивительные болваны эти коммунисты голландские, – сказал один из них, Шмютцке. – Вот и иди после этого в революционную армию… Не знаешь, что покупаешь, не представляешь, что продаешь.
Довольно толково раскритиковав боевые действия малайских повстанцев, он наметил, что следовало предпринять в первые дни и что сделать в последующие.
– В общем, вы хотите сказать, земляк, что Энгельс был прав, говоря: «Никогда нельзя играть с восстанием, если нет решимости оказать отпор всем последствиям».
– Безусловно, дорогой друг. Командуй красными этот Энгельс, я бы сегодня же записался к красным. Но когда мне говорят: Ли Ху-лихачин-сун-ян, я отвечаю: бросьте ругаться, назовите мне имя вашего генерала. Это и есть, говорят, его почтенное имя.
– Все на свете навоз, – сказал второй немец. – Из навоза лучше всех Сект. Генерал фон-Сект. Известная марка.
– Нас зовут к Секту, – пояснил Шмютцке. – Мы приехали третьего дня и нашли знакомых в его штабе. Зовут нас в армию Чан Кай-ши инструкторами.
– Контракт на два года? – спросил Меллер. – Перед контрактом надо подумать, ребята. Так нас учили. А что, рейхсвер сократил штаты, что ли?
– Да. Тому, кто был в Германии социал-демократом, рейхсвер нынче не служба.
– Вот оно что! Понятно, – задумчиво сказал Меллер. – Я сам приехал сюда вроде вас, хотя коммунист. Расскажу свою историю, она поучительна.
В 1906 году венгерская социалистическая партия послала трех молодых ребят в Льеж. Меллер был среди них. Двое поступили на оружейный завод в Герстале, под Льежем, а Меллер устроился учеником в кустарную оружейную мастерскую социалиста Оливье.
– Эх, молодость! Уж не вернуть ее тяжелых радостей, – говорит Меллер. – Это был. ребята, запомните, тысяча девятьсот шестой год.
В Льеже толкались тогда представители всех партий мира: французские анархисты, русские большевики и эсеры, турки, индусы, персы, китайцы, армяне, арабы. Собирались в маленьких трактирах, спорили, шумели. Молодой японский студент-филолог, чёрт его имя запомнит, не то Мурусима, не то Кавасима, обучал джиу-джитсу. Хозяин мастерской, Оливье, читал историю рабочего движения в Бельгии…
Русских в те годы было особенно много. Большевики сильно вооружали партию, и Красин приезжал в Герсталь скупать оружие.
От Оливье Меллер поступил в транспортную контору Шейкера, поставлявшую оружие во все страны света; от Шейкера перешел к Адольфу Франку, в Гамбург. У Франка Меллер перезнакомился со всем светом, каких друзей приобрел, – эх, дьявол возьми эту жизнь! Кавасима этот или как его – теперь профессор шпионства у своего микадо, Оливье – предатель, итальянец Бомбачио – кем он стал, как вы думаете? – попом… А сколько погибло, а сколько пропало без вести! Будто жизнь человеческая – соринка, взлетела, и нет ее… Валлеш пропал…
Ну, вот, отправлял Меллер оружие и в Египет, и в Персию, и в Китай, объездил десятки стран, тысячи рук пожал в клятвах дружбы до гроба, но грянула война – все к чёрту перемешалось. На галицийском фронте Меллер, с ним Валлеш и еще два венгерца сдались в плен русским, связались в Сибири с большевиками, кое-что делали…
В венгерской красной армии он командовал полком. После разгрома венгерской коммуны бежал в Геную и стал портовым агитатором. Вскоре он участвует в анконском восстании солдат и едва спасается от тюрьмы. Затем собирается на Восток, куда-нибудь в Персию, но тут его постигает несчастье – он делает ряд опасных партийных ошибок. Человек малообразованный, но уверенный в природном своем уме и наплевавший на книги, он впадает в анархо-юродство, превращается в террориста и в августе 1919 года остается вне партии. Но в августе восстает Милан, и Меллер в Милане, ранен в голову и просыпается в тюремном госпитале. В мае 1922 года он в Риме и участвует в схватке с фашистами. Стоит пролиться рабочей крови, как от его бредней нет и следа. Конечно, он в первых рядах лейпцигской демонстрации красных фронтовиков.
– О-о! – тихо шепчет Шмютцке. – Как в Лейпциге полиция пороха людей, я это знаю отлично.
В Лейпциге Меллер возвращается в партию и уезжает в Шанхай машинистом на грузовом судне.
В пути он узнает о марокканском восстании и готов бросить корабль, чтобы ринуться в армию Абд-эль-Керима.
– Вы не знаете, ребята, – говорит Меллер, – что такое партия для человека, потерявшего родину и дом. Я жил среди итальянцев, читал туркам Ленина, работал у греков и никогда не мог бы стать прежним венгерцем с маленьким будапештским патриотизмом. Что-то большое открылось во мне.
Весною 1925 года восстает Сирия, левый гоминдан образует в Кантоне правительство, в Чикаго – первый конгресс негритянских рабочих. Зашевелился рабочий мир.
– Я не думал о путешествии, – говорил Меллер, – но я видел своих людей тут и там, везде. У меня были товарищи в Сирии, с кантонцами я встречался в Берлине, дружил с неграми. Душа моя молодела, когда я получал письмо из Африки: «Приезжай, старый филин, к нам – работы по горло», или депешу из Канады: «Дуй экспрессом».
Прошло яванское восстание 1926 года.
Начались мартовские события в Шанхае, и Меллер с англо-китайским словарем в руках днюет и ночует на баррикадах.
– Человек подбирается к человеку, так создаются люди, – говорит он и замолкает в раздумье. – А фон-Сект – это, в конце концов, полиция, – добавляет он без всякой видимой связи со сказанным.
– Ну, а что вы могли бы нам посоветовать? – спрашивает Шмютцке.
– Есть три возможности, – говорит Меллер, склоняясь над столом.
Он долго шепчется с немцами, чертя что-то пальцем по скатерти, и по лицу его видно, что сначала рассказывает он о вещах неприятных, противных, а потом его лицо становится серьезным, взволнованным, брови часто поднимаются вверх, и левый глаз подолгу остается лукаво прищуренным.
– Я, пожалуй, согласен, – шепчет Шмютцке, когда Меллер поднимает голову от стола.
– Ну, что ж, и я, – повторяет за ним бледный, малярийного облика Рейс, но трое остальных ставят на Секта.
– Ладно, – говорит Меллер. – Жизнь еще пропустит вас через мясорубку.
С двумя парнями он выходит на Бенд. Перевозчицы мяукающими голосами наперебой предлагают сампаны.
– Не хочу! – кричит Меллер, отстраняясь от их зловонного натиска.
В конце эстакады он находит крытый, похожий на гондолу сампан.
– Не будем терять времени, – говорит он немцам. – Где ваши багажные квитанции?
Он вручает их мальчишке, которому что-то говорит на языке, состоящем из одних восклицаний, без слов. Втроем они усаживаются в сампан, тотчас влезающий в неразбериху речной жизни.
Воздух над Хуанпу состоит из криков. Кажется, вещи, и те издают звуки, один другого оглушительнее. Немцы глядят во все глаза. Страшен, необыкновенен город на реке, в нем что-то привлекательное, хотя он нищ и грязен, как шелудивый пес. Со своим жилищем, семьей и профессией, не отрываясь от быта, странствует человек по широкой Хуанпу.
Со своей семьей странствует человек по широкой Хуанпу.
Улицы и площади образуются и исчезают по мере надобности.
Сампаны – чайные домики, с набеленными девушками у бортов, стоят на якорях, окруженные биржей сампанов-извозчиков. Плавучий харчевник, крича о достоинствах своей кухни, быстро подгребает к шумной толчее. Бродячий фокусник подбрасывает вверх цветные шары и ловит их грязными босыми ступнями, ловкими, как руки. Не сходя с места, странствует прорицатель. Его сампан опережает продавца цветов и почтительно пропускает вперед полицейского, прокладывающего улицу между лодок.
Торговец талисманами разложил товар по бортам своей лавки – вот талисманы для проституток, вот для солдат, вот для грузчиков, вот для нищих. Он поет тонким, неестественным голосом, выкатив глаза и шевеля черными сухими усами.
Сжатый шалашами грузчиков, вкладами мелких фирм и лавочками подержанного тряпья, покачивается игорный дом. Над ним – треск игральных костей и верещанье ожесточенных голосов. Мусорщик сушит кровавые шкурки дохлых кошек и крыс.
Но вот отстал, наконец, отдалился город, и погасли один за другим его крики. Тише делаются и лодки. Все реже торгаши и чанные домики, все чаще ремесленники и кустари. Стук маленьких молотков по крохотным наковальням и звучание пил. Но мало и кустарей. Плывут или стоят, приткнувшись к мертвым шаландам, сампаны со спящими людьми и теми, которые, безмолвно бодрствуя, ищут вшей. Они стоят длинной вереницей, в три-четыре ряда. Их тысячи.
Лодочница уверенно пристает к большой шаланде, укрытой парусом, как попоной.
– Тут и пообедаем, – говорит Меллер.
Они спускаются вниз, в темную каюту с нарами по бокам. В углу спит китаец. Вещи немцев (два чемодана из дешевого фибра) уже стоят подле нар.
Повар, набив свой рот пищей и шумно разжевывая ее, накрывает на стол. Мальчик с набережной открывает одну, две, три, четыре, пять бутылок пива, потом, подумав, открывает еще одну и два флакона английской горькой. Необычайно ловким жестом повар бросает на стол тарелочки с соевыми бобами и крабами. Вертясь волчком, тарелки ловка скользят по клеенке стола и останавливаются в нужных местах. Мальчик торжественно вносит кусок холодной свинины. Повар бросает блюда с пампушками – хлебцами, сваренными на пару. Мальчик возвращается с пятком длинных черных сигар, на которые пошло не меньше двух кочанов капусты.
Немцы едят и пьют, сунув сигары в карманы пиджаков.
Снова подходит сампан. Не касаясь ногами трапа, с палубы прыгает малайский матрос, рассказчик о Сурабайе. Следом за ним осторожна спускаются две студентки в очках.
– Good evening! (Добрый вечер!) – вежливо говорят они.
– Туда? – спрашивает их Меллер, таинственно скосив глаза.
– Да, сэр, – отвечают они.
– Вы явитесь к товарищу Питеру Горшефту. Вы скажете, что послал вас Рыжий.
– В пути не предвидится сюрпризов?
– О, nein, nein, das ist налажено, вполне налажено, – говорит Меллер и встает, поглаживая живот. – Also!.. Здешнее пиво очень сонно.
Он берет в руки головы немцев и целует их коротеньким отеческим поцелуем.
– Вира якорь. На доброе дело, на доброе дело, – говорит он, вылезая на палубу.
Но он не возвращается в город. Сампан везет его в глубь брошенных плавучих жилищ, пробирается между их темными рядами до тех пор, пока можно. Потом Меллер долго прыгает и ползает с лодки на лодку. Но вот его тихо окликают по имени.
В темной каютке пятеро ждут его. Это Тан – член манчжурского комитета, Осуда – уполномоченный из Японии, два неизвестных товарища и красный командир из советского района.
– Садитесь, Меллер, – говорит Тан по-английски. – Какие новости?
Меллер рассказывает о немцах, о сожженной позавчера японской барже с керосином, о пятнадцати ящиках оружия. Он говорит полунамеками, хотя все свои.
– Вот этот молодой парень может тебя поучить, как делаются поджоги, – показывает Тан на командира из советского района. – Нам прислал его ЦК, на командную работу в Манчжурию. Ты потом с ним поговори. А теперь у товарища Осуды есть особое сообщение.
Уполномоченный из Японии, человек маленького роста, с коротким, красноватым лицом и быстрыми движениями рук, говорит:
– Поступили сведения, что японская военщина предпринимает в Сиаме весьма важные строительные работы. Что это такое, толком никто не знает. Но это не каучуковая концессия, не рыбные промыслы, не базы горючего. Работы засекречены совершенно. Однако, нет на свете ничего такого, что бы не сделалось известно революционным партиям, и вот сиамские товарищи сообщили, что в Сиаме, на перешейке Кра, к северу от Сингапура, японские генералы затеяли веселое дело. Они решили перерыть перешеек и соорудить морской канал. Когда он будет готов, английская крепость Сингапур превратится в старый курятник, потому что пути кораблей минуют Сингапур, жизнь моря передвинется к северу и пойдет из Китая и Японии в Индию и Европу каналом Кра[1]1
Печать Голландской Индии подробно сообщает о лихорадочной работе на постройке канала через перешеек Кра, ведущего из Индийского океана в Сиамский залив. С окончанием этого канала, которое ожидается в 1940 году, опорная военная база Англии – Сингапур – потеряет свое доминирующее значение в Тихом океане. На постройке работает много японских инженеров, а также зачастую там можно встретить крупных финансовых тузов из Токио. На восточном побережье от Малакки, вдоль железнодорожной линии Бангкок – Радбури, строится под наблюдением японцев автострада для грузового автомобильного движения. Дорога эта ведет до бухты Баядон, где находятся огромные японские экскаваторы, работающие по выемке грунта из реки Кра. В горах, также под наблюдением японцев, сиамские рабочие ведут подрывные работы. Контракт на постройку канала через Кра подписан в конце мая 1934 года между сиамским правительством и японскими фирмами. Общая стоимость канала предполагается в 10 миллионов гульденов.
Канал сократит морской путь из Индийского в Тихий океан, отчего сильно выиграют французская торговля с Сиамом и французское пароходное сообщение с Китаем. Сингапур потеряет большую часть таможенных доходов. Главная же опасность для Сингапура в том, что японские военные корабли в случае войны могут угрожать Британской Индии, в то время как до постройки канала, чтобы приблизиться я берегам Индии, они должны были проходить в зоне береговой артиллерии Сингапура и сконцентрированного в порту английского военного флота.
[Закрыть].
Осуда кажется юношей, так чисто и свежо его лицо, так хороши сглаза; вокруг них ни морщинки, ни просини. Зато редкие, широкие и желтоватые зубы его придают лицу жестокость, оттого улыбка его кажется нарочитой, механической, и, улыбаясь, он сразу стареет. Волосы на его голове сине-черны и торчат мрачным ежиком. Он подвижен, разговорчив, кажется весельчаком с мрачной внешностью. Осуда на самом деле мрачный и одинокий человек. У него нет ни семьи, ни родственников; он все время в работе, на людях, в сутолоке.
Год тому назад он лишился семьи. Жена его, забрав детей, ушла к отцу. Родственники исчезли: одни в тюрьмах, другие, как он, в подполье, третьи делали вид, что никогда его не знали. Женщина, помогавшая партии в постановке связи, ненадолго стала его второй женой. Жизнь этой женщины была опасной, нервной и далеко не сытой, как и жизнь самого Осуды, поэтому они не могли повредить друг другу ни образом своей жизни, ни партийной работой. Новая семья Осуды распалась, однако, быстро. Его перебросили в Манчжурию, жену послали на север, в Хоккайдо.
В новых условиях Осуда не смел и думать о личной жизни. Он спал в чужих домах, назывался чужим именем, одевался во все чужое. Но дети чинились ему каждую ночь, и не те, настоящие его дети, жившие с матерью, а новые, будущие. Они дремали у него на руках, смешно дышали на груди, щекотали шею.
Он просыпался, не смея шевельнуться, чтобы не придавить их нечаянно, и потом долго скрипел зубами от одиночества.
В работе это был человек жестокий, страшный, но его любили за жестокость, за мрачность, за спокойствие, за то, что он одинок, за все.
Осуда.
– Официально Япония еще не добилась концессии на эти работы, да, по-видимому, и не будет добиваться легально. Но все сиамские мужики, живущие на трассе будущего канала, уже роют землю. Работают аннамиты, китайцы, индусы. Как только они становятся негодными, их увозят. Сейчас вербовщики из Сиама орудуют тут, в Шанхае, и необходимо устроить на канал Кра нескольких наших товарищей.
– Иначе говоря, мы должны продать в рабство десяток крепких, ребят, на которых можно надеяться, – сказал Тан. – Но я все же не уверен, что это канал.
– Вот свидетель из Кра. – Осуда кивнул на не известного никому человека. – Расспросите его. Он аннамит.
Командир из советского района, говоривший по-аннамитски, стал расспрашивать беглеца и кратко передавать остальным его сообщения.
– Очень мало японцев, ни одного европейца, много китайцев с юга, потому что они здоровые. Всего десять тысяч, может быть, больше, но люди живут порознь, кучками, выходить никуда нельзя, встречаться тоже. Все хотят есть и часто убегают домой, но убежать трудно. Землю роют машинами, а мертвых выбрасывают в море. Рабочих меняют каждые три месяца.
Когда аннамит кончил рассказывать, командир с юга сказал:
– Я бы мог быть там очень полезным. Я знаю аннамитский и японский языки, немножко английский.
Стали думать.
– Нет, вы молоды и горячи, – сказал Осуда. – Там нужен человек с большим опытом.
Командир упрямо повторил, что он согласен.
– В сущности, у нас нет выбора, – заметил Тан. – Не мы посылаем, а вербовщики, и если товарищ сумеет подписать договор, что ж… не будем его отговаривать. Ты, дорогой брат, тоже постарайся вернуться в Кра, – сказал он аннамиту, который схватил и прижал к лицу руку Тана. – Тебя будут бить, и ты будешь голоден, и, может быть, силы оставят тебя, и ты погибнешь, но другого выбора у нас нет. Когда начнут сменять вас, постарайся остаться в Сиаме и держать связь с Кантоном или Шанхаем.
– Я принадлежу твердый, одна штука смерть, – ответил аннамит на своем малословном пиджине. – Я пони, – добавил он, потому что на этом языке колоний все маленькое – ребенок и стакан – называется пони. – Одна штука смерть, наплевать.
Меллер раскурил трубку.
– Для нас не новость, что японцы строят повсюду. Они направляют людей на острова Архипелага, и в Сиам, и в Африку… Что касается этого канала, – о, my goodness (о, мои дорогие!), пусть строят! Людей надо держать ближе к делу, ближе к полям сражений. Канал Кра… – Он делает несколько колец дыма и качает головой. – Канал Кра…
Осуда стал спорить с ним, доказывая, что главное, поле сражения там, где труднее работается, и что партии надо точно знать обо всем происходящем.
Порешили, что молодой командир и аннамит завтра же явятся к вербовщикам и Меллер проследит, когда они будут отправлены.
– На всем этом деле потерял только манчжурский комитет, – сказал Тан. – Придется просить у ЦК нового товарища, и я предвижу упреки в расточительности людьми.
Было уже поздно, и Меллер пробил рассказать ему о главнейших событиях в партии.
– Ha днях мы выпустим доклад Сталина «Об итогах первой пятилетки» и речь «О работе в деревне», – сказал Осуда. – Обрати внимание, Меллер, на речь о деревне. Это касается нас. Выучи ее наизусть и носи в сердце.
– Я не успею взять речь с собой? – спросил второй неизвестный товарищ.
– Только в уме, дорогой Сяо, – сказал Осуда. – Великие мысли запоминаются легко и остаются в памяти надолго.
Бродячий агитатор Сяо только что вернулся из странствия. Он шел из Сватоу берегом моря и пробыл в пути три месяца. В анкете, которую ему сегодня пришлось заполнить, он написал:
«Был я безмерно в ранах, еще больше в тюрьмах и многократно при смерти. От синерубашечников пять раз дано мне по сто ударов, однажды бит камнями, три раза приговорен к отсечению головы, но голова моя ясна, и тело твердо».
Сяо был отправлен бродячим агитатором и, одевшись нищим, жил на деревенских дорогах, спал в чайных, работал среди кули, всюду неся с собой дух борьбы за свободную родину, против японского рабства.
Пособием ему были мысли Сталина, доклады Ван Мина, песни 4-й Красной армии, приказы главкома Джу Дэ да десять или двенадцать лозунгов борьбы за единый Китай, которые он писал на стенах придорожных кумирен. Все это он носил в себе, как талант.
Сяо был агитатором, то есть человеком правильных действий. С рыбаками он говорил о положении рабочих, а на фабрике рассказывал о мужиках, о налогах. Он владел шестью наречиями китайского языка, умел петь песни и хорошо рассказывать о сычуанских героях. Обо всем говорил он, как очевидец или участник, а слова Ленина и Сталина звучали такой народной мудростью, что он также передавал их, как общие мысли. Он никогда ни на кого не ссылался, а запросто говорил мысли верные и пророческие, будто дошел до них сам в труде и лишениях.
Лет ему было около пятидесяти или немногим больше. Худое лицо, худая, костлявая фигура, всегда наклоненная вперед от привычки к ходьбе, небольшие серые, осторожно прищуренные глаза, цепкие руки. Он сидел, слушая Тана, и тихонько покачивался из стороны в сторону, словно мысленно шел по тяжелой дороге.
Ходить было его специальностью. Он не имел ни семьи, ни угла, ни имущества. Если бы он женился, партии пришлось бы содержать и его подругу, потому что дело Сяо не давало доходов. Он бастовал с носильщиками, сидел в тюрьмах с полевыми рабочими, голодал вместе с безработными. Он был профессиональным революционером, то есть должен был думать в беде за других, вправлять мозги недоумкам, развивать ненависть в отчаявшихся, ярость в храбрецах, читать газеты неграмотным, петь революционные гимны над умирающими и говорить речи на любых митингах по любому деловому вопросу. Это был человек, в котором отражалась с удивительной яркостью воля масс к могучей, счастливой жизни.
Сяо часто вел беседы с рабочими.
«Его, должно быть, часто видят во сне те, с кем он встречался», подумал Чэн. Впервые, глядя на Сяо, почувствовал Чэн гордость китайца да великий и славный народ свой, ограбленный, униженный и растленный цивилизованными варварами. «Если хоть одна такая душа еще бродит по Китаю, мы победим, и победим быстро». И Чэн ясно представил себе, что не одна, не десять, а тысячи маленьких, но великих душ бороздят сейчас дороги Китая. Их убивают в одном месте, они поднимаются в другом. Здесь они бастуют, там издают газеты, в третьем месте читают вслух Ленина, в четвертом сколачивают профессиональный союз.
Одни из них – коммунисты, другие – члены антияпонских лиг, рабочих клубов и маленьких деревенских обществ. Их нельзя уничтожить, бороться с ними невозможно. Плоть от плоти народной, они голодны, как весь Китай, и, как весь Китай, оскорблены. Если они замолкают, то для того только, чтобы взяться за нож или дубину. Они агитаторы во всем в речах, поступках и даже в смерти, потому что и умирают они, как любой из миллионов, за свое кровное, личное дело. Их профессия – быть самими собой. Они терпеливы и упорны, дерутся смелее других и ярче других умирают – вот их профессия.
И, уже совсем отвлекаясь от речи Тана, Чэн думал, что, когда они победят, народ поставит памятник простому человеку с худым, голодным лицом, оборванному, израненному, едва стоящему на ногах. И на камне памятника, на всех четырех сторонах его, скульптор высечет барельефы – великие битвы, в которых сражался и побеждал этот великий полководец, Агитатор Партии.
– Из печальных новостей страшней всех та, что арестован Тельман, – сказал Тан. Меллер схватился за голову.
– Но нам сообщают и добрые вести: в Польше встают крестьяне, готовится подняться Испания. Но самая близкая твоему сердцу новость, Меллер, – это что Чан Кай-ши начинает готовить шестой поход против наших советских районов, и, следовательно, твои проклятые немцы пае интересуют больше, чем когда-либо. Не позже чем через неделю ты обязан иметь хороших друзей где-нибудь возле штаба. Быть может, ты напрасно отправил сегодня своих земляков в Красную армию… Нет, нет, я ничего не говорю, я высказываю одно лишь предположение…
– Немцев хватит, – сказал Меллер. – В конце концов я сям поступлю к Секту, если понадобится.
II
Объезжая границу близ озера Ханка, капитан Якуяма заметил русский поселок – три старых фанзы на излучине маленькой речки.
На крепком бурьяне сушилось рваное белье. Из грязи выглядывали вмерзшие еще осенью куски бутылок и консервные банки.
Якуяма вошел в фанзу поселкового старосты Губина, о котором слышал, как о человеке смекалистом и идейном. Фанза была темна и грязна.
– Русские могут жить иначе, – сказал Якуяма подошедшему Губину.
– Душа не тем занята.
– А чем занята ваша душа?
– Все как бы считаем себя на временном жительстве, все глядим реку: не время ль переезжать в родные дома?
– И когда же рассчитываете переезжать? – с вежливой ненавистью спросил японец.
Губин развел руками.
– Боремся изо всех сил, отвлекаем на свою сторону кое-кого…
– Как отвлекаете? Расскажите.
Губин отошел к окну, пригласив с собой Якуяму.
– Вот наши листовки, прокламации. Завязываем сношения с колхозниками, вербуем себе помощников…
– Уже много навербовали? – спросил Якуяма, не прикасаясь к листовкам.
– Намечается кое-что, – ответил Губин, весело поглядывая на капитана.
– Уже много намечается? – спросил японец.
– Да как вам сказать, начальник…
– Я не знаю, как сказать. Это вы должны знать, как сказать. Я только спрашиваю: много ли намечается?
Губин умно взглянул на него и ответил, не смутясь:
– Вы, начальник, обо всем спросите вот господина Ватанабэ. Я, собственно, техническая рука.
– Я спрошу и его. Но сейчас – вы. Точно, прошу вас.
– Перешли двое, – ответил Губин. – Воронков да Козуля, колхозники.
– А сколько красноармейцев, командиров? Сколько колхозов сожжено? Сколько мостов испорчено? Что?.. Покажите листовки. Кто это сочинял? Вы, Ватанабэ?.. Я сообщу, что вы ненужный дурак.
Он прочел листовку и рассмеялся.
– Это нарочно? – спросил он Губина.
– Текст простой, ясный, – глядя в окно, ответил Губин.
– Читайте вслух.
Оглянувшись на Ватанабэ, Губин стал читать прочувствованно, с выражением:
КРАСНОАРМЕЙЦЫ!
Господа красноармейцы! Вы до каких пор хотите потерпеть вашей ядовитой жизни в СССР (Союз скверных сумасшедших рабочих), а именно в темной точке? Пора покидать ее.
Не подумаете ли вашу работу каторгой, да это настоящая каторга. Несмотря на вашу работу, но мало хлеба дает. Жизнь не только в СССР, но она везде. Особенно в нашей территории.
Вступить в нашу территорию легко без паспорта. Убегите и придите!!
Наша страна – страна Манчжу-Го – хлебосольная и гостеприимная. У нас столько много кушаний, сколько вы хотите, которые вступают.
Теперь эта доля ждет вас уже долго.
Белый хлеб! Масло! Молоко!
Как живет русская национальность в Манчжурии? Она под крепким поддержанием Власти!
Вы господа! Покидайте свою теперешнюю жизнь и к нам придите!
Ей-богу! Мы с большой радостью встретимся Вас красноармейцем!
Наша страна урожайная и спокойная, и здесь Воля и Справедливость!
Все эти принадлежит не чужим, но Нам.
Господа! Красноармейцы убегите и вступите!
Русское Национальное Общество в Санчаго.
1933 год.
– Человек, прочитав такую бумагу, придет к нам? – спросил капитан.
Губин задумчиво и вместе с тем испытующе поглядел на мягонькую, шелковистую листовку.
– Что ж, – сказал он, – вполне возможное дело, что и придет. Раз ему там жить плохо – возможно, что и придет.
– Вы сколько получаете у нас, Губин? – И, получив ответ, покачал головой. – О, много! А сколько раз ходили на советскую сторону? Ни разу? О-та-та! Позовите ваших людей.
Минут через десять в избу ввалилось шесть человек посельчан, бежавших от большевизма и причисленных к «Бюро пограничных справок».
– Вы получаете жалованье и имеете долг работать, – сказал им капитан на ломаном русском языке. – Граница – это война. Вы на военном учете. Но вы не работаете хорошо, нам как было бы полезно. Перевожу вас на жалованье по операциям. Кому не нравится – скажите и уезжайте с Иисусом Христом, богом вашим, в двадцать четыре часа с границы. Надо действо. Я намечу проверить вас несколькими диверсиями, то есть вы кое-что научитесь подорвать и подосжигать.
Воронков поднял руку.
– Пишите – я не согласен. С этим Лузой, дьяволом, путались, теперь еще – скажи, пожалуйста, – мосты какие-то взрывать!
Ватанабэ, подскочив, пояснил, что он разработал диверсию: выкрасть из колхоза «25 Октября» Лузу, активиста и бывшего партизана, который организует пограничных охотников, дружит с китайской сволочью ж теперь разводит на границе сторожевых псов. Этот Луза недавно чуть не убил Воронкова, реквизировал их избы и разогнал родственников.
– Акт личной мести? – спросил капитан. – Не возражаю. Но это личное их дело. Не возражаю сверх плана.
Он уехал, не попрощавшись, а через день прислал условия: за выполнение задачи триста иен. В бумаге перечислены были задания первой очереди: ликвидировать председателя колхоза Богданова, начальника укрепрайона Губера, комиссара Шершавина, инженера Зверичева, секретаря районного комитета партии Валлеша.
Поселенцы от новых условий отказались и послали жалобу в «Братство русской правды», подробно объяснив, чего от них требуют и на что они были бы согласны (поджечь сено колхоза «25 Октября», убить или выкрасть Лузу, по отравить псов на ферме).
Через неделю приехали в поселок барон Торнау, братчик, с бывшим офицером Вересовым, тоже братчиком, и разъяснили, что условия капитана Якуямы приняло на себя братство, а посельчане пусть живут, как жили.
Через границу, к красным, должен был пойти Вересов – молодой, но, говорят, опытный проходчик границ. Он уже трижды ходил на советскую сторону, ранил Шлегеля и добирался до Михаила Семеновича, во неудачно. Две недели таился потом в сопках, пока его не нашел Шарапов.
Нечаянно узнали посельчане от Вересова, что за успех он берет тысячу иен, за простой переход и возвращение без диверсии – четыреста иен и что ему нужен проводник до колхоза «25 Октября», которому он предлагал сто иен.
– Крепко зарабатываешь, господин офицер, – сказал Губин. – Что ж это такое: Яку яма сам давал нам по триста, безо всякого вашего содействия. А выходит, вы договор перебили и на нашем горбу деньги ковать будете. Давай с половины.
– Не кооперация, – отмахнулся Вересов. – Хочешь – идя, хочешь – спать ложись. Китайца возьму за пятьдесят иен.
– Ловко сработано, – сказал Губин и быстро согласился.
Они вышли затемно и благополучно добрались до полевого шалаша Лузы, где Губин остался ждать, а Вересов по компасу пошел к Георгиевке, пообещав вернуться к ночи.
