Текст книги "На Востоке (Роман в жанре «оборонной фантастики»)"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Куда идти? – спросила Ольга. – Вот клуб.

– Налево роща? В нее.

В роще сразу потемнело, тропа исчезла из-под ног.

– Георгий! – крикнул Янков. – Эй, Марченко, где ты?

Издали доносилось бормотание радиоприемника.

– Это его радио. Эй, Марченко!

За крутым зигзагом тропинки перед самым носом возник шалаш.

– Кто тут? – спросил глуховатый тенорок, и фигура на четвереньках показалась из шалаша.

– Ты, Георгий? – спросил Янков.

– Я, Гаврила Ефимович. Здорово! Чего ходишь по ночам?

Янков со значением сжал руку Ольге и погрозил ей пальцем, чтобы она молчала. Она отступила с тропинки к деревьям.

– В гости к тебе пришел. Ты чего делаешь?

– Я? Маниллу вот слушаю. Залезай в шалаш.

– Да ну его… духота. Я вот на травку тут сяду.

Ольга увидела, как Янков осторожно опустился на траву перед шалашом. Стоявший на четвереньках тоже сел, но как-то вполоборота к Янкову, будто стесняясь.

– Новости, что ли, получил? – спросил он.

– Да не то что новости… Курить будешь? На.

Марченко протянул руку, но тотчас взмахнул ею и рассмеялся:

– Я ведь бросил. Не хочу.

– Племянница ко мне приехала, – сказал, затягиваясь дымом, Янков. – Научный работник, замечательная девка. Повертелась сегодня на стройке и говорит: «Героизма что-то у вас не видно». Слышишь? Ну, думаю, надо ее сунуть в какой-нибудь переплет…

– А что же ты думаешь, – перебил его Марченко, глядя куда-то вбок, мимо гостя, – что же ты думаешь, героизм редко бывает. В этом году не было у нас героизма.

– Зачем говорить зря? Было, – сказал Янков. – Я ей про твой ледовой канал рассказывал…

– Так то в прошлом году, – быстро ответил Марченко. – А в нынешнем… Вот разве экскурсии в склады, что ты придумал.

– Ну, подумаешь! А Лубенцов, по-твоему, не проявил героизма?

– Нет, ничего он такого не проявил.

– А Горин?

– Подумаешь, стихи писал. Одним словом, нету у нас геройства в этом году, чего там! Работаем хорошо, а геройства нет. Давай, выстроим город в шесть месяцев, Гаврила Ефимович, – вот тебе и героизм, бери – не хочу.

– Комаров тут у тебя – фу, фу, тьфу. Эк, развел, – забормотал Янков, махая руками и вертя головой.

Марченко тихонько рассмеялся.

– Дай-ка, – сказал он, – одну папироску от комаров. И правда, отбою нет.

Янков протянул коробку, но Марченко, сидевший вполоборота, не видел ее и долго шарил рукой в воздухе, ничего не находя.

– Ну, бери, чего ждешь? – сказал Янков.

– Нет, не стоит. Дал слово – буду держаться.

– Чёрт проклятый, тогда хоть костер разведи. Сил же нет никаких.

– Вот ребята с реки вернутся – сделают. Сиди пока, почесывайся.

– Пойду я тогда лучше домой, – сказал Янков. – Хорош хозяин, нечего сказать. Да и темнота тут у тебя в роще, – произнес он с деланным удивлением, – глаза, чего доброго, выколешь.

– А я тебе фонарь дам, Гаврила Ефимович, – сказал Марченко и, быстро став на четвереньки, исчез в шалаше. Слышно было, как он с остервенением шарил во всех углах.

Ольга вышла из кустов и взяла Янкова под руку.

– Идемте, – шепнула она. – Он в шалаше, не видит.

– Ну, пока! – крикнул Янков, семеня за Ольгой. – Не провожай, не надо.

Когда они вышли из рощи, Янков засмеялся.

– Вот надул малого! Еще хорошо – не пошел он провожать, а то бы разоблачил… Да захвалили его, важный стал, сидит, мечтает…

– Да он же слепой, как и вы, – сказала Ольга, стуча зубами. – Он ничего не видит, он слепой.

Старик остановился.

– Не может быть! – сказал он испуганно.

– Да я же видела, как он сидел к вам боком, как протянул руку за папиросой в другую сторону, ничего не нашел и говорит: бросил курить. – Она помолчала, потом тихо сказала: – Да, вот это герой, это настоящий человек!

– Какой он герой! – сказал Янков. – Нашли, в чем соревноваться! Завтра же ставлю вопрос на парткоме! Морочат друг другу головы.

– Да вы и сами ж такой!

– Я администрация, он производственник. Разница!

До самого дома он шел молча и лег спать, не произнеся ни слова.

*

Через неделю Ольга пошла к Марченко знакомиться.

– Слыхал о вас. Геройства ищете? Нету, нету – месяца через три, не ранее.

– Что так?

– Народу много прислали нового. Не обвыкнет. Сначала тут человека тоска берет, а как ее скинет – тогда только с него и спрашивай. Зрение, как бы сказать, приобретут.

На стройку прислали народу тысяч восемь. Они дошли до места с первыми заморозками. Тайга встретила их печальной ветреной тишиной. Город был дымен, грязен, казался ссылкой. Низкие землянки, похожие на могильные насыпи с тонкими железными трубами, гнали вдоль пустыря зловонные клубы дыма. Все было далеко отсюда, даже счастье.

Месяца три назад прибыло пополнение из трехсот девчат. Свататься к ним выезжали вперед за двести километров, знакомились на стоянках, и потом всю осень шли свадьбы и вечеринки.

Но осень была такой тяжелой, что не знали, как дотянуть до весны. Кто-то пустил слух, что плохо с продовольствием и, как Амур встанет, и паек споловинят. Гаврила Янков отпечатал тогда афиши: «Экскурсия в центральный склад строительства» – и дня четыре подряд водил людей в сухие и теплые свои подвалы, где лежали детали машин для еще не построенных цехов, оборудование фабрики-кухни для будущего города, банно-прачечные комплекты, стекло, цемент, гвозди. Из этих складов повел в ледники, показал бычьи туши, развешанные на крючьях шеренгой в полкилометра, консервов миллион коробок, десятки тысяч чувалов с зерном, масла сотен пять бочек. Народ кричал «ура», толпясь у бычьих туш, и никто не смотрел дальше и не видел бочек с апельсиновым вареньем и солеными огурцами.

Народ сразу повеселел. Чтобы согнать тоску, Янков открыл выставку: «Вид города в конце пятилетки», а при ней отдел детских запасов: манной крупы, сгущенного молока и фруктового сока.

Только навалились на стройку, подобралась куриная слепота. Молодой фрезеровщик из Таганрога Макарьян придумал обмениваться языками. Кто заболевал слепотой, тому как бы в наказание приставляли учителя и давали наказ выучить песню на любом языке. Были такие, что пели на трех языках и даже пробовали говорить, но пока больше руками.

Дым над низкими землянками шел далеко в тайгу, и тайга осторожно сходилась на дым и огни стройки.

Два стойбища нанайцев решили зимовать в начале города, у реки; одиночные охотники запросто стучались в двери столовых и, обогревшись, бросали на столы соболиные шкурки.

– Давай кооперацию! – кричали они по-русски и требовали за шкурки соль и патроны.

И еще не были закончены стапеля и доки, а город уж начался – сюда волокли пушнину, ездили за хлебом и записывали в загсе рождения и свадьбы, а один раз привезли мертвого старичка с длинной бородой и просили похоронить его вместе со всеми, на большом и красивом кладбище в кедровой роще. Потом поставили нанайцы деревянных богов на сопки и раз в неделю били их палками, если случалась дурная охота. Потом подписали они договор с Гаврилом Янковым на гужевые работы. Милиционер Шишов, крича веселым тенорком, солидно стал регулировать движение автомобилей и собачьих упряжек. А на набережной вывесили объявление: «После восьми часов вечера езда на тракторах и танках строго воспрещается. Штраф три рубля».

Город обозначался медленно и мучительно, и не он еще, а тайга пробивалась к нему и, прильнув, рассматривала настороженно.

– О войне говорят, – сказал Марченко. – Неровен час, случится война, на десять лет нас с дороги собьет. Воевать своими краевыми силами придется. Что накопили – это, значит, отдай.

– Ты бы отпуск взял, съездил отдохнуть, – сказала Ольга.

– Не с руки. Я, детка, дал себе слово до председателя города здесь дойти. Я так и в газете написал. Город я зачал первый из первых. Я кирпич с завода заложил вместе с Блюхером, я и закончу, все пройду и председателем города сяду. Выстрою себе город и буду им править, – мечта такая меня заела.

– А вдруг не выберут?

– Меня? Конечно, все может быть, но мечту иметь надо. Мой отец вон дворником в Киеве служил, неважная работа нужники чистить. А теперь первый человек по коммунальному делу. Пишет мне, в институт хотел поступить в какой-то, не взяли по годам, обиделся, в колхоз уехал. «Я, – говорит, – иным манером начну действовать». В шестьдесят-то лет!

Он нащупал больными глазами ее лицо и улыбнулся, лукаво поджав губы.

– То есть невозможно себе и представить, что дальше получится. Полез народ в гору, и так шибко полез. Я тебе скажу, нам, брат, в общем-то и война не в войну: куда меня ни сунь, я везде за хозяина. У китайцев останусь – в сельсовет к ним пойду; в плен возьмут – там дело будет. Один страх, что убьют. Да ведь от этого тоже средство имеется.

– Какое? – машинально спросила Ольга, шарахаясь от неожиданного крика в радиоаппарате.

– Москва тычется, – пояснил Марченко. – Концерт, что ли… Да, так я не сказал тебе, средство какое. Вот оно, – он хлопнул себя по груди и на минуту положил руку к сердцу. – Это, детка, такая конструкция, я с ей ни черта не боюсь. Я с ей везде буду первый.

Глава четвертая
ОКТЯБРЬ

Фридрих Великий любил говорить, что три человека в тылу неприятеля стоят больше, чем пятьдесят перед ним.

Шло сорок самолетов над тайгой к океану.

I

Первый полк гиринских охранных войск на рассвете входил в глиняную крепость ханшинного завода.

Капитан Якуяма, временный военный советник, глядел с гребня заводской стены на суетню у ворот. В угловые башни поднимали пулеметы. На дворе расседлывали лошадей.

Якуяма всем дыханием нажал на свисток, который он не вынимал изо рта, как трубку. Унтер-офицер замер невдалеке.

– Эту рвань надо привести в порядок, – сказал капитан, кивнув на китайских солдат, воодушевленно похаживавших у чанов с суслом.

В эту минуту во двор въехал на бородатой монгольской лошадке командир полка, манчжур с умным и злым лицом. Он с увлечением хлестал плетью, водворяя порядок.

Капитан Якуяма поглядел вокруг. Свет то тут, то там проносился солнечным туманом, но утра еще не было. Оно выделялось отдельными пятнами на волне бледносиних остатков ночи. Судя по приметам, день предстоял жаркий. Якуяма дохнул в свисток.

– Просить командира ко мне.

На заводском дворе все мало-помалу приходило в порядок. У северной стены вытягивались пулеметы, двуколки занимали западную. Ханшинный завод у большой дороги напоминал старую крепость.

Затрещали костры. Повара, сидя на корточках, раздували огонь под жаровней с потрескивавшим на ней соевым маслом.

Японец-вахтер бросил к их ногам окровавленный чувал.

– Эй, ты! Сколько? – спросил капитан сверху.

Вахтер ответил:

– Двести одно, господин советник.

Вестовые разложили на гребне стены циновки, поставили маленький лакированный столик, принесли чай. Командир полка Хэй Ху медленно поднимался по крутой лесенке на стену. Якуяма сказал ему:

– В вас по крайней мере три пуда неисполненных желаний, три пуда жира.

– Это от моего характера, – ответил командир. – Доброта мягчит.

– Наши потери? – спросил его Якуяма.

Молодой, гибкий адъютант отрапортовал на дурном японском языке:

– Ранеными сто двадцать восемь, убитыми тридцать, отставших одиннадцать.

– В плен взято сто шестьдесят один, – вставил командир полка. – Заметьте, что дело было ночью.

– Солдат не должен знать, что такое день, – поучительно заметил Якуяма. – Это можете знать вы, да и то в частной жизни. Война – это ночь. Постоянная ночь, без луны.

– Для старых, опытных армий, для старых солдат. Мы же молоды, очень молоды, господин советник.

Якуяма взглянул вниз, во двор. Запах соевого масла, кипевшего а жестяных сковородках, щекотал нос. Вахтер вынимал из чувала человеческие уши, похожие на маленькие пампушки с ягодном начинкой, в аккуратно укладывал их в кипящее масло. Уложив, он легонько поворачивал их с боку на бок острой палочкой. Когда на мочке уха взблескивала серьга с цветным камушком, повар осторожно вынимал ухе и извлекал серьгу.

Вахтер стоял возле, с длинным шпагатом и иглой в руках. Как только ухо поджаривалось, он протыкал его иглой и пропускал на шпагат. Связки с поджаренными ушами (чтоб не портились) отправляли в штаб для получения наград.

Вкусно пахло свежим мясом. Запах этот тревожил спящих. Они облизывали губы во сне.

– Мы не можем считать нашу операцию благополучной, – сказал Якуяма, берясь за карту местности, иссеченную синими и красными стрелами и кружками.

II

Прошлой ночью полк окружил партизан в ущелье между двумя деревнями. Кольцо полка смыкалось. Вдруг третья рота подалась в сторону. До сих пор никто не знал, как это в действительности произошло, но противник выскользнул из охвата и отошел к железной дороге. Полк прошел сквозь деревню и, опередив противника, вышел на грунтовую дорогу с дянем (постоялым двором), в двух километрах от железнодорожного полотна. Слышно было, как в ворота дяня ломились люди. Конная разведка, захватив вахтера с чувалом, тотчас понеслась туда.

– Вечная история, – сказал тогда командир полка. – Пока держим бандитов за горло, они налицо; стоит отвернуться, ничего нет. Эта ваша маневренная война – блеф. Надо воевать, не трогаясь с места, пока есть хоть один живой житель.

Командир так надоел Якуяме, что советник ничего не ответил. Впрочем, сам он был новичком в боевых делах, его привели в полк иные соображения.

Командир Хэй Ху был не плохой офицер, то есть не лучше и не хуже тех молодых людей, которые сначала окончили университеты, а потом, вследствие безработицы, военные школы и армией интересовались до получения службы по ученой своей специальности. Но он был хорош с японцами, храбр в рамках приличия и, в конце концов, если б война приносила ему большой доход, мог вырасти в генерала.

– В такой стране, как ваша, могут воевать лучшие солдаты мира, – сказал ему капитан. – Для всех остальных здешняя война – смерть. На вашем месте, – любезно добавил он, – я бы приказал осмотреть дянь еще раз.

Это была обычная вежливая форма приказа, и командир полка с готовностью принял совет, решив осмотреть постоялый двор лично.

Конная разведка окружила дянь, никого не выпуская и не впуская во двор.

– Мы не бандиты, мы крестьяне! – вопила толпа, окружая подъехавших командиров.

– Выберите из толпы всех детей, – сказал Якуяма унтер-офицеру разведки.

Командир полка улыбнулся советнику:

– Я понимаю правильность ваших действий, но для нервов это ужасно. Детей можно было бы освободить от экзекуции, я полагаю.

– Простите мое мнение, но дети болтливее взрослых, и я на вашем уважаемом месте начал бы именно с них.

Командир не исполнил его совета, и Якуяма, привстав на седле, крикнул:

– К допросу мужчин!

Командиры спешились и вошли в фанзу харчевни.

Людей втаскивали со двора по одному. Переводчик бросал их ударами ноги на колени и спрашивал скороговоркой:

– Сколько человек? Кто? Откуда? Вооружение? Лошадей, пулеметов сколько? Имена?

Японский офицер допрашивал арестованных.

Приведенные на допрос, стоя на четвереньках и испуганно глядя снизу-вверх на допрашивающих, не поспевая за вопросами, невпопад лепетали:

– Восемнадцать. Не знаю. Семь или восемь. Не видел. Я из другой деревни. Четыре. Я не видел. Четыре.

– Что четыре?

– Я из другой деревни…

Человек не успевал сообразить, чего от него хотят, как нож вахтера касался его левого уха.

Раздавался крик, голова на минуту замирала, пригвожденная болью к ножу, но тут человека подбрасывали ударами палок и выставляли за дверь. Волокли следующего. Вахтер бросал ухо в чувал.

Древний старик, в старческой неловкости своей похожий на искусственного человека – так был он неповоротлив, несообразителен и податлив движениям вахтера, – тихо кричал, не слушая никаких вопросов:

– Их триста, ваша дорогая милость… У них семь пулеметов. Все не из наших мест, дорогая милость… Не надо резать мне ухо. Они Хунцзюнь, Красная армия, будь они прокляты!

– Кто главарь? – спросил капитан.

– Не из наших мест, не из наших мест…

– Имя?

– Мое недостойное имя…

– Скотина! Не твое, а его?

– Ваша милость, не знаю.

От дверей, вымазанных липкими отпечатками окровавленных рук, отделилась фигура молодого китайца. Он поднял руку, как бы ораторствуя.

– Чтобы узнать все, что вам нужно, не стоит резать полсотни ушей, – сказал он. – Прошу меня выслушать. Имя начальника красных Ю Шань.

– Откуда вы знаете? – спросил Якуяма.

– Я знаю и ваше имя, господин офицер, – сказал он, пожав плечами.

– И мое? О! Кто сказал?

– Жизнь, господин Якуяма.

– Отметить, – приказал капитан. – Спрячь глаза! – крикнул он. – Они выдают тебя. Выколи их! Вырви язык! Все выдает тебя. Отметить…

Вахтер подскочил к молодому китайцу, занося нож, кровь с которого текла ему за рукав.

– Сделай осторожно, – крикнул вахтеру китаец, – не порть щеки. Вот так.

Он сам бросил в мешок отрезанное ухо, даже не взглянув на него.

– Могу предложить второе, – сказал он, бледнея.

Командир полка встал и, глядя в другую сторону, замахал на него руками:

– Вон, вон!

Китаец выхватил нож из рук вахтера, чиркнул им свое правое ухо и, отбежав к двери, бросил в лицо Якуямы пухлый от крови комок.

– На! Ha днях я получу с тебя.

Пинком ноги в низ живота он отбросил подбежавшего вахтера, раскрыл дверь и пропал в толпе.

*

Древний старик лежал между тем ничком на полу в харчевне. Лицо его, перемазанное быстро подсыхающей кровью, покрылось струпьями. Он шептал, взглядывая с земли на командиров:

– Дорогая милость, я имею кое-что сказать…

– Ты знаешь этого? – спросил Якуяма, стирая кровь с мундира.

– Да, ваша милость: это недостойный мой сын.

– Ага! Доставить старика в штаб. Пойдемте, – сказал он командиру. – Здесь окончат без нас.

Командир пожал плечами и выразил лицом невозможность встать. Ему было дурно.

– Глупости! – сказал Якуяма. – В рапорте о вчерашнем деле вашей сентиментальности нет места. Я бы на вашем почтенном месте немедленно встал…

Они вышли из фанзы.

III

– Где вчерашний старик? – спросил теперь капитан, присев к столу.

Старика приволокли тотчас же.

– Стой, говори медленнее. Еще более медленно…

Речь старика шла о том, что в отряде, назвавшем себя Хунцзюнь, то есть Красная армия, все были пришельцами, кроме трех человек. Вот о трех знакомых старик и хотел рассказать.

Один из них – всеми уважаемый Миу Дан-цзыр, – пусть господин запомнит имя. Это святой человек, которого водят под руки, такой он старый и всеми уважаемый. Два других – его сыновья.

– Это святой человек Миу Дан-цзыр, знаменитый хунхуз, самый старый хунхуз на свете.

Якуяма вынул из походной сумки справочник господина Мурусимы: «Деятели хунхузского движения с 1898 по 1932 год».

Найдя имя Миу Дан-цзыра, он углубился в чтение, почти не слушая старика.

– Что делает хунхузский праведник в банде? – спросил он потом.

– Кто его знает, что делает! Один сын его – офицер, другой – чиновник в Бейпине. Такой человек все может делать, ваша милость. Я думаю, он хочет подписать договор на поставку оружия.

– Слушай хорошо. Ты проведешь к старому хунхузскому человеку моего офицера. Будем просить Миу Дан-цзыра к нам в гости. Вернешься – вот смотри, – он вынул бумажку в три доллара, – это тебе.

Двое хунхузов, коренастых кривоногих ребят в меховых ушанках, приехали в конце дня вместе с ожидаемым стариком. Лицо его было закрыто большими железными очками. Он был сух, морщинист и казался умирающим.

– Питаю редкую надежду, что вы представляете, кто этот старец? – сказал капитан Якуяма командиру полка. – Взгляните в справочник. Он бандитствует с тысяча восемьсот девяносто восьмого года, по европейскому летосчислению. Облагал данью девять уездов в течение двадцати лет, дважды грабил Мукден и упомянут в двадцати двух английских, четырех французских и трех русских трудах о Манчжурии. Меня почти не интересует, что он владеет акциями одного из мукденских банков.

– Вы подумали о вашем поручике Одзу, оставленном в штабе банды заложником?

– Жизнь его подлежит славному завершению во имя родины и микадо. Я завидую поручику Одзу. Прикажите поднять полк. Операцию можно считать законченной.

Приехавший хунхуз чинно расположился на циновках, медленно достал из рукава халата бумагу и спокойно ждал, пока Якуяма закончит свой тихий разговор с командиром. Потом он произнес тонким голосом:

– Почтенный, всеми уважаемый покровитель наш и отец Миу Дан-цзыр благодарит вас за гостеприимство и подарок…

– Что он бормочет? – спросил Якуяма командира полка. – Я никак не привыкну к местному говору.

– …Я имею в виду поручика Одзу, – продолжал хунхуз.

– Это не Миу Дан-цзыр. – Командир полка вежливо улыбнулся японскому советнику. – Он сам не будет у нас? – быстро спросил командир у хунхуза.

– Он посетил вас, господин офицер. Возрасту его простительна усталость. Тем более, что деловые вопросы требуют очень долгого обсуждения. Я позволю своему слабому разуму изложить условия моего покровителя.

Командир полка, вздрогнув, поглядел на советника. Тот молчал.

– Господин поручик Одзу оценен нами в пятнадцать пулеметов и сто тысяч патронов к ним. Молодость послужила ему на пользу: за капитана Амори мы взяли, как вы помните, тысячу винтовок и пятьдесят тысяч долларов, но капитан был штабным офицером. Господина Одзу мы ценим дешевле, хоть он и сын вашего генерала. После выкупа Одзу мы уведем своих людей и оставим вам красных, как будет условлено. Другие вопросы, требующие нашего обсуждения…

– Какие вопросы? – машинально спросил Якуяма.

– Вопросы чувства, господин офицер. Человек, подаривший вам правое ухо, сын уважаемого Миу Дан-цзыра. Ваш поступок относительно левого его уха требует дружеского рассмотрения. Я, недостойный писец харбинского банка, жду вашего всемилостивейшего ответа, – закончил старик, снимая и складывая очки.

За стеной полковой адъютант с казначеем составляли проект донесения.

«Мы были взяты в кольцо, но пробились», – писал адъютант.

Казначей водил пальцем по грязному длинному циркуляру.

– Сказано, что «если часть, будучи окружена хунхузами, пробилась и уничтожила шайку, то выдается награда от двухсот до пятисот долларов», – читал он.

– Мы пробились, рассеяв противника, – говорил адъютант. – Посмотри, сколько за это.

– За это нет ничего… Пробились и уничтожили – в этом случае от двухсот…

– Но перед нами красные… Красные – не хунхузы…

– Нет, тут про это ничего не сказано. Совершенно ни одного слова.

– Мгм… Придется записать так: «Полное уничтожение противника было затруднено незнакомством с местностью…»

– Да, верно. А то уши есть, а трофейных винтовок нет. Теперь подсчитаем: ушей двести шестьдесят два, каждое по десяти, долларов, итого две тысячи шестьсот двадцать… Трое раненых пленных…

– Почем они, посмотрим, – сказал адъютант.

– За убитого главаря шайки от двухсот до десяти тысяч. За каждого убитого хунхуза десять долларов. За каждого пленного особо…

– Особо – значит, ничего, – сказал адъютант. – Лучше им обкорнать уши – все-таки тридцать долларов… Ну, что еще?

– За исправную винтовку, захваченную у хунхузов, тридцать долларов…

– Дальше.

– За каждый револьвер…

– Дальше, дальше…

– За каждый ружейный патрон три цента.

– Стой! У нас маленькая экономия в патронах за эти дни… тысяч двадцать… Я показал их в ведомости израсходованными… Просто ошибка.

– A-а! Значит, плюс шестьсот долларов! Все-таки.

– Ну, это пустяки. Главное – этот старый подлец, который в наших руках. Верных пятьдесят тысяч.

– С тех пор, как ввели хозяйственные расчеты в военные операции, и хороший бухгалтер может вылезти в полководцы. Приход – лучший показатель победы. Я бы только ввел награду за взятие территории с квадратного километра.

– Ну, это сложно. Не таскать же с собой землемеров…

В это время дверь отлетела в сторону. Старый хунхуз, распластавшись в воздухе, вылетел из комнаты капитана.

– Мне восемьдесят два года, и все суды, какие есть в Китае, уже судили меня, – сказал он, поднимаясь с пола. – Мне все равно. Все суды Китая уже судили меня.