Текст книги "На Востоке (Роман в жанре «оборонной фантастики»)"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
– Я из этого Фраткина мыло варить буду, – мрачно говорит он. Потом вспоминает об Ольге, о рыбе, о том, что тузлуки никто делать не умеет и треть улова всегда пропадает на берегу.
Он закрывает глаза, теперь уже не боясь заснуть, потому что все в нем ходуном ходит от раздражения. В его голове борются сметы, проекты, люди, кричат районы, и из этой жизни, бьющейся в его памяти, он выхватывает десять-двенадцать имен и бросает их мысленно на нефть и уголь и улыбается, если чувствует, что придумал удачно.
– Хороший народ районщики, – говорит он Лузе, – но звери. Зарежешь ему баньку какую-нибудь, – до смерти не простит. В прошлом году решил один район фабрику венской мебели у себя поставить. Мастеров навезли, здание выстроили, заказов напринимали… Нагрянул я к ним. Гляжу – с хлебом плохо, с рыбой дрянь, с лесом прорыв, все фабрику свою строят. Как стукну я по их мебели… А мы, говорит, хотели фабрично-заводской пролетариат у себя вырастить. Вот идиоты-то! На мебели, понимаешь.
Варвара Ильинишна не ждала гостей, но нрав ее был таков, что все преображалось в доме, как только на пороге появлялся приезжий, и, обнимая Михаила Семеновича и Лузу, она уже подталкивала их ж столовой и, целуя, кричала через плечо кому-то невидимому:
– Икорки с ледника, да синий графин, большенький!
И как вошли в комнату, сразу появилась икра, синий графин, балычок, маринованная по-корейски трава какая-то, а Варвара Ильинишна, сотрясая комнаты неуклюжим бегом, волокла самовар, похожий на идола из посиневшей меди. Не успели закусить, как она рассказала все свежие новости. Оказывается, Демидов, муж ее, затеял строить завод, и приезд Михаила Семеновича весьма кстати, так как смета еще не утверждена, а работы начаты.
– Альгин, Михаил Семенович, будем тебе вырабатывать, – говорила она, утирая губы уголком головного платка. – Ценная вещь. Клей из водорослей. Глину им, что ли, проклеивают, покрепче цемента выходит, камень и камень.
И, наливая из синего графинчика, страстно говорила доверительным шёпотом:
– Ты уж не поскупись, отец, подкинь десятков пять. Дело верное.
Скоро пришел сам Демидов и принес проекты и планы, а Варвара достала из комода Ольгины письма, где про этот альгин писалось научно.
– Так это что, клей? – спросил Михаил Семенович, перебирая листики писем и улыбаясь прочитанному. – Глину клеить хотите?
– Прямо железобетон получается, – уверял Демидов.
– Ладно. Имени Ованеса будет завод. Ольга, как вернется с севера, пусть на заводе тренируется. Клей, так клей. Пятьдесят тысяч дам. Да все за твои глаза, Варя, а Демидову бы ни за что не дал, одной тебе верю.
А Василий Пименович Луза, попивая пахучую водку из синего графина, устало твердил:
– Ну, значит, с вас магарыч. Спой, Варя.
Однако, Михаил Семенович вскоре поднялся и заявил, что им пора ехать.
– Дочка на севере? Пошли-ка ей посылочку, Варвара, я велю передать.
Заплакав, Варвара бросилась к шкафу и накидала в наволочку теплых штанов, лифчиков, рубах, сахару и черных вкусных булочек.
В полдень выехали обратно. Луза бурчал: «На горе, на горе, на шовковой траве…» и был зол, а Михаил Семенович приткнулся в угол машины и засопел, как турист после славного перехода.
В пути еще заезжали на рыбный промысел, а затем выбрались на шоссе к Раздольному, и опять пошла длинная, пустая ночь в горах, вдали от деревень.
Утром шофер сказал:
– Командир дивизии едет навстречу. По машине узнаю. Остановиться?
– Ну, что-то стряслось, – говорит Михаил Семенович. – Остановиться.
– Да как же он это узнал? – удивляется Луза. – Такую петлю крутим.
– Подумаешь, как узнал!
Винокуров на ходу выскакивает из своей машины и быстрым шагом подходит к Михаилу Семеновичу. Тот, суетясь, вылезает на шоссе, и они торжественно здороваются, козыряя друг другу.
– Ваш вагон будет к вечеру в тридцати километрах от меня, – говорит потом Винокуров.
– Хорошо, садитесь с нами.
– Есть. Слушаюсь, – кратко отвечает Винокуров, молча пожимая руку Лузы.
Дивизия стоит за поворотом шоссе – арки, убранные красными полотнищами, плакаты, портреты ударников, клумбы, стрельбищные поляны, коновязи, оркестры, обозы.
– Разрешите ехать на стрельбище? – спрашивает Винокуров, прикладывая руку к козырьку.
– Пожалуйста.
После осмотра стрельбища:
– Разрешите представить последнее пополнение?
– Пожалуйста.
Люди пришли восемь дней назад из тайги. Комдив называет бойцов по фамилиям, специальностям, качествам.
– Ушаков, – показывает он на высокого веснущатого парня с блаженным от удивления лицом. – Ни разу не видел поезда, не слышал радио, ходил с вилами на медведя. По всем данным, прекрасный стрелок. Лично слежу за ним. Вот боец Цой, корейской роты. Гимнаст, музыкант. Прекрасный старшина в будущем.
После представления пополнения:
– Разрешите показать клуб?
Луза берет Винокурова за рукав:
– Борис Иваныч, а когда кормить будешь?
– Товарищ председатель колхоза, завтрак командного состава дивизии вместе с гостями в двенадцать ноль-ноль.
Они идут в клуб комсостава, и благообразный швейцар строго оглядывает сапоги.
– Пыльные сапоги, прошу налево, – говорит он бесстрастным голосом, и они чистят сапоги, прежде чем войти в комнаты, расписанные художниками дивизии, обставленные столярами дивизии и убранные женами дивизии.
Из клуба в конюшни, из конюшен в гараж, на скотный двор, в склады, в школу, в штаб.
– Разрешите просить вас на завтрак вместе с командным составом дивизии, – говорит, наконец, Винокуров.
Михаил Семенович, утомленный всем виденным, говорит:
– Просим, просим.
Входят в квартиру комдива. Винокуров кричит веселым, уставшим голосом:
– Надя, Михаил Семенович приехал, встречай! – И, оборотись к гостям, мешая им скинуть шинели в тесной и темной прихожей, торопливо спрашивает: —Ну, как, а? Михаил Семенович, как? Луза, как? Имеете вещь, а? Видели людей? Ну, какое впечатление?
Расправляя плечи, Михаил Семенович говорит, улыбаясь:
– Замучил ты нас, негодяй. Но такую дивизию нельзя не посмотреть. Ты как, Вася?
Луза хочет сказать что-то яркое.
– Это не дивизия, – говорит он, – это войско.
Комдив его понимает.
– Верно. Ну, спасибо. Садись, Вася, садись, дорогой. Все садитесь и пейте, ешьте.
Михаил Семенович здоровается с командирами и небрежно садится за стол, будто он сыт и только встал с постели.
– Ты, Борис, молодец, – говорит он, – самый культурный у нас командир дивизии. На тебя глядя, и остальные подтягиваются.
– А сколько я здесь? – кричит Винокуров. – Году нет. Обживемся – не то будет.
Он собирается еще что-то показать после обеда, но даже Михаил Семенович не выдерживает и машет рукой. Он встает и говорит:
– Нет, нет, ну тебя к дьяволу, замотаешь. Вызови-ка мне, Борис, Черняева.
Через несколько минут слышен его голос у трубки:
– Пробка? Надо послать, я тебе скажу кого. Надо послать Шотмана, вот кого, – он инженер. В тайге? Янкова тогда. Шлегель что? Уже выехал? К Зарецкому? Эх!.. Пускай тогда Полухрустов едет на пробку, а я поеду на север, так и скажи. Я на север, а он на пробку. Ладно.
Лузе хочется спать невероятно, но Михаил Семенович глядит на часы и начинает прощаться.
– Вася, по коням.
Холмы пологи и низки; картина полей напоминает Россию.
– Люблю Бориса Винокурова, – говорит Михаил Семенович, удобней усаживаясь в машину. – Будущий командарм. На людях как держится, видел? Насквозь культурный командир. Молодец!
Луза не отвечает. Он спит, сморщась и втянув голову в плечи. Ноги у него замлели, голова гудит, но он не может ни открыть глаза, ни пошевелить туловищем.
Кажется, они никогда не приедут, так долог, так утомителен этот последний путь перед отдыхом. Но вот показываются полутемная станция и поезд, рычащий на первом пути.
В салон-вагоне бледный Черняев играет лениво на мандолине. Не то он учится, не то сочиняет мелодию. Михаил Семенович кричит ему из коридора:
– Дай сюда мандолину! Разве так играют?
Он расстегивает шинель, садится на диван и ловко отхватывает какую-то песню или танец, глядя на Лузу полумертвыми от усталости глазами.
– Вот как надо играть, – говорит он, подмигивая.
Потом, становясь серьезным, отдает распоряжение на утро:
– Самолет.
– Сделано, Михаил Семенович.
– Погода там какая?
– Говорят, ничего.
– Теплое надо Лузе что-нибудь. Не в гости едем.
Сквозь дрему Луза слышит этот разговор и спрашивает:
– Куда еще это?
– Да ерунда. Километров с тысячу сделаем, и все. На самолете, не пешком. Спи.
*
Призывники, прибывшие в дивизию дней пять или шесть назад, ходили в дивизионный клуб на концерт. В первом ряду сидели оба гостя: пограничный и областной. Командир дивизии прилепился на краешке стула в седьмом ряду, рядом с Ушаковым, и все оборачивался к нему, спрашивал, интересно ли.
– Так точно… – больше ничего не мог выдавить тот от смущения.
Хотел было удалиться в задние ряды, но дивизионный похлопал по колену, шепнул:
– Все так начинали, ерунда. Стесняться некого.
После концерта пограничный старик рассказал, как в 1920 году били японцев, а областной доложил о строительной пятилетке.
В казармы возвращались строем и пели. Потом новички собрались в красном уголке и, вздохнув, заговорили о домах.
– Был бы я городским, вылез бы в люди, – сказал Ушаков, – а так ходу мне нет, не достигну.
– В танк хорошо попасть, специальное дело, – заметил Червяк, витебский. – Полная профессия на все руки.
– В пехоту загонят, – тихо сказал Ушаков, качая головой. – Грамоте не обучен, в комсомоле не был, – в пехоту загонят…
– Ныне и из пехоты что делают, – вступил в разговор Пестряков, тоже таежник, с Вилюя.
– Из пехоты в политику много ребят идет, сам видел. Из танков этих, так и знай, дорога твоя по хозяйственной части, в совхоз там или на фабрику. Химики – вот их чёрт не брал, – про них ничего не могу сказать. Моряк – тот фабричный человек, конница – это уж так и считай, что чекисты, а наш брат, пехота, по государственной, по гражданской части потом идет. В нашем сельсовете семь человек из пехоты. Один – организатор, другой – председатель, третий – бригадир, четыре инструктора.
– Не достигнем, – сказал Ушаков. – Взять если меня на совесть, так кругом на черной доске. Грамотность – нуль, партийность – полный нуль, общественная работа – опять нуль, – пойди-ка пробейся, ни черта не пробьешься.
Кореец Цой ударил кулаком по столу и заскрипел зубами.
– Давай рука, соревновать будем. Твоя-моя, не стесняй, тащить уперед, как сила есть. Если я назад дурак пришел, наша колхоза пропадай, никакой порядка нет, придсидатель не имеем. Я назад дурак не пришел. Когда я не придсидатель, колхоза пропадай. Мама скажи – иди назад, папа скажи – иди, иди, голова базара покупай.
– Этот выбьется, – с завистью сказал Червяк.
– Жилист народ.
– Учиться будешь? – спросил Ушаков.
– Усе время буду.
– Давай руку!
*
А утром проснуться нет никаких сил. Летчик Френкель, одетый в теплое, уже с полчаса сидит в салоне. Лицо его в поту.
– Тепло тут у вас, – говорит он Черняеву. – Прямо Сочи.
Михаил Семенович кричит из купе:
– A-а, воздушный адмирал! Здорово. Как погода?
– Что нам погода? Авиация – самый быстрый способ передвижения. Стало быть, нечего торопиться. Будет плохо – сядем, отдохнем.
Луза просыпается по-настоящему только в кабине самолета.
– Губернатором, наверно, легче было быть… – кричит он на ухо Михаилу Семеновичу, медленно записывающему в книжечку имена людей, которых он заприметил сейчас на местах.
– Не знаю. Не приходилось. Губернатором и ты был бы не плохим. Усы подходящие, – отвечает Михаил Семенович, продолжая писать: «Стекольный завод перебросить в город. Взять на прицел Демидова, с заводом справится и Варвара. У Винокурова – десять человек трактористов…»
– Куда теперь рубанем? – кричит в ухо Луза.
– Отдохни у Зуева, потом нагонишь меня в тайге.
Пока они летят на север, радио находит Янкова, Плужникова, Охотникова, шотманских свободных ребят и бросает их всех на прорыв дороги.
Михаил Семенович летит и думает об этом прорыве.
Пока не будет новой дороги, пароходы из Балтики и Черного моря повезут вокруг света спички, колбасу, цемент, крупу и трикотаж.
– До зарезу нужна дорога, – шепчет он. – На такой край шесть семь магистралей – и то не много.
– Что? – спрашивает Луза сквозь грохот мотора.
– Ничего, спи, – отвечает Михаил Семенович. – Вытянем, ни черта с нами не случится.
*
Дом Зуевых, названный в шутку «домом ученых», потому что в нем помещался, когда бывал в городе, Шотман, полон людьми, едущими на север или возвращающимися на юг.
С севера торопились на юг отпускники и областные уполномоченные, на север с юга спешили охотники, приисковые хозяйственники, инженеры, врачи и радисты.
Осень нагрянула ранняя, взбалмошная и все перепутала – пароходы вышли из графика, конный путь исчез до снега.
Лектор по культуре, с радиопередатчиком в чемодане, двенадцатые сутки ожидал лошадей на прииски. Лектора более всего беспокоила мысль, что он выехал без теплых вещей, и он расспрашивал едущих с севера, можно ли и где купить шубу или доху.
– Да ведь сентябрь на дворе, чудак ты, – говорил ему Луза.
– Не смотри, что сентябрь, соображай, что тайга, – озабоченно отвечал лектор. – Весь климат отсюда начинается. У вас, в уссурийских местах, все разграничено: весна – так весна, лето – так лето, а у нас хаос явлений, пойми.
– А я времена года расписал по маршруту, – говорил пушной агент. – Иначе, поверьте, хоть с катушек долой. Шуба и валенки у меня на Алдане, летнее на Селендже, выходное во Владивостоке, осеннее здесь. Так и верчусь.
Наконец, прислали верховых лошадей за лектором; выехал, надев осенний костюм, пушной агент; случайный пароход забрал отпускников, и Луза пошел договариваться с летчиком Севастьяновым, который собирался в тайгу с почтой.
Пришлось, однако, раньше говорить по радио со стройкой «ноль-ноль-один», и Севастьянов несколько раз просил какого-то Жорку обязательно что-то выяснить и позвонить ему.
– Сегодня нам Жорка все скажет, – обнадежил летчик. – Может, юн даже Михаила Семеновича найдет, чёрт его знает. Он все может.
Ночью, когда Луза спал, зуевская племянница Олимпиада дважды просыпалась от озорного стука в окно. Курьер с почты кричал ей: «Вас Жорка зовет, быстро!» Дважды она выскакивала за ворота, накинув шаль на длинную кружевную сорочку, и никого не заставала на завалинке. Рассвирепев, спустила с цепи псов и завалилась спать, не откликаясь ни на какие стуки.
Утром выяснилось, что вызывал Лузу радист Жорка из «ноль-ноль-один», сообщить, что разрешение лететь с Севастьяновым для него получено.
Утром этот Жорка опять вызвал Лузу и попросил от имени семерых трудящихся захватить с собой банки четыре варенья из универмага, купить детских книг и два метра голубой резины для женских подвязок.
– Давайте я вам все это куплю, – миролюбиво сказала за обедом Олимпиада. – Я всей тайге покупаю. На прошлой неделе костюм мерила за директоршу двадцатого прииска, – очень к лицу.
Олимпиада действительно все и всем покупала, сама другой раз не зная, кому делает одолжение, и лишь глубокой осенью, когда таежники сходились в городе, узнавала она своих подшефных по курткам, платьям, чемоданам или галстукам.
Поутру Луза вылетел с Севастьяновым. Под самолетом повисло море, потом оно скрылось, и потянулась тайга, просвечивавшая реками, полубритыми сопками, налитыми желтой и голубой водой, редкими и низкими жилищами. Вдруг открывались города и вновь пропадали. К ним не вела ни одна тропа.
– Как называется? – кричал Луза. – Вот это! Город? Как называется?
– Нумеруем, – безнадежно отвечал бортмеханик. – Только, брат, и делаем, что нумеруем. Ум за разум заходит.
По дороге, возле нескольких домиков, огороженных проволокой, они сбросили парашют с почтой. Таежные птицы долго кружились черной стаей над местом его приземления.
– Ведь как привыкли к науке и технике, – прокричал Лузе бортмеханик, – заметят парашют – сейчас крр, крр, слетаются. Давеча бычью тушу спустили, так, я тебе скажу, тысяч десять этих гавриков налетело, драку затеяли, – ну, думаю, унесут нашего быка вместе с парашютом… А вот на почту не лезут, разбираются, значит…
На аэродром «ноль-ноль-один» сели к вечеру. Светлозеленая лесная поляна, ровная, как озеро, окружена была высоким, стройным лесом. В его глубине светились маленькие огоньки, там было уже темно.
По краям поляны, в тени деревьев, стояли как бы широкие кусты, укутанные брезентом; за ними, еще глубже в лесу, светились палатки и бревенчатые домики. Сырой запах леса мешался с бензиновой гарью, звучала песня, и было очень странно и весело в этом ни на что не похожем мире.
– Михаил Семенович сообщает, что вам нет смысла догонять его, – сказал Лузе высокий худой человек в комбинезоне, как все тут, когда Луза и Севастьянов вошли в ближайший бревенчатый дом. – Садитесь, отдохните. Сейчас поужинаем.
Лузе стало неловко.
– Значит, обратно лететь? – спросил он, почесывая голову.
– Да, утром. Вы хорошо себя чувствуете? Тогда, стало быть, утром.
Ужинали сначала вчетвером: Севастьянов с бортмехаником, Луза и высокий. Но вскоре Севастьянов ушел, забрав варенье и подвязки. Бортмеханик тотчас завалился спать, а высокий, сидя у стола, внимательно читал толстую книгу.
И Луза тотчас бы лег спать, если б не эха книга. Что-то было обидное в чтении.
Он курил, сопел, харкал, выходил за дверь, – ночь была полна утомительной тишины, – и, наконец, промолвил в пространство:
– Хорошее у вас место.
– Да, – ответил высокий, вежливо отрываясь от книги. – Что, что, а место хорошее.
– Вполне подходящее, – сказал Луза, подмигивая.
– Вполне, – улыбнулся высокий, берясь за книгу.
– Скучновато вот маленько, я думаю.
– Не очень, – с каким-то значением в голосе ответил высокий. – Вы и ночью курите? – спросил он, не давая Лузе заговорить.
– Тоже ночь! – небрежно заметил Луза. – В колхозе теперь, знаете, как? Когда погода – так все тебе день и день, а пошел дождь, так вот тебе и ночь с самого утра.
– Вот как! – недоверчиво отозвался высокий из-за книги, и Луза понял, что следует подчиниться и лечь спать.
Утром Севастьянов передал Лузе привет и деньги за варенье от Жорки.
– Ты, отец, нигде такую фигуру, Женю Тарасенкову, не встречал? – спросил он. – Ну, так нету у нас больше Жени Тарасенковой, – печально и торжественно произнес он, и бортмеханик ударил себя по щеке ладонью.
– Заарканили девушку? – спросил он.
Луза не понял, о какой Жене идет речь, но и не стал добиваться.
Опять шли над вчерашней тайгой, но теперь она казалась Лузе иной, полной значения. Он ловил таинственные дымки, еле заметные тропы, лодчонки на маленьких реках, штабеля дров на безлюдных полянах, вороха цементных бочек и груды ящиков на гребнях сопок – следы могучего строительного шторма.
Когда сели в Николаевске-на-Амуре, Севастьянов, прищурясь, сказал:
– Ты в наших делах новый человек – никого не видал, ничего не слыхал, понял? А вот если про Женю Тарасенкову узнаешь, любому скажи – передайте Жорке, она там-то. Если б не Жорка, все мы перепутались бы в тайге. Всеобщий друг он.
У Зуева опять толпился народ, как в бане. Жильцы разместились в сараях, в заднем флигеле и в палатках на огороде. Народ прибывал ежечасно. Осень гнала людей из тайги толпами. Не успел Луза рассказать о своей неудачной поездке, как ввалилась георазведка Барсова – столичные ребята, мечтавшие о кафедрах, строгие, в роговых очках. Они собирались немедленно ставить спектакль, чтобы перезнакомиться с девушками, и гурьбой торчали у ворот. Они напевали из Блока:
Я помню нежность ваших плеч —
Они застенчивы и чутки…
и в вслух говорили о проходивших мимо женщинах мелкие слова, полные значения. К обеду с песнями, как новобранцы, пришли рыбоведы Вержбицкого и заняли баню, несмотря на протесты Олимпиады. Прошел слух, что Шотман выводит из тайги три золоторазведывательных отряда и сам будет завтра или через день, чтобы руководить их размещением на зимовку.
Зуев велел вынести во двор стол с самоваром, лавки, табуреты и свое любимое вертящееся кресло на одной ножке, добытое еще в гражданских боях на юге и с гордостью доставленное в тайгу.
Они сидели с Лузой у самовара и всех расспрашивали о новостях.
– Неужто подняли? – приговаривал Зуев. – Или баламутят, вид только показывают?
– Ты про что?
– Да про север наш, про моря наши, про тайгу.
– Подняли, – отвечал Луза уверенно. – У нас на переднем плане и то потише вашего.
– Вы только народу нам не жалейте, – отвечал Зуев, – мы золотом закидаем, рыбой завалим, лесом загородим границу.
Олимпиада, накинув белую шаль на платье, от которого она отрезала рукава, ворот и добрую половину подола, вертелась у их стола, встречая знакомых.
– Ах, вот и из отряда Стеклицкого! – томно вскрикивала она, когда входил седой от пыли инженер-нефтяник. – Ну, брюки впору? Садитесь к столу.
– Какие брюки? – лепетал тот, но, вспомнив, что действительно поручал кому-то купить штаны и получил покупку с запиской: «Носите себе на здоровье», – благодарно тряс ее руку с азартом старинного знакомого.
– Ваш неоплатный должник. Буду в Москве, бидон духов вам куплю.
– Знаю я ваши посулы, – горько, со значением произносила Олимпиада, щуря на гостя озабоченно-шальные глаза.
Молодежь подходила к столу, наливала чай, сообщала о новостях.
– Чего понаходили? – кричал Зуев, легко поворачиваясь во все стороны на своем одноногом кресле. – Нефть есть, уголь есть?
– Все нашли, – говорил Барсов, – всего до отказу, одного важнейшего элементу нету – человека. Дайте мне пятьдесят тысяч душ – всех возьму.
– Пятьдесят тысяч! – качал головой Зуев, поглядывая на Лузу. – Где их возьмешь?
Старик Зуев все принимал близко к сердцу и страдал вместе с молодежью, если что-нибудь не удавалось.
– Э, да тут надо хитро подходить, – говорил он, чмокая языком и придумывая решительный метод. – В первую очередь нужны, значит, тебе бабы. Баба на землю сядет, десятерых мужиков за собой поведет. Верно.
*
К ночи налетел с севера холодный ветер.
– Прощай, тайга, до весны! – кричала во дворе молодежь. – Прощай до весны, море!
– Спектакль, последний таежный спектакль! – неслось из сада, и девчата толпой валили в сарай, где уже прибивали занавес из простыней и при свечах играли на гитарах.
А старик Зуев и Луза все сидели за столом, все пили чай, все расспрашивали, и было им весело и немножко беспокойно, как в молодости.
Только они стали подниматься из-за стола, звякнула калитка, и маленькими шажками, подпрыгивая, вбежал Шотман. За ним плелась измученная женщина с ребенком. Шотманская группа была самая знаменитая из всех. Его люди жили в тайге семьями, в тайге рожали детей и таскали их с собой с места на место, как цыгане.
Шотман.
– Скоро вынужден буду школу-семилетку открыть при отряде, – еще в середине лета смеялся Шотман, – потом рабфак, потом вуз, а потом стану передавать должности по наследству, от отца к сыну. У меня кадры растут без отрыва от производства и семьи.
Года три тому назад на Колыме укрепилось за ним прозвище «Что такое». Расспрашивать – действительно любимое занятие Шотмана. Для него нет скучных дел и скучных людей.
– Зуев, – закричал Шотман, – принимай героиню. Комнату ей и тишину. Она родит двойню. Решено. Двойню. Не о чем разговаривать. Зачисляю в отряд сержантами. Решено. Кто у тебя? А в бане? Занята? Выбросить штыковой атакой. За мной!
За ним понеслись пятеро полуголых красноармейцев. Это были знаменитые экскурсанты. Они прошли пешком три тысячи километров, утопили в таежной реке все свои вещи и были найдены Шотманом накануне смерти.
Из бани донесся дикий вопль и грянуло «ура».
– Ну, значит, осень, – сказала Олимпиада. – Раз Соломон Оскарович вышел из тайги, значит, всему конец. Значит, и гостей больше нечего ждать.
Убрав самовар, она помчалась в баню.
Рыбоведы Звягина и геологи Барсова капитулировали перед Шотманом, и шел спор о почетных условиях сдачи. Побежденные требовали за героическую защиту оставить им предбанник и получили его вместе с толпой одиночек-нефтяников и растениеводов.
– Уплотниться до крайности, – распорядился Шотман, но в его приказе не было никакой необходимости.
Из Кэрби? – спрашивал один другого.
– Из Чумигана. На юг?
– На юг.
– Ложимся вместе.
– У кого проблема кормов? Прошу к моей свечке.
– Ленинградцы, сюда! Газеты двухнедельного засола!
– Вот шеелиты свежие. Проблемка на-ять!
– В литературе не указано ни одного типа трещинной жилы…
– Выполненной шеелитом? Сколько угодно-с. Могу сделать сообщеньице хоть в академию. Прошу к моей свечке.
Вдруг в шум этих криков ворвался пронзительный свист. Человек стал на ящик, подняв вверх руку.
– Не видел ли кто из вас Женю Тарасенкову? – громко спросил он.
– Женю Тарасенкову? Как же! Еще бы! – раздались голоса.
– Так нету у нас Жени Тарасенковой, – печально провозгласил человек. – Все выяснено. На прошлой декаде приземлился у их села летчик Френкель, осоавиахимовец. Через день, как он вылетел, исчезла и Женя. – Человек на ящике погрозил рукой в воздухе. – Плохо тебе будет, Френкель! – мрачно сказал он. – Кто увидит этого Френкеля, так и скажите ему: плохо тебе будет, Френкель!
*
Олимпиада собрала девушек из всех экспедиций и устроила их в бане, за печкой. При свете пятилинейной лампы все осмотрели друг друга, знакомясь. Ольга никого не знала из женщин и, лежа на полатях, за печкой, сонно прислушивалась к разговорам на мужской половине. В бане было тепло, Ольга скинула платье и завернулась в пыльное и колючее от набившихся соломинок одеяло.
Девушки отгородились от мужчин старой, дырявой ширмой.
Шотман разговаривал с Вержбицким и Звягиным о геологии.
– Для нас, геологов, не хватает наличного человечества. Мы работаем на историю. Я один нашел золота лет на сто вперед. Мне надо полмиллиона человек, чтобы его разработать. Где их взять? Я открываю, исследую и записываю, а добывать некому.
Звягин, завидуя перспективам золота и стыдясь за свои непрактичные водоросли, возражал.
– Бред! Ерунда! – кричал в ответ Шотман. – Что такое? Ваши подводные огороды – великая, батенька, вещь. Корм. Еда. Сотни тысяч тонн корма. Вы еще при жизни увидите торжество ваших водорослей. Это же прелесть – увидеть при жизни! Станете добывать под и какие-нибудь важнецкие витамины, агар-агар и альгин, научитесь прессовать кирпичи из водорослевых отбросов или пережигать их на удобрение. Или, может быть, топливо из них нам дадите, или, наконец, научите нас есть морскую капусту вместо привозных помидоров.
Шотман, молчавший полгода, говорил, не слушая возражений и реплик. Тут было все: молодость и упущенные романы, кое-что из теории и холостяцкая бродячая жизнь.
– Мы – холостяки по профессии, – говорил он. – Да, да, чёрт его… Мы бродяги. Мы не успеваем жить настоящим. Настоящее – что такое? Как только закончится настоящее – оно расползается, как амеба, на прошлое и будущее. Стоит вырасти настоящему, как его уже нет. Вместе с ним часть тебя разделилась надвое, отпочковалась туда и сюда… Часть меня хранится в папках, и для меня найденное золото есть прошлое, а с другой стороны, оно будущее чистой воды. Двенадцать лет назад я нашел золото на Верхней Оби. Оно лежит в папках, о нем вспомнят лет через тридцать, как о забытом романе. Я нашел золото у Чумигана, – в Чумигане заговорят о нем через сорок лет. Я открыл Золото в Кэрби, – в Кэрби помянут меня добрым словом лет через семьдесят. Я помру, а меня все еще будут находить десятилетиями. Не горсть пыли останется от меня, а хорошая горсть золота, честное слово. Будете раскапывать меня и сорок, и пятьдесят лет спустя и говорить: это Шотман, это тоже он, подлец… Шотманское золото… Я еще найду себе дела лет на полтораста. Найду все золото, запишу на себя и помру. Разрабатывайте, будьте любезны.
Он все еще продолжал говорить, но его мало кто слушал. Одна за другой гасли свечки и фонари, храп раздавался из всех углов. Ольги еще не спала. Дрожащий шотманский голос разбудил ее воображение, и она, как в бреду, не могла справиться с мыслями и отправить их на покой.
«Хорошо, – думала она, потягиваясь, – здорово говорил Шотман о нас. Был бы он вместо этого Звягина…»
Особенно было приятно Ольге, что Шотман упомянул об альгине.
Океанография оказалась наукой смелой и трудоемкой. Спокойно забиралась она на территории соседних наук и, с виду сухая, отвлеченная, вызывала к жизни промысла, кажущиеся фантастическими, но реальные во всех отношениях, вроде подводного луговодства. Скромной и тихой океанографии требовались подводные лодки и водолазы, химики, бетонщики-экспериментаторы и художники-повара, чтобы руководить жизнью морского дна, испытывать в лабораториях добытые продукты и смело подготовлять их для практической жизни. Варвара строила на Посьете завод, повар Гришукин, рискуя своим положением в кулинарии, изобретал «подводные» салаты из водорослей, а профессор Звягин ходил заниматься в школу водолазов и, встречаясь с командующим флотом, настойчиво выпрашивал у него какую-нибудь старенькую подводную лодчонку… для научной работы. Сейчас Ольга, улыбаясь, думала о заводе.
На мужской половине инженер Лубенцов полушёпотом кому-то рассказывал о своих семейных делах. Дела эти были запутанно-грязны, неряшливы, хоть он и старался придать повествованию характер комический.
Красноармеец в трусах долго слушал Лубенцова, потом вышел из бани, накинув одеяло на плечи.
– Беда эдак жить-то! – произнес он, шагая через спящих. – Эх…
Шотман поднял голову, взглянул на красноармейца и, словно узнав в нем старинного знакомого, закивал головой.
Красноармеец этот, прошедший тысячу километров, два раза тонувший и проголодавший семь суток в тайге, был очень знакомой Шотману фигурой.
Люди этого типа стали складываться года четыре или пять назад. Они сразу сложились тысячами, будто их одним махом породил общий ветер.
В душе этого красноармейца, не знавшей старых чувств, революция значилась счастьем и радостью. Он так понимал ее и ни разу еще не ошибся.
Рассказ Лубенцова привел его в ярость. У него была своя мораль, своя честь, и он дорожил ими, как дорожил революцией.
Красноармеец вышел в предбанник и не вернулся.
В бане все уже спали. Стала засыпать и Ольга.
– Тсс… извиняюсь, – услышала она тонкий шёпот у своего лица. – Комсомолка будете?
– Да.
– На собрание. Тихо.
Ольга завернулась в одеяло и пошла за голосом, ни о чем не спрашивая.
В предбаннике местный прокурор из старых комсомольцев пил чаш и тревожно поглядывал на выходящих из бани ребят. Женщина-геолог с грудным ребенком села у печки.
Красноармеец в трусах привел Ольгу и шепнул:
– Все!
Прокурор сказал, допивая чай:
– Ерунда происходит, уважаемые ребята. На зиму без всякой науки и техники остаемся. Как вы на это смотрите?
Все молчали.
– Конечно, – сказал прокурор, разводя руками, – официально я предложить не могу, но обращаюсь к комсомольскому сознанию. Районы у нас обезлюдели окончательно. Учителей мало. Инженеров недохватка процентов на восемьдесят. Я официально ничего предложить не могу, но… – Он сел на колени по-азиатски и произнес шёпотом: – Клянусь партийным билетом, сами должны придумать выход…
