Текст книги "На Востоке (Роман в жанре «оборонной фантастики»)"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
«Тромсэ» был уже на виду Фузана, когда впервые раскрылась перед ним на короткий миг картина жестокого боя.
На горизонте обнаружены были перископы красных – и японская авиация, миноносцы, катера глубинных бомб понеслись им навстречу. Перископы держались в воде совершенно спокойно, и ни один из них не опустился перед гидробомбардировщиками. Началась бомбежка сверху. Взрывы глубинных бомб мешались с всплесками орудийных снарядов, и совершенно невозможно было определить ход сражения, пока два японских миноносца, идя на таран, не взорвались на перископах. Тотчас был подан сигнал оставить атаку ввиду ложности перископов. Противник выставил пятьдесят глубинных мин с лжеперископами и, пока внимание японцев было занято ими, атаковал транспорты силами морской авиации.
Невидимому, русские задались целью не пропустить в Фузан ни одного корабля и делали все, что в их силах, для полного разгрома японцев.
В то время как шла атака лжеперископов, десять красных подлодок, воспользовавшись занятостью японских авиасил, на мгновение вышли в надводное положение и выгрузили по москиту каждая. Москиты выбрали мишенью корабли конвоя. Лодки же, погрузясь, торпедировали транспорты.
Из Фузана и с острова Цусимы подходили японские силы. Воспользовавшись новым переполохом, норвежец пересек строй конвоя и решил уходить на юг. Он клялся, что видел собственными глазами, как одна подлодка красных, державшаяся мористее остальных и не принимавшая видимого участия в сражении, выгрузила из своего чрева одномоторный авиаистребитель, но потом норвежец потерял его из виду и не знает, что стало с ним.
Благополучно пройдя остров Цусиму, «Тромсэ» спокойно вошел в Корейский залив, наметив отстояться в Дайрене. Но в заливе царила паника, он поддался ей и решил уходить в Чемульпо вместе с двумя английскими пароходами. Японцы поставили на кораблях часовых и запретили им выходить в море. В порту стояла давка, и лишь китайские парусники бесстрашно не покидали моря, уверенные, что как раз там с ними ничего не случится. Спасенные пароходом «Тромсэ» показывали знаками, что они видели гибель двадцати семи транспортов. Один японец, говоривший по-английски, сказал, что солдаты, пережившие этот ужас, уже не солдаты, а инвалиды.
Японцы, видимо, грузились во многих портах и вышли в море шестью фалангами. Двадцать четыре транспорта из Амори и Оминато при конвое двинулись в один из заливов Приморья. Шестьдесят транспортов при десяти крейсерах и семидесяти миноносцах шли в корейский порт Юкки, еще шестьдесят транспортов с людьми направлялись в Гензан, и туда же или южнее двигались двадцать или тридцать нефтевозов и шесть авиаматок. Красный подводный флот, поддерживаемый авиацией, стал на всех направлениях японских эскадр.
Английские моряки, свидетели боя под Майдзуру, подтверждали наблюдения норвежского капитана относительно непонятной тактики красных, а сам норвежец в конце разговора признался, что еще вчера ночью он встретил подлодку красных в заливе Чемульпо, но никому не сказал об этом из боязни за судьбу своего «Тромсэ». Он будто бы крикнул советскому офицеру, стоявшему на мостике лодки: «Где вы намерены еще драться, чёрт вас возьми?» И тот ответил, пожимая плечами: «Это пограничное сражение, сэр. Я не знаю, как развернутся дела».
– Я очень рад, что мы расстались с этой проклятой дырой, – сказал Нельсон своим спутникам, когда «Тромсэ» покинул Чемульпо. – Боюсь я, что русские, которые очень любят историю, захотят отплатить тут Японии за «Варяга». Песня о гибели этого судна до сих пор, говорят, поется русским народом…
Когда следовало быть в Дайрене, оказалось, что «Тромсэ» приближается к Дату. Порт встретил судно с недоумением. Местные газеты, впрочем, не обмолвились ни одним словом о морской встрече с противником, и англичане были первыми, привезшими рассказы об истинных происшествиях.
Сражение, закончившись в море, теперь бушевало тайфуном по всему побережью Кореи и Северного Китая, идя к югу. Дайрен, Антунг, Цинампо тотчас прекратили прием торговых судов. Акции японских пароходных обществ и ЮМЖД пали, страховые общества прекратили страховку грузов в бассейнах Японского и Китайского морен, и цены на привозные товары повысились вдвое.
– Если считать происшедшее сражение за пограничное, как выразился этот русский подводник, с которым говорил капитан «Тромсэ»… – начал Локс, но Нельсон перебил его:
– Красивая фраза, не больше.
– Люди, бомбившие столицу противника и нагнавшие панику на два моря, имеют право не только говорить афоризмы, но и приписывать себе чужие, – сказал Локс.
II
Подводная лодка, о которой рассказывал норвежский капитан, существовала в действительности, и фраза о пограничном сражении на самом деле была сказана штурманом лодки Валлешем. Л-91 стояла в одной из малых бухт залива Посьет, когда передние части армии генерала Куросаки перешли реку Тюмень-Ула и напали на советские рыбные промыслы вокруг Посьета.
Готовясь к дальним южным рейдам, она сняла с теплохода «Правда» (Ленинград – Владивосток, капитан Зуев) штурмана Валлеша и достигла Симоносек за час до окончания боя в Корейском заливе. Караваны тральщиков и миноносцев маячили у входа во Внутреннее море.
Плавучие госпитали и спасательные суда гурьбой возвращались из пролива, волоча на буксирах подбитые корабли пли поезда баркасов, наполненные ранеными.
Командир Л-91 Гервасий Гоциридзе решил войти во Внутреннее море и применил маневр, не известный никому, кроме советских подводников: погрузился и стал под киль японского судна, избрав его своим проводником и прикрытием. Это был тот самый маневр, который вчера решил судьбу трех морских встреч, позволив топить корабли противника внутри конвойной цели.
Валлеш впервые шел на подлодке и нервничал, как мальчишка. Когда иллюминаторы заголубели и все кругом стало дымчато-зеленоватым, он закусил губу. Маленькие серебристые, как ртуть, пузырьки воздуха оторвались от корпуса лодки я побежали вверх.
«Все ли задраено?» невольно подумал он, но тотчас перестал обо веем беспокоиться, так как для этого не было времени. Нет ничего напряженнее, чем работа на подводном корабле, даже в самые спокойные часы плавания. Наблюдение за горизонтом изматывает. Из глазка перископа мир необъятен, море холмисто, как сильно пересеченная местность, небольшие волны встают горными кряжами, опасность видна лишь в упор.
Электро-фотоглаз подлодки, прикрепленный к верхушке мачты, правда, сигнализирует о приближении встречных кораблей и очень упрощает ориентировку. Но сейчас этих сигналов чересчур много, они нервируют командира и приводят Валлеша в бешенство. Он не успевает заносить направление опасности, опасность крутом, и он быстро ставит точки вокруг рисунка своей Л-91, сделанного карандашом на осьмушке бумаги.
Гоциридзе включает систему осязания. В застекленных ячейках по краям верхней палубы и корпусов расположена другая группа фотоэлементов. Когда интенсивность попадающего на погруженную лодку света снижается до определенного минимума, фотоэлемент включает сигнал. Таким образом лодка может определить, есть ли над нею, на поверхности моря, корабль, и даже установить размеры его тела.
Затем система слуха. Подслушиватели сообщают о работе моторов под водой, а будучи выброшены на буях вверх, довольно точно передают дыхание паровых машин, работу винтов и пропеллеров, звуки стрельбы, музыки и голосов.
Командир Л-91 Гоциридзе, человек восторженный по характер у, любил говорить тостами.
– Да здравствуют советские рулевые! – произнес он вполголоса, когда лодка вошла во Внутреннее море и погрузилась на дно у берегов Курэ.
Лежали до темноты. Аппараты «слуха» и «зрения» сигнализировали оживленное движение судов и возню портовых буксиров. К полночи движение стадо замирать, или, вернее, отдаляться. С великими осторожностями решили тогда выбросить наблюдателя в особом, герметически закрытом цилиндре, на стальном тросе.
– Ну-ка, да здравствуют торговые штурманы! – сказал командир Валлешу. – Иди в кормовой отсек, залезай в цилиндр, закрой крышку изнутри. Мы выбросим тебя в воду на тросе. Как выскочишь на поверхность воды, сначала погляди в иллюминатор, нет ли кого, а потом открой крышку – и да здравствуют цыганские глаза! Понял? Заметишь опасность – нажми кнопку сигнала три раза, закрой крышку и жди – потащим обратно. Если кругом спокойно – нажимай по одному разу с перерывом в одну минуту. На всё про всё даю полчаса. Да здравствует быстрота!
Внутреннее море Японии – величайшая гавань в мире. Нет дня и ночи для этого моря, один лишь туман приносит ему отдых, но и в тумане звенит, вопит и светится огнями оно, потому что и в тумане не может замереть жизнь трех больших островов, разбросавших по берегам его свои заводы, фабрики, доки и склады.
Скрючившись вдвое, Валлеш погрузился в цилиндр и быстро завинтил крышку. «Держись за поручни», услышал он совет Гоциридзе и стад шарить по стенкам, чтобы найти эти поручни, но руки его вдруг оказались заняты – он стоял на них, болтая ногами; видно, цилиндр, всплывая, перевернулся вверх дном. Потом его резко качнуло и медленно повлекло вверх. Обозначился перед глазами светлый кружок иллюминатора, но Валлеш никак не мог понять, на поверхности он или еще в глубине. Так прошло минут пять. Нащупав сигнальную кнопку, Валлеш дал один звонок и рискнул открыть верх цилиндра. Сейчас же руки его стали мокры. Он похолодел и бросился завинчивать купол. Переждав минуты три и дав еще раз сигнал спокойствия, он решит, что теперь откроет верх без всякой боязни. Вода по-прежнему сочилась в цилиндр, но Валлеш быстро откинул крышку и поднялся во весь рост. Цилиндр давно достиг поверхности, свежая волна валяла его с боку на бок, окатывая верх. Упираясь в стенку цилиндра коленями, Валлеш поднял бинокль и оглядел ночь у берегов Курэ. Глаз штурмана дальнего плавания не только видит, но и воображает. Он раскрывает существо силуэтов, громоздких теней или значение огненных точек на мачтах и мостиках пароходов.
Сегодня море жило необычно после вчерашнего дневного сражения у Цусимы: оно гудело, кричало, светилось. Звонкий гул молотов по корабельным обшивкам, скрип подъемных кранов и пение грузчиков угля неслись отовсюду. Вдруг недалеко раздавался сигнал тревоги – истошный вой сирены проносился звуковой молнией, и тьма падала на порт и море. Еще тарахтела не остановленная лебедка, еще допевал печальную песню голос грузчика, но тишина валила и эти последние звуки деятельности.
Все замирало. Лишь в небе, высоко под звездами, стрекотал дозорный самолет.
Проходила минута-другая, и шакалий вой сирены вновь поднимал ночь на ноги. И опять начиналась песня грузчиков, и опять звонко били молоты по корабельной стали.
Привыкнув к темноте, Валлеш всмотрелся в очертания береговой линии, запомнил два громадных корабельных силуэта справа по носу и белесые металлические шашки нефтяных резервуаров за кормою. Потом он завинтил крышку и медленно, подчеркивая отсутствие опасности, дал три звонка. Цилиндр дрогнул и пошел вниз.
– Да здравствуют штурманы! – услышал он сквозь крышку цилиндра веселый голос командира и стал вылезать.
Не медля ни минуты, Л-91 всплыла на поверхность.
– Большая спекуляция тут нужна, – задумчиво сказал Гоциридзе, определив обстановку. – Охота есть все потопить, а чем, кацо? На такое море десять лодок – и то мало. Тут надо спекульнуть с большим чувством! – повторил он еще раз и покачал головой.
Но медлить было нельзя.
– Орудие!
Гоциридзе решился на крайние меры: бомбардируя артиллерийским огнем нефтяные резервуары, в надводном положении атаковать торпедою пароход у пристани, перенести огонь на второй пароход у стенки и торпедировать грузную низкую тень, что виднелась слева по носу, затеи уйти в глубину и ловить противника, став под который, двинуться в Корейский пролив.
Вторым выстрелом был подожжен резервуар. Ночь вспыхнула и погубила операцию. Берега мгновенно погрузились во мрак, сине-золотые ножи прожекторов бесшумно заскреблись один о другой на окраине неба. На пароходе пробили полундру.
– Носовая, огонь!
Торпеда разорвалась под пароходом и свернула набок легкую пристань. Раздался тревожный гудок. Не задерживаясь, Л-91 неслась к большой низкой тени – это был караван морских барж, груженных двуколками. Обогнув его, она вынеслась в освещенный круг моря, разбуженного тревогой, но не испуганного, а весело деятельного.
– Пулеметы! Да здравствует паника! – крикнул Гоциридзе.
Пулеметы гасили огонь за огнем, звук за звуком, движение за движением. Л-91 входила в темноту и растворялась в тенях шхун, сампанов, и мелких баркасов, гурьбою спавших посредине залива.
– Замедленный?
Маленький бомбомет, глухо покрякивая, стал быстро разбрасывать свои предательские снаряды на безлюдные палубы барж, нефтянок и угольщиков.
Темный берег между тем оживал. Прожектора раскладывали луч к лучу, и уже сиял торжественно-лиловым огнем весь залив. Бежали моторные лодки, парусники поднимали сонные паруса, орали люди и, взметая ураганы воды, летели торпедные катера, задрав вверх острые, вздрагивавшие над волною носы.
Тогда Л-91 погрузилась и пошла, едва работая электромоторами, к Симоносекскому заливу, дождалась входящего в залив японского военного судна, осторожно прошла под его килем до Цусимы и там поднялась на высоту перископа, чтобы определить обстановку.
Корабль, под которым прошла она минное поле в проливе, был старым крейсером береговой обороны. Командир Л-91 решил потопить его. Был полный штиль, медуза луны сливалась с небом, уже почувствовавшим солнце, вода зеркалилась, и горизонт был чист.
– Ну, была не была, – сказал Гоциридзе, опуская перископ, и скомандовал выстрел торпедами из двух носовых аппаратов.
Секунд через сорок раздался глухой рокот взрыва.
– Посмотрим, что там случилось, – произнес Гоциридзе, выдвигая перископ и делая Валлешу знак смотреть.
– Расскажи вслух, что видишь.
Японский крейсер, слегка осев на корму, держался бодро. Башни готовились к бою.
Валлеш раскрыл рот, но Гоциридзе оттолкнул его в сторону, на секунду приник к глазку и закричал:
– В глубину! Всеми средствами!.. Глухой ты, что ли?..
Валлеш стоял совершенно растерянный. Глубомер с дьявольской медлительностью показывал погружение.
– Не слыхал, что противолодочный катер подходит?..
– Двадцать, – раздался спокойный голос боцмана. – Наша взяла.
Вдруг что-то похожее на тупой нож прошло по обшивке корпуса, металл загудел, лодку резко толкнуло вниз, и Гоциридзе, упав на Валлеша, прокричал:
– Да здравствует тишина! – хотя в лодке не раздавалось ни звука. – Глубина! Всеми силами!
Раздался второй взрыв, но более слабый, и третий, где-то в стороне. Над головами послышался шум винта. Он всех так оглушил, что Валлешу показалось – грохочут якорные канаты, что крейсер сбросил свои якоря на их верхнюю палубу.
Но то были глубинные бомбы.
Через час Гоциридзе дал знак подняться под перископ. Группа пароходов быстро шла в Корейский залив, по-видимому торопясь в Порт-Артур или Дайрен.
Л-91 потопила хвостовой, легла под следующий, потопила и его и, скрывшись, всплыла возле Чемульпо, где встретила пароход «Тромсэ».
Капитан парохода, высокий, худой норвежец в коротких и узких брюках, крикнул, что так воевать нельзя, надо выбирать одно место и не драться всюду, потому что иначе невозможно плавать.
– Скажи ему ответ, чтобы его сердце выскочило, – велел Гоциридзе, и Валлеш непринужденно ответил норвежцу, что длится пограничное сражение и где развернется война – никому неизвестно.
– Правильно сказал, – одобрил Гоциридзе и, помолчав, добавил: – Война будет трудной. Хорошо бы оставить японскую армию наедине с Китаем. Пусть, кацо, поговорят по душам. Нет?
Отсюда Гоциридзе двинулся домой, держась вблизи западных берегов Японии.
На траверсе Майдзуру радист принял оживленный разговор между японскими кораблями, но разобраться в нем не мог. Стали идти осторожнее и скоро заметили на горизонте два транспорта с пятью миноносцами. Колонна шла малым ходом, без противолодочных эволюции, оживленно переговариваясь по радио и флагами. Головной миноносец конвоя скоро повернул на пройденный курс и стал быстро увеличивать ход, взяв направление на Майдзуру. За ним повернул еще один. С остальных по возвращавшимся открыли огонь. Первый из ушедших не отвечал, второй же быстро сблизился с транспортами и некоторое время шел бои о бок с ними, энергично отстреливаясь, а затем быстро и тихо погрузился в воду, невидимому потопленный экипажем.
Гоциридзе пошел в Майдзуру вслед за далеко ушедшим первым миноносцем. Тот несся, беспрерывно радируя, несколько раз меняя курс, и, когда миноносец и Л-91 сблизились на пересекающих курсах, японский корабль поднял на мачте красное знамя. Лодка вышла в надводное положение и некоторое время провожала миноносец, а когда он поставил дымовую завесу, погрузилась, продолжая следовать за ним.
Народ Японии вступает в войну
Евгения очнулась в темноте. Приторный запах собственной крови, смешанный с испарениями бензина, душил ее.
Медленно и неловко она встала, не понимая, где находится. Под ногами была земля, стены какого-то строения под рукой, рваный шелк парашюта на плечах.
«Может быть, лежать, не вставая? – подумала она. – Ах, нет, все равно, лучше встану».
Пройдя несколько шагов, она упала, затем вновь поднялась, чтобы вернуться к своему самолету, в обломках которого лежали два тела.
«Лягу и умру, лягу и умру», настойчиво твердила она, думая, что надо поглядеть тела, живы ли, и сейчас же забывая об этом. Ее тошнило, и каждый уголок тела полон был дряблости, смертельной истомы и нужды в забытье.
Она упала.
Между тем бой в воздухе еще шел. Зенитные батареи стреляли не переставая, по улицам мчалась кавалерия, и огни в домах были потушены. Кое-где вставало зарево.
На рассвете Евгению подобрали местные товарищи, принесли в дом железнодорожного рабочего и, раздев, отпрянули в удивлении. Немедленно дали знать Осуде, который под вымышленным именем лежал в доме родственника в этом маленьком, тихом городишке. Он значился машинистом, пострадавшим в Фушуне от восставших китайцев, и даже получал небольшую пенсию.
– Весьма кстати, что она женщина, – сказал Осуда. – Нам будет легче с ней.
Он отдал распоряжение переодеть ее в кимоно, убрать волосы по-японски и набелить лицо, чтобы она ничем не отличалась от японки.
Была она ранена неопасно, но слабость не отпускала ее. Ни говорить, ни понимать, что ей говорят, она не могла.
Женщины занялись ее здоровьем: опускали в горячую воду, растирали тело жесткими полотенцами и поили снадобьями. Когда она стала двигать губами, грудь ее крепко-накрепко забинтовали, чтобы уменьшить объем и сделать более плоской, вновь одели в кимоно и возвели пышную прическу.
Так она была вторично представлена Осуде, и он одобрил ее вид.
– Где я? – спросила она. – И кто вокруг меня?
– Вы в городе Маебаси, в Японии, – ответил Осуда, – в семье железнодорожника. Никто не знает, что вы русская. Учитесь быть похожей на наших женщин и доверьтесь мне. Я член ЦК.
Он рассказал ей, что произошло в Японии.
Население Токио не ждало бомбардировки с воздуха, правительственная печать уверила в ее неосуществимости. Город был переполнен приезжими из провинций и войсками. Когда первые бомбы взорвали банковские и торговые особняки, город охватила растерянность. Электрические станции прекратили работу, остановились трамваи, погас свет на предприятиях. Батареи противовоздушной обороны с крыш высоких домов открыли огонь, но он еще больше напугал жителей, запутав, где свои, где чужие. Поставили дымовую завесу, но она принята была за дым пожара, и все живое, давя друг друга, ринулось на окраины и вокзалы. Легкие японские дома из дерева и бумаги не переносят больших сотрясений. Огонь разъедал квартал за кварталом даже вдалеке от бомбардировки. Семь или восемь мостов, недавно лишь отстроенных после землетрясения, были разрушены, и город распался на две половины. Улица Гинза, самая богатая улица города, горела сразу с обоих концов, а взорванный арсенал потрясал город взрывами.
Городской водопровод перестал действовать.
Телеграф и телефон замолчали, успев сообщить стране, что Токио кончен.
Еще последняя волна бомбардировщиков готовилась к залпу, а на маленьких железнодорожных станциях вокруг Токио перепуганные насмерть телеграфисты сообщали своим приятелям о катастрофе. Станции, Заводы и поселки, лежащие вокруг столицы, бросились врассыпную. Паника распространялась кругами, как рябь от брошенного в воду катя, и когда на горящих улицах Токио – в десять часов утра – появились пожарные команды и санитарные отряды, паника достигла городов в центре острова и выводила их из строя в одно мгновение.
– Токио больше нет, – сказал Осуда. – Вместо него образовалось два или три лагеря беженцев в долине Канто, да волна людей покатилась по стране. Добрый миллион людей, пересаживаясь из поезда в поезд, мчится во все стороны, останавливая работу железных дорог. Если навстречу токийскому миллиону из Осака выйдет второй миллион беженцев, война будет решена для нас в течение месяца. Заводы и фабрики станут, снабжение городов окажется парализованным, передвижение войсковых частей сорванным.
– Вспомните август четырнадцатого года, когда русские нагрянули в Восточную Пруссию, – говорил Осуда. – Восемьсот тысяч немцев беженцев направились внутрь страны. Четыреста тысяч с полозками и скотом загромождали восточно-прусские дороги, другие четыреста тысяч заполняли все станционные вокзалы до Берлина. Если бы русские сумели развить наступление, сами немцы смели бы организацию собственного государства.
Осуда рассказал Евгении, что – по слухам – были бомбардированы и военные предприятия Осака, величайшего промышленного центра Японии. На развалинах найдены, говорят, листовки с предупреждением, что налет повторится. Населению поэтому предлагалось не скапливаться в заводских и фабричных зданиях, на пристанях и в пакгаузах оборонного значения.
Осуда уложил Евгению в постель. Решено было выдать ее за пострадавшую при бомбардировке жительницу столицы. Евгения лежала, отделенная от Осуды тонкой бумажной перегородкой, дырявой во многих местах, и происходившее у Осуды было ей видно. Время от времени он громко произносил по-русски наиболее важные новости.
– Много ли наших погибло? – спросила она его.
– Да. Мы пострадали здорово.
В комнату Осуды то и дело вбегали дружинники Народного фронта. Только что погиб брат Осуды. Тотчас после бомбардировки Токио он послав был своей партией писать лозунги на стенах домов. Он писал: «Да здравствует Красная армия!», «Советы несут нам мир» и был расстрелян у незаконченной фразы: «Трудящиеся Японии…»
Друзья принесли его тело домой и узнали, что жена и трое детей погибшего убиты при бомбардировке.
Нагато Сакураи, машинист броневого поезда, сбросил свой состав под откос и командует отрядом Народного фронта я четвертом секторе Токио. Митинги – всюду. Отряды снабжения вывозят продовольствие за город, в заранее намеченные места. Отряды связи собирают брошенные автомобили и раздают их заводским дружинам и районным бюро Народного фронта.
Токио уже четыре часа, как и руках народных партий, партий мира, хоти сторонники старого режима владеют развалинами вокзалов, аэропорта и телеграфа. Большинство из них бежало в Иокогаму, хранившую верность партиям войны. В Масбаси, городке Осуды, радиостанция Народного фронта производила перекличку городов и избирала главный военный совет партий мира, центральные комитеты которых одни за другим съезжались сюда. Масбаси становился столицей революции.
Представители заводов требовали оружия, представители солдатских собраний – инструкций, представители деревень прав на землю. Революция уже четыре часа вдохновляла человеческие сердца, и казалось, что все следует начать и завершить сегодня же. Седой японец, сидя на полу, рядом с Осудой, писал воззвание к солдатам. Он требовал ареста офицеров, враждебных идеям мира, и просил полного послушания штабу Народного фронта.
Вдруг разнеслась весть: в Иокогаме флот напал на портовых рабочих. Но то, что происходило в Токио и вокруг него, еще не было развернутой революцией.
Седого японца, писавшего воззвание, направили командовать от имени Народного фронта в Иокогаму, и какая-то хрупкая, все время плачущая девушка села заканчивать письмо к армии.
Так как Осуда лежал, то есть все время был в одном месте, то невольно сделался начальником штаба. Он кликнул к себе еще четырех раненых товарищей и поручил им отделы своего чрезвычайного главка. Одни записывал названия воинских частей, присоединившихся к Народному фронту, другой вел счет боевым запасам, третий регистрировал базы продовольствия, а четвертый писал приказы людям, которые прибегали, охваченные неистовым возбуждением, и предлагали Народному фронту предпринять немедленную операцию против фашистов в том смысле…
Не дослушав их, он писал им звучные полномочия от имени Народного фронта. Крикнули на улицу, что под рукой у начальника штаба нет карты. Прибежал ученик местной школы и принес карту Китая. Она не была нужна в сегодняшней суматохе, но на обороте ее можно было писать.
Наступало 10 марта.
– Напишите женщинам, что война начата в канун восьмого марта. – сказала Евгения.
– Вот вам бумага, вот перо. Пишите, – ответил Осуда, бросая ей кусок Гуансийской провинции от той карты, которую только что принес мальчик.
Евгения заплакала и отказалась. Ей было стыдно сознаться, что она не сумеет сейчас выразить то огромное чувство тревоги за японское дело, которым была полна, и что у нее не найдется слов рассказать об охватившей ее материнской любви к Японии.
– Я, кажется, ничего не умею, – сказала она виновато.
– Не делайте глупостей! – услышала она из-за стены и, заплакав, стала писать.
К утру 10 марта исполнительный совет Народного фронта собрался на заседание. Был утвержден Высший военный совет и командармом избран Нагато Сакураи, машинист бронепоезда, выбивший фашистов из щелей Токио.
Осуда был избран начальником штаба впредь до выздоровления, а затем – уполномоченным Военного совета в Манчжурии. Он заявил, что выздоровеет, поспав четыре часа, и стал сдавать дела штаба молодому офицеру токийского гарнизона, примкнувшего к Народному фронту.
Осака был в руках партии войны. Началась стачка докеров в Курэ, забастовка рабочих военных заводов Кобэ. Три военных корабля проголосовали мир, но там еще властвовала военная партия.
Майдзуру – в руках партий войны. О других городах сведений не было. Военный министр издал приказ расстреливать всех сторонников Народного фронта, – война началась всюду.
Сдав дела, Осуда приполз в комнатку, где лежала Евгения.
Осуда навестил Евгению.
– Мне нужно четыре часа, чтобы снова сделаться человеком, – прошептал он, засыпая. Но тотчас его разбудили. Окружной комитет Народного фронта на острове Хоккайдо сообщал о тревожном положении. Правые собирали силы, левые были беспомощны. Осуде предлагали выехать на Хоккайдо.
– Я уже видел во сне Шанхай, – виновато сказал он и согласился выехать на Хоккайдо, если сумеет проспать хотя бы три часа.
Едва он уснул вторично, пришел командарм Нагато Сакураи.
– Довольно спать. Собирайся. Возьми в свои руки Меллера и ставь информацию о наших делах для Китая и нашей действующей в Манчжурии армии.
– Из Хоккайдо? Исполнительный комитет предложил мне север.
– Я уже послал туда человека. Тебе ехать в Шанхай. Ты там работал, знаешь места. Создавай манчжурскую армию Народного фронта – вот директива.
10 марта Осуда вместе с Евгенией (муж и жена, пострадавшие при бомбардировке Токио и возвращающиеся домой) выехали в Майдзуру.
В Майдзуру господствовал режим войны, и им пришлось трудно. Достать рыбачью лодку, чтобы пересечь на ней Японское море и высадиться на китайском побережье, близ Нанкина, было немыслимо. В городе шли парады и аресты, грузились на транспорты воинские части, по ночам на окраинах затевалась перестрелка между военной полицией и рабочими. В газетах сообщалось, что Германия и Польша напали на Советский Союз. В Австрии – движение чернорубашечников, мятеж в Румынии, Данциг в руках фашистов.
– В Европе тридцать миллионов национальных меньшинств, недовольных Версальским миром, – говорил Осуда Евгении, – война будет долгой.
– В Европе двенадцать миллионов безработных, – война будет жестокой.
– В Европе миллион коммунистов, – война будет до конца.
Вечером раздались два взрыва на море, перед портом, и завыли сирены ПВО. Осуда с Евгенией, шатаясь, вышли к молу. В воздухе тревожно метались самолеты, и с внешнего рейда доносился грохот снарядов. Вдруг стукнуло небом о землю – боль резанула внутренности. Осуда упал, Евгения едва устояла. Еще ударило чем-то о землю. Люди поползли в стороны.
– Это опять бомбардировка сверху! – прокричал Осуда. – Не вовремя.
Он едва встал на ноги.
– Что?
– Могут убить. Некстати получится.
Портовая охрана волокла пулеметы. Выли сирены. Огни погасли. Тьма овладела городом.
– Будем держаться ближе к берегу.
Они стояли на молу, за грудами угля. Вдруг пронесся лиловый луч прожектора. Грохот. Вода рванулась через мол. Еще луч. Узкий корпус торпедного катера скользнул в бухту, почти касаясь конца мола, за ним другой, третий. И с моря, из глухой и темной ночи, ударили по городу из орудий.
– Это наши, – сказала Евгения. – Давайте выйдем на чем-нибудь в море.
Наперерез москитам спешили японские миноносцы. На молу изготовлялось к бою орудие.
Осуда с Евгенией спустились с мола, на внешнюю его сторону. Тут было немного тише, но идти было невозможно из-за колючей проволоки.
– Если минут через двадцать мы не найдем лодки, мы погибли.
– Подождите. Прислушайтесь.
– Стрельба зенитных.
– Нет, к морю прислушайтесь.
– Это прибой. Или галлюцинация.
– Нет, это корабль. Это наши, честное слово!
Судна не было видно, но шум винтов и дыхание двигателя слышны были явственно. С моря шла густая темнота, черный сухой туман дымовой завесы. Потом глухо раздался шум винтов на заднем ходу, и силуэт низкого корабля мягко навалился на стенку мола, у самого входа в бухту. Тотчас на нем ударили из орудий. Десятки прожекторов осветили стену. Корабль все еще швартовался. Слышно было, как на нем отдавали якоря. Евгения поползла к судну. Ее увидели с палубы и бросили ей бечеву с грузилом на конце. К бечеве была прикреплена петля каната. Двое каких-то людей, прятавшихся на моле, схватили, ловко выбрали канат и надели петлю, на чугунный кнехт.
Все это произошло так быстро, что Осуда не успел добежать до Евгении. Трапы легли с корабля на стенку. Отряд японцев бросился по трапам на мол. Впереди неслось Красное знамя.
