Текст книги "Визит лейб-медика"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

6

В это утро «он не чуял неладного». Он, похоже, редко чуял неладное, но беспокоился за тех, кто шел вперед слишком быстро.

В четыре часа, в тот день, он ужинает с узким кругом, к которому, несмотря ни на что, принадлежит. «Никогда королева не производила более жизнерадостного впечатления или не участвовала в беседе с большей обходительностью».

Это была последняя трапеза.

Об этом ужине существует множество документов. В нем участвовало одиннадцать человек: королевская чета, супруга генерала Геллера, графини Хольштейн и Фабрициус, Струэнсе и Бранд, обер-гофмаршал Бьельке, шталмейстер Бюлов, полковник Фалькенскьольд, а также Ревердиль. Ужинали в Белой гостиной королевы. Комната получила свое название из-за белых панелей, но некоторые стены были затянуты красным бархатом. Резной позолоченный орнамент. Столешница из норвежского гранита. Над камином картина специализировавшегося на исторической живописи французского художника Пьера [23]23
  Пьер Жан-Батист Мари (1713–1789) – французский художник и гравер.


[Закрыть]«Воздержанность Сципиона», в четыре локтя высотой. Комнату освещали двадцать две стеариновых свечи. В отличие от прежнего этикета, предписывавшего, чтобы господа сидели справа от монарха, а дамы слева, все были рассажены вперемешку. Это было радикальным новшеством. Места распределялись по жребию. Прислуживали в соответствии с директивой Струэнсе о «новом устройстве» от 1 апреля 1771 года, по которой число прислуги сокращалось наполовину. Несмотря на это, им прислуживало двадцать четыре человека. Трапеза происходила, однако, «en retraite» [24]24
  Здесь: уединенно ( фр).


[Закрыть], что означало, что прислуга находилась в соседней комнате или на кухне, и в гостиную впускалось только по одному лакею, несшему блюдо. Еда состояла из девяти блюд, четырех салатов и двух «добавок» (relèves) – альтернативных основных блюд.

Королева была, как отметил Ревердиль, очаровательна. В какое-то мгновение разговор перешел на «беспутную» прусскую принцессу, которая развелась со своим мужем и теперь содержалась под стражей в Штеттине. Королева кратко констатировала, что эта принцесса в своем плену все же «благодаря тому, что создала себе внутреннюю свободу», могла ходить с гордо поднятой головой.

И это все. Когда они сели за стол, уже стемнело. Стеариновые свечи освещали комнату лишь частично. Бранд и Струэнсе оба были какими-то странно молчаливыми. Ревердиль замечает, что они, возможно, что-то предчувствовали или получили какое-то сообщение.

Однако из этого не делалось никаких выводов. Никаких действий, только ожидание, и изумительная трапеза. В остальном же все было, как обычно. Узкий круг, становившийся все уже. Свет, и темнота кругом. И королева, совершенно очаровательная или в полном отчаянии.

В семь часов, в тот же вечер, но уже после трапезы, Ревердиль, как ни странно, нанес визит вдовствующей королеве.

Они беседовали в течение часа. Во вдовствующей королеве он не заметил ничего, что бы его встревожило, хотя несколькими часами ранее она отдала приказ о том, что переворот должен был осуществиться в ту же ночь, переворот, включавший и арест Ревердиля. Они сидели, очень дружелюбно беседуя, и пили чай.

На улице было холодно, поднялась буря. Они молча наблюдали из окна за чайками, которых ураганным ветром сносило назад. Вдовствующая королева сказала, что испытывает к ним сострадание, коль скоро они не понимают безнадежности своей борьбы с бурей. Впоследствии Ревердиль истолковал это как метафору. Она хотела, полагал он, предостеречь его: буря унесет и его, если он своевременно не прекратит борьбу и не полетит в одном направлении с неотвратимым.

Не навстречу.

Он не понял. Он лишь сказал, что восхищается чайками в их положении. Они не сдаются, а продолжают бороться, хотя ураганный ветер и сносит их назад.

Возможно, впоследствии, в своих мемуарах, он и своему ответу тоже придал оттенок образности. Он ведь был застенчив. Он был не из тех, кто противоречит. Он был человеком тихим, склоненным над своими бумагами, то высылаемым, то вновь призываемым, человеком, с молчаливой печалью наблюдавшим, как волки раздирают на части его возлюбленного мальчика, и человеком, полагавшим, что просвещение должно было походить на очень медленный и робкий рассвет.

За ужином Струэнсе с королевой сидели рядом друг с другом и, не стесняясь, держались за руки. Король не возражал. Король казался парализованным размышлениями.

У Ревердиля, сидевшего напротив короля, было достаточно времени, чтобы понаблюдать за ним. Это привело его в «великую печаль». Он вспоминал, как тот когда-то принял его, доверился ему; молоденький, впечатлительный и в высшей степени талантливый мальчик, которого он когда-то знал. Теперь же он видел серую, апатичную тень, очень старого человека, явно парализованного страхом, причины которого никто не знал.

А ведь Кристиану было всего лишь двадцать два года.

Потом они разошлись после ужина, чтобы готовиться к маскараду. Ревердиль покидал комнату последним. Перед ним шел Бранд. Он повернулся к Ревердилю и со странной, едва заметной, улыбкой сказал:

– Я полагаю, что сейчас мы вплотную приблизились к концу нашего времени. Теперь уже, наверняка, осталось недолго.

Ревердиль не потребовал никаких объяснений. Они расстались.

7

План был очень прост.

Гульберг всегда считал, что именно простота сложных планов и делала их успешными. Надо было завладеть персоной короля. Надо было также завладеть персоной Струэнсе. Предполагалось, что эти двое не способны оказать сопротивление или вызвать трудности.

И потом уже завладеть персоной королевы.

Это, однако, вызывало беспокойство, объяснить которое было труднее. Захватить ее не представляло никаких трудностей. Но ей нельзя было, ни при каких обстоятельствах, давать вступать в контакт с королем. Нельзя было допустить, чтобы король подчинился ее влиянию. Его надо было заставить понять, что он подвергается ужасной опасности, что Струэнсе с королевой хотят его убить. Но под взглядом прекрасных глаз этой маленькой английской шлюхи Кристиан, быть может, и засомневается.

Главная опасность заключалась именно в этой маленькой английской шлюхе. Все ведь начиналось и кончалось этой молодой женщиной. Гульберг был единственным, кто это понимал. Поэтому ему надо было ее уничтожить; и тогда его никогда больше не поразит зараза похоти, и ему больше не придется в ночной тьме, плача, с размазанным по телу семенем желания, стоять на коленях.

Сильный холод.

Ураганный ветер, налетевший днем с востока, к вечеру стих. Влага смерзлась, и Копенгаген покрылся коркой льда.

Во всех мемуарах и воспоминаниях говорится о полнейшем спокойствии этой ночи.

Никакой бури. Никаких звуков от стоящих на своих постах солдат. Никаких птиц не сносит ураганным ветром.

Сохранились списки заказанных для той последней трапезы продуктов. Шесть гусей, тридцать четыре угря, триста пятьдесят улиток, четырнадцать зайцев, десять кур; накануне, кроме того, заказали треску, камбалу, а также разную мелкую птицу.

В течение тех часов совершенно обычным образом вкушалась, в изобилии, последняя трапеза периода датской революции, в присутствии лишь двадцати четырех слуг.

Они вернулись в свои комнаты во дворце. Переоделись в маскарадные костюмы.

Кристиан, Струэнсе и королева ехали на маскарад в общей карете. Струэнсе был очень молчалив, и королева обратила на это внимание.

– Ты неразговорчив, – заметила она.

– Я ищу решения. И не нахожу.

– Тогда я хочу, – сказала она, – чтобы мы завтра составили от моего имени письмо русской императрице. В отличие от остальных правителей, она просвещенная. Она стремится к прогрессу. Она – возможный друг. Она знает, что было сделано в Дании за последний год. Она это одобряет. Я могу написать ей как одна женщина-просветительница другой. Возможно, нам удастся создать альянс. Нам необходимы крупные альянсы. Мы должны мыслить масштабно. Здесь у нас одни враги. Екатерина может стать мне другом.

Струэнсе быстро взглянул на нее.

– Ты смотришь слишком далеко, – сказал он. – Вопрос, есть ли у нас время, чтобы туда смотреть.

– Нам пора перестать быть близорукими, – сказала она тогда, как отрезала. – Иначе мы пропали.

Когда Их Величества, в сопровождении Струэнсе, прибыли в Придворный театр, танцы уже начались.

Глава 15
Пляска смерти

1

Струэнсе вдруг вспомнился спектакль «Заира» с Кристианом в роли Султана.

Это тоже было в Придворном театре. Разве не сразу по возвращении из путешествия? Возможно, месяц спустя, он забыл; но ему вдруг вспомнился Кристиан в той роли. Эта худенькая, хрупкая детская фигурка, которая с такой четкой дикцией, с удивительно естественными, хорошо продуманными паузами, перемещалась в стилизованных декорациях, среди французских актеров, словно в каком-то медленном ритуальном танце, со странно движущимися руками, казавшимися совершенно естественными на этой сцене, в этой пьесе, в то время как в ужасной настоящей жизни Кристиана они производили впечатления искусственных.

Он был тогда абсолютно убедительным. Собственно говоря, лучшим из всех актеров. Удивительно спокойным и достоверным, словно бы эта сцена, эта пьеса и эта профессия – профессия актера, были для него совершенно органичными и единственно возможными.

Он ведь никогда, по сути, не умел отличать действительность от лицедейства. Не из-за бесталанности, а из-за режиссеров.

Стал ли Струэнсе для Кристиана режиссером? Он прибыл с визитом и получил некую роль, и наделил Кристиана другой. Этот бедный напуганный мальчик был, возможно, достоин лучшей роли. Возможно, Струэнсе следовало тогда прислушаться повнимательнее, возможно, у Кристиана была некая важная мысль, которую он хотел передать именно как актер, посредством театра.

Это было так бесконечно давно. Почти три года назад.

Теперь, 16 января 1772 года, Кристиан танцевал менуэт. Он всегда был хорошим танцором. Тело у него было легким, как у ребенка, в танце ему приходилось двигаться, согласно предопределенным танцем репликам, но все же свободно. Почему ему не дали стать танцором? Почему никто не видел, что он был актером, или танцором, или кем угодно – только не избранным Богом самодержавным правителем.

Наконец, танцевать стали все. Все были в костюмах и в масках; танцевала и королева. Именно здесь, в Придворном театре, во время маскарада, она когда-то подала Струэнсе первый сигнал.

Это, вероятно, было весной. Они танцевали, и она все время смотрела только на него, и лицо ее выражало такое напряжение, словно она собиралась что-то сказать. Возможно, причиной было то, что Струэнсе говорил с ней как с человеком, и она была благодарна. Возможно, было и нечто большее. Да, было. После этого она повлекла его за собой, и они вдруг оказались в одном из коридоров. Она быстро огляделась и потом поцеловала его.

Ни единого слова. Просто поцеловала. И еще эта легкая, загадочная улыбка, которая, как он сперва думал, была выражением очаровательной детской невинности, но которая, как он тогда сразу понял, была улыбкой взрослой женщины, и улыбка эта говорила: я люблю тебя. И ты не должен меня недооценивать.

Тут были все, кроме вдовствующей королевы и Рантцау.

Все было совершенно как обычно. Через некоторое время Кристиан прекратил танцевать и сел играть в лу [25]25
  Название игры в переводе с французского означает «волк» (Loup).


[Закрыть]с компанией, в которую входил и генерал Гелер. Король, оставив танцы, еще минуту назад вдыхавшие в него жизнь, казалось, внезапно погрузился в рассеянность и меланхолию. Он играл, не задумываясь, у него, как обычно, не было денег, и он проиграл триста тридцать два риксдалера, которые пришлось выложить генералу и которые он после катастрофы, к сожалению, так и не получил обратно.

В другой ложе сидел полковник Кёллер, ему предстояло руководить военной частью предстоящего в эту ночь переворота. Он играл в тарок с гоф-интендантом Бергером. Лицо Кёллера было непроницаемым. На нем нельзя было прочесть никакого волнения.

Все были на месте. Кроме вдовствующей королевы и Рантцау.

Маски были обычными. У Струэнсе была полумаска плачущего шута. Впоследствии говорили, что на нем была маска, изображавшая череп.

Но это было не так. Он представлял плачущего шута.

Танцы закончились около двух часов.

Позже все сошлись на том, что этот маскарад можно было считать совершенно лишенным каких-либо событий. Это было странным, учитывая, что потом о нем будут так много говорить, и он сделается таким важным, а все ведь сошлись на том, что там ничего не произошло. Ничего. Все были такими, как всегда, танцевали, и никто ничего не ждал.

Струэнсе с королевой протанцевали три танца. Все отметили их спокойно улыбавшиеся лица и их беззаботную беседу.

О чем они говорили? Потом им было уже не вспомнить.

У Струэнсе весь вечер было какое-то странное ощущение отстраненности, или сна наяву, словно бы он уже пережил все это раньше, а теперь это ему снова снилось, короткими, повторяющимися отрывками. Все в его сне двигались бесконечно медленно, рты у них открывались и закрывались, но беззвучно, и это походило на какие-то медленные движения в воде. Они будто скользили в воде, и единственным, все возвращавшимся и возвращавшимся, были воспоминания о короле в роли Султана из «Заиры» и о его движениях, и каких-то странно взывающих жестах, напоминавших жесты актера, но более естественных, как у утопающего, и о том, как его рот открывался и закрывался, будто он хотел что-то сказать, но ничего не выходило. И потом другая часть этого сна наяву: королева, чье лицо приближалось к нему, и которая совершенно спокойно его целовала, потом отступала назад, и эта легкая улыбка, говорившая, что она любит его, и что он не должен ее недооценивать, и что это было началом чего-то потрясающего, что они вплотную приблизились к границе, и что там, на границе, были и величайшее наслаждение и самая заманчивая смерть, и что он никогда в жизни не пожалеет, если они перейдут эту границу.

И казалось, что эти двое – Кристиан-актер и Каролина Матильда, обещавшая наслаждение и смерть, – слились воедино в этой пляске смерти в Придворном театре.

Он проводил ее.

Их сопровождали две придворные дамы. В коридоре перед опочивальней королевы он поцеловал ей руку, не говоря ни слова.

– Этой ночью мы будем спать? – спросила королева.

– Да, любовь моя. Сегодня сон. Сегодня сон.

– Когда мы увидимся?

– Мы будем видеться всегда, – сказал он. – Во веки веков.

Они посмотрели друг на друга, и она подняла руку и коснулась его щеки с легкой улыбкой.

Это был последний раз. Больше он ее никогда не видел.

2

В 2.30, через полчаса после того, как перестала играть музыка, 2-ой гренадерской роте Фальстерского полка были выданы боевые патроны, и ее солдаты были выведены на указанные позиции.

Все выходы из дворца были перекрыты.

Оперативный руководитель переворота, полковник Кёллер, час назад закончивший партию в тарок с гоф-интендантом Бергером, ознакомил двух лейтенантов с письменным приказом вдовствующей королевы, в котором предписывалось арестовать ряд поименно перечисленных лиц. В нем, в частности, говорилось, что «поскольку Его Величество король желает обезопасить себя и государство и покарать определенных лиц из своего непосредственного окружения, осуществление этого Он доверил нам. Поэтому мы приказываем Вам, полковник Кёллер, именем и властью короля, привести в эту ночь волю короля в исполнение. Король желает далее, чтобы у всех выходов из покоев правящей королевы была выставлена надлежащая охрана». Послание было подписано вдовствующей королевой и принцем крови, но составлено Гульбергом.

Ключ к операции состоял в том, чтобы быстро захватить короля и королеву и содержать их по отдельности. Решающую роль в этом предстояло играть Рантцау. Его, однако, нигде не было.

У графа Рантцау сдали нервы.

Рантцау жил в королевском дворце, который отделялся от Кристиансборгского дворца каналом, и который сегодня носит название «Принсенс Палэ», и в течение всего этого дня графа никто не видел. Но пока маскарад еще продолжался, у входа в Придворный театр был остановлен нарочный; он производил странное впечатление, ужасно нервничал и сказал, что у него важное сообщение для Струэнсе от графа Рантцау.

Нарочного задержала стража заговорщиков, вызвали Гульберга.

Гульберг, не спрашивая разрешения и невзирая на протесты нарочного, схватил письмо и вскрыл его. Прочел. В письме говорилось, что Рантцау хотел поговорить со Струэнсе до двенадцати часов, «и помните, что если Вы не устроите этой встречи, Вы горько об этом пожалеете».

И это было все. Однако все было ясно. Граф Рантцау пытался найти решение дилеммы, другой выход из лисьей норы.

Гульберг прочел и улыбнулся одной из своих редких улыбок.

– Маленький Иуда, который в качестве вознаграждения наверняка захочет стать ландграфом Лоланда. Он им не станет.

Он сунул письмо в карман и приказал увести посланника и содержать его под стражей.

Тремя часами позже все заговорщики были на месте, войска наготове, но Рантцау отсутствовал. Тогда Гульберг с шестью солдатами поспешил к Рантцау домой и нашел того в полном одеянии сидящим в своем кресле за чашкой чая и покуривающим трубку.

– Нам вас не хватает, – сказал Гульберг.

Рантцау положил ногу на скамеечку и с взволнованным и несчастным лицом показал на свою ступню. С ним, сказал он, запинаясь, приключился приступ подагры, у него сильно распух палец, он едва может ступить на ногу, он ужасно сожалеет и совершенно безутешен, но из-за этого не сможет выполнить свое задание.

– Трусливая тварь, – спокойным голосом проговорил Гульберг, даже не пытаясь смягчить непристойность своего обращения к графу. – Ты пытаешься уклониться.

Гульберг последовательно обращался к нему на «ты».

– Нет, нет! – отчаянно запротестовал Рантцау, – я не нарушаю договора, но моя подагра, я в отчаянии…

Тогда Гульберг велел остальным покинуть комнату. Когда те вышли, он достал письмо и, держа его большим и указательным пальцами, будто от него дурно пахло, сказал лишь:

– Я прочел твое письмо, паршивая крыса. В последний раз. Ты с нами или против нас?

Мертвенно бледный Рантцау уставился на письмо и понял, что выбор у него невелик.

– Разумеется, я с вами, – сказал Рантцау, – быть может, меня могут отнести для выполнения задания… в портшезе…

– Хорошо, – сказал Гульберг. – А это письмо я сохраню. Его не обязательно кому-нибудь показывать. Но только с одним условием. Что ты, после того, как очистительное деяние будет завершено, и Дания будет спасена, не станешь меня сердить. Но ты ведь не станешь в дальнейшем меня сердить, не так ли? Чтобы вынудить меня показать это письмо другим?

На некоторое время воцарилось молчание, потом Рантцау совсем тихо сказал:

– Разумеется, нет. Разумеется, нет.

– Никогда в жизни?

– Никогда в жизни.

– Хорошо, – сказал Гульберг. – Тогда мы знаем, как будут складываться наши отношения в будущем. Приятно иметь надежных союзников.

Потом Гульберг вызвал солдат и приказал двоим из них отнести графа Рантцау на исходную позицию в северной галерее. Они перенесли его через мост, но потом граф объявил, что хочет попытаться идти сам, несмотря на невыносимую боль, и похромал к своему командному пункту в северной галерее.

3

В 4.30 утра 17 января 1772 года они перешли к действию.

Две группы гренадеров, одной из которых командовал Кёллер, другой – Берингскьольд, одновременно ворвались к Струэнсе и Бранду. Струэнсе обнаружили спокойно спящим; он сел в постели, с удивлением оглядывая солдат, и, когда полковник Кёллер объявил его арестованным, попросил показать ему приказ об аресте.

Приказ ему не показали, потому что такового не существовало.

Тогда он вяло посмотрел на них, медленно надел на себя самое необходимое и последовал за ними, не говоря ни слова. Его посадили в наемную карету и повезли в тюрьму крепости Кастеллет.

Бранд даже не спрашивал приказа об аресте. Он только попросил разрешения взять с собой свою флейту.

Его тоже посадили в карету.

Коменданта Кастеллета, которого не предупреждали заранее, разбудили, и он сказал, что с радостью примет обоих. Все, казалось, удивились, что Струэнсе сдался так легко. Он просто сидел в карете, уставившись на свои руки.

Он словно был к этому готов.

Один из сделанных впоследствии многочисленных рисунков, изображающих арест Струэнсе, воспроизводит гораздо более энергичную сцену.

Один из придворных освещает комнату канделябром с тремя свечами. Через выломанную дверь врываются солдаты, со вскинутыми ружьями, держа наготове штыки, направленные на Струэнсе. Полковник Кёллер стоит у кровати, властно держа в левой руке приказ об аресте. На полу лежит маскарадная маска – маска черепа. Одежды разбросаны по полу. Часы показывают четыре. Загроможденные книжные полки. Конторка с письменными принадлежностями. И Струэнсе – в постели, сидящий в одной ночной рубашке, отчаянно подняв руки, в знак капитуляции или моля того всемогущего Бога, которого всегда отрицал, сжалиться в эту скорбную минуту над несчастным грешником, оказавшимся в крайней нужде.

Но эта картина не правдива. Он покорно, как овца на бойню, дал себя увести.

Короля, разумеется, арестовывать были не должны.

Короля Кристиана VII, напротив, должны были спасти от покушения на его жизнь, и поэтому ему лишь предстояло подписать документы, которые юридически узаконили бы аресты.

Легко забыли о том, что он – избранный Богом самодержавный правитель.

Людей, ворвавшихся в его темную опочивальню, было много. Вдовствующая королева, ее сын Фредерик, Рантцау, Эйхстед, Кёллер и Гульберг, а также семь гренадеров из лейб-гвардии, которым, однако, из-за истерической реакции короля и его безудержного страха перед солдатами и их оружием, было приказано выйти и ждать за дверьми.

Кристиан подумал, что его собираются убить, и начал пронзительно кричать и плакать, как ребенок. Собака шнауцер, спавший в эту ночь в его постели, дико залаяла. В конце концов, ее пришлось выставить. Негритенок-паж Моранти, спавший, свернувшись, в ногах короля, в испуге спрятался в углу.

На мольбы Кристиана оставить собаку рядом с ним в постели никто внимания не обращал.

Под конец короля удалось успокоить. Его жизни опасность не угрожает. Они не собираются его убивать.

То, что ему затем рассказали, вызвало у него, однако, новые приступы рыданий. Причиной этого ночного визита, объяснили ему, был заговор против персоны короля. Струэнсе и королева покушаются на его жизнь. Его хотят спасти. Поэтому он должен подписать ряд документов.

Черновики этих документов составлял Гульберг. Одетого в халат Кристиана подвели к письменному столу. Там он подписал семнадцать документов.

Он все время всхлипывал, его тело и рука дрожали. Только при виде одного документа он, казалось, просиял. Это был приказ об аресте Бранда.

– Это – кара, – пробормотал он, – за желание опорочить Владычицу Вселенной. Кара.

Никто, кроме разве что Гульберга, не смог понять, что он имеет в виду.