Текст книги "Визит лейб-медика"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Часть 3
ЛЮБЯЩИЕ

Глава 7
Учитель верховой езды

1

14 января 1769 года королевская свита прибыла, наконец, обратно в Копенгаген.

За три километра до городских ворот разбитые и запачканные глиной экипажи остановились и были заменены; новые экипажи уже стояли наготове, с шелковыми пледами вместо одеял, и королева, наконец, заняла место в карете своего супруга – Кристиана VII.

Один на один. Они внимательно вглядывались друг в друга, словно пытаясь усмотреть перемены, на которые надеялись или которых опасались.

К тому моменту, когда процессия тронулась, уже успело стемнеть, было очень холодно, и торжественный въезд происходил через Западные ворота – Вестерпорт. Там была выставлена сотня солдат с факелами в руках. Гвардия прошла торжественным маршем, но без музыки.

Шестнадцать карет подъехали к дворцовым воротам. Во дворе выстроились придворные. Они долго ждали в темноте и холоде, и настроение было мрачным.

Во время торжественной встречи Струэнсе и королеву забыли представить друг другу.

При свете факелов и под леденящим дождем со снегом началась церемония приветствия короля. Тот же, когда кареты остановились, подозвал к себе Струэнсе, шедшего сбоку, позади королевской четы. Последним в ряду ожидавших – торжественно встречавшего комитета – стоял Гульберг. Он, не отрывая взгляда, смотрел на короля и его лейб-медика.

Пристально рассматривали их и многие другие.

Поднимаясь по лестнице, Струэнсе спросил короля:

– Кто был тот человек, который так зло смотрел?

– Гульберг.

– Кто он такой?

Король помедлил с ответом, пошел дальше, потом обернулся и с абсолютно неожиданной ненавистью прошипел:

– Он знает! ЗНАЕТ!!! где находится Катрин!

Струэнсе не понял.

– Злой! – продолжал Кристиан с той же ненавистью в голосе. – Злой!!! и незначительный!!!

– Зато его взгляд был довольно многозначительным, – заметил Струэнсе.

2

В карете, наедине с королем, маленькая англичанка не произнесла ни слова.

Она не знала, ненавидела ли она мысль об этом воссоединении или же мечтала о нем. Мечтала она, возможно, не о Кристиане. Кое о чем другом. О переменах.

Она начала понимать, что у нее есть тело.

Раньше ее тело было чем-то, что придворные дамы, тактично опустив глаза, помогали ей прикрывать, и что она потом, под прикрытием этой брони, водила повсюду на глазах у двора: словно маленький военный корабль. Сперва ей казалось, что она состоит только из этой брони. Ее неотъемлемым свойством была броня королевы. Наделенная этой ролью, она была маленьким бронированным корабликом, озираемым этими поразительными датчанами, которые так отвратительно говорили на ее языке, и чья личная гигиена была столь омерзительной. Они все были пыльными и неприятно пахли плохими духами и старой пудрой.

Потом она открыла для себя свое тело.

После рождения ребенка у нее вошло в привычку, когда придворные дамы вечером уходили, снимать ночной туалет и лежать под ледяными простынями в бесстыдной наготе. При этом она ощупывала свое тело; не из плотских побуждений, нет, это не было развратом, думала она, это делалось для того, чтобы потихоньку распознавать и изучать тело, которое в тот момент лежало свободным от придворных платьев и пудры.

Только ее кожа.

Ее тело начинало ей нравится. Она все больше ощущала его как свое. После того, как ребенок родился, и грудь уменьшилась до своего настоящего размера, ее тело стало ей нравиться. Ей нравилась ее кожа. Ей нравились живот и бедра, и она могла часами лежать и думать: это действительно мое тело.

К нему приятно прикасаться.

За время путешествия короля по Европе она пополнела, и при этом ей стало казаться, что она врастает в свое тело. Она уже чувствовала, что на нее смотрят не только как на королеву, но и как на нечто иное. Ведь наивной она не была. Она знала, что в сочетании ее нагого, под всей этой амуницией, тела с ее титулом, существовало нечто, создававшее вокруг нее некое невидимое поле излучения, состоявшее из половой принадлежности, вожделения и смерти.

Королева ведь была запретной, и при том была женщиной. Поэтому она инстинктивно чувствовала, что мужчины смотрят прямо сквозь ее одежды и видят то тело, которое ей теперь нравилось. Она была уверена, что они мечтают вонзиться в нее, и что привлекает их в этом смерть.

Там находилось запретное. Оно сияло прямо сквозь броню. Она была самой, что ни на есть, запретной и знала, что они просто не могут устоять перед окружавшей ее сексуальной зоной.

Это – самое что ни на есть запретное, это – обнаженная женщина, и это – королева, а следовательно, и смерть. Человек, возжелавший королеву, соприкасался со смертью. Она была запретной и желанной, а прикоснувшийся к самому запретному должен был умереть. Это их распаляло, ей это было известно. Она видела это по их взглядам. И когда она это осознала, все остальные словно бы тоже стали вовлекаться все сильнее в некое безмолвное, интенсивное поле излучения.

Она много об этом думала. Это преисполняло ее каким-то своеобразным восторгом; она была Священным Граалем, и завоевание этого священного грааля должно было принести им величайшее наслаждение и – смерть.

Она это видела. Ее пол все время присутствовал в их сознании. У них он вызывал какой-то зуд. Для них это было мукой. Она представляла себе, как они все время думают о ней, предаваясь блуду со своими любовницами и шлюхами, как они, прикрывая глаза, представляют себе, что вонзаются не в шлюху или жену, а в строжайше запретное тело королевы; и это преисполняло ее сильнейшим чувством власти.

Она пребывала в их телах как сознание того, что это тело – смерть. И Грааль.

Она была, словно зуд в половом члене двора. И они не могли до нее добраться. Ее половая принадлежность, смерть и зуд. И они не могли освободиться от этой одержимости, как бы они ни пытались обрести свободу в блуде, как бы ни пытались освобождаться от зуда со своими женщинами. Одна лишь она была недостижимой, и только она соединяла в себе блуд и смерть.

Это была своего рода власть.

Но иногда она думала: я люблю свое тело. И знаю, что я – словно зуд в половом члене двора. Но разве не могу я тоже воспользоваться своим телом свободно и ощутить смерть в близости со своей собственной плотью, и сама получить от своего тела наслаждение. И иногда, по ночам, лежа обнаженной, она ласкала себя, и наслаждение горячей волной прокатывалось по телу, которое ей теперь все больше нравилось.

И, к своему удивлению, она не чувствовала никакого стыда, только что она – живой человек.

3

А Кристиан, ее худенький супруг, который с ней не разговаривает, кто же он тогда такой? Неужели он не чувствует этого зуда?

Он оставался ко всему этому безучастным. И она пыталась понять, кто же он такой.

В апреле королева присутствовала в Придворном театре на представлении по пьесе Вольтера «Заира».

Господин Вольтер прислал эту пьесу королю с персональным приветствием, и король пожелал сам выступить в одной из ролей. И он выучил свою роль.

В сопроводительном письме господин Вольтер намекал, что в пьесе существовало тайное послание, ключ к деяниям, которые высокочтимому королю Дании, свету Скандинавии и спасителю угнетенных предстояло совершить в самое ближайшее время.

Многократно прочитав пьесу, король объявил, что желает сыграть роль Султана.

Он был отнюдь не плохим актером.

Он произносил свои реплики медленно, со странными ударениями, которые придавали стихам неожиданную остроту. Его поразительные паузы создавали определенное напряжение, будто бы он внезапно улавливал некий смысл и останавливался, словно сдерживая шаг. И Каролина Матильда, видя его на сцене, сама того не желая, испытывала к своему супругу странное влечение.

На театральной сцене он был другим. Эти реплики казались более естественными, чем его собственная речь. Он словно бы впервые показывал себя.

 
Что знаю я теперь, на что глаза мои открылись,
как если не на то, что ложь и правда столь похожи
как будто капли две одной воды.
Сомненье! Да, сомненье! Все есть сомненье.
И лишь сомненье истину в себе несет.
 

С одной стороны, он выглядел в своем костюме комично. Это восточное одеяние! Этот тюрбан! И эта изогнутая сабля, казавшаяся слишком большой для его маленького и худощавого туловища! Но, тем не менее: он произносил свои монологи со странной убежденностью, как будто он сейчас, на этой сцене, перед всем двором создавал собственные реплики. Они рождались именно в это мгновение. Да, было такое впечатление, что этот безумный маленький мальчик, который прожил всю свою жизнь, произнося готовые реплики на подмостках двора, сейчас впервые заговорил не по сценарию. Только сейчас заговорил от себя.

Он словно бы создавал свои реплики именно в это мгновение, на театральной сцене.

 
Я преступленье совершил
со скипетром моим
и силу понапрасну растерял, когда его
нести пытался
 

Он играл свою роль сдержанно, но со страстью, и казалось, что остальные актеры просто-напросто парализованы его выступлением; они иногда напрочь забывали реплики и лишь застывали в своих позах, неотрывно глядя на короля. Откуда взялись эта подвластная Его Величеству ярость и эта убежденность, которые не были театром?

 
Я быть хочу один – в этом аду!
Я сам свой стыд в крови – в крови! —
Смыть должен.
Вот мой алтарь, алтарь отмщенья,
и я – его верховный жрец!
 

Аплодисменты после спектакля были долгими, но едва ли не испуганными. Она отметила, что немецкий лейб-медик, доктор Струэнсе, очень быстро прекратил аплодировать; возможно, не от недостатка восхищения, подумалось ей, а по какой-то другой причине.

Он наблюдал за Кристианом со странным любопытством, наклонившись вперед, как будто собираясь встать и подойти к королю, а на губах его словно бы застыл вопрос.

У нее возникла почти абсолютная уверенность в том, что этот новый фаворит, лейб-медик Струэнсе, является ее самым опасным врагом. И что его необходимо сокрушить.

4

С появлением этого нового врага безмолвие вокруг королевы словно бы постепенно намагничивалось.

Она была совершенно уверена. Что-то опасное должно было случиться, что-то произошло, что-то изменилось. Прежде мир был невыносимо скучным; была сплошная тоска, словно ее жизнь при дворе, в Копенгагене и Дании, походила на один из зимних дней, когда туман с Эресунда плотной и неподвижной пеленой нависал над водой, и она приказывала отвезти ее на берег, стояла на камнях и смотрела, как птицы покоятся на черной, неподвижной, похожей на ртуть, воде; и когда одна птица поднималась, била концами крыльев по водной поверхности и исчезала во влажном тумане, ей думалось, что эта вода – огромное море, и по другую его сторону находится Англия, и если бы я была птицей и имела крылья,но затем холод и тоска загоняли ее обратно.

Тогда ее жизнь стояла на одном месте и пахла смертью и водорослями. Теперь же она стояла на месте, но пахла смертью или жизнью; разница заключалась в том, что эта неподвижность казалась более опасной и преисполняла ее каким-то странным возбуждением.

Что это было? Неужели дело было в новом враге?

Доктор Струэнсе был не похож на остальных и являлся ее врагом. Он хотел ее уничтожить, в этом она была уверена. Он все время находился рядом с королем и имел над ним власть. Все отмечали власть доктора Струэнсе. Но всех, и ее тоже, смущало, что он, казалось, не стремился этой властью пользоваться. Властью он завладевал все большей и большей, это было очевидно. Но с каким-то спокойным нежеланием.

Чего он, на самом деле, добивался?

Он считался красивым мужчиной. Он был еще молод. Он был на голову выше всех придворных, был очень любезен и молчалив, и при дворе его звали Молчуном.

Но о чем же он умалчивает?

Как-то раз она сидела со своим вязаньем в розарии перед внутренним двором, и вдруг ее охватила такая ужасная печаль, что она была не в силах сдержаться. Вязанье упало ей на колени, она склонила голову и спрятала лицо в ладонях, совершенно не зная, что ей делать.

Она уже не впервые плакала в Копенгагене. Иногда ей казалось, что проведенное ею в Дании время было временем непрерывных слез. Но на этот раз она впервые плакала за пределами своей комнаты.

Она сидела в одиночестве, закрыв лицо руками, и не заметила, как появился Струэнсе. Он как-то вдруг оказался рядом. Он очень тихо и спокойно подошел к ней, вытащил обшитый кружевами носовой платок и протянул ей.

Значит, он подчеркнул, что увидел ее слезы. Какое бесстыдство, какое отсутствие такта.

Она, однако, приняла платок и вытерла слезы. Тогда он поклонился и отступил на шаг назад, словно собираясь уйти. Она сочла совершенно необходимым сделать ему выговор.

– Доктор Струэнсе, – сказала она. – Всем хочется толпиться вокруг короля. Но скоро толпиться будете только вы. Чего вы столь горячо желаете? Ради чего вы тут толпитесь?

Он лишь улыбнулся мимолетной насмешливой улыбкой, покачал головой, поклонился и ушел, не сказав ни слова.

Ни слова!

Больше всего ее разозлила его любезная неприступность.

Он, казалось, даже не взглянул сквозь одежды, как другие, на ее запретное тело. Если она была самым запретным, Священным Граалем, зудом в половом члене двора, почему же тогда он казался таким тихим, любезным и безразличным?

Иногда она думала: неужели его не манит даже зов черного, ртутного моря смерти?

5

В апреле настало лето.

Оно было ранним, зелень быстро распускалась, и гулять по Бернсторфскому парку было чудесно. Позади следовали придворные дамы, катившие коляску с ребенком. Сама она предпочитала идти в одиночестве, метров на десять впереди сопровождающих.

С тех пор, как у нее отобрали фру фон Плессен, она не хотела никого к себе приближать. Это было принципиальное решение.

12-го мая она встретила в парке Струэнсе.

Он остановился – он шел один – и почтительно поклонился, со своей легкой, любезной, возможно, ироничной улыбкой, которая ее раздражала и так сильно смущала.

Почему же и она, она тоже, остановилась? Потому что у нее было дело. Причина была в этом. У нее было совершенно законное и вполне определенное дело, и поэтому она остановилась и заговорила с ним.

Поэтому то, что она остановилась, было совершенно естественным.

– Доктор… Струэнсе, – сказала она. – Ведь это… Струэнсе… не так ли?

Он сделал вид, что не заметил ее легкой язвительности, и ответил только:

– Да, Ваше Величество?

– Речь идет о кровопускании кронпринцу. По Копенгагену ходит оспа, говорят, что вы специалист, но я боюсь, я не знаю, стоит ли нам решиться…

Он посмотрел на нее совершенно серьезно.

– В опасениях нет ничего дурного.

– Да???

Придворные дамы с коляской остановились на почтительном расстоянии и ждали.

– Я могу, – сказал он, – если Ваше Королевское Величество захочет и пожелает, сделать кровопускание. Полагаю, у меня большой опыт. Я занимался кровопусканием в Альтоне в течение многих лет.

– И вы… ученый… знаете все о кровопускании?

– Я, – ответил он с легкой улыбкой, – не писал диссертации о кровопускании. Я только применял его на практике. Нескольким тысячам детей. Моя диссертация была не об этом.

– А о чем?

– О риске при неверных движениях конечностей.

Он замолчал.

– И… какие конечности подвергаются особому риску?

Он не ответил. Какое странное напряжение в воздухе, она знала, что он утратил уверенность, это преисполнило ее своего рода торжеством, и теперь она могла продолжать.

– Король хорошо о вас отзывается, – сказала она.

Он отвесил легкий поклон.

– Когда король со мной разговаривает, он отзывается о вас хорошо, – уточнила она и сразу же пожалела об этом; зачем она это сказала? «Когда он со мной разговаривает». Он, конечно же, понял, что она имела в виду, но ведь это его не касалось.

Ответа не последовало.

– Но ведь я вас не знаю, – добавила она холодно.

– Нет. Меня никто не знает. В Копенгагене.

– Никто?

– Здесь – нет.

– А у вас есть другие интересы, кроме… здоровья короля?

Теперь он казался более заинтересованным, словно его неприступность дала трещину, и он впервые посмотрел на нее внимательным взглядом, как будто очнулся и увидел ее.

– Философия, – сказал он.

– Вот как. А еще?

– И верховая езда.

– А-а-а… – сказала она. – Ездить верхом я не умею.

– Ездить верхом… можно… научиться.

– Трудно?

– Да, – ответил он. – Но восхитительно.

Теперь, подумала она, эта короткая беседа слишком быстро сделалась чересчур интимной. Она знала, что он увидел запретное. Она была в этом совершенно уверена; внезапно она разозлилась на саму себя, на то, что ей пришлось добиваться этого. Он должен был увидеть сам. Без помощи. Как остальные.

Она двинулась дальше. Потом остановилась, обернулась и быстро спросила:

– Вы ведь чужой человек при дворе.

Это был не вопрос. Это была констатация. Это должно было определить его место.

И тогда он произнес как нечто совершенно естественное и само собой разумеющееся абсолютно справедливые слова:

– Да. Как и Вы, Ваше Величество.

И тут она уже не смогла удержаться.

– В таком случае, – быстро и равнодушно сказала она, – вам придется научить меня ездить верхом.

6

Граф Рантцау, который как-то раз, всего лишь год назад, высказал Гульбергу идею, что немецкий врач Струэнсе был бы подходящим лейб-медиком для короля, теперь не знал, что и думать.

Каким-то непостижимым образом он чувствовал, что ситуация вышла из-под контроля.

То ли все получилось хорошо. То ли он ошибся в своем друге и ученике Струэнсе. Тот все время находился возле короля, но казался удивительно пассивным. Такая близость с Его Величеством, но вокруг этой пары такая тишина. Говорили, что Струэнсе теперь вскрывает почту короля, отбирает важное и пишет тексты королевских декретов.

Что же это такое, как не намек на власть. И не только намек.

По этой причине он пригласил Струэнсе прогуляться по городу, чтобы разобраться в «деле кровопускания».

Он выразился именно так. Дело кровопускания было, как он полагал, правильной точкой соприкосновения для восстановления былой близости с другом.

Молчаливым человеком из Альтоны.

Они пошли по Копенгагену. Струэнсе, казалось, совершенно не волновали упадок и грязь, словно они были ему слишком хорошо известны, а Рантцау пришел в ужас.

– Эпидемия оспы может достичь двора, – сказал Рантцау. – Проникнуть туда… оставить нас беззащитными….

– Несмотря на датскую оборону, – сказал Струэнсе. – Несмотря на большие ассигнования на армию.

– Необходимо защитить кронпринца, – холодно возразил Рантцау, поскольку он не видел здесь повода для шуток.

– Я знаю, – быстро и, будто обороняясь, сказал Струэнсе. – Королева уже просила меня. Я этим займусь.

Рантцау чуть не онемел, но собрался с духом и сказал то, что нужно, нужным тоном.

– Королева? Уже? Отлично.

– Да, королева.

– Король будет обожать тебя до конца дней твоих, если кровопускание пройдет удачно. Он ведь тебя уже и так обожает. Это потрясающе. Он доверяет тебе.

Струэнсе не ответил.

– Каково вообще… состояние… короля? На самом деле?

– Неоднозначное, – сказал Струэнсе.

Больше он ничего не сказал. Именно так он и думал. Он полагал, что за эти месяцы, прошедшие после возвращения из Европы, сумел понять, что состояние короля было именно неоднозначным.

В Париже был пережит великий миг, когда Кристиан беседовал с французскими энциклопедистами. И в течение нескольких недель он думал, что король излечится; что душа этого маленького мальчика, конечно же, была тронута холодом, но что не все еще потеряно. В те недели Кристиан, казалось, пробудился от спячки и говорил о том, что его задачей было создание государства разума, что королевский двор был сумасшедшим домом, но что он целиком и полностью полагается на Струэнсе.

Он полагался целиком и полностью. Целиком и полностью. Это он постоянно повторял.

Но мотивы этой преданности были весьма загадочными или – угрожающими. Струэнсе должен был стать его «тростью», сказал он; словно бы он снова сделался ребенком, отнял палку у своего жуткого надзирателя и теперь вручал ее в руки новому вассалу.

Струэнсе сказал, что не хочет быть «тростью», а тем более мечом или мстителем. Государство разума нельзя было строить на мести. И они вместе, словно молитву, раз за разом перечитывали письмо, написанное Вольтером Кристиану и сказанное о нем.

Свет. Разум. Но Струэнсе, вместе с тем, знал, что эти свет и разум находятся в руках мальчика, несущего в своей душе мрак, словно огромный черный факел.

Как же из этого сможет родиться свет?

Тем не менее, в образе «трости» было нечто, привлекавшее Струэнсе помимо его желания. Необходима ли «трость» для перемен? Вольтер как-то сказал нечто, крепко запавшее ему в душу; о необходимости – или он сказал: долге? – протиснуться в щель, которая может внезапно образоваться в истории. А он всегда мечтал о том, что перемены окажутся возможными, но полагал, что сам он, неприметный немецкий врач из Альтоны, был лишь скромным ремесленником этой жизни, и его задачей было ножом соскабливать со всех этих людей существовавшую в жизни грязь. При этом ему мыслился не «скальпель»; тот был слишком острым и устрашающим и казался связанным со вскрытиями, когда он анатомировал самоубийц или казненных. Нет, ему представлялся простой нож ремесленника. Вырезать чистое дерево жизни. Как ремесленник.

Скрести ножом ремесленника. Соскребать грязь жизни. Чтобы поверхность дерева становилась чистой, с прожилками-венами, и живой.

Но переданное Дидро послание Вольтера подразумевало нечто иное.

Он не сказал – долг. Но имел в виду именно это. И Струэнсе мог, просыпаясь по ночам в своей комнате, в этом леденяще холодном, кошмарном дворце, неподвижно лежать, смотреть в потолок и внезапно приходить к мысли, что, быть может, это о нем, и это – миг, который никогда не повторится; но, если я окажусь в плену власти, я пропал и обречен на гибель, а я этого не хочу,и это заставляло его дышать чаще, словно в испуге, и он начинал думать, что это – ответственность, что это – невероятная ответственность, и что этот миг уже никогда не повторится. И мигом этим был Копенгаген.

Что именно ОН!!!

И он словно бы видел, как в истории открывается щель, и знал, что это – щель жизни, и что только он мог протиснуться в эту щель. Что это, возможно, возможно, было его долгом.

И его охватывал жуткий страх.

Ему не хотелось описывать Рантцау состояние короля. Это вдруг показалось чем-то нечистоплотным. Рантцау был нечистоплотен. Раньше он этого не замечал, ни в ашебергском парке, ни в те замечательные летние вечера в хижине Руссо, но сейчас он отчетливо ощущал эту нечистоплотность.

Он не хотел вводить его в курс дела.

– Неоднозначное? – спросил Рантцау.

– Он мечтает создать вокруг себя свет, – сказал Струэнсе. – И государство разума. И меня пугает, что я мог бы ему в этом помочь.

– Пугает? – спросил Рантцау.

– Да, я боюсь.

– Очень хорошо, – со странной интонацией в голосе сказал Рантцау. – Государство разума. Разум. А королева?

– Странная женщина.

– Только бы разум не оказался умерщвленным гидрой страсти, – легкомысленным тоном сказал Рантцау.

Здесь же следует упомянуть и о том, что произошло тремя днями раньше.

По прошествии времени Струэнсе боялся, что истолковал случившееся неверно. Но именно неоднозначность ситуации занимала его мысли в течение нескольких дней.

Возможно, именно из-за этого происшествия он и употребил при Рантцау слово «неоднозначное».

А произошло следующее.

Кристиан со Струэнсе находились вдвоем в рабочем кабинете короля. Собака, как обычно, сидела у короля на коленях, и тот одной рукой подписывал ряд документов, которые Струэнсе уже выправил по его просьбе.

Так между ними было договорено. Струэнсе писал все. Однако он настаивал на том, что это была чисто языковая обработка. Кристиан медленно и тщательно выводил свою подпись и все время бормотал про себя.

– Какую ярость это должно будет вызвать. Бернсторф. Гульберг. Гульберг! будет знать, где его место. Узнает, где его место!! Я сокрушу. Кабинет министров. Всё.

Струэнсе бдительно наблюдал за ним, но ничего не говорил, поскольку ему были хорошо известны маниакальные тирады короля о разрушении, птице Фениксе и очистке храма.

– Разрушить! Все без остатка!!! Не правда ли, Струэнсе, я мыслю верно, не правда ли!!!

Струэнсе на это тихо и спокойно сказал:

– Да, Ваше Величество. С этим пропащим государством что-то необходимо делать.

– Свет! Из Скандинавии!

Он поцеловал собаку, что часто вызывало у Струэнсе отвращение, и продолжал:

– Храм будет очищен! Полное разрушение!!! Вы согласны, не так ли!!!

Пока все было хорошо знакомо. Струэнсе, который в какой-то момент почувствовал своего рода усталость от этой королевской вспышки, тихо и, по сути дела, про себя пробормотал:

– Ваше Величество, Вас иногда не совсем легко понять.

Он полагал, что это ускользнет от внимания короля. Но тот положил перо и посмотрел на Струэнсе взглядом, выражавшим глубокую печаль или страх, или желание заставить Струэнсе понять.

– Да, – сказал он. – У меня много лиц.

Струэнсе внимательно посмотрел на него, поскольку услышал новую для себя интонацию.

Потом Кристиан продолжил:

– Но, доктор Струэнсе, в государстве разума, которое вы хотите создать, есть, быть может, место только людям цельным?

И через некоторое время добавил:

– Но тогда есть ли там место для меня?