Текст книги "Визит лейб-медика"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

2

К этому добавились события, связанные с Катрин Сапожок. Все началось поздним вечером 4 мая 1767 года.

Звали ее Анна Катарина Бентхаген, ее отчим шил короткие сапожки, откуда и пошло ее прозвище; одно время она была артисткой, но «от этой деятельности она плавно перешла на путь порока».

Она была проституткой.

Выше среднего роста, крепкого телосложения, с подчеркнуто женственными формами. Когда Кристиан VII с ней познакомился, ей было двадцать четыре года, и она была «самой знаменитой личностью в Копенгагене».

На портретах мы видим красивое лицо с намеком на негроидные черты; говорят, что в жилах ее матери текла креольская кровь. Она была решительной и прославилась тем, что, хоть и терпела унижения, но с удивительной силой расправлялась даже с такими мужчинами, на которых у других женщин не доставало храбрости поднять руку.

К этому времени кризис в отношениях между царственными супругами стал предметом досужих разговоров при дворе. Король, казалось, едва ли не противоестественным образом стремился к уединению; он все больше погружался в меланхолию и в одиночестве сидел на стуле, уставившись в стену и что-то бормоча. Временами его охватывала необъяснимая ярость, он издавал немыслимые указы и впадал в подозрительность даже по отношению к своим близким.

Его, похоже, все больше занимали разговоры с собакой. Он постоянно бормотал ей что-то о «грехе» и «наказании». Однако никто не мог предвидеть того странного наказания, на которое он обрек себя за свой грех.

Этим наказанием суждено было стать самому любимому человеку – Ревердилю.

Когда, после выдворения фру фон Плессен, охлаждение между юными супругами сделалось невыносимым, Кристиан как-то раз во время театрального представления подошел к своему бывшему учителю, швейцарцу Ревердилю, обнял его, заверил со слезами на глазах, что любит и почитает его, что Ревердиль – самый близкий его сердцу человек, и передал письмо, попросив прочитать его позднее тем же вечером.

В письме говорилось, что Ревердиль лишается королевской милости, что ему следует незамедлительно покинуть дворец и королевскую службу и запрещается селиться в пределах Дании.

Это было совершенно необъяснимо. Ревердиль тотчас же отправился в Швейцарию.

На следующий день Кристиан посетил Каролину Матильду в ее покоях и все ей рассказал. Он сел на стул возле двери, зажал ладони между коленей, словно не желая демонстрировать свои подергивания и конвульсии, и сообщил, что выдворил Ревердиля. Потом он умолк и стал ждать. Королева ничего не поняла. Она лишь спросила о причине.

Почему он так поступил?

Он ответил, что это было наказанием. Наказанием за что? – спросила она.

Он повторил только, что это было наказанием, и что наказание было необходимо.

Она уставилась на него, сказав, что он ненормальный.

Они довольно долго просидели каждый на своем стуле в гостиной королевы, уставившись друг на друга. Затем Кристиан поднялся и ушел.

Все это было совершенно необъяснимо. Ничего в их отношениях не изменилось. Она так и не поняла, что означало слово «наказание». Наказание же, однако, ничего не изменило.

3

Ее имя – Анна Катарина Бентхаген, она звалась Катрин Сапожок и была проституткой. Неуравновешенность и меланхолия короля были налицо. И тут Эневольд Бранд и придворный по имени Хольк, известный своим интересом к театру и к итальянским актрисам, подумали, что Катрин Сапожок сможет избавить короля от его меланхолии.

Они решили представить ее совершенно неожиданно, заранее ничего не говоря о ней королю. Однажды вечером Бранд привел Катрин Сапожок в королевские покои.

На ней был мужской костюм, у нее были ярко-рыжие длинные волосы, и первое, что отметил Кристиан, – она была на голову выше обоих придворных.

Она показалась ему красивой, но он что-то испуганно забормотал.

Он сразу понял, что должно произойти.

Его представление о слове «невинность» было очень неотчетливым. Он, казалось, путал его то с «чистотой», то с «неуязвимостью».

Он считал, что, несмотря на опыт, приобретенный им при совокуплении с королевой, он по-прежнему сохранял невинность. При дворе много говорили о неопытности «мальчика», и разговоры эти получили широкую огласку. На маскарадах с королем часто заговаривали дамы – многочисленные любовницы и приглашенные на этот случай кокотки, – без колебаний дававшие ему понять, что они готовы предоставить себя в его распоряжение.

По общему мнению, он был любезен и робок, но в то же время его явно пугала мысль об осуществлении предложенного на практике. Много говорилось о том, что из-за его порока у него поубавилось сил, и многих это огорчало.

Теперь же к нему привели Катрин Сапожок. А это уже серьезно.

У Бранда с собой были кубки с вином, и он пытался шутками разрядить крайне напряженную атмосферу. Никто не знал, как король прореагирует на те предложения, которые ему собирались сделать.

Катрин подошла к кровати, спокойно оглядела ее и приветливо сказала королю:

– Ну, давайте, Ваше Величество.

Затем она медленно подошла к Кристиану и стала раздеваться. Начала со своей курточки, сбросив ее на пол, потом стала по одному снимать все предметы одежды, намереваясь, в конце концов, предстать перед Его Величеством совершенно обнаженной. Она вся была рыжеволосой, у нее были пышные бедра и огромная грудь, раздевалась она медленно и со знанием дела. И вот Катрин уже стояла перед Кристианом в ожидании, а он лишь смотрел на нее во все глаза.

– Кристиан? – произнесла она ласково, – неужели ты не хочешь?

Неожиданная интимность в обращении – она обратилась к нему на «ты» – всех шокировала, но никто ничего не сказал. Кристиан развернулся и пошел было к двери, но, возможно, вспомнив о стоящей за ней страже, снова развернулся и пошел к окну, на котором были плотно задернуты шторы; его перемещения по комнате были совершенно бесцельными. Его руки вновь стали совершать столь характерные для него нервные, постукивающие движения. Он барабанил пальцами по животу, ничего при этом не говоря.

На долгое время воцарилось молчание. Кристиан упрямо не отрывал глаз от шторы.

Тогда Хольк сказал Бранду:

– Покажите ему.

Бранд начал в полной нерешительности фальшивым голосом произносить заготовленную заранее речь, которая теперь, в присутствии Катрин, казалась совершенно неуместной.

– Ваше Величество, если королева, быть может, в виду своего юного возраста испытывает какие-то колебания перед священной благодатью, каковую сулит королевский член, можно припомнить множество исторических эпизодов. Уже великий Парацельс писал в своей…

– Он, что, не хочет? – по-деловому спросила Катрин.

Тогда Бранд подошел к Катрин, обнял ее и, почти откровенно смеясь, начал ласкать.

– А тебе какого черта тут надо? – спросила она.

Она все это время смотрела на стоявшего у окна Кристиана. Кристиан уже повернулся к ним и рассматривал Катрин с никому не понятным выражением лица.

– Я хочу на этом объекте показать Его Величеству, как надо… королеву… если ее охватывает страх при виде королевского члена…

– Страх? – словно не понимая, механически повторил Кристиан.

– Подними-ка задницу, – сказал Бранд Катрин. – Я буду ему показывать.

Но Катрин внезапно пришла в совершенно необъяснимую ярость, вырвалась и, прямо-таки шипя, сказала Бранду:

– Ты что, не видишь, что он боится??? Оставь его в покое!

– Заткнись! – прорычал Бранд.

Хоть он и был на голову ниже, он все же попытался насильно уложить ее на кровать и начал раздеваться; но Катрин яростно перевернулась, резко подняла колено и так точно и ловко угодила Бранду между ног, что он с ревом осел на пол.

– Ты ничего тут не будешь показывать ни на каком проклятом объекте, – злобно скомандовала ему Катрин.

Бранд, скрючившись, лежал на полу полный ненависти, и пытался нащупать какую-нибудь опору, чтобы подняться; и тут все услышали, как Кристиан засмеялся, громко и прямо-таки счастливо. Лишь секунду поколебавшись от удивления, Катрин засмеялась вместе с ним.

Смеялись только они.

– Вон!!! – велел затем Кристиан обоим своим фаворитам. – Пошли прочь!!!

Те молча покинули комнату.

Катрин Сапожок, немного помедлив, стала одеваться. Когда верхняя половина ее тела уже была прикрыта, а нижняя, где рыжий волосяной покров был особенно хорошо заметен, все еще оставалась обнаженной, она остановилась, не говоря ни слова и лишь всматриваясь в Кристиана. В конце концов она голосом, вдруг показавшимся очень робким и совсем не похожим на тот тон, которым она только что разговаривала с Брандом, обратилась к королю:

– Черт побери, – сказала она. – Ты не должен меня бояться.

Тогда Кристиан полным изумления голосом произнес:

– Ты… скинула… его на пол.

– Ну, да.

– Очистила… очистила… храм.

Она вопросительно посмотрела на него, потом подошла, постояла совсем рядом и провела ладонью по его щеке.

– Храм? – спросила она.

Он не ответил, не стал ничего объяснять. Он только смотрел на нее, все еще дрожа всем телом. Тогда она очень тихо сказала:

– Тебе вовсе не нужно думать об этом дерьме, Ваше Величество.

Его не рассердило то, что она сказала «тебе» и «Ваше Величество». Он только смотрел на нее, но теперь уже спокойнее. Его руки постепенно перестали дрожать, и страх, казалось, уже больше не переполнял его.

– Тебе не следует бояться меня, – сказала она. – Бояться ты должен этих свиней. Они – действительно свиньи. Хорошо, что ты велел этим чертовым свиньям убраться. Сильно.

– Сильно?

Тут она взяла его за руку и осторожно подвела к кровати, на которую они оба и сели.

– Ты – такой прелестный, – сказала она. – Как маленький цветочек.

Он уставился на нее прямо-таки с неописуемым изумлением.

– Маленький… цветочек???

Он начал всхлипывать, тихонько, словно стыдясь; но она, не обращая на это никакого внимания, стала его медленно раздевать.

Он даже не пытался ей помешать.

Она снимала вещь за вещью. Он ей не мешал. Рядом с ее телом его фигура казалась такой маленькой, хрупкой и худенькой, но он все же дал себя раздеть.

Они улеглись на кровать. Она долго-долго обнимала его тело, тихо и спокойно лаская, и он, в конце концов, перестал всхлипывать. Она укрылась вместе с ним пуховым одеялом. И он погрузился в сон.

Под утро они занимались любовью, очень тихо и спокойно, и когда она ушла, он заснул, как счастливый ребенок.

4

Двумя днями позже он отправился на поиски Катрин и нашел ее.

Он оделся в серый плащ, полагая, что его не узнают; то обстоятельство, что двое солдат чуть поодаль всегда следовали за ним, и на этот раз тоже, он во внимание не принял.

Он нашел ее в районе Кристиансхаун.

После первой ночи, проведенной с Катрин, он проснулся во второй половине дня и долгое время лежал в постели, не шевелясь.

Он не мог осознать происшедшего. Заучить это казалось совершенно невозможным. Эта реплика была для него новой.

Возможно, это не было репликой.

Ему казалось, что он плавает в теплой воде, словно эмбрион в околоплодной жидкости, и он знал, что это ощущение исходило от нее. Совокупление с королевой оставило у него чувство, что он утратил чистоту, поскольку его страх был столь велик. Он больше не был «невинен», но это, на удивление, не наполнило его гордостью, нет, это была не гордость. Он ведь знал, что потерять невинность может любой. Но кто способен вновь обрести невинность? В эту ночь он вновь обрел невинность. Теперь он был эмбрионом. Поэтому он мог родиться заново, став, быть может, птицей или лошадью или, может быть, человеком и оказаться при этом крестьянином, бредущим по пашне. Он мог родиться, став безгрешным. Он мог воскреснуть из этой околоплодной жидкости. Это было началом.

С Катрин он вновь обрел потерянную с королевой невинность.

Минуты, когда он представлял себе, что королевский двор был миром, за пределами которого ничего не существовало, вселяли в него ужас.

Тогда являлись сны о сержанте Мёрле.

До того, как ему подарили собаку, сколько-нибудь нормальный сон был просто невозможен; с появлением собаки стало немного лучше. Собака спала в его постели, и он мог повторять ей свои реплики.

Собака спала, а он повторял реплики, пока страх не отступал.

За пределами придворного мира дело обстояло хуже. Он всегда боялся Дании. Дания была чем-то, существовавшим за рамками его реплик. Там, снаружи, не было реплик для повторения, и то, что было снаружи, никак не вязалось с тем, что было внутри.

Снаружи все было таким невероятно грязным и непонятным, все, казалось, работали, были чем-то заняты и не соблюдали церемоний; он восхищался тем, что было снаружи, и мечтал туда сбежать. Господин Вольтер рассказывал в своих письмах и трудах о том, как все должно было быть там, снаружи. Снаружи существовало и нечто, что можно было называть добротой.

Там, снаружи, существовали величайшая доброта и величайшее зло, как при казни сержанта Мёрля. Но как бы там ни было, заучить это было нельзя.

Именно отсутствие церемоний манило и отпугивало его.

Катрин же являла собой абсолютную доброту. Доброта была абсолютной, поскольку кроме нее там ничего не было, и поскольку она включала в себя его, исключая все остальное.

Поэтому он и отправился на поиски Катрин. И поэтому он ее нашел.

5

Когда он пришел, она предложила ему молоко и булочки. Это было совершенно необъяснимо.

Он выпил молока и съел одну булочку.

Он подумал, что это было словно причастие.

Мир состоял не из одного лишь королевского двора, но ему показалось, что он нашел рай; рай находился в маленькой комнате за борделем, на улице Студиестрэде, 12.

Там он и нашел ее.

В комнате были голые стены, как и при дворе. Однако была постель; несколько минут, причинивших ему некоторую боль, ему мерещилось то, что происходило в этой постели, и те, кто ею пользовался; все это промелькнуло, как рисунки, которые однажды показывал ему Хольк и которые он оставил у себя и использовал, предаваясь пороку; тому пороку, когда он сам касался своего члена, всматриваясь в картинку. Почему же тогда Всемогущий Господь наградил его этим пороком? Было ли это знаком того, что он входит в число семерых? И как мог человек, являвшийся Господним избранником, обладать пороком, считавшимся еще худшим грехом, чем распутство придворных; эти картинки промелькнули перед ним, когда он увидел ее постель, но он сделался твердым, и они исчезли.

Он ведь предавался пороку только когда волновался и думал о своем грехе. Порок его успокаивал. Он рассматривал свой порок как средство, при помощи которого Всемогущий Господь приносил ему успокоение. И теперь эти картинки промелькнули, но он от них отмахнулся.

Катрин не была частью картинок, являвших собой порок и грех.

Он увидел ее постель, появились эти картинки, и тогда он сделался твердым, и картинки исчезли. Катрин подала ему знак. Молоко и булочки были неким знаком. Когда она взглянула на него, он вновь вернулся в эту теплую околоплодную жидкость, и – никаких картинок. Она ни о чем не спрашивала. Они разделись.

Никаких забытых реплик.

Они стали заниматься любовью. Он вскарабкался на нее, словно тоненький бледный цветочный стебелек лег на ее темное тело. Он ведь помнил то непостижимое, что она сказала ему: будто он был словно цветок. Только Катрин могла сказать нечто подобное, не вызвав у него смеха. Для нее все было чистым. Она в нем и в себе! в себе!!! изгнала торговцев нечистотой.

Значит, она была храмом.

Уже потом, когда он, потный и опустошенный, лежал на ней, он начал шептать и спрашивать.

– Я был сильным? – спросил он, – Катрин, ты должна сказать мне, был ли я сильным, сильным???

– Идиот, – сказала она сперва, но так, что это сделало его счастливым. И он спросил снова.

– Да, дорогой, – сказала она, – а теперь помолчи, ты должен научиться, ты не должен ни спрашивать, ни разговаривать, – вы что, обычно так спрашиваете при дворе? – помолчи и поспи.

– Ты знаешь, кто я? – спросил он, но она только рассмеялась.

– Я! я! крестьянский сын, родившийся восемнадцать лет назад в деревне Хирсхальс у бедных родителей, и я не тот, не тот, кто ты думаешь.

– Да, да, – прошептала она.

– Разве я не похож на крестьянского сына, ты ведь так многих знаешь?

На долгое время воцарилась полная тишина.

– Да, – сказала она наконец. – Ты похож на маленького крестьянского паренька, которого я когда-то знавала.

– До того?..

– До того, как я попала сюда.

– До того?

– До того, как я попала сюда.

– Катрин, до того…

Пот уже высох, но он по-прежнему лежал на ней и слышал, как она прошептала:

– Я должна была никогда не покидать его. Никогда. Никогда.

Он начал бормотать, сперва неразборчиво, но потом все более отчетливо и негодующе; не по отношению к ней, а к этому «покидать», или он хотел сказать «покинуть навсегда»? Как это тяжело, когда тебя перепутали. Он все бормотал. Что его перепутали, что он не может спать по ночам. И о пороке, и что он видел однажды ночью, как она идет ему навстречу, держа за руку сержанта Мёрля, и что тот требует, чтобы великому наказанию подвергли его, Кристиана.

Который сбежал.

– Ты не знаешь, – спросил он перед тем, как его одолел сон, – существует ли кто-нибудь, кто правит во вселенной и стоит выше карающего Господа? Ты не знаешь, существует ли такой благодетель?

– Да, – сказала она.

– Кто это? – спросил он, уже глубоко погрузившись в сон.

– Это – я, – сказала она.

– И ты хочешь быть моим благодетелем? И у тебя есть время?

– У меня есть время, – прошептала она. – Я располагаю всем временем в целой вселенной.

И он все понял. Она является Владычицей Вселенной. У нее есть время. Она сама – время.

После полуночи послышались удары в дверь. Это заволновалась королевская охрана.

Он скатился с ее тела. Удары все продолжались. Она встала и набросила шаль.

Затем сказала ему:

– Тебя ищут. Прояви же твердость, Кристиан.

Они быстро оделись. Он остановился перед дверью, страх словно бы нагнал его, и он был совершенно подавлен. Тогда она погладила его по щеке. Затем он осторожно открыл дверь.

Двое одетых в ливреи стражников с неприкрытым любопытством разглядывая эту противоестественную пару, почтительно поздоровались с монархом, но внезапно один из них рассмеялся.

Рука Катрин Сапожок едва заметно скользнула в карман, откуда показался узенький ножик, и с неожиданной для всех быстротой Катрин мягко, словно птичьим крылом, полоснула ножом по щеке того, кто усмотрел здесь повод для насмешек.

Человек, одетый в ливрею, отпрянул и сел. Разрез был ярко-красным, и из него ровной струйкой текла свежая кровь; стражник взвыл от изумления и ярости и взялся за эфес. Король Кристиан VII, – а в это мгновение все четверо воспринимали его именно как избранного Господом единовластного правителя, – взял да и рассмеялся.

И тем самым пустить в дело шпагу было нельзя; раз уж король соблаговолил посмеяться.

– Теперь, Кристиан, – спокойно сказала Катрин Сапожок, – теперь-то мы им покажем.

Впоследствии об этом происшествии очень много говорилось. Воля короля была для всех законом, а Катрин была королевой той ночи.

Она сопровождала его до самого дома. Он был пьян до бесчувствия, падал и весь перемазался в глине. Одна рука у него была в крови.

Она же была по-прежнему аккуратно одета. Стоявшая у ворот стража поняла, что идет король, поэтому она смогла передать его в надежные руки и пойти своей дорогой. Стражников нисколько не заинтересовало, куда она направилась, но Кристиан, обнаружив, что ее нет, был, похоже, совершенно безутешен.

Стражникам показалось, что они слышали, как он говорил: «любимая… любимая», но впоследствии они не были в этом уверены.

Они внесли его во дворец.

6

Их связь продолжалась почти семь месяцев. Он был уверен, что она будет длиться вечно.

Однако ей таки пришел конец.

Поворотный момент наступил во время представления в Придворном театре, когда давали комедию Серилла «Прекрасный сад». Король все чаще брал Катрин Сапожок с собой на придворные маскарады; она сидела в его ложе, они у всех на виду играли в карты в «фараон», а потом прогуливались среди придворных. Она при этом снимала маску. Король шел, обняв Катрин за талию, и они доверительно беседовали и смеялись.

Королевский двор был в шоке.

Дело было не в присутствии среди них кокотки. Дело было в зарождавшемся подозрении, что эта женщина, пусть и признанная в качестве королевской любовницы, не будет довольствоваться влиянием на Его Величество в постели, а что у нее более серьезные и опасные амбиции.

Она смеялась им прямо в лицо.

Их так пугала эта ненависть! Какую месть она вынашивает, какие обиды она, молча и с усмешкой, таит, какие прежние переживания вызывают у нее ненависть? Это пугало всех. Что излучают ее глаза, когда она бродит среди них в обнимку с маленьким мальчиком-королем?

Что предвещают ее глаза?

Поскольку вдовствующая королева Юлиана Мария, приходившаяся Кристиану мачехой, но мечтавшая, чтобы трон унаследовал ее собственный сын Фредерик, видела, что предвещают эти глаза, она вызвала Ове Хёг-Гульберга для обсуждения, как она ему собственноручно написала, дела, которое не терпит отлагательства.

Встречу она назначила в Дворцовой церкви. Выбор места Гульберга удивил. Но, как он пишет, «возможно, Ее Величество стремилась к величайшей секретности, а таковой можно было достигнуть лишь под неусыпным оком Господним». Прибыв на место, Гульберг обнаружил, что церковь пуста, если не считать одинокой фигуры, сидевшей на самой первой скамье.

Он подошел. Это была вдовствующая королева. Она предложила ему сесть.

Оказалось, что проблема заключалась в Катрин Сапожок.

Вдовствующая королева быстро, с на удивление грубой прямотой и в выражениях, которые едва ли можно было ожидать от нее услышать, особенно в церкви, изложила свое дело.

– Я обладаю абсолютно достоверной информацией. Он бывает у нее почти каждый вечер. Это известно уже всему Копенгагену. Король и весь королевский дом, весь двор, сделались всеобщим посмешищем.

Гульберг сидел, не шевелясь и рассматривая распятие со страдающим Спасителем.

– Мне это тоже известно, – сказал он в ответ. – Ваша Милость, к сожалению, похоже, что Вас информировали совершенно точно.

– Я прошу вас вмешаться. Юной супруге совсем не достается королевского семени.

Он не поверил своим ушам, но именно так она и сказала, а затем продолжила:

– Ситуация очень серьезна. Он сливает свое королевское семя в грязное лоно Катрин Сапожок. В этом ничего необычного нет. Но его необходимо заставить совокупляться и с королевой. Говорят, что однажды такое уже было, но этого недостаточно. Престолонаследие страны в опасности. Престолонаследие страны.

Он посмотрел на нее и сказал:

– Но Ваш собственный сын… смог бы… его заменить…

Она не произнесла ни слова.

Ведь оба они знали, что это совершенно невозможно. Или она этого не знала? Или не хотела знать? Туловище ее единственного сына – принца крови, сводного брата короля – было каким-то деформированным, его голова была заостренной и криво посаженный, и доброжелатели считали его излишне послушным, а прочие – безнадежным дебилом. Английский посланник в одном из писем Георгу III дал описание его внешности. «У него бесформенная голова, у него то и дело текли слюни, и во время беседы он часто как-то странно похрюкивал, постоянно улыбаясь, с глупым выражением лица». Это было жестоко, но справедливо. И они оба это знали. Гульберг в течение шести лет был его гувернером.

Он знал также и о ее огромной любви к своему уродливому сыну.

Ему доводилось видеть, как эта любовь прощала все, но часто доводилось видеть и ее слезы; ведь не думала же любящая мать, что этот несчастный уродец, «монстр», как его иногда называли при дворе, сможет стать королем Дании?

Знать этого наверняка он не мог.

Но то, другое, что она сказала! Все остальное, сказанное ею, было, в сущности, столь странным, что он был просто не в силах отвечать. Ее волнение по поводу растраченного впустую королевского семени, казалось странным; вдовствующей королеве Юлиане Марии довелось жить в браке с королем, который изливал свое королевское семя почти во всех шлюх Копенгагена. Для нее это не было тайной. Она это терпела. Того короля тоже принуждали совокупляться с ней, и она сама принуждала себя к этому. Это она тоже терпела. И она родила сына, получившегося дебилом, несчастным слюнявым ребенком, которого она любила.

Она не просто «терпела» его уродство. Она любила сына.

– Мой сын, – в конце концов ответила она звучным, металлическим голосом, – был бы лучшим монархом, чем этот… запутавшийся и распутный… мой сын был бы… мой любимый сын был бы…

Внезапно она умолкла. Утратила дар речи. Долгое время оба сидели молча. Потом она собралась с духом и сказала:

– Гульберг. Если вы станете моей опорой. И опорой для… моего сына. Я щедро вознагражу вас. Щедро. В вашем остром уме я вижу защиту для государства. Вы, как и мой сын, с виду… фигура… незначительная. Но ваше внутреннее содержание…

Она не продолжала. Гульберг молчал.

– В течение шести лет вы были учителем принца крови, – прошептала она наконец. – Господь дал ему невзрачную внешность. Многие его за это презирают. Однако я прошу вас – смогли бы вы полюбить его столь же сильно, как я?

Вопрос был неожиданным и казался чересчур сентиментальным. Не дождавшись ответа, она через некоторое время снова повторила:

– Чтобы вы в дальнейшем любили моего сына столь же сильно, как я? Тогда вас вознаградит не только всемогущий и милостивый Господь. Но и я тоже.

Помолчав минуту, она добавила:

– Мы втроем спасем это несчастное государство.

Гульберг ответил:

– Ваша Милость. Да будет так, пока я жив.

Тогда она взяла его руку и пожала ее. Он пишет, что это было великое мгновение в его жизни, навсегда ее переменившее. «С этого мгновения я окружил несчастного принца Фредерика такой безраздельной любовью, что не только он, но и госпожа его матушка вдовствующая королева прониклись ко мне безоговорочным доверием».

Затем она снова заговорила о Катрин Сапожок. И, в конце концов, почти прошипела, но достаточно громко, так что эхо еще долго разносилось по Дворцовой церкви:

– Ее необходимо удалить. РЕШИТЕЛЬНОСТЬ!!!

В крещенский сочельник, 5 января 1768 года, четверо полицейских забрали Катрин из ее жилища в Кристиансхаун. Дело было поздним вечером, шел холодный дождь.

Они пришли около десяти вечера, выволокли ее и потащили в крытый экипаж. Солдаты следили за тем, чтобы вокруг не торчали любопытные.

Сперва она плакала, потом яростно плевала в полицейских; только сев в экипаж, она заметила Гульберга, лично наблюдавшего за арестом.

– Я знала! – закричала она, – злобная ты крыса, я знала!

Тогда Гульберг подошел и швырнул на пол экипажа мешочек золотых.

– Ты сможешь увидеть Гамбург, – сказал он негромко. – И не всем шлюхам так хорошо платят.

На этом дверь захлопнулась, лошади тронули, и Катрин Сапожок отправилась в свою заграничную поездку.