Текст книги "Визит лейб-медика"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

3

Это было удивительное лето.

Они отменили всякий этикет, они читали Руссо, они изменили стиль одежды, они жили просто, они жили на природе, они занимались любовью, они, казалось, были одержимы желанием добиться такой концентрации счастья, чтобы не пропадал понапрасну ни единый час. Посещавшие их были шокированы свободой нравов, которая, однако, с удивлением отмечали они в своих письмах, не проявлялась в непристойной речи. Все правила были отменены. Лакеи часто, но не всегда прислуживали во время трапезы. За приготовление еды отвечали все по очереди. Устраивались прогулки и пикники, затягивавшиеся порой до позднего вечера. Однажды, во время прогулки по берегу, королева увлекла его в дюны, распахнула свои одежды, и они стали заниматься любовью. Свита заметила песок на их одежде, но не выказала этому удивления. Все титулы были отменены. Иерархия исчезла. Все называли друг друга по имени.

Это было, словно во сне. Обнаружилось, что все стало проще и спокойнее.

В Хиршхольме им открылось, что все возможно, и что существует возможность выйти из этого сумасшедшего дома.

Кристиан тоже был счастлив. Он пребывал, казалось, очень далеко, и вместе с тем близко. Как-то вечером, за трапезой, он со счастливой улыбкой сказал Струэнсе:

– Уже поздно, королю Пруссии пора посетить ложе королевы.

Все опешили, а Струэнсе спокойно спросил:

– Король Пруссии, кто это?

– Но ведь это же вы? – с удивлением ответил Кристиан.

Ее беременность становилась все более заметной, но она настаивала на том, чтобы ездить по лесу верхом, и не прислушивалась к беспокойству и возражениям своего окружения.

Она стала очень искусной наездницей. Она не падала. Она ездила быстро и решительно, он следовал за ней с беспокойством. Однажды вечером падение все же произошло. Сброшен лошадью оказался Струэнсе. Лошадь сбросила его, он упал и долго лежал, ощущая сильную боль в ноге. В конце концов, он с трудом поднялся.

Она поддерживала его пока не прибыли вызванные на помощь.

– Любимый мой, – сказала она, – ты думал, что я упаду? Но я не упала. Я не хочу потерять ребенка. Поэтому упал ты.

Он лишь сказал:

– Кажется, мое счастье мне изменило.

Он сам принимал у нее роды.

На костылях, у постели королевы, Струэнсе засвидетельствовал рождение своей маленькой дочки.

Он вытащил ребенка, ему казалось, что это было именно так, он вытащил своего ребенка, и это внезапно его совершенно ошеломило; детей он извлекал и раньше, но этого, этого!!! Он оперся на костыль, но костыль упал, и его поврежденной ноге, должно быть, стало очень больно, хотя потом он этого уже не помнил, и он заплакал.

Таким его прежде никто не видел, и об этом долго говорили; для некоторых это стало доказательством.

Но он плакал. Это был ребенок. Он вытащил из нее вечную жизнь, их девочку, которая была его вечной жизнью.

Потом он взял себя в руки и сделал то, что должен был сделать. Он вошел к королю Кристиану VII и сообщил, что его королева, Каролина Матильда, родила ему наследницу, разрешилась девочкой. Король казался совершенно безразличным и видеть ребенка не захотел. Позже, тем же вечером, у него снова сделался приступ нервозности, и он вместе с негритенком Моранти забавлялся тем, что переворачивал в парке статуи.

Девочку окрестили Луизой Августой.

4

При дворе в Копенгагене в течение двадцати четырех часов стало известно, что ребенок Струэнсе и королевы родился. Вдовствующая королева немедленно призвала Гульберга.

Она сидела вместе со своим пускающим слюни и лепечущим сыном которому она в эту минуту опасности не уделяла ни взгляда, но которого все время крепко держала за левую руку. Она начала с того, что сказала, что этот ублюдок является позором для страны и королевского дома, но что сейчас ей хотелось бы иметь целостную картину.

Она потребовала анализа ситуации и получила его.

Гульберг доложил.

После алжирской авантюры, когда датская флотилия была направлена в Средиземное море и значительная ее часть была разбита, возникла серьезная необходимость восстановления флота. Проблему изложили Струэнсе, и он ответил на это двумя документами. Один из них запрещал производство спиртного на основе зерна и частное самогоноварение. Второй оповещал о том, что он собирался не только наполовину урезать штат придворных, но и сократить военную часть флота. Это означало, что верфь на Хольмене должна была прекратить свою работу. Рабочие, особенно призванные из Норвегии матросы, были вне себя. Гульберг несколько раз сносился с ними. Его также посетила их делегация.

Они спрашивали, верны ли слухи, утверждающие, что Струэнсе держит короля под арестом и намеревается его убить.

Гульберг на это «мимикой и жестами» намекнул, что это правда, но что необходимо тщательно спланировать и продумать меры по защите государства и королевского дома. Он сказал им, что разделяет их возмущение по поводу того, что они лишились работы на верфи. Что касается блуда Струэнсе, то он каждый вечер молил Бога, чтобы того поразила молния, ради Дании.

Они готовят восстание. Рабочие намереваются двинуться на Хиршхольм.

– А там, – спросила вдовствующая королева, – они собираются его убить?

Гульберг на это, безо всякой улыбки, сказал:

– Восстание недовольного народа против тирана всегда непредсказуемо.

И, как бы между прочим, добавил:

– Его можно лишь инициировать и направить.

Новорожденная девочка спала, и ее дыхание было ему слышно лишь когда он прикладывал к ней ухо. Ему казалось, что она прекрасна. Значит, у него, в конце концов, все-таки появился ребенок.

Все было так спокойно в это лето.

О, как бы ему хотелось, чтобы так могло быть всегда.

Но около девяти часов вечера 8 сентября 1771 года через ведущий на остров мост к Хиршхольмскому дворцу прибыла карета; это был граф Рантцау, немедленно пожелавший поговорить со Струэнсе. Рантцау был взбешен и сказал, что хочет «выяснить отношения».

– Ты окончательно сошел с ума, – сказал он. – Копенгаген полон памфлетов, открыто обсуждающих твою связь с королевой. Всякий стыд уже отброшен. Запрет на самогон их просто взбесил. На некоторые подразделения армии, однако, еще можно полагаться, но как раз эти подразделения ты и распустил по домам. Почему вы сидите здесь, а не в Копенгагене? Я должен это знать.

– На чьей ты стороне? – спросил Струэнсе.

– Я бы тоже хотел задать этот вопрос. Ты знаешь, что у меня есть долги. Поэтому – поэтому!!! – ты вводишь закон, который говорит, что «юридическое право во всех долговых тяжбах должно осуществляться, невзирая на сословную принадлежность или личные заслуги дебитора», что звучит красиво, но введено, как я полагаю, только чтобы разорить меня. Твой главный умысел! Умысел! На чьей же стороне ты? Я хочу это знать сейчас, прежде чем… прежде…

– Прежде, чем все рухнет?

– Сперва ответь.

– Я не пишу никаких законов ради тебя. И никаких ради тебя не изменяю. Мой ответ – нет.

– Нет?

– Нет.

Последовало долгое молчание. Потом Рантцау сказал:

– Струэнсе, со времен Альтоны ты проделал долгий путь. Невероятно долгий. Куда ты собираешься идти теперь?

– Куда собираешься идти ты сам?

Тогда Рантцау поднялся и кротко ответил:

– В Копенгаген.

С этим он ушел и оставил Струэнсе в одиночестве. Тот пошел в свою комнату, лег на кровать и стал смотреть в потолок, стараясь вообще ни о чем не думать.

Тем не менее, он раз за разом думал то же самое. И это было: я не хочу умирать. Что мне делать.

«Защитить фланги», сказала она.

Но сколько же этих флангов надо защищать. И эта усталость.

Он не покинул королевский кортеж в Альтоне. Он избрал визит в действительность. Как ему было с этим справиться?

Глава 12
Флейтист

1

Из группы юных просветителей, собиравшихся когда-то в Альтоне, в окружении Струэнсе остался теперь один. Это был Эневольд Бранд.

Он был его последним другом. Он был флейтистом.

«Маленький отвратительный еврей», как выразился Рантцау, Элия Саломон Франсуа Ревердиль, высланный в свое время из страны, был вызван из Швейцарии. В течение лет, проведенных в ссылке у себя на родине, он усердно переписывался со своими друзьями в Дании, и происходившее там его очень огорчало и приводило в отчаяние, он не понимал, о чем думает его любимый мальчик, он совершенно ничего не понимал; но когда пришло предложение вернуться, он не колебался ни секунды. Ему предстояло представить когда-то приостановленные планы отмены крепостного права.

Его, однако, ждали совсем другие задачи. Все получилось не так, как он предполагал.

Причиной того, что его задачи оказались другими, было странное происшествие, в результате которого Эневольд Бранд больше не мог оставаться компаньоном Кристиана. Случившемуся – происшествию с указательным пальцем – суждено было стоить Бранду жизни.

Правда, на полгода позже.

После «происшествия» Ревердиль стал телохранителем короля. Прежде он был его учителем и другом, теперь же он сделался охранником. Положение было отчаянным. Волкам удалось растерзать его любимого мальчика, Кристиан был теперь другим. Все было не так, как прежде. Кристиан поприветствовал своего старого учителя, но без теплоты, он что-то говорил и бормотал, словно сквозь корочку льда. Привлекшее Ревердиля обратно представление о том, что будет осуществлена великая реформа, связанная с крепостным правом, развеялось.

Политическому влиянию Ревердиля пришел конец, а крепостное право осталось.

Во время этого происшествия король слегка пострадал.

В тот день, когда произошел этот возмутительный инцидент, «происшествие с указательным пальцем», как его стали потом называть, – в тот день Струэнсе отправил в Копенгаген с нарочным декреты о районных пунктах кровопускания и о финансировании Общества найденышей, частную директиву, распространявшую предписание свободы вероисповедания и на реформатов с католиками, закон о разрешении сектам гернгутеров свободно селиться в Шлезвиге, а также директиву с планами создания датского аналога немецкой «Real-Schulen».

С нарочным была отправлена вся проделанная за эту неделю работа. Было собрано все за целую неделю. Обычно же нарочные посылались каждый второй день.

Малое каким-то совершенно естественным образом вписалось в большое. Малым были реформы. Большим же, как оказалось, был указательный палец.

Бранд был флейтистом.

Струэнсе встречался с ним во времена Альтоны и особенно в Ашеберге. Это было время, когда они поднимались к хижине Руссо, читали вслух и говорили о том времени, которое должно было настать: когда руководство и власть возьмут на себя хорошие люди, гидра реакции будет изгнана и утопия станет реальностью. Бранд с энтузиазмом внимал всем идеям нового времени, но они, казалось, усаживались на него, словно бабочки; они блистали, улетали прочь и снова возвращались, похоже, оставляя его совершенно равнодушным. Они его украшали. Он, к своей радости, обнаружил, что они очень нравятся дамам из его окружения, что, возможно, и было для него по-настоящему существенным. То есть он был художественной натурой, считал Струэнсе, бесхарактерной, но достойной любви.

Просвещение было для него сексуальной приманкой и расцвечивало его существование, делало его ночи волнующими и разнообразными. К просвещению Бранд относился, как к итальянским артисткам, но, прежде всего, как к игре на флейте.

Именно флейта, думал Струэнсе во времена хижины Руссо, с ним и примиряла.

В тихой одержимости своей флейтой было что-то, заставлявшее Струэнсе мириться с его поверхностностью. Флейта говорила о каких-то других качествах Бранда; и со времен Альтоны и вечеров в хижине ашебергского парка ему запомнился не столько легкий флирт Бранда с «политикой» и «искусством», сколько то одиночество, которое игра на флейте создавала вокруг этого юного просветителя.

Который, по какой угодно причине, мог принимать какую угодно точку зрения.

Был бы только блеск.

Возможно, именно флейта Бранда наложила особый отпечаток на это удивительное лето 1771 года. И какая-то часть ее звуков получала распространение в Хиршхольме. Звуки легкомыслия, свободы и мелодия флейты, неким сладострастным призвуком, присутствовали в это теплое и полное страсти лето и в Копенгагене. Огромные королевские парки, благодаря декрету Струэнсе, открылись для публики. Развлечений прибавилось; в известной мере это было связано с тем, что полиция лишилась разрешения на досмотр борделей. Вышел декрет, лишавший полицейских привычной возможности после девяти часов вечера «осматривать» бордели и кабаки и, вторгаясь туда, проверять, наличествует ли там разврат.

Подобные принципы осмотра регулярно использовались как средство вымогательства денег у клиентов. Это едва ли уменьшало разврат, но увеличивало доходы полицейских. Чтобы избежать ареста, приходилось платить на месте.

Но для населения главным было открытие парков.

«Осквернение парков короля», то есть половое сношение в ночное время в копенгагенских парках, до этого каралось потерей фаланги пальца, если человек не мог заплатить на месте, и такая возможность, в конце концов, всегда находилась. Теперь парки открылись: особенно Росенборгский парк становился в эти теплые копенгагенские летние ночи потрясающим местом для эротических игр. На газонах и среди кустов, в скрывавшей и манящей темноте, возникало бормочущее, смеющееся, стонущее и игривое эротическое сборище, даже притом, что парк Росенборга вскоре не выдержал конкуренции Фредериксбергского парка, освещавшегося по ночам только частично.

Три вечера в неделю этот парк был открыт специально для пар в масках. Было провозглашено право народа на маскарад, и в общественных парках, и по ночам. На самом же деле это означало право свободно совокупляться на природе, при известной анонимности (маски).

Маски на лицах, открытые лона и шепот. Раньше в королевских парках безраздельно господствовали придворные дамы, которые бесконечно медленно фланировали по ним под своими зонтиками от солнца. Теперь парки были открыты для публики, и по ночам! По ночам!!! Волна похоти захлестнула прежде священные и закрытые парки. Этот перенаселенный Копенгаген, где забитые до отказа трущобы приводили к тому, что любое телесное вожделение теснилось в перенаселенных комнатах, где похоть была слышна и терлась о похоть и стыд других, это спрессованное копенгагенское население получило теперь для своей похоти доступ к новым, королевским местам.

Парки, ночь, семя, аромат похоти.

Это было распутно, шокирующе, до невозможности возбуждающе, и все знали, что это была греховная зараза, шедшая от королевского блуда. Всему виной Струэнсе и королева. Как возмутительно! как притягательно!!! Но сколько же это будет продолжаться??? Над Копенгагеном словно бы повисло тяжелое, возбуждающее и горячее дыхание: время! скоро выйдет!!!

Надо было пользоваться случаем. Пока снова не начнутся наказания, запреты и законное возмущение. Это была словно бы погоня за временем. Скоро распутство будет выжжено карающим пожаром.

Но до тех пор! эти короткие недели!! до тех пор!!!

Тон задавала флейта Бранда. Был отменен запрет старого пиетистского режима на балы, представления и концерты по субботам и воскресеньям, в периоды поста и адвента. Когда же, вообще, было что-нибудь позволено? Все запреты исчезли, как по взмаху волшебной палочки.

И теперь в парках эти тени, тела, маски, эта похоть; и все это на фоне таинственной флейты.

2

Бранд прибыл в Хиршхольм через три дня после остальных и, к своему ужасу, обнаружил, что был назначен адъютантом короля.

Как все говорили, няней. Он оказался помещенным во дворец, на остров, вдали от балов-маскарадов и театральных интриг, его роль сводилась к наблюдению за играми и маниакальными тирадами Кристиана. Все это было бессмысленным и вызывало у него ярость. Он ведь maître de plaisir! Министр культуры! Где здесь была культура? В королевской люльке? Выезды на природу он находил утомительными. Любовь королевы и Струэнсе его раздражала, она исключала проявление всякого интереса к нему самому. Его отослали от итальянских артисток. Игру Каролины Матильды и Струэнсе с этим маленьким мальчиком и их восхищение малышкой он находил нелепыми.

Ему не хватало двора, Копенгагена, театра. Он чувствовал себя бессильным. Его задачей было развлекать короля, чье поведение, как и всегда, было комичным. Он оказался сторожем сумасшедшего монарха.

У него были более серьезные амбиции. Это привело к конфликту.

По сравнению с теми последствиями, которое это происшествие имело, случившееся было просто забавным пустяком.

Однажды, во время обеда у королевы, король, не принимавший участия в общей беседе, а по своему обыкновению что-то бормотавший себе под нос, вдруг встал и каким-то странным, искусственным тоном, будто бы он был стоящим на сцене артистом, прокричал, указывая на Бранда:

– Я сейчас основательно пройдусь по вам палкой, поколочу вас, поскольку вы это заслужили! Я к вам обращаюсь, граф Бранд, вы поняли?

Стало очень тихо; через минуту Струэнсе и королева отвели короля Кристиана в сторону и стали ему что-то оживленно говорить, но так, чтобы остальным этого слышно не было. При этом король расплакался. Потом он жестами, но все еще сотрясаясь от рыданий, подозвал своего старого учителя Ревердиля; они вместе вышли в вестибюль, где Ревердиль стал успокаивающе беседовать с королем и утешать его. Быть может, он к тому же поддержал и подбодрил Кристиана, поскольку Ревердиль всегда презирал Бранда и, возможно, считал выпад Кристиана в каком-то смысле весьма своевременным.

Во всяком случае, Ревердиль короля не выбранил, за что его впоследствии подвергли критике.

Остальные участники трапезы решили, что короля следует проучить, дабы воспрепятствовать подобным оскорбительным выступлениям в дальнейшем. Струэнсе строго сообщил королю, что Бранд требует извинений и сатисфакции, поскольку он подвергся публичному издевательству.

Король на это только заскрежетал зубами, пощипал свое тело руками и отказался.

Позднее, после ужина, Бранд зашел к королю. Он потребовал, чтобы Моранти и паж королевы Феб, игравшие с королем, удалились. Затем он закрыл дверь и спросил короля, какое оружие он предпочитает для той дуэли, которая сейчас должна будет состояться.

Объятый ужасом король в смертельном испуге замотал головой, после чего Бранд сказал, что кулаки, пожалуй, сойдут. Тогда Кристиан, любивший играть в борьбу, подумал, что сможет отделаться таким, возможно, шутливым образом, но Бранд, охваченный совершенно необъяснимым и неожиданным бешенством, безжалостно сбил Кристиана с ног и стал осыпать плачущего монарха ругательствами. Борьба переместилась на пол; и когда Кристиан попытался защититься руками, Бранд укусил его за указательный палец так, что потекла кровь.

Затем, оставив рыдающего Кристиана на полу, Бранд пошел к Струэнсе и сказал, что получил сатисфакцию. Потом поспешно вызванные придворные перевязали Кристиану палец.

Струэнсе запретил всем об этом распространяться. Следовало говорить, если кто-нибудь спросит, что жизнь короля не была в опасности, что граф Бранд не пытался убить короля, что король привык играть в борьбу, что это – полезное упражнение для конечностей; но следовало соблюдать строжайшее молчание о том, что произошло.

Королеве Струэнсе, однако, очень озабоченно сказал:

– По Копенгагену распространяются слухи, что мы хотим убить короля. Если эта история просочится, будет плохо. Я просто не понимаю Бранда.

На следующий день Бранда в должности первого адъютанта сменил Ревердиль, и у Бранда стало больше времени для игры на флейте. Ревердиль же, тем самым, лишился времени для доработки своего плана по отмене крепостного права. Больше времени для флейты, что отразилось на политике.

Бранд вскоре забыл об этом эпизоде.

Позднее у него будет повод вспомнить.

3

Осень в тот год наступила поздно; вечера были тихими, и они прогуливались, пили чай и ждали.

В тот раз, год назад, в конце прошлого лета, в ашебергском парке, все было таким волшебным и новым; теперь они пытались возродить это чувство. Они словно бы пытались накрыть это лето и Хиршхольм стеклянным колпаком: они предчувствовали, что там, снаружи, в темноте, в датской действительности, число врагов увеличивается. Нет, они это знали. Врагов было больше, чем в то бабье лето в ашебергском парке, когда еще существовала невинность. Теперь они словно бы находились на сцене, и конус света постепенно сужался вокруг них; маленькая семья в луче света, а вокруг них – темнота, в которую им не хотелось ступать.

Самым главным были дети. Мальчику было три года, и Струэнсе осуществлял на практике все те теоретические принципы воспитания детей, которые он раньше только формулировал: здоровье, естественная одежда, купание, жизнь на открытом воздухе и естественные игры. Девочка тоже должна была скоро к этому присоединиться. Пока она была еще слишком маленькой. Она миловидная. Она – любимица. Девочка вызывала всеобщее восхищение. Эта маленькая девочка была, однако, и все это знали, но никто об этом не говорил, самой сердцевиной, куда теперь направлена ненависть датчан против Струэнсе.

Ублюдок. Они ведь получали донесения. Все, казалось, знали.

Струэнсе с королевой часто сидели на узкой, поросшей деревьями, полоске перед левым крылом дворца, куда была вынесена садовая мебель, и где зонтики защищали их от солнца. Отсюда хорошо просматривался расположенный на другом берегу парк. Однажды вечером они с расстояния наблюдали за Кристианом, которого, как всегда, сопровождали Моранти и собака; Кристиан бродил по другую сторону озера, занимаясь скидыванием статуй.

Это было в той части парка, где стояли статуи. Статуи были постоянным объектом его бешенства или шутливого настроения.

Статуи попытались было получше закрепить веревками, чтобы их было не перевернуть, но из этого ничего не вышло. Это было бессмысленно. Статуи приходилось поднимать после опустошительных набегов короля, у них даже не пытались восстанавливать повреждения и отбитые части: деформации, появлявшиеся, когда на короля находила меланхолия.

Струэнсе с королевой долго сидели, не говоря ни слова и просто наблюдая за его борьбой со статуями.

Все это было им хорошо знакомо.

– Мы к этому привыкли, – сказала Каролина Матильда, – но мы не должны позволять кому-нибудь, кроме придворных, видеть его.

– Все ведь знают.

– Все знают, но говорить об этом нельзя, – сказала Каролина Матильда. – Он болен. В Копенгагене говорят, что вдовствующая королева с Гульбергом планируют поместить его в лечебницу для душевнобольных. Но тогда нам обоим конец.

– Конец?

– Сегодня этот Божий избранник скидывает статуи. Завтра он скинет нас.

– Он этого не сделает, – сказал Струэнсе. – Но без Кристиана я – ничто. Если до датского народа дойдет, что Божий избранник – всего лишь сумасшедший, то он уже не сможет протянуть ко мне свою руку и, указывая ею, говорить: ТЫ! ТЫ будешь моей рукой, и ТЫ будешь собственноручно и единовластно подписывать декреты и законы. Он передоверяет право Божьего избранника. Если он окажется не в состоянии, остается только…

– Смерть?

– Или побег.

– Лучше смерть, чем побег, – после некоторого молчания сказала королева.

Через озеро до них донесся громкий смех. Это Моранти гонялся за собакой.

– Такая прекрасная страна, – сказала она. – И такие гадкие люди. У нас еще остались друзья?

– Один или двое, – сказал Струэнсе. – Один или двое.

– Он действительно сумасшедший? – спросила она тогда.

– Нет, – ответил Струэнсе. – Но он не цельный человек.

– Как это ужасно звучит, – сказала она, – цельный человек. Как памятник.

Он не ответил. Тогда она добавила:

– А как насчет тебя?

Она стала сидеть со Струэнсе, когда он работал.

Сперва он думал, что ей хочется быть рядом с ним. Потом он понял, что интересовала ее его работа.

Ему приходилось объяснять, чтó он пишет. Сперва он делал это с улыбкой. Потом, поняв, что она настроена очень серьезно, стал стараться. Однажды она пришла к нему со списком лиц, которых хотела удалить; он сперва засмеялся. Потом она объяснила. Тогда он понял. Она произвела оценку структуры власти.

Ее анализ его удивил.

Он предположил, что ее очень ясный и очень жестокий взгляд на власть зародился при английском дворе. Нет, сказала она, я жила в монастыре. Где же тогда она всему этому научилась? Она не была одной из тех, кого Бранд обычно презрительно называл «интриганками». Струэнсе понял, что она видит взаимосвязь другого рода, нежели он сам.

Мечта о хорошем обществе, базирующемся на справедливости и разуме, была его прерогативой. Ее занимали инструменты. Именно использование инструментов она называла «большой игрой».

Когда она заговорила о большой игре, он почувствовал неприязнь. Он знал, что это было. Это был отзвук бесед блистательных просветителей в Альтоне, когда он осознавал, что он – всего лишь врач, и молчал.

Теперь он тоже слушал и молчал.

Как-то вечером она прервала его чтение «Нравоучительных мыслей» Хольберга и сказала, что это абстракции.

Что все эти принципы правильны, но что он должен разобраться в инструментах. Что он должен видеть механизм, что он наивен. Что его сердце слишком чисто. Чистосердечные обречены на гибель. Он не умеет использовать дворянство. Он должен расколоть своих противников. Что лишение города Копенгагена его административной самостоятельности было безумием и создавало лишних врагов; он только с изумлением и молча смотрел на нее. Реформы, считала она, должны быть направлены и против чего-то, и к какой-то цели. Его декреты струились из-под его пера, но им не хватало плана.

Ему следует выбирать себе врагов, сказала она.

Он узнал это выражение. Он его уже слышал раньше. Он опешил и спросил ее, разговаривала ли она с Рантцау. Я узнаю это выражение, сказал он. Оно не возникло на ровном месте.

– Нет, – ответила она, – но, возможно, он увидел то же, что и я.

Струэнсе пришел в растерянность. Английский посланник Кейт сказал Бранду, будто хорошо знает, что «Ее Величество королева теперь безо всяких ограничений правит страной через министра». Бранд передал это дальше. Неужели это была правда, которую он всячески от себя гнал? Однажды он издал декрет о том, что церковь на Амалиенгаде следовало освободить и превратить в больницу для женщин; он даже вроде бы и не заметил, что это было ее предложение. Это было ее предложение, и он его сформулировал и подписал, полагая, что оно принадлежит ему. Но это было ее предложение.

Неужели он упустил смысл происходящего и утратил контроль? Он толком не знал. Он это от себя гнал. Она сидела напротив него за письменным столом, слушала и комментировала.

Я должна научить тебя большой игре, время от времени говорила она ему, поскольку знала, что он ненавидит это выражение. Тогда он как-то раз, будто в шутку, напомнил ей о ее девизе: «О keep me innocent, make others great».

– Тогда это было так, – сказала она. – Это было при прошлом. Это было так давно.

«При прошлом», часто имела обыкновение говорить она, на своем странном языке. Многое теперь было «при прошлом».