Текст книги "Визит лейб-медика"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

4

Каким немыслимо спокойным сделался этот дворец. Казалось, спокойствие дворца, озера и парков стало частью душевного спокойствия Струэнсе.

Он часто сидел около кровати малышки, когда она спала, и всматривался в ее лицо. Такое невинное, такое красивое. Как долго это будет продолжаться?

– Что с тобой? – однажды вечером нетерпеливо спросила Каролина Матильда. – Ты сделался таким спокойным.

– Я не знаю.

– Не знаешь?!!

Он не мог этого объяснить. Он так мечтал обо всем этом, иметь возможность все изменить, обладать всей властью; но теперь жизнь вокруг стихла. Быть может, так бывает, когда умираешь. Просто сдаешься и закрываешь глаза.

– Что с тобой? – повторила она.

– Не знаю. Иногда мне хочется просто спать. Просто заснуть. Умереть.

– Ты мечтаешь умереть? – сказала она с незнакомой ему резкостью в голосе. – А я нет. Я еще молода.

– Да, извини.

– Я ведь, – сказала она с какой-то сдерживаемой яростью, – как раз только начала жить!!!

Ему было нечего ответить.

– Я тебя просто не понимаю, – сказала она тогда.

В этот день между ними произошла небольшая размолвка, которая, однако, сгладилась, когда они удалились в опочивальню королевы.

Они предались любви.

Когда они в это позднее лето занимались любовью, его часто потом охватывало непонятное беспокойство. Он не знал, в чем дело. Он покидал постель, раздвигал занавески, смотрел на воду. Он слышал флейту, и знал, что это Бранд. Почему ему после любви всегда хотелось выглянуть наружу, посмотреть вдаль? Он этого не знал. Он прижимался носом к окну; может быть, он был птицей, которой хотелось на волю? Этого допускать нельзя. Он должен довести все до конца.

Остались один или два друга. Один или два. Побег или смерть. Господин Вольтер тоже был наивен.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

Он не ответил.

– Я знаю, – сказала она. – Ты гордишься собой. Ты знаешь, что ты потрясающий любовник. Об этом ты и думаешь.

– Некоторым это удается, – деловито сказал он, – мне это удавалось всегда.

Он слишком поздно услышал, что сказал, и пожалел об этом. Но она услышала, поняла смысл сказанного и сперва ничего не ответила. Потом она сказала:

– У меня был только ты. Поэтому мне не с чем сравнивать. В этом вся разница.

– Я знаю.

– За исключением этого сумасшедшего. Об этом я забыла. В каком-то смысле я его люблю, ты это знаешь?

Она всматривалась в его спину, чтобы увидеть, обиделся ли он, но ничего увидеть не могла. Она надеялась, что он обидится. Было бы забавно, если бы он обиделся.

Никакого ответа.

– Он не столь совершенен, как ты. Не такой потрясающий. Но он был не таким плохим любовником, как ты думаешь. Тебе это обидно? Он был, в тот раз, как ребенок. Это было почти… возбуждающе. Тебе это обидно?

– Я могу уйти, если ты хочешь.

– Нет.

– Я хочу уйти.

– Когда я захочу, чтобы ты ушел, – сказала она тем же тихим, любезным голосом, – тогда ты захочешь уйти. Не раньше. Ни минутой раньше.

– Чего ты хочешь? Я слышу по твоему голосу, что ты чего-то хочешь.

– Я хочу, чтобы ты подошел сюда.

Он продолжал стоять на месте и знал, что не хочет двигаться, но что ему, возможно, все-таки придется уступить.

– Я хочу знать, о чем ты думаешь, – сказала она после долгого молчания.

– Я думаю, – сказал он, – что раньше полагал, будто держу все под контролем. Теперь я больше так не считаю. Куда это ушло?

Она не ответила.

– Господин Вольтер, с которым я тоже переписывался, – начал он, – господин Вольтер надеялся, что я смогу быть искрой. Которая зажжет пожар в прериях. Куда это ушло?

– Ты зажег его во мне, – ответила она. – Во мне. И сейчас мы будем гореть вместе. Иди сюда.

– А знаешь, – сказал он в ответ, – знаешь, ведь ты сильная. И иногда я тебя боюсь.

5

В лучшие моменты Кристиану предоставлялась полная свобода для игр.

Полная свобода для игр предоставлялась Кристиану, негритенку Моранти, маленькому Фебу и собаке. Они играли в опочивальне короля. Кровать была очень широкая, и места хватало всем четверым. Кристиан обматывал Моранти простыней, полностью его скрывавшей, и они играли в королевский двор.

Моранти был королем. Он должен был сидеть в головах кровати с полностью скрытым простыней лицом, его следовало заматывать в простыню, как в кокон, а в ногах кровати сидели Кристиан, Феб и собака. Они должны были изображать придворных, и к ним следовало обращаться с приказаниями.

Моранти раздавал приказания и распоряжения. Двор склонялся в поклонах.

Это было очень весело. Они сбрасывали парики и одежду и сидели в одном лишь кружевном нижнем белье.

От обмотанного простыней доносились глухие слова и приказания. Придворные при этом так смешно кланялись. Все было так забавно.

В лучшие моменты это бывало так.

17-го сентября, когда Кристиан со своими товарищами днем играл в короля и забавных придворных, в Хиршхольм из Копенгагена прибыл курьер, доставивший пакет из Парижа.

В нем содержалась ода господина Вольтера королю Кристиану VII. Она будет впоследствии опубликована как послание № 109, станет очень знаменитой и будет переведена на многие языки. Но тогда эта поэма была еще написана от руки, содержала 137 строф и имела заголовок «О свободе печати».

Она была обращена к Кристиану и являлась написанной в его честь хвалебной одой. Поводом к поэме послужило дошедшее до Вольтера сообщение о том, что датский король ввел в Дании свободу слова. Ему едва ли было известно, что Кристиан уже перешел к другой великой мечте, не о свободе, а о побеге, что мальчик, игравший со своими маленькими живыми куклами, едва ли знал о проведенной Струэнсе реформе, и что только что достигнутая свобода слова вылилась лишь во множество памфлетов, направляемых и инициированных той реакцией, которая сейчас планомерно занималась очернением Струэнсе. В этой свободной теперь атмосфере памфлеты нападали на распутство Струэнсе и подливали масла в слухи о его развратных ночах с королевой.

Свобода предназначалась не для этого. Но Струэнсе от реформы не отступился. И поэтому весь этот поток грязи обратился на него самого. А поскольку господин Вольтер всего этого не знал, господин Вольтер написал поэму о Кристиане. Говорившую о превозносимых Вольтером принципах, которые были правильными и служили украшением датского короля.

Этот вечер в Хиршхольме удался на славу.

Проследили за тем, чтобы Кристиан прервал свои игры и был одет; потом все собрались на декламацию. Сперва Струэнсе прочел поэму. После этого все зааплодировали и с теплотой смотрели на Кристиана, который был смущен, но доволен. Потом Кристиана стали уговаривать лично прочитать поэму. Сперва он не хотел. Но потом согласился и прочел поэму Вольтера на прекрасном, изысканном французском языке, медленно и со своими особыми интонациями.

 
Monarque vertueux, quoique né despotique,
crois-tu régner sur moi de ton golfe Baltique?
Suis-je un de tes sujets pour me traiter comme eux,
Pour consoler та vie, et me render heureux?
 

Это было так красиво написано, Вольтер выражал радость по поводу того, что в Скандинавии позволялось теперь писать свободно, и что человечество теперь благодарит Кристиана его устами.

 
Des deserts du Jura та tranquille vieillesse
ose se faire entendre de ta sage jeunesse;
et libre avec respects, hardi sans être vain,
je mejette à tes pieds, au nom du genre humain.
Il parle par та voix.
 

И эта прекрасная поэма продолжалась, повествуя о нелепости цензуры и важности литературы, и что она могла внушать властителям страх, а, с другой стороны, о беспомощности цензуры, которая сама не могла додуматься ни до какой мысли. И о том, что невозможно убить всепобеждающую мысль. Est-ilbon, tous les rois ne peuvent l'ecraser!(Коль книга хороша, всем королям ее не уничтожить!) Если мысль подавляют, она обязательно победоносно возникнет еще где-нибудь. Если ее не приемлют в одной стране, ею будут восхищаться в другой.

 
Qui, du fond de son puits tyrant la Vérité,
a su donner une âme au public hébété?
Les livres ont tout fait [22]22
  Монарх, ты справедлив, хоть и рожден деспотом.
  Твой ветр балтический да будет мне оплотом!
  Предметом милостей твоих могу ли стать,
  Чтоб свет и счастие вернуть себе опять?
  Отшельнику Юры, что мне еще осталось?
  Прислушаться к тебе моя дерзает старость;
  Склонюсь перед тобой: ты мудр не по годам.
  Род человеческий припал к твоим ногам —
  Я ныне глас его…
  Кто знает, Истину терзая и пытая,
  Как образумить мир, мечтой его питая?
  Все в книгах сказано…
  ( Пер. с фр. М. Яснова).


[Закрыть].
 

Когда Кристиан добрался до конца, его голос дрожал. И тогда они аплодировали, очень долго.

И Кристиан снова сидел среди них и был так счастлив, и они смотрели на него с теплотой, почти с любовью, и он был очень доволен.

С дворцового балкона в то лето, почти каждый вечер, доносились звуки флейты.

Это был Бранд, флейтист.

В то лето это были звуки свободы и счастья. Флейта в Хиршхольмском дворце, в этом потрясающем дворце, который прожил только одно лето. Что-то, возможно, должно было произойти, но еще не сейчас. Все было в ожидании. Флейтист, этот последний друг, играл для них, их при этом не видя.

Король забавляется. Королева, склонившаяся над ребенком с каким-то любовным жестом. Струэнсе, спокойный и замкнутый, – птица, прижавшаяся крыльями к окну, птица, которая уже почти сдалась.

Глава 13
Восстание матросов

1

Нет, в хвалебной оде Вольтера не было ничего смешного. Это было одно из самых прекрасных произведений, написанных во славу свободного слова.

Но почему именно Кристиану? Да потому что искру, способную зажечь пожар, искали повсюду. Еще в 1767 году Вольтер написал ему, что «за мыслями, достойными подражания, следует отныне отправляться на север; и если бы только мое хрупкое здоровье и слабость не препятствовали мне, я последовал бы стремлению сердца моего, поехал бы к Вам и бросился бы к ногам Вашего Величества».

Вольтер – к ногам Кристиана. Ситуация была именно такова. Так сложилось. Юный северный монарх был озадачивающей, но соблазнительной возможностью. Энциклопедисты поддерживали контакты и со шведским кронпринцем, будущим королем Густавом III. Густав восхищался Дидро, читал всего Вольтера; эти маленькие королевства на севере были странными маленькими очагами просвещения. Скорее, могли ими стать.

На что могли надеяться философы-просветители, пребывая в ссылках в Швейцарии или Санкт-Петербурге. Со своими сожженными книгами и постоянно цензурируемыми произведениями. Ведь ключом были свобода слова и свобода печати.

И вот появились эти удивительно заинтересованные юные монархи в этих маленьких, отсталых государствах на севере. В Дании вдруг ввели свободу слова. Почему же этому постоянно гонимому и преследуемому господину Вольтеру было не написать полную отчаяния и надежд хвалебную оду?

Он ведь не мог знать реального положения вещей.

2

Осенью 1771 года дала о себе знать реакция. Она давала о себе знать волнами.

Первой волной стало восстание норвежских матросов.

Все началось с того, что этот сутулый, худощавый швейцарский гувернер Ревердиль дал Струэнсе совет по поводу решения алжирской проблемы. Ревердиль был, невзирая ни на что, человеком разумным, думал обычно Струэнсе. Но как использовать разумных людей в этом сумасшедшем доме? Как сторожей для безумцев?

Поручить Ревердилю наблюдать за Кристианом было ошибкой. Но Бранда король теперь ненавидел. Кто-то должен был наблюдать. Что было делать?

Этим пришлось заниматься Ревердилю.

Ревердиль, однако, обладал знаниями об этом сумасшедшем доме, которые могли пригодиться, даже в это хиршхольмское лето 1771 года. Он получил задание «четко и ясно» доложить о проблеме с алжирской авантюрой и предложить ее возможные решения. Но проблемы вокруг «алжирской авантюры» нарастали в последние месяцы с угрожающей быстротой, и ясным было только то, что тут сумасшедший дом.

Эту катастрофу Струэнсе унаследовал. Задолго до его времени в Алжир была направлена хорошо вооруженная датская флотилия. Была объявлена война. Шли годы. Катастрофа стала под конец очевидной всем. Когда лейб-медик прибыл с визитом, катастрофа уже свершилась, он ее унаследовал. Ясный свет разума померк в сиянии сумасшедшего дома. И Струэнсе понимал, что бессилен.

В сумасшедшем доме сочли логичным, что Дания объявила войну Алжиру и послала в Средиземное море флотилию. Логика была уже давно забыта, и это было просто как-то связано с большой игрой за власть, а также с Турцией и Россией. То, что это безумное предприятие провалилось, тоже было логичным.

Сообщения Ревердиля по данному вопросу, – а вопрос этот был ему знаком еще с давних времен, и он был счастлив на несколько дней освободиться от компании Кристиана, – были мрачными. Что было делать?!! Помимо потопленных кораблей, потерь личного состава, огромных трат, грозивших резко увеличить государственный долг и подорвать всякие реформы; помимо всего, тут присутствовала еще и горечь, что это унаследованное безумие подорвет все.

Четкие выводы Ревердиля были невыносимы.

Ситуация такова, что в Средиземном море осталась маленькая датская эскадра под командованием адмирала Хогланда. Это остатки отправленной флотилии. У флотилии теперь имелось приказание преследовать алжирских корсаров и ждать подкрепления. Подкрепление, которому предстояло спасти честь датского флота, должно было отправиться из Копенгагена, но сначала его надлежало создать. Строительство должно было происходить на верфи Хольмена. Эта вновь построенная эскадра должна была состоять из больших линейных кораблей, а также из галиотов с мощными пушками и бомбометателями для бомбардировки Алжира. Эскадра, по мнению руководства флотом, должна была состоять из девяти линейных кораблей, помимо фрегатов, шебек и галиотов.

Для строительства кораблей из Норвегии были выписаны шестьсот матросов. Они уже некоторое время болтались без дела в Копенгагене, ожидая стартового выстрела. Постепенно они стали возмущаться. Жалование задерживалось. Шлюхи стоили дорого, а без жалования – никаких шлюх. Бесплатное спиртное не успокоило их, а лишь нанесло большой ущерб копенгагенским трактирам.

Кроме того, норвежские матросы были ярыми приверженцами короля, они по традиции называли датского монарха «Батюшкой» и научились употреблять это слово в Норвегии почти как заклинание, угрожая местным правителям вмешательством центральной власти.

Норвежских матросов возмутили сообщения о том, что Батюшка Кристиан был захвачен немцем Струэнсе. Эти новые, свободно распространявшиеся и бурно процветавшие памфлеты сделали свое дело. Священное ложе Батюшки осквернено. Одна сплошная катастрофа. Никакой работы. Шлюхи отказывают. В конце концов, начал подступать голод. Никаких шлюх, никакого жалования, никакой работы, Батюшка в опасности; возмущение нарастало.

Ревердиль высказался однозначно, посоветовав прекратить алжирскую авантюру. Струэнсе послушался. Никаких линейных кораблей строиться не будет. Но матросы остались и не дали отправить себя обратно в Норвегию.

С ними-то и имел дело Гульберг. В октябре они решили двинуться на Хиршхольм.

Никаких сомнений по этому поводу не существовало: донесения были мрачными, конец казался близким.

Донесения о выступлении мятежных матросов сразу же достигли Хиршхольма. Струэнсе выслушал их молча и потом отправился к королеве.

– Они будут здесь через четыре часа, – сообщил он. – Они убьют нас. Для защиты у нас есть пятнадцать солдат, красивые мундиры, но не больше. Они, вероятно, уже сбежали. Никто не помешает матросам нас убить.

– Что же нам делать? – спросила она.

– Мы можем бежать в Швецию.

– Это проявление трусости, – возразила. – Я не боюсь умереть, и я не умру.

Она посмотрела на него взглядом, от которого между ними возникло напряжение.

– Я тоже не боюсь умереть, – сказал он.

– Чего же ты тогда боишься? – спросила она.

Он знал ответ, но промолчал.

Он заметил, что слова «боязнь» или «страх» теперь постоянно возникали в их разговорах. «Страх» каким-то образом связывался у него с его детством, с давними временами, «при прошлом», как она обычно говорила на своем странном датском языке.

Почему слово «страх» возникало столь часто именно сейчас? Может быть, это было воспоминание о сказке, которую он читал в детстве, о мальчике, отправившемся по белу свету, чтобы познать страх?

Была такая сказка, он это помнил. В ней рассказывалось об умном, просвещенном и гуманном человеке, которого парализовал страх. Но у этого умного мальчика был брат. Что же там случилось с братом? Брат был глупым и энергичным. Но он не умел чувствовать страх. Он был лишен чувства страха. Он-то и был героем сказки. Он отправился в путь, чтобы познать страх, но ничто не могло его напугать.

Он был неуязвим.

Чем же был «страх»? Способностью видеть, что возможно, а что нет? Щупальцами, внутренними предупредительными сигналами или тем парализующим ужасом, который, как он предчувствовал, разрушит все?

Он сказал, что не боится умереть. И сразу увидел, что она разозлилась. Она ему не верила, и в этом недоверии была какая-то доля презрения.

– На самом-то деле ты к этому стремишься, – совершенно неожиданно сказала она Струэнсе. – Но я не хочу умирать. Я слишком молода, чтобы умирать. И к этому не стремлюсь. И я еще не сдалась.

Он счел это несправедливым. И знал, что она коснулась болезненной точки.

– Нам необходимо быстро принять решение, – сказал он, поскольку не хотел ей отвечать.

Страха не ощущают только люди цельные. Тот глупый брат, который не мог испытывать страха, победил мир.

Чистосердечные же обречены на поражение.

Она быстро приняла решение за них обоих.

– Мы остаемся здесь, – коротко сказала она. – Я остаюсь здесь. Дети остаются здесь. Ты можешь поступать, как хочешь. Беги в Швецию, если хочешь. Ты ведь уже давно хочешь бежать.

– Это неправда.

– Тогда оставайся.

– Они нас убьют.

– Нет.

Затем она удалилась, чтобы подготовиться к встрече с мятежными матросами.

3

Потом Струэнсе думал, что это было самым унизительным из всего, что ему довелось пережить. Ничто из произошедшего позже не было столь ужасным.

Все, тем не менее, прошло замечательно.

Королева Каролина Матильда со своей свитой перешла через мост и приветствовала мятежных матросов у спуска на берег. Она поговорила с ними. Она произвела необыкновенно приятное и удивительное впечатление. Тепло поблагодарила их за внимание и указала на короля Кристиана, безмолвно стоявшего в трех шагах позади нее, сотрясаясь от страха, но совершенно молча и без обычных конвульсий или ужимок; она от его имени извинилась за его болезнь горла и высокую температуру, мешавшие ему обратиться к ним.

Она ни единым словом не упомянула о Струэнсе, и была совершенно очаровательна.

Она заверила их в благосклонности и милости короля, решительно опровергнув злобные слухи о том, что корабли строиться не будут. Король уже три дня назад решил, что на верфи Хольмена будут строиться два новых линейных корабля, чтобы укрепить флот для борьбы с врагами страны, остальное было ложью. Она высказала сожаление по поводу задержки с выплатой жалования, посочувствовала их голоду и жажде после такого долгого пути, объявила, что в амбарах для них уже приготовлена трапеза, состоящая из зажаренных целиком свиней и пива, пожелала им приятного аппетита и заверила их в том, что самым большим ее желанием было посетить прекрасную Норвегию с ее, как говорят, восхитительными (это слово она произнесла по-норвежски) горами и долинами, о которых ей так много рассказывали прежде.

Или, как она выразилась, «при прошлом».

Матросы прокричали мощное «ура!» в честь королевской четы и перешли к трапезе.

– Ты сошла с ума, – сказал он ей, – два новых линейных корабля, ведь у нас нет денег даже на их жалование. Это просто сотрясение воздуха, это невозможно. Ты сошла с ума.

– Я в своем уме, – ответила она на это. – И становлюсь все умнее.

Он сидел, спрятав лицо в ладони.

– Я никогда не чувствовал себя столь униженным, – проговорил он. – Неужели тебе обязательно надо унижать меня.

– Я тебя не унижаю, – ответила она.

– Унижаешь, – сказал он.

С другого берега до них доносились дикие вопли все более пьянеющих мятежных норвежских матросов, теперь уже не мятежных, а преданных королю. Струэнсе они так и не увидели. Может, его и не было. Предстояла долгая ночь. Пива было вполне достаточно, завтра они двинутся обратно, восстание было подавлено.

Она села рядом с ним и медленно провела рукой по его волосам.

– Но я ведь люблю тебя, – прошептала она. – Я так сильно люблю тебя. Но я не собираюсь сдаваться. И умирать. И отказываться от нас. Только и всего. Только, только это. Только это. Я не собираюсь отказываться от нас.

4

Гульберг сообщил об исходе восстания вдовствующей королеве, слушавшей с каменным лицом, и принцу крови, пускавшему слюни и что-то лепетавшему.

– Вы потерпели неудачу, – сказала она Гульбергу. – И мы, возможно, ошиблись в оценке. Эта маленькая английская шлюха тверже, чем мы рассчитывали.

Говорить было нечего, и Гульберг лишь уклончиво сказал, что Господь на их стороне и наверняка им поможет.

Они долго сидели молча. Гульберг смотрел на вдовствующую королеву и вновь поражался ее непостижимой любви к своему сыну, которого она всегда держала за руку, словно не желая выпускать на свободу. Это было непостижимо, но она его любила. И она действительно, с пугавшим его холодным отчаянием считала, что этот недоразвитый сын станет Божьим избранником и обретет всю полноту власти над страной, что можно было закрыть глаза на его никудышную внешность, его деформированную голову, его дрожь, его нелепые, заученные тирады, его пируэты; она словно бы совершенно не принимала во внимание это внешнее и видела какой-то внутренний свет, которому до сих пор не дали пробиться наружу.

Она видела, что в этой невзрачной оболочке горел свет Божий, что ее сын был Божьим избранником, и что их задачей было лишь расчистить дорогу. Чтобы свет мог вырваться наружу. И, словно бы услышав и поняв его мысли, она провела рукой по щеке принца, обнаружила, что она липкая, достала кружевной носовой платок, вытерла слюни у него вокруг рта и сказала:

– Да. Господь поможет нам. И я вижу свет Божий и в этом невзрачном образе.

Гульберг тяжело вздохнул. Свет Божий в этом невзрачном образе. Она говорила о своем сыне. Но он знал, что это относилось и к нему самому. Самые последние, самые невзрачные, они несут в себе свет Божий. Он вздохнул, это прозвучало так, словно он всхлипнул; но ведь быть этого не могло.

Он взял себя в руки. И начал докладывать о двух планах, которые он придумал и которые следовало испробовать, один за другим, если восстание матросов не принесет результата, что, к сожалению, уже произошло; и что в этом случае самые невзрачные и незначительные, но все же имеющие внутри свет Божий, должны продолжать борьбу за чистоту.