Текст книги "Визит лейб-медика"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

5

В тот же вечер в Хиршхольм был послан Рантцау, для осуществления того маленького плана, который должен был вступить в силу после восстания норвежских матросов.

План этот был очень простым; Гульберг считал, что маленькие планы иногда удаются, те, что включают очень малое количество людей, никаких скоплений войск, никаких масс, лишь нескольких избранных.

Этот простой план включал двух друзей Струэнсе – Рантцау и Бранда.

Они тайно встретились на постоялом дворе, в двух километрах от Хиршхольма. Рантцау объяснил, что ситуация критическая и необходимо действовать. Запрет на самогоноварение должен был бы быть умным, но оказался глупым. Народ вышел на улицы с демонстрациями. Свержение Струэнсе было лишь вопросом времени. Царил хаос, повсюду памфлеты, сатира, насмешки над Струэнсе и королевой. Все вокруг кипело.

– Он думает, что он – друг народа, – с горечью сказал Бранд, – а они его ненавидят. Все, что он сделал, он сделал для них, а они его ненавидят. Народ съедает своего благодетеля. И все же он это заслужил. Ему хотелось сделать все сразу.

– Нетерпение хороших людей, – ответил Рантцау, – страшнее терпения плохих. Всему, всему я его научил! А этому – нет.

Потом Рантцау рассказал о плане. Бранд должен был сообщить королю, что Струэнсе с королевой хотят его убить. Поэтому его необходимо спасать. Ключом ко всему был король. Если бы он оказался в Копенгагене, вне контроля Струэнсе, остальное было бы просто.

– А потом?

– Потом Струэнсе должен умереть.

На следующий день этот план провалился; происшедшее было столь абсурдно комичным, что такого развития событий предвидеть не мог никто.

А произошло следующее.

Около пяти часов вечера король подвергся необъяснимому приступу гнева, выбежал на мост и закричал, что хочет утопиться; когда прибежал Струэнсе, он вдруг опустился на колени, обхватил ноги Струэнсе и, рыдая, спросил, правда ли, что он должен умереть. Струэнсе попытался его успокоить, погладив его по макушке и по лбу, но Кристиан от этого еще больше разволновался и спросил, правда ли это.

– Что Ваше Величество имеет в виду? – спросил Струэнсе.

– Это правда, что вы хотите убить меня? – жалобно простонал король. – Разве вы не один из «семерки»? Ответьте мне, вы не один из них?

С этого все началось. Они вдвоем стояли на мосту. И король все называл и называл его по имени.

– Струэнсе? – прошептал он, – Струэнсе… Струэнсе… Струэнсе?

– Что случилось, друг мой?

– Это правда, то, что мне поведал Бранд?

– Что он Вам поведал?

– Он хочет тайно увезти меня в Копенгаген. С наступлением темноты. Сегодня вечером!!! Чтобы помешать вам убить меня. Потом они хотят убить вас. Это правда, что вы хотите меня убить?

Вот так и вышло, что этот маленький, очень простой план потерпел неудачу. Они не понимали, что Струэнсе принадлежит к «семерке». Они также не понимали и еще одного нюанса; поэтому они потерпели неудачу, поэтому они показали свою ограниченность, поэтому воля короля расстроила их покушение.

Понял лишь Струэнсе, но только после того, как спросил.

– Зачем Вы это рассказываете, если Вы думаете, что я хочу Вас убить?

Тогда Кристиан сказал лишь:

– Бранд был врагом Катрин Сапожок. Он очернял ее. А она – Владычица Вселенной. Поэтому я его ненавижу.

Вот так и вышло, что второй план не удался.

Он вызвал Бранда на допрос, и тот сразу же сознался.

Бранд, безо всякого приказания, упал на колени.

Вот какая сцена разыгрывалась в левой гостиной, рядом с рабочим кабинетом Струэнсе в Хиршхольмском дворце. Был конец ноябрьского дня: Бранд стоял на коленях, склонив голову, а Струэнсе стоял, повернувшись к нему спиной, словно был не в силах видеть позу своего друга.

– Мне следовало бы приказать убить тебя, – сказал он.

– Да.

– Революция пожирает своих детей. Но если она уничтожит и тебя, то у меня больше не останется ни одного друга.

– Да.

– Я не хочу тебя убивать.

Последовало продолжительное молчание; Бранд по-прежнему стоял на коленях и ждал.

– Королева хочет, – сказал затем Струэнсе, – как можно скорее вернуться в Копенгаген. Никто из нас не питает особых надежд, но она хочет вернуться. Королева этого желает. У меня нет других желаний. Ты поедешь с нами?

Бранд не ответил.

– Вокруг нас сделалось так тихо, – продолжал Струэнсе. – Ты можешь покинуть нас, если захочешь. Ты можешь поехать к… Гульбергу. И Рантцау. И я не буду тебя осуждать.

Бранд ничего не ответил, но разразился рыданиями.

– Это распутье, – сказал Струэнсе. – Распутье, как обычно говорят. Как ты поступишь?

Воцарилось очень долгое молчание, потом Бранд медленно поднялся.

– Я последую за тобой, – сказал он.

– Спасибо. Возьми с собой флейту. И поиграй нам в карете.

Прежде чем следующим вечером разойтись по экипажам, они собрались для краткой беседы, за чаем, в дальней гостиной.

Они разожгли камин, но свечей не зажигали. Они были готовы к поездке. Король Кристиан VII, королева Каролина Матильда, Эневольд Бранд и Струэнсе.

Свет исходил только от камина.

– Если бы нам довелось прожить вторую жизнь, – спросил, наконец, Струэнсе, – если бы нам дали новую жизнь, новую возможность, кем бы мы тогда хотели быть?

– Художником-витражистом, – сказала королева. – В каком-нибудь соборе в Англии.

– Актером, – ответил Бранд.

– Человеком, который засевает поле, – сказал король.

Потом воцарилась тишина.

– А ты? – спросила королева Струэнсе, – кем хочешь быть ты?

Он долго всматривался в лица своих друзей в этот последний вечер в Хиршхольме, потом встал и сказал:

– Врачом.

И затем:

– Карета подана.

В ту же ночь они уехали в Копенгаген.

Они сидели вчетвером в одной карете: король, королева, Бранд и Струэнсе.

Остальные должны были последовать за ними позже.

Карета, словно силуэт в ночи.

Бранд играл на своей флейте, очень тихо и мягко, то ли траурную мелодию, то ли жалобную песнь, или – для одного из них – хвалебную песнь Владычице Вселенной.

Часть 5
МАСКАРАД

Глава 14
Последняя трапеза

1

Теперь Гульберг видел это все более отчетливо. Водовороты этой реки теперь поддавались толкованию.

Ему пригодился опыт анализа «Потерянного Рая» Мильтона. Это научило его толковать образы и, вместе с тем, подходить к ним критически. Образ факела, распространяющего черную тьму, представление Струэнсе о болезни Кристиана, этот образ можно было, primo: отбросить, поскольку в нем не хватало логики, но secundo: принять как образ просвещения.

Он пишет, что такой взгляд на метафору выдает разницу между поэтом и политиком. Поэт создает ошибочный образ, сам того не подозревая. А политик смотрит в корень и открывает неожиданную для поэта сферу применения образа.

В результате политик становится помощником и благодетелем поэта.

Поэтому черный свет от факела можно было рассматривать как образ врагов чистоты, говоривших о просвещении, говоривших о свете, но создававших тьму.

Из недостатка логики создается, таким образом, критика недостатка логики. Грязь жизни – из мечты о свете. Так он и истолковывал этот образ.

Он мог привести примеры из собственного опыта.

То, что греховная зараза была способна поразить и его самого, он уже знал. Это была зараза похоти. Его вывод: быть может, черным факелом являлась маленькая английская шлюха.

В Академии Сорё Гульберг преподавал историю скандинавских стран. Он делал это с большим удовольствием. Он рассматривал иноземное влияние при дворе как болезнь, презирал французский язык, которым сам владел в совершенстве, и мечтал, что когда-нибудь сделается объектом жизнеописания. Оно будет называться «Время Гульберга» и начинаться формулой, заимствованной из исландских саг.

«Гульбергом звался тот человек». Так должно было звучать первое предложение.

Объяснялось это тем, что вступительные слова должны были задать тон. Им предстояло рассказать о человеке, завоевавшем свою славу. Но он возвысился не благодаря захвату чужой славы, как в исландских сагах. А благодаря тому, что защищал славу героев, героев великих. Того, кто был избранником Божьим, он считал героем, одним из великих. Даже если его облик и был невзрачным.

Честь короля следовало защищать. Это было его задачей. Гульберг служил в Академии Сорё до того момента, как там укоренилась пиетистская зараза. Когда вонь от гернгутеров и пиетистов сделалась совершенно невыносимой, он оставил свое учительское призвание; к тому времени диссертация о Мильтоне создала предпосылки для его политической карьеры. Он оставил также и свою миссию историографа, успев, однако, написать ряд исторических сочинений. Особого внимания удостоился его перевод «Панегирика Траяну» Плиния, который он снабдил вступительным рассказом о римском государственном строе.

Он начал от истоков истории и дошел до Плиния. Плиний был человеком, создавшим славу Траяна и защищавшим ее.

Плинием звался тот человек.

Гульберг был, однако, человеком страстным. Он ненавидел эту английскую шлюху с невероятной силой, которая, возможно, была проявлением плотской страсти. Когда его достигла новость о ее развратном поведении, его охватило такое дикое возбуждение, какого он никогда прежде не испытывал. То тело, которое предназначалось королю, избраннику Господнему, пронзалось теперь каким-то грязным немецким членом. Величайшая невинность и чистота соединились с величайшим развратом. Ее тело, бывшее священным, стало теперь источником величайшего греха. Это возбуждало его, и он ненавидел это свое возбуждение. Ему казалось, что он теряет контроль. В нем соединились ненависть и страсть, такого он прежде никогда не испытывал.

Внешне, однако, ничего не изменилось. Он всегда говорил тихим и спокойным голосом. Все растерялись, когда он, при обсуждении переворота, вдруг заговорил громко, почти пронзительно.

Он должен был, как в исландских сагах, защитить честь короля. Но когда же этот факел начал проливать свою тьму в его собственную душу? Это стало для него поворотным моментом его саги. Быть может, это произошло в тот раз, когда маленькая английская шлюха склонилась к нему и шепотом задала свой бесстыжий вопрос о страсти и муках. Словно бы он был отрезан от страсти и мук! Но с тех пор ему помнились ее кожа, казавшаяся такой белой и притягательной, и ее грудь.

Как-то ночью он так напряженно думал о ней, о ее предательстве по отношению к королю и о своей к ней ненависти, что он коснулся своего члена и преисполнился при этом такого всепоглощающего желания, что семя остановить не удалось; его охватил прямо-таки невыносимый стыд. Он, рыдая, упал на колени возле своей кровати и долго молил всемогущего Господа сжалиться над ним.

В тот раз он понял, что существует только один путь. Греховная зараза поразила и его. Теперь ее необходимо было искоренить.

Очагом заразы был не Струэнсе. Очагом была эта маленькая английская шлюха, королева Каролина Матильда.

Его маленький план дал осечку. Большой, третий по счету, права на осечку не имел.

2

Карета королевской четы прибыла в Фредериксбергский дворец около полуночи, и поскольку они заранее не сообщали о своем приезде, то это поначалу не вызвало никакого переполоха. Потом слухи быстро распространились, и переполох возник.

Когда все улеглось, наступило полнейшее и настораживающее спокойствие.

Вдовствующая королева вызвала Рантцау и Гульберга.

Сперва она подробно расспросила о том, какие имеются доказательства; не просто слухи о порочности королевы, а доказательства.

Гульберг доложил о результатах.

Две камеристки, ежедневно убиравшие в покоях королевы, начали шпионить еще до поездки в Хиршхольм. Они засовывали воск в замочные скважины и, иногда, клочки бумаги между створками двери. Утром они обнаруживали, что воск исчезал, а клочки бумаги оказывались на полу. Поздно вечером они сыпали муку перед дверью в опочивальню королевы и на ведущей туда лестнице. Следующим утром они рассматривали обнаруженные отпечатки ног и констатировали, что это, вне всяких сомнений, были следы Струэнсе. Они осматривали постель королевы и обнаруживали страшный беспорядок, скомканные простыни и то, что ночью в постели лежал не один человек. Имелись доказательства, что вторым человеком не мог быть Кристиан. В постели обнаруживались пятна, давать название которым запрещала их женская порядочность. На носовых платках и салфетках обнаруживались пятна такого же рода, от вытертой жидкости. Однажды утром они нашли королеву в постели совершенно нагой, еще в полусне, а ее одежды – разбросанными по полу.

Доказательств было бесчисленное множество.

Случившееся было, в своем роде, достойным удивления. Одну из этих придворных дам охватило раскаяние или фальшивое сострадание, и она, со слезами, рассказала королеве, что все знает, и почему, и что она проделывала. Королева пришла в ярость, стала грозить немедленной отставкой, разрыдалась, но – это-то и было обескураживающим – намеками признала свое греховное деяние и после этого попросила ее хранить молчание. Потом королева расчувствовалась и открыла камеристкам свое сердце. Ее Величество спросила их, испытывали ли они сами к кому-нибудь любовь или слабость; «ибо, если испытываешь подобные чувства, ты должен следовать за таким человеком повсюду, если понадобится, на муки колесования, да, если на то пошло, и в ад».

В остальном же разврат продолжался, словно бы ничего и не случилось, или словно бы королева, со свойственным ей высокомерием, полностью пренебрегала той опасностью, о существовании которой она теперь не могла не знать. Это удивляло.

Тем не менее, продолжала. Тем не менее, пренебрегала опасностью. Это было, по-своему, непостижимым.

Гульберг предполагал, что она не рассказала об этом своему немецкому любовнику. О чем все-таки думала эта маленькая хитрая английская шлюха? Понять было трудно. Величайшая наивность, и величайшая сила воли.

Она должна бы была понимать, что произойдет. Через неделю та же придворная дама действительно доложила обо всем Гульбергу, и тоже со слезами.

Доказательства, следовательно, были. И был свидетель, готовый выступить на суде.

– Это означает, – задумчиво сказала вдовствующая королева, – что его можно судить в полном соответствии с законом.

– А королеву? – спросил Гульберг.

Она не ответила, словно бы этот вопрос ее не касался, что удивило Гульберга.

– В соответствии с законом он будет казнен, – задумчиво продолжала она, словно смакуя слова, – в соответствии с законом мы отрубим ему руку и голову, разрежем его на части, отрежем тот член, что осквернил Данию, колесуем его тело и поднимем на колесе на столб. И я сама…

Рантцау с Гульбергом смотрели на нее с изумлением, и Рантцау, в конце концов, вставил вопрос:

– Будете тому свидетелем?

– Буду тому свидетелем.

– А королева? – снова повторил Гульберг, поскольку его удивляло, что вдовствующая королева поглощена судьбой Струэнсе, но игнорирует маленькую английскую шлюху, которая ведь была всему началом. Но вдовствующая королева вместо этого повернулась к Рантцау и со странной улыбкой сказала:

– С королевой мы поступим так: вы, граф Рантцау – человек, бывший близким другом Струэнсе со времен Альтоны и разделявший там его взгляды, бывший также и другом королевы, втершимся к ней в доверие, но перешедший теперь в другую веру и признавшийся в своем грехе против Бога и чести Дании, вы получите это деликатное задание – арестовать королеву. И вы должны будете глубоко заглянуть в ее прекрасные и грешные глаза, как старый друг, и сказать ей, что это конец. Так вы и скажете. Это – конец.

Рантцау просто промолчал.

– И вам, – добавила она, – это будет неприятно. Однако это будет вашим единственным наказанием. А вознаграждений будет много. Вы ведь это знаете.

3

Кристиан посещал Струэнсе все реже.

Вошло в практику, что подписи короля больше не требовалось. Вполне хватало подписи Струэнсе. Одни раз за это время Кристиан все же посетил Струэнсе для того, чтобы, как он выразился, сделать важное сообщение.

Тот предложил королю сесть и выделил время, чтобы его выслушать.

– Сегодня утром, – сказал Кристиан, – я получил сообщение от Владычицы Вселенной.

Струэнсе посмотрел на него с успокаивающей улыбкой и спросил:

– Откуда пришло это сообщение?

– Из Киля.

– Из Киля?? И что же Она сообщила?

– Она сообщила, – ответил Кристиан, – что Она – моя благодетельница, и что я нахожусь под Ее защитой.

Он был совершенно спокоен, не щипал себя, не бубнил, не дергался.

– Друг мой, – сказал Струэнсе, – у меня сейчас очень много дел, и я с удовольствием бы обсудил все это, но нам придется повременить. Мы все находимся под защитой Всемогущего Господа.

– У Всемогущего Господа, – ответил Король, – нет на меня времени. Но моя благодетельница, Владычица Вселенной, сказала мне в своем сообщении, что если ни у кого нет времени, или если Господь слишком занят своими делами, то у нее всегда есть на меня время.

– Как хорошо, – сказал Струэнсе. – А кто же эта Владычица Вселенной?

– Она – человек, у которого есть время, – ответил король.

4

Окончательный план, тот, что не имел права на осечку, требовал еще и юридического обоснования.

Чтобы сокрушить «кровавый и порочный режим» Струэнсе, заявил Гульберг вдовствующей королеве, было необходимо раскрыть план государственного переворота, созданный Струэнсе совместно с маленькой английской шлюхой. План Струэнсе включал убийство датского короля Кристиана VII.

Этого плана в действительности, конечно же, не существовало, но его можно было теоретически сконструировать и вдохнуть в него жизнь.

Поэтому Гульберг сочинил этот план. Потом он сделал его заверенную копию и уничтожил оригинал; этот документ должен был использоваться для убеждения сомневающихся. Речь шла о предупреждении постыдного государственного переворота.

Этот сочиненный Гульбергом план, который приписывался Струэнсе, отличала четкая и подкупающая логика. Из него следовало, что 28 января 1772 года Струэнсе собирался осуществить государственный переворот. В этот день короля Кристиана VII должны были вынудить отказаться от престола, королеву Каролину Матильду назначить регентшей, а Струэнсе – правителем Дании.

Это была основная канва.

Свой план, производивший впечатление подлинного, Гульберг снабдил комментарием, который должен был, для сомневающихся, объяснить необходимость скорейших контрмер.

«Нельзя терять ни минуты, – написал Гульберг, – ибо тот, кто не останавливается перед тем, чтобы силой добиваться регентства, не остановится и перед еще более страшным предательством. Если короля убьют, то Струэнсе сможет силой захватить постель королевы Каролины Матильды, и тогда кронпринца либо уберут с дороги, либо изведут строгим воспитанием, в результате чего он уступит место своей сестре, которая совершенно очевидно является плодом их бесстыдной любви. Ведь зачем же иначе Струэнсе было отменять закон, запрещавший разведенной жене вступать в брак с тем, кто был вместе с ней повинен в нарушении супружеской верности?»

Времени, однако, было мало. Важно было действовать быстро, и план было необходимо держать в тайне.

15-го января они собрались у вдовствующей королевы; Гульберг к этому времени составил ряд приказов об арестах, и требовалось заставить короля их подписать.

Утром 16-го планы заново проработали, внесли несколько незначительных изменений и приняли решение осуществить переворот следующей ночью.

Ночь предстояла долгая. Сначала ужин. Потом чай. После этого маскарад. Затем государственный переворот.

5

Ревердиль, этот маленький швейцарский учитель, маленький еврей, скрывавший свое имя, когда-то столь любимый Кристианом, удаленный от королевского двора, но затем призванный обратно, автор записей, писатель-мемуарист, этот очень осторожный просветитель, достойнейший гувернер, Ревердиль каждое утро несколько часов сидел за своим рабочим столом, чтобы завершить великий план освобождения датских крестьян от крепостного права.

Он делал это по поручению Струэнсе. Это должно было стать кульминацией реформаторской деятельности.

Многие из изданных Струэнсе до этого дня шестисот тридцати двух законов и директив были важными. Шестьсот тридцать третий должен был стать самым важным. Но пером водила рука Ревердиля; об этом не будет сказано в книгах по истории, но сам он будет это знать. Этого достаточно.

В то утро, в последнее утро времени Струэнсе, он тоже сидел и работал над великим текстом об освобождении. Он еще не закончил. Ему так и не удастся закончить. Он пишет, что в то утро чувствовал себя совершенно спокойным, и у него не было никаких предчувствий. Он не пишет, что был счастлив. В своих мемуарах он не употребляет слова «счастливый», во всяком случае, применительно к самому себе.

Он – анонимный автор, чей великий текст, текст об освобождении, останется незаконченным.

Пока он этого не понимал, в последний день перед крушением, но все же был счастлив. Проект ведь был столь велик, мысль столь верна. Работа над этим проектом казалась такой правильной, и в утро перед крушением тоже. Пока он работал, он был счастлив.

Много лет спустя он напишет свои воспоминания, и там не станет употреблять слово «счастье», во всяком случае, применительно к самому себе.

Он очень застенчив.

Он постоянно критикует Струэнсе, который «идет вперед слишком быстро». Сам он, однако, считает возможным постепенное освобождение. Он застенчив, осторожен, никакая тьма от внутреннего черного факела не застилает его мечту. Задним числом он полагает, что знал, как все должно бы было произойти.

Следовало соблюдать строжайшую умеренность.