Текст книги "Визит лейб-медика"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

4

Каким же странным городом была Альтона.

Город располагался в устье Эльбы и был торговым центром с населением в 18 000 человек; городские привилегии он получил в середине XVII века. Альтона разрослась в первую свободную гавань Скандинавии, но стала также и свободной гаванью для различных вероисповеданий.

Свободомыслие было полезно для торговли.

Интеллектуальный климат словно бы притягивал к себе идеи и деньги, и Альтона стала воротами Дании в Европу, следующим по значению городом после Копенгагена. Альтона находилась совсем рядом с крупным немецким вольным городом Гамбургом и получила у реакционеров славу змеиного гнезда радикальной мысли.

Таково было общее мнение. Змеиное гнездо. Но поскольку радикализм оказался экономически выгоден, Альтона смогла сохранить свою интеллектуальную свободу.

Струэнсе был врачом. Он родился в 1737 году и в пятнадцатилетием возрасте был записан в университет города Галле для изучения медицины. Его отцом был теолог Адам Струэнсе, который рано увлекся пиетизмом и позднее стал профессором теологии в университете Галле. Он был благочестивым, образованным, праведным, замкнутым и склонным к меланхолии, в то время как мать Струэнсе описывается как человек более жизнерадостный. Пиетизм этот был в духе Франке [17]17
  Франке Август-Герман (1663–1727) – немецкий теолог и педагог, один из руководителей пиетистского движения.


[Закрыть], с акцентом на важность пользы для общества, и находился под сильным влиянием идеи поклонения разуму, столь характерной в то время для университета в Галле. Дом был авторитарным, путеводными звездами являлись добродетель и нравственность.

Юный Струэнсе, однако, восстал. Он сделался вольнодумцем и атеистом. Он считал, что если человеку дано развиваться свободно, он должен, с помощью разума, избирать лучшее. Позднее он написал, что рано стал придерживаться представления о человеке «как о механизме», – выражение, характерное для мечты того времени о рациональности. Он действительно использует это выражение: лишь организм человека способен создать душу, чувства, добро и зло.

Он, очевидно, подразумевает, что проницательность и духовность не даются человеку каким-то высшим существом, а формируются нашим жизненным опытом. Именно долг по отношению к ближнему является целью всего, вызывает внутреннее удовлетворение, дает смысл жизни и должен предопределять действия человека.

Отсюда и вводящее в заблуждение выражение «механизм», которое наверняка должно рассматриваться как поэтический образ.

Он защитил диссертацию «О риске при неверных движениях конечностей».

Его анализ формалистичен, но безукоризненен. Эта рукописная диссертация имеет, однако, одну странную особенность: на полях Струэнсе другими чернилами нарисовал человеческие лица. Он выказывает здесь двусмысленный и неопределенный образ своего внутреннего «я». Он позволяет человеческим лицам заслонять величайшую интеллектуальную ясность диссертации.

Основная же мысль труда в том, что профилактическое здравоохранение является важным, что физическая тренировка совершенно необходима, но что при болезни или травмах необходима осторожность.

Если судить по диссертации, он был хорошим рисовальщиком. Его человеческие лица интересны.

Его текст – не столь интересен.

В двадцать лет Струэнсе переезжает в Альтону и открывает там врачебную практику. Ему всегда хотелось, и потом тоже, чтобы его воспринимали как врача.

Не как рисовальщика, не как политика, не как интеллектуала. Как врача.

Однако с другой стороны он – публицист.

Просвещение имеет рациональное и суровое лицо, и это – вера в разум и эмпирия в медицине, математике, физике и астрономии, но есть в нем и гуманное – просвещение как свободомыслие, терпимость и свобода.

Можно сказать: в Альтоне он движется от суровой стороны просвещения, касающейся развития наук к рационализму и эмпирии, к гуманной, подразумевающей необходимость свободы.

Первый основанный им журнал «Monatsschrift zum Nutzen und Vergnügen» («Ежемесячный журнал для пользы и удовольствия») в своем первом номере содержит подробный анализ опасности, заложенной в бегстве населения из сельской местности в город. Это – социально-медицинский анализ.

Здесь же Струэнсе наделяет врача ролью политика.

«Урбанизация, – пишет он, – это медицинская угроза, имеющая политические причины. Налоги, риск попадания на воинскую службу, плачевное состояние здравоохранения, алкоголизм – все это ведет к возникновению городского пролетариата, чему препятствовало бы более развитое медицинское обслуживание крестьян». Он дает хладнокровную, но жуткую по своей сути социологическую картину положения в пришедшей в упадок Дании; уменьшающаяся численность населения, непрерывные эпидемии оспы. Он отмечает, что «число нищих в крестьянском сословии сейчас превышает 60 000».

Другие статьи называются: «О блуждании души», «О комарах» и «О солнечном ударе».

Откровенно сатирический текст под заголовком «Хвала собакам и чудесное воздействие собачьего дерьма» стал, однако, его крушением. Этот текст был справедливо воспринят как личный выпад против известного в Альтоне врача, который сделал большое состояние на сомнительном средстве против запора, извлекаемом из собачьего дерьма.

Журнал был закрыт.

На следующий год Струэнсе, однако, основал новый журнал. Он старательно воздерживался от оскорблений и от формулировок, отдающих критикой в адрес государства или религии, но все же потерпел неудачу в статье о коровьем бешенстве, которую справедливо сочли критикой религии.

Этот журнал тоже был закрыт.

В своем самом последнем сочинении, написанном в тюрьме и законченном накануне казни, Струэнсе касается этого, так сказать, журналистского периода своей жизни. «Мои нравственные идеи развивались в то время под влиянием изучения трудов Вольтера, Руссо, Гельвеция и Буланже. Я сделался вольнодумцем и считал, что хоть мир и человек и созданы высшим принципом, но что никакой жизни после этой не существует, и что поступки обладают нравственной силой, лишь если они действенным образом влияют на общество. Я находил, что вера в наказание в следующей жизни нелепа. Человека достаточно наказывают в этой жизни. Добродетельным был тот, кто совершал полезное. Догматы христианства были чересчур строги, и те истины, которые оно выражало, были столь же хорошо выражены в трудах философов. Проявления сладострастия я считал в высшей степени простительными слабостями, если только они не имели пагубных последствий для самого человека или же для других».

Его оппонент в чересчур кратком резюме образа мыслей лейб-медика заключает: «Струэнсе считал, что человек – это всего лишь механизм».

Самым главным для него был, однако, труд Людвига Хольберга «Нравоучительные мысли». После его смерти был обнаружен сильно потрепанный экземпляр этого произведения на немецком языке, с многочисленными пометами.

Одной из глав этой книги суждено было изменить его жизнь.

5

6 мая 1768 года началась поездка короля Кристиана VII по Европе.

Его свита в общей сложности состояла из пятидесяти пяти человек; это должна была быть познавательная поездка, сентиментальное путешествие по образцу Лоренса Стерна (позднее утверждалось, что на Кристиана произвела сильное впечатление седьмая книга «Тристрама Шенди»), но, кроме того, целью поездки было при помощи демонстрируемой королевской свитой роскоши создать за границей твердое представление о богатстве и мощи Дании.

Первоначально планировалось, что свита будет больше, но постепенно она стала сокращаться; одним из тех, кого отослали, был курьер по имени Андреас Йорт. Его отправили обратно в столицу, откуда он был сослан на остров Борнхольм, поскольку однажды вечером, «по болтливости и пьянству», во всеуслышание разгласил, что король поручил ему во время поездки искать Катрин Сапожок.

В Альтоне к ним присоединился Струэнсе.

Их встреча была очень странной.

Король остановился в резиденции бургомистра; когда он вечером послал за курьером по имени Андреас Йорт, ему сообщили, что того отозвали. Никакого объяснения дано не было. Поступок курьера совершенно необъясним, – сказали ему, – но, возможно, он вызван болезнью кого-нибудь из членов его семьи.

Тогда у Кристиана случился приступ его странных конвульсий, и он с яростью начал крушить комнату, швырять стулья и бить окна, а на прекрасных шелковых обоях он вынутым из камина угольком написал имя Гульберга, намеренно сделав в нем ошибки. Во время этого бесчинства король до крови поранил руку, и Струэнсе пришлось, в качестве первого задания в этой поездке, перевязывать монарха.

Иными словами, был призван новый лейб-медик.

Его первое воспоминание о Кристиане: совсем маленький мальчик сидел на стуле, из его руки текла кровь, а он ничего не видящим взглядом смотрел прямо перед собой.

После длительного молчания Струэнсе вежливо спросил:

– Ваше Величество, Вы можете объяснить этот внезапный… гнев? Вы не обязаны, но…

– Да, я не обязан.

Через некоторое время он добавил:

– Меня обманули. Ее нигде нет. А если она где-то и есть, то наш путь туда не ведет. А если ведет, то ее увозят. Возможно, она умерла. Это моя вина. Меня должны наказать.

Струэнсе пишет, что тогда он ничего не понял (впоследствии ему все стало ясно), и что он просто молча продолжал перевязывать королю руку.

– Вы родились в Альтоне? – спросил затем Кристиан.

Струэнсе сказал:

– В Галле. Но я очень быстро переехал в Альтону.

– Говорят, – Кристиан, – что в Альтоне живут одни просветители и вольнодумцы, стремящиеся разрушить общество.

Струэнсе лишь спокойно кивнул.

– Уничтожить!!! Существующее общество!!!

– Да, Ваше Величество, – подтвердил Струэнсе. – Так говорят. Европейский центр просвещения, – говорят другие.

– А что говорите вы, доктор Струэнсе?

Повязка была наложена. Струэнсе стоял на коленях перед Кристианом.

– Я – просветитель, – сказал он, – но, прежде всего, врач. Если Ваше Величество пожелает, я могу незамедлительно оставить службу и вернуться к своему простому врачебному призванию.

Кристиан с пробудившимся интересом посмотрел на Струэнсе, отнюдь не рассердившись или разволновавшись из-за его почти провокационной откровенности.

– А вам, доктор Струэнсе, никогда не хотелось очистить храм от развратников? – совсем тихо спросил он.

Ответа на это не последовало. Но король продолжал:

– Изгнать торгашей из храма? Сокрушить? Чтобы все могло восстать из пепла, как… птица Феникс?

– Ваше Величество хорошо знает Библию, – уклончиво сказал Струэнсе.

– Вы не думаете, что невозможно добиться успеха! УСПЕХА! если не сделаться твердым и… сокрушить… все, чтобы храм…

Он вдруг заходил по комнате, где повсюду валялись обломки стульев и осколки стекла. Он производил на Струэнсе прямо-таки завораживающее впечатление, поскольку его мальчишеская фигура была столь хрупкой и маленькой, что едва ли можно было представить, что он сумел произвести такой разгром.

Потом он подошел совсем вплотную к Струэнсе и прошептал:

– Я получил письмо. От господина Вольтера. Почтенного философа. Которому я дал денег для судебного процесса. И он прославляет меня в письме. Как… как…

Струэнсе ждал. Затем это прозвучало, тихо, словно первое, таинственное сообщение, которому предстояло соединить их. Да, задним числом Струэнсе вспоминает это мгновение и описывает его в своих тюремных записках, мгновение абсолютной близости, когда этот безумный юноша, этот король Милостью Божьей, доверил ему тайну, совершенно невероятную и драгоценную, которой предстояло навсегда объединить их.

– …он прославляет меня… как просветителя.

В комнате стояла полная тишина. И король продолжал, все тем же шепотом:

– У меня в Париже назначена встреча с господином Вольтером. Которого я знаю. По своей переписке. Я смогу взять вас с собой?

Струэнсе, с едва заметной улыбкой:

– Буду очень рад, Ваше Величество.

– Я могу на вас положиться?

И Струэнсе просто и спокойно сказал:

– Да, Ваше Величество. Больше, чем Вы думаете.

Глава 6
Спутник

1

Ехать им предстояло далеко.

Поездка должна была занять восемь месяцев, этим пятидесяти пяти людям предстояло, на лошадях и в каретах, проехать более четырех тысяч километров по ужасным дорогам, ехать и летом, и осенью, и, наконец, зимой; кареты никак не обогревались, и их стенки оказались тонкими, да и цели поездки не понимал никто: лишь что ее следовало предпринять, и поэтому народ и крестьяне – это были две разные категории – должны были стоять вдоль пути их следования, разинув рты, ликуя или же в безмолвной ненависти.

Поездке предстояло длиться и длиться; какая-то цель у нее все же была.

А целью было под проливным дождем везти вперед этого маленького самодержавного правителя, этого, все более апатичного, маленького короля, который ненавидел свою роль и прятался в карете, сдерживая конвульсии и мечтая совсем о другом, а о чем, никто не понимал. Его везли с этим огромным кортежем через Европу, в погоне за чем-то, что когда-то, возможно, было тайной мечтой вновь обрести Владычицу Вселенной, ту, что должна была связать все воедино, было его сокровенной мечтой, которая теперь поблекла, стерлась и лишь болезненно ныла, как ярость, которую ему не удавалось выразить словами.

Под этим европейским дождем они, словно вереница гусениц, двигались вперед, без какой-либо определенной цели. Их путь лежал из Копенгагена в Коллинг, Готторп, Альтону, Селле, Ханау, Франкфурт, Дармштадт, Страсбург, Нанси, Мец, Верден, Париж, Камбре, Лилль, Кале, Дувр, Лондон, Оксфорд, Ньюмаркет, Йорк, Лидс, Манчестер, Дерби, Роттердам, Амстердам, Антверпен, Гент, Неймеген – нет, потом у них уже все перепуталось, разве Неймеген был не раньше Мангейма, а Амстердам – до Меца?

Да, так все и было.

Но в чем заключался смысл этого фантастического шествия под проливным европейским дождем?

Да, совершенно верно: Амстердам шел после Неймегена. Это было в начале поездки. Струэнсе помнил это совершенно точно. Это было в начале той непостижимой поездки и еще до Амстердама. На подъезде к Амстердаму король в карете крайне доверительно рассказал Струэнсе, что «он предполагает вырваться из плена своего королевского величия, этики и морали. Он собирался реализовать мысль о побеге, которую когда-то обсуждал со своим гувернером Ревердилем».

И Струэнсе отмечает: «Он, совершенно серьезно, предлагал мне бежать с ним. Он хотел стать солдатом, чтобы в дальнейшем не быть обязанным никому, кроме самого себя».

Это было на подъезде к Амстердаму. Струэнсе терпеливо слушал. Затем он стал уговаривать Кристиана подождать несколько недель, по крайней мере, до встречи с Вольтером и энциклопедистами.

Кристиан прислушивался, словно к какому-то слабому призывному зову того, что некогда было невероятно существенным, но теперь находилось бесконечно далеко.

Вольтер?

В Амстердам они въехали в полной тишине. Король тупо смотрел в окно кареты, видя многочисленные лица.

– Они пялятся, – заметил он Струэнсе. – Я пялюсь в ответ. Но никакой Катрин.

К плану побега король больше никогда не возвращался.

Об этом во дворец в Копенгагене не сообщалось.

Почти все остальное сообщалось. Депеш было великое множество, и их внимательно читали.

По обычаю все три королевы трижды в неделю играли в карты. Играли они в «тарок». Карточные фигуры наводили на разные мысли; особенно Скиз. В игре участвовали: София Магдалена – вдова Кристиана VI, пережившая Его Величество на двадцать четыре года, Юлиана Мария – вдова Фредерика V, а также Каролина Матильда.

То, что при дворе существовали три королевы, в трех поколениях, считалось естественным, поскольку для королевского дома было в порядке вещей, что король допивался до смерти, не успев овдоветь, а если королева умирала, к примеру, в родах, всегда организовывались повторные браки, которые регулярно, в конце концов, оставляли после себя вдовствующую королеву, словно выброшенную на песок ракушку.

Последующие поколения всегда говорили о пиетизме и сильной набожности вдовствующих королев. Это, однако, ничуть не обедняло их языка. Особенно Юлиане Марии удалось развить необычайную словесную прямоту, часто походившую на грубость.

Можно даже сказать: строгое религиозное требование правдивости и собственные ужасающие переживания придали ее языку своеобразную откровенность, которая могла шокировать.

Во время карточных вечеров ей представлялось много случаев снабжать юную королеву Каролину Матильду информацией и советами. Она все еще считала юную королеву бесхарактерной и безвольной.

В дальнейшем ее мнение изменится.

– Мы получили из поездки, – сообщила она в один из таких вечеров, – вызывающую большое беспокойство депешу. Лейб-медик, которого взяли на службу в Альтоне, добился расположения Его Величества. Они постоянно сидят вместе в королевской карете. Говорят, что этот Струэнсе просветитель. В таком случае, это несчастье для нации. Теперь не поможет и то, что Ревердиля отослали, а ведь это было столь неожиданной удачей. Стало быть, теперь существует еще одна змея.

Каролина Матильда, полагавшая, что понимает причину, по которой Ревердиля столь непостижимым образом выслали, ничего на это не возразила.

– Струэнсе? – спросила только Каролина Матильда, – он немец?

– Я волнуюсь, – ответила вдовствующая королева. – Его описывают как интеллектуала, очаровательного дамского угодника и человека безнравственного, и он из Альтоны, которая всегда была змеиным гнездом. Из Альтоны не может исходить ничего хорошего.

– В депешах, однако, сообщается, – пытаясь возразить, заметила старшая вдовствующая королева, – что король спокоен и не ходит к шлюхам.

– Радуйтесь, – сказала тогда Юлиана Мария королеве, – радуйтесь, что его целый год здесь не будет. Моему супругу, покойному королю, чтобы обрести душевный покой, приходилось ежедневно опорожнять свой пузырь с семенем. Я сказала ему: опорожняйся в шлюх, но не в меня! Я – не какая-нибудь сточная канава! Не бадья для слива помоев! Учитесь на моем опыте, мой юный друг. Нравственность и невинность человек создает себе сам. Невинность отвоевывается сопротивлением.

– Если он просветитель, – поинтересовалась тогда старшая вдовствующая королева, – означает ли это, что мы совершили ошибку?

– Не мы, – ответила вдовствующая королева. – Кое-кто другой.

– Гульберг?

– Он не совершает ошибок.

А юная королева, при имени, которое, как она впоследствии скажет, она впервые услышала именно за карточным столом, лишь вопросительно произнесла:

– Какое странное имя… Струэнсе..?

2

Это было ужасно.

Европа была ужасна. На Кристиана пялились. Он устал. Он испытывал стыд. Он чего-то боялся, сам не зная чего, – наказания? В то же время он жаждал наказания, чтобы освободиться от стыда.

Когда-то у него была цель. Затем он понял, что этой цели не существует. Тогда он взял себя в руки. Это был способ сделаться твердым и неуязвимым. Он стал искать иной смысл этого путешествия. Ведь могло же быть, что поездка по Европе означает развлечения или встречи с людьми. Но все было не так, его развлечения для других развлечениями не были. Встречи его пугали.

Оставались только мучения.

Он не знал, что говорить тем, кто на него пялился. Ревердиль научил его многим репликам, которыми можно было блеснуть. Это были короткие афоризмы, которыми почти всегда можно было воспользоваться. Теперь же он начал забывать эти реплики. Ревердиля с ним не было.

Было так ужасно участвовать в спектакле, не имея при этом реплик.

В одном из писем юная графиня Ван Зейлен пишет, что повстречалась с датским королем Кристианом VII во время его путешествия по Европе, когда он сделал остановку в замке Термер.

Он был маленьким и наивным, «почти как пятнадцатилетний мальчик». Он был тоненьким и худощавым, и его лицо было болезненно бледным, прямо как если бы он пользовался белилами. Он казался парализованным и не мог поддерживать разговор. Перед придворными он выпалил несколько реплик, показавшихся заученными, но когда аплодисменты стихли, он лишь неотрывно смотрел прямо вниз, на носки своих туфель.

Тогда она, чтобы избавить его от неловкости, повела его в парк на небольшую прогулку.

Слегка накрапывал дождь. Из-за этого ее туфли намокли, что стало его спасением. «Его Величество все то время, что мы провели вместе в парке, а это было около получаса, неизменно смотрел на мои туфли, которые могли промокнуть, и, пока мы были вместе, он ни о чем другом не говорил».

Потом она отвела его обратно, к ожидавшим придворным.

В конце концов он почти уверился в том, что был узником, которого, в сопровождении гигантской процессии, увозят прочь для наказания.

Его это больше не пугало. Но на него снизошла бесконечная усталость; ему казалось, что он погружается в печаль, и единственным, что могло заставлять его подниматься, были регулярные вспышки ярости, когда он был способен колотить стульями об пол, пока они не разламывались на куски.

Отчеты и депеши говорили сами за себя. «За время поездки осталось не много гостиниц, где бы не наблюдались какие-либо разрушения, а в Лондоне мебель в комнатах короля оказалась почти вся разломана».

Это было краткое изложение.

Только в обществе Струэнсе он мог чувствовать себя спокойным. Он не понимал, почему. Однажды Кристиан упоминает, что поскольку он «был сиротой» (его мать умерла, когда ему было два года, а с отцом у него не было почти никакого контакта), он и не знал, как ведут себя родители, а Струэнсе, своим спокойствием и молчанием, создавал у него впечатление, что таким и должен был быть отец (как ни странно, он пишет: «отец на небесах»!).

Как-то раз он спросил Струэнсе, является ли тот «его благодетелем». Струэнсе с улыбкой спросил, какими качествами таковой должен обладать, и Кристиан ответил:

– У благодетеля есть время.

Теперь уже все путешественники называли Струэнсе Молчуном.

Каждый вечер он перед сном читал королю. В первой половине поездки он выбрал для чтения «Историю Карла XII» Вольтера.

«Он является, – писал позднее Струэнсе, – одним из самых впечатлительных, талантливых и чутких людей, которых мне доводилось встречать; но во время этой поездки он, казалось, медленно погружался в молчание и печаль, и прерывалось это лишь необъяснимыми вспышками ярости, направленными, однако, исключительно на самого себя и ни в чем не повинную мебель, на которую и обрушивался его необъяснимый гнев».

Когда Струэнсе читал из «Истории Карла XII», он должен был сидеть на стуле, возле постели короля, и держать его за левую руку, а другой рукой – перелистывать книгу. Потом, когда король засыпал, Струэнсе приходилось осторожно высвобождать свою руку и оставлять его наедине с его снами.

Понемногу Струэнсе начинал понимать.