Текст книги "Вдова"
Автор книги: Пьер Рей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Я понимаю вашу щепетильность, мэтр. Но это – тот случай, когда стоит пожертвовать профессиональной тайной, чтобы уберечь от горя женщину.
– Клянусь! Перед Богом! Никакого завещания. Никакой Додо…
Нервы перестали ей повиноваться. Из глаз Пегги полились слезы, а из груди вырвался истерический смех. Все пропало! Как такое могло случиться? От кого исходил удар? Понятно, ей расставили ловушку, чтобы она не вышла замуж за Калленберга. А она кинулась туда с закрытыми глазами. Но кто из всего этого извлек выгоду? Нат? Неужели Нат? Нет, Нат была ее лучшей подругой и неоднократно это доказала. А если Нат, сама того не подозревая, тоже проглотила наживку? Господи, сколько вопросов и ни одного ответа! А над столом прямо в уши плыл хнычущий голос Миллера:
– Вы мне верите? Ну скажите, что верите…
– Прошу вас, мэтр, извинить меня. – Это все, что она могла сказать.
– Объясните хотя бы…
– Очень жаль, но я ничего не могу объяснить. – И Пегги поднялась, давая понять, что тягостный для них обоих разговор окончен.
Очутившись на шумной Шестой авеню, она чуть не упала в обморок. Дома вокруг плыли, качались и, казалось, собирались обрушить ей на голову все свои этажи. Она сама – сознательно! – отказалась от миллиардов Калленберга ради призрачного богатства. Разве может такая женщина, как она, прожить на жалкие крохи, которые получает? А сорокалетний рубеж она, между прочим, уже перешагнула.
Есть разные ступени бедности, и Пегги Сатрапулос искренне считала себя нищей, имея всего каких-то четыре или пять миллионов, которые еще можно было спасти. Ее вдруг охватил озноб, несмотря на влажное душное тепло, исходящее от асфальта. Кружилась голова. Спешили по своим делам прохожие, толкая ее и даже не узнавая. И нужно было начинать сначала. С нуля! Что ж, прежде она все выяснит с Нат, чтобы знать… Знать!
Не обращая внимания на шофера, который что-то ей говорил, Пегги яростно рвалась вперед, не видя ничего, не разбирая дороги.
Глава 2
– Убери руку, свинья!
– Сам свинья, ты меня провоцируешь!
– Нас могут увидеть.
– Ну и что? Им бы это понравилось!
Два парня, Боб и Дидье, прятались за кучей шуб. Они украдкой тискали друг друга, позволяя себе все более смелые ласки и заливаясь довольным смехом. Лица их выражали притворное смущение.
Впрочем, у Джованни Аттилио в течение дня все открыто теребили друг друга, но скорее нежно, для забавы, не решаясь на явно страстные проявления чувств. Разве могли что-нибудь значить пальцы, перебирающие волосы друга, рука, украдкой скользнувшая к нему в брюки, или нежная записка, тайком прочитанная в жизненном центре фирмы – туалете, где завязывались и развязывались интриги. Так, флирт без продолжения.
Более серьезные развлечения во время работы считались неуместными. Джованни Аттилио не потерпел бы этого. Впрочем, к себе он был менее строг. Утомленный тяжелыми обязанностями, шеф время от времени вызывал к себе в кабинет одного из тех юношей, кого лично принимал на работу. Никаких дипломов от претендентов на ту или иную должность Джованни никогда не требовал. Достаточно было иметь приятную внешность и согласиться пройти своеобразный конкурсный экзамен: провести час в оборудованном звукоизоляцией кабинете Аттилио. Это именовалось личной – очень личной! – беседой шефа с новым сотрудником. Имя новичка тотчас же вписывалось в журнал персонала, или, как называли его злые языки, в журнал личного состава гарема Джованни.
На пяти этажах особняка на Парк-авеню, где обосновалась империя Аттилио, можно было найти все, что могло бы достойным образом украсить заплывшие жиром телеса шестидесятилетних матрон с тугим кошельком. На первом этаже располагался выставочный зал, по которому неслышно скользили одетые с иголочки, красивые, внимательные юноши. В их обязанности входило принимать клиентов. На втором и третьем размещались примерочные. Четвертый этаж занимали парикмахеры, фотографы, гримеры, закройщики и манекенщицы, – стройные бледные куколки, закутанные в несвежие пеньюары. Но когда наступал их час, они перевоплощались в сверкающих загадочных бабочек и на подмостках в безжалостном свете юпитеров выглядели полупризрачными, почти нереальными.
На пятом этаже царила иная атмосфера. Здесь изготавливались и подгонялись известные всему миру модели Аттилио, и попасть сюда можно было только через потайную дверь. Через нее-то и входили рабочие, прежде чем отметить время прихода. Центр управления находился на втором этаже, что позволяло Джованни неожиданно появляться везде и в любое время. Он вмешивался во все и вся, обострял отношения, хвалил одних, разнося в пух и прах других.
Когда-то, двадцать лет назад, Аттилио приехал в Штаты из маленькой итальянской деревушки без гроша в кармане. Его родители были простыми крестьянами, многие поколения женщин в их семье одевались в платья, выкроенные ножом из грубой черной ткани.
Джованни стал королем моды, Гением, как его окрестили журналисты. Он диктовал свои законы женщинам всего мира, а через них и их мужьям. Если он решал, что пришло время носить короткие платья, в Париже, Риме и Токио можно было услышать лихорадочное позвякивание ножниц. Если ему хотелось, модными становились длинные одеяния. Никто не смел ему противоречить. Малейший каприз Гения превращался в диктат. Разумеется, он был мультимиллионером. Триста два раздельных контракта разрешали производителям во многих странах мира использовать его торговый знак, разумеется, за огромные отчисления. Но в душе Аттилио был меценатом и тратил огромные деньги на начинающих художников, музыкантов, актеров, писателей или просто на молоденьких парнишек с торговых судов, которых он отыскивал, бродя у доков. На такие прогулки Гений выбирался, как правило, в обычном костюме, но иногда позволял себе превращаться в сказочного персонажа, нацепив белый парик и куртку с воротником из роскошной чернобурки.
Во внешности Джованни не было ничего примечательного. Худой, суховатый, среднего роста, со странной привычкой как-то по-особому склонять голову набок, он напоминал потерянную птицу. Необычными были только его глаза – глаза мечтателя, всегда устремленные вдаль. Куда? Он и сам не смог бы точно сказать. И зимой и летом на Аттилио всегда был один и тот же серо-голубой фланелевый костюм, который украшал обычный черный галстук.
– Осторожно! – предупредил Боб Дидье. – Джованни!
В противоположном конце салона появился Гений, о чем-то тихо беседующий с администратором. Когда Дидье и Боб поправили одежду и выбрались из своего укрытия, около пятидесяти человек уже топтались на почтительном расстоянии от шефа.
– Господа, – начал он, когда воцарилась полная тишина и все взгляды обратились к нему. – Я очень хотел объявить вам эту новость… – Он вдруг замолчал, сделал несколько нерешительных шагов вперед, заложив руки за спину, и продолжил: – Господа, нам оказала честь, согласившись сотрудничать с нами, известная всему миру Пегги Сатрапулос. Она появится здесь завтра утром.
Но едва он успел выйти в коридор, ведущий к его кабинету, все пять этажей империи загудели, как разбуженный улей.
Дидье удивленно посмотрел на Боба.
– Вдова? Черт знает что! Ты представляешь ее за швейной машинкой?
– Увидишь, дорогой, – заключил Боб, выражая, сам того не зная, общее мнение, – за три недели эта бабуля слопает у нас всю прибыль на пятьдесят лет вперед!
* * *
В пятистах милях от аэропорта Кеннеди начал снижение «Боинг-747». Пегги вышла из сауны, отказавшись от теплого пеньюара, который ей протягивал нубийский евнух. Гигант поклонился и неслышно удалился, а Пегги с сожалением оглядела ванную с ее золотыми кранами. Жаль, что нельзя их упрятать в свой чемодан. В этом самолете все, похоже, было из золота. Немыслимые богатства, собранные здесь, превращали его в настоящий летающий музей. Подобные сокровища не могли присниться персонажам из «Тысячи и одной ночи» даже в их самых сумасшедших снах.
В салоне, длина которого, несомненно, превышала двадцать метров, одна из стен была отведена для картин. И каких картин! Тинторетто, Рубенс, Брейгель-старший… А вот несколько эскизов самого Леонардо да Винчи и автопортрет Рембрандта. А здесь, как бы перекликаясь с Кватроченто, излучают неповторимое внутреннее сияние импрессионисты – Ренуар, Моне, Писсарро, Сислей. И уж совсем трудно отвести глаза от лаковых панно Короманделя, от редкостных безделушек из нефрита и слоновой кости.
Пол устилали китайские ковры вековой давности, и даже кресла в стиле Людовика XV вовсе не казались здесь старомодными, настолько удивителен был весь ансамбль.
Пегги, которую трудно было вообще чем-либо удивить, была потрясена этим великолепием, поднявшись на борт «боинга». Ей почему-то вспомнились последние слова Хаджи Тами эль-Садека, который принимал ее три дня назад в Баране с королевскими почестями: «Не забудьте… Вы сами и ваши наследники призваны сыграть важную роль в будущем равновесии на планете».
Что он имел в виду? Перед отлетом эль-Садек преподнес Пегги шкатулку, которую она открыла дрожащими руками. Там оказалось бриллиантовое ожерелье. Она знала о существовавших между эмиром и Сократом связях и сейчас очень сожалела, что в свое время не расспросила Грека подробнее о механизме его интриг. Арабы ее всегда впечатляли. Она находила в них что-то жестокое, животное, чувствуя, что они, несмотря на подчеркнутое уважение к ней, относились к женщинам с глубоким презрением. Для этих людей ее обаяние, ее имя, ее положение в обществе особого значения не имеют. Тем не менее, возвращаясь в Нью-Йорк с сопровождавшим ее министром иностранных дел Барана Слиманом Бен Слиманом, Пегги была очарована его утонченными манерами и безупречной вежливостью. Ей было известно, что он занимался всеми крупными делами эль-Садека – куплей и продажей оружия, вкладами в швейцарские банки, инвестициями в европейскую недвижимость, размещением капитала в Японии и на Ближнем Востоке. Слиман, разумеется, получал определенный процент за участие в этих и подобных им операциях. Пегги подозревала, что он был сказочно богат, но хотел стать еще богаче. А значит… Это значит, что пройдет определенное время и Слиман непременно предаст своего хозяина, чтобы занять его место. Все течет… Приятным сюрпризом оказался для нее стенной шкафчик: там обнаружились ее любимые духи. И откуда они это узнали?
Пегги задумчиво растерла тело и уселась перед зеркалом в позе лотоса, как можно шире разведя ноги. Пока удавалось принять эту или какую-либо другую позу, пока она могла, лежа на спине, коснуться коленями головы – все было в порядке: тело оставалось таким же гибким и юным, как в молодости. Теперь оставалось только развернуть бедра, чтобы убедиться, какой совершенной прямой линии можно достичь, постоянно упражняясь. В эту минуту Пегги безумно нравилась сама себе и жалела, что никто ее не видит.
* * *
– Быстрее! – сказал Бен Слиман. – Теперь помедленнее… Так… Да… Продолжай… Хорошо… Не останавливайся… – Его руки судорожно стискивали голову блондинки, прижатую к его животу.
Слиман никогда не отправлялся в дорогу, не прихватив вместе с багажом двух-трех скандинавок с белоснежной кожей. Он мечтал о таких красотках будучи подростком, но тогда ему были доступны лишь местные толстые проститутки.
Сегодня же за право подняться на борт его личного авиалайнера боролись редкие красавицы, зная, что получат за свои труды более чем щедрое вознаграждение. А трудиться приходилось, что называется, в поте лица. Изощренные сексуальные требования грубого, похотливого, не знающего нежности Бен Слимана вызывали чуть ли не шок даже у самых искушенных жриц любви. А после возвращения этим несчастным, одурманенным гашишем, измученным, потерянным требовалось немало времени, чтобы прийти в себя. Такое случалось даже тогда, когда Бен Слиман брал с собой в очередную поездку трех или четырех девиц и они регулярно сменяли друг друга, чтобы удовлетворить хозяина. Для любовных утех был отведен роскошно отделанный салон в задней части авиалайнера.
– Ты мне делаешь больно! Так… Да… Быстрее!.. Еще быстрее!..
Его тело содрогнулось, и девушка с перекошенным от отвращения лицом бессильно откинулась на спину. Она лежала неподвижно, с широко открытыми глазами, не имея сил вытереть обрызганное спермой лицо. Цепкие пальцы Слимана все еще сжимали ее руку. Почему он не дает ей передохнуть? Поспать бы немного… Поспать? Девушка посмотрела на него, и гримаса удивления застыла на ее лице: невероятно, но ее мучитель был готов снова заниматься любовью.
– Начинай! – приказал Бен Слиман, даже не посмотрев на партнершу. Взгляд его странно расширенных, округлившихся глаз был устремлен на стену. Дело в том, что его салон и помещение, которое занимала Пегги, разделяла стена, представлявшая собой специальное зеркало без амальгамы. И вид нагой Пегги, чьи ноги были разведены аж на 180 градусов, доводил Бен Слимана до исступления.
* * *
Ну как не впустить посетителей, если в руках у них чек на целых двадцать тысяч долларов в пользу «Общества защиты птиц»? Люси Мадден в одинаковой степени ненавидела и мужчин и женщин, но птицы, по ее мнению создания среднего пола, представлялись ей существами иного, высшего порядка. Люси была от них без ума. Ее квартира выглядела как огромный вольер, где щебетали всевозможные пернатые – от крохотного колибри до обыкновенной канарейки. Всюду громоздились клетки, где обитали попугаи, дрозды, две совы, какаду, зимородки, райская птичка, дятлы, славка, три перцеяда и раненый пеликан, доставленный из Греции неделю назад.
С бессознательным садизмом Люси разместила самок и самцов в смежных, но отдельных клетках, так как зрелища их совокупления она бы не вынесла. С нее хватало того, что подобные видения преследовали ее по ночам, в кошмарных снах. Люси просыпалась в холодном поту, с ужасным чувством стыда и вины. Каждое утро ее горничная выгребала из клеток столько помета, что желающий мог бы основать процветающее предприятие по производству удобрений. В квартире стояла удушливая, как в зоопарке, вонь, но никто из многочисленных посетителей, ожидающих приема с подарками для «дорогих малюток», казалось, не замечал этого. Можно ведь зажать нос и перетерпеть. Это было ничто в сравнении с несколькими строчками в колонке знаменитой Люси Мадден. А она могла многое: кого-то вознести, сделать известным, а кого-то перестать упоминать вообще, что означало приговорить его к забвению.
– Впустите их, – приказала Люси Аните.
Два приличных молодых человека, одетые со скромной элегантностью, поклонились и уважительно поцеловали хозяйке руку. Неплохое начало…
– Господа, – сказала она, держа в руке чек. – Не знаю, как и благодарить вас за вашу щедрость. Да, да! Ведь птички такие беззащитные и так страдают от людской черствости… Что вас привело ко мне?
– Мы журналисты, – шатен выговорил эти слова чуть запинаясь.
– И вы тоже? – обратилась она ко второму посетителю, блондину.
– Да, – ответил тот.
– Напомните-ка мне ваши имена. – В ее голосе прозвучало плохо скрываемое недоверие.
– Ричард Гордон, – представился шатен.
– Питер Грант, – поклонился блондин.
– Полагаю, вы хотите взять у меня интервью как у президента «Общества защиты птиц»? – спросила она.
– Н-не совсем так, – промямлил Гордон… – Безусловно, мы восхищены вашей деятельностью на этом поприще, но…
– Обращаемся к вам как к коллеге, – прервал его Грант. – И помочь нам можете только вы, женщина, способная столько времени и сил отдать этим необыкновенным существам. – Он широким жестом указал на вольер.
В это время Гордон, несмотря на жесткий самоконтроль, не выдержал и зажал нос платком, делая вид, что сморкается.
– И чем же я могу помочь?
– Никто лучше вас не осведомлен о том, что происходит за кулисами нашего огромного мира…
Еще бы! Ни одна знаменитость и шагу не могла ступить, чтобы об этом сию же минуту не стало известно ей, Люси Мадден. За тридцать лет своей журналистской карьеры она все успела увидеть, все узнать, все запомнить. Ее поразительная желчная память сохраняла даже незначительные подробности увиденного или услышанного. Люси и спустя десять лет могла безошибочно назвать цвет платья какой-нибудь дамы на каком-нибудь приеме или описать ее безобразную шляпку. В «расследовании» любовных приключений ей не было равных, и она со злорадным удовлетворением камня на камне не оставляла от репутации того или иного общественного деятеля, разбивала браки, ссорила лучших друзей, сеяла панику в правительствах. Благодаря ей из газеты «Пэйдж Твэлв», где она работала, один за другим вылетели три директора, словно она мстила им за то, что ни разу в жизни не переспала с мужчиной.
– Какое издание вы представляете?
– Мы корреспонденты агентства.
– Какого агентства?
– Агентства «Глобаль», правление которого находится в Мюнхене. Мы освещаем события по всей Европе, вплоть до железного занавеса.
– Как поживает мой друг Ганс Фехнер? По-прежнему лысый?
– Если честно признаться, контактов на таком высоком уровне у нас нет, но наш шеф чувствует себя неплохо.
– Отлично! Что вы хотите?
– Мы хотели бы выпустить серию статей об одной… особе.
– О ком?
Гордон и Грант обменялись взглядами. И Грант, словно бросаясь в омут, выпалил:
– О Пегги Сатрапулос.
– Странно! Я уже все сказала о ней в те времена, когда она еще вызывала к себе какой-то интерес. Сегодня она представляет только себя саму, то есть ничего. Она вышла из моды.
– Вы знаете, европейцы…
– Не говорите, я знаю их лучше, чем вы. В каком плане вы собираетесь о ней писать?
– Скорее в критическом.
– Самое худшее для человека – это когда о нем вообще не говорят.
– Если бы вы могли…
– К сожалению, не могу. – Она сложила чек кончиками пальцев и сунула его в корсаж. – У меня контракт с «Пэйдж Твэлв».
– Но никто никогда не узнает о том, что вы нам помогали.
– Все так говорят.
– Уверяем вас, никто…
– Пусть так! Но я очень занята.
– Может быть… еще тридцать тысяч для ваших птичек…
– Конечно, пятьдесят тысяч на эти цели…
– Тридцать.
– …пятьдесят тысяч стоят того, чтобы кое-чем пожертвовать. Поэтому я не стану вам рассказывать о том, что уже всем известно: о ее многочисленных любовниках, сексуальных извращениях, продаже фетишистам своего нижнего белья, о контракте с фабрикой по производству надувных кукол, которая продает изображение Вдовы в натуральную величину и платит ей огромные проценты. Скандальные подробности о несостоявшемся браке с Калленбергом тоже ни для кого не тайна. Я, кстати, там была и не постеснялась высказать этой дамочке все, что о ней думаю.
– Не так быстро, – умоляюще произнес Гордон, вынимая блокнот для записей.
Люси Мадден, казалось, не слышала его.
– В конце концов, все это было в бульварных газетенках и интересует лишь определенный сорт людей. Иное дело – материалы о ее жизни со Скоттом Балтимором, о ее причастности к политике и делишках с сомнительными личностями из Саудовской Аравии, о результатах секретного расследования, которое провел ее второй муж, чтобы докопаться до причины смерти первого. Эти документы хранятся в моем сейфе, и я знаю, почему они не скоро выплывут на свет божий.
– Вы правы. Думается, наше правление позволит заплатить пятьдесят тысяч долларов за подобную информацию.
– Значит, вы согласны? И если гарантируется полная тайна…
– Мы дали вам слово!
– Видите ли, я терпеть не могу эту женщину. Даже в свои лучшие времена она ни цента не пожертвовала на моих славных птичек!
– Правда? – спросил Грант, стараясь сохранять серьезность.
– Клянусь вам! Да, заберите ваш чек, дайте лучше наличными.
– Пятьдесят тысяч наличными?
– Не пятьдесят, а семьдесят. Ведь деньги у вас при себе? Или я ошибаюсь?
Как она догадалась? Он и Гордон действительно имели при себе сто тысяч долларов. Это была максимальная сумма, которую им разрешалось заплатить за подобного рода информацию. Конечно, деньги принадлежали агентству, но они не испытывали особого желания отдавать их за здорово живешь этой жирной, озлобленной на всех и вся стерве.
– Гм… – произнес Гордон, бросая отчаянный взгляд на Гранта.
– Ну-ну, поторопитесь, – в голосе Люси Мадден слышалось нетерпение.
– Доставай, – сдался Грант.
Гордон сунул руку в портфель и на ощупь отсчитал семь пачек.
Если бы эта кобра знала, что у них целых десять пачек… Грант с сожалением наблюдал, как деньги переходили из рук в руки.
– Отлично, – сказала Люси. – Начнем сейчас же. Задавайте мне любые вопросы. Мэри! Мэри! Подождите минутку, я отдам это своей секретарше.
Прижимая к огромным грудям пачки долларов, она скрылась в коридоре под аккомпанемент птичьих криков и щебетанья.
Если эти типы – журналисты, то она с полным правом может назвать себя архиепископом. Интуиция ее ни разу не подводила: большая политика – вот с чем связан визит этих двоих. Начинается предвыборная кампания, то есть жестокая борьба, которая многим развяжет языки и кошельки. Уотергейт показал, что для достижения цели хороши любые средства: главное – деньги и изворотливость. В газетах то тут то там уже стали появляться разоблачительные статьи. Всех, кто имеет отношение к политике, нельзя считать нормальными людьми. Тщеславные, самодовольные, суетные, они поразительно легко становились мишенью для вездесущих репортеров, сами подставляли головы, сами лезли прямо под удар. А потом такие вот Пегги Сатрапулос и ей подобные еще и жаловались, что их разделывали в пух и прах. Зато ей, Люси Мадден, такие потрясения неведомы. Она всегда вела себя сдержанно и скромно, стараясь жить незаметно среди обожаемых ею птиц.
* * *
Красоту обнаженного мужского тела не могло скрыть от ее глаз даже матовое, с узором стекло двери в ванную. На земле есть только один такой парень – Квик! И этот парень принадлежит ей одной. Лон сунула в рот сигарету, пошарила рукой возле кровати, ища зажигалку, и, не найдя, крикнула:
– Квик, где у тебя спички?
Голос его заглушал шум льющейся воды, разобрать удалось лишь одно слово – карман. Лон поднялась и пошла искать куртку Квика, которая оказалась на полу в противоположном углу комнаты. В одном из карманов ее рука наткнулась на маленький кусочек картона. Машинально скользнув по нему взглядом, она от неожиданности остолбенела, потом заставила себя прочитать четко выписанные слова еще раз. Кошмар какой-то! Не осознавая до конца, что делает, Лон бросилась на постель и с головой укрылась простыней.
– Нашла? – спросил Квик, выходя из ванной.
– Нет.
Нагнувшись над ней, он отвернул край простыни и легонько куснул ее за плечо.
– Подожди, я сам найду. Держи, вот спички. А пожевать что-нибудь найдется? Да что это с тобой?
Он прикурил две сигареты и одну протянул ей. Лон затянулась.
– Ничего. Все нормально.
– Отлично. Перекусим?
Да, в этом был весь Квик. Были бы машины, любовь, пища…
– Есть холодный цыпленок в холодильнике.
– А ты будешь?
– Не хочу. Останешься сегодня у меня?
– Нет. Через десять минут мне надо уйти. А знаешь, о чем я думал, стоя под душем? – Он засмеялся, вгрызаясь в крылышко цыпленка. – Когда ты в платье, то кажешься толстоватой, а голая – в полном порядке! Объясни-ка, всезнайка, почему так получается?
– Надо не объяснять, а сожалеть об этом.
– Лон! Ты сердишься?
– Квик – твое настоящее имя? – Ее вопрос мог показаться смешным после их шестимесячной связи.
– А зачем тебе это знать? – спросил он добродушно. – Меня зовут Квик, потому что я самый быстрый, самый высокий, самый лучший! – Он стал изображать рев машины, набирающей скорость, и сжал воображаемый руль.
– У тебя есть родители?
– Что?
– Родители у тебя есть?
– Ну у кого их нет?
– А где они живут?
– Откуда я знаю!
– Вы не встречаетесь?
– Послушай, остановись. Я же твоими не интересуюсь. Там еще что-нибудь найдется?
– Что?
– Ну, цыпленка еще не доели?
– Да, кусочек найдется.
Лон встала с постели, обернулась полотенцем и подошла к холодильнику. Пока Квик стоял к ней спиной, ее рука осторожно вытащила из кармана его куртки злополучный кусочек картона.
– Квик?
– Ну? – Рот его был набит, и вопрос прозвучал невнятно.
– Пока ты был в ванной, я нашла вот это.
– Что именно?
– Какую-то карточку.
– Положи ее туда, откуда взяла.
– Я прочитала, что на ней написано.
– Ну и что?
Глаза Лон наполнились слезами, она резко повернулась к нему.
– Квик!.. Квик!.. Ты сошел с ума!
– Да что с тобой?
– Это ужасно! Ужасно! Неужели ты не понимаешь?
– Не закатывай истерику.
– Ох нет, нет!
Лон вытерла рукой глаза и, сдерживая рыдания, снова уставилась на картонный квадратик. На карточке вверху стоял штамп: «Резус – отрицательный». А ниже страшные слова: «В случае моей смерти я, нижеподписавшийся Эрнест Бикфорд, разрешаю любому медицинскому учреждению использовать мое тело и его органы без каких бы то ни было ограничений. Данное разрешение действительно для всех стран мира, где меня может настигнуть смерть». Дальше следовало пояснение, где и когда написано разрешение. И под всем этим стояла подпись: «Эрни Бикфорд». Лон схватилась руками за голову, а Квик искренне недоумевал.
– Тебя удивило, что меня зовут Эрни?
– Квик! Ох, Квик!
– Да ты вдумайся в то, что там написано: «использовать». Это от слова «полезный». Если вдруг я околею, то какая разница, кому пересадят мою печень или мои глаза. Главное – это поможет кому-нибудь выжить или увидеть мир. Все бродяги так делают!
– Но только не ты! Не ты!
– Почему же?
– Ты мне нужен живой – понимаешь? Не хочу, не могу представить, что тебя будут резать на куски.
Он расхохотался.
– Какая же ты дуреха! Одевайся! Подбросишь меня, а то я и так здорово опаздываю.
* * *
Спустя пять минут они были на улице. Квик сел за руль, а Лон устроилась рядом. Она места себе не находила, словно эта карточка была извещением о его смерти. Нагнувшись к заднему сиденью, чтобы взять несколько салфеток, она вдруг заметила следующий за ними чем-то знакомый автомобиль.
– Квик…
– Что, малыш?
– За нами кто-то следит.
– Ерунда! Тебе показалось.
– Нет. Видишь большой черный «бьюик»? Похоже, моя мать что-то заподозрила.
– Ты уверена?
– Да.
– Что будем делать? Уйдем от них?
– Бесполезно. Но она мне за это заплатит.
* * *
– Передать вам сахар?
– Нет, спасибо.
Кабина, выступавшая над корпусом «боинга», была переоборудована в комнату отдыха в восточном стиле. В небольшом бассейне, выложенном голубой плиткой, играл фонтанчик воды, а вокруг прямо на полу были разложены подушки.
В Слимане Бен Слимане, несмотря на его европейские манеры и костюм, чувствовалась какая-то животная жестокость, которая приводила Пегги в смятение. Иногда она ловила на себе его брошенный украдкой взгляд, откровенный, такой, какой бывает у мужчин, когда они вас хотят или мысленно уже обладали вами. Нет, есть в нем все-таки что-то отвратительное. Тогда почему же она испытывает к этому человеку какое-то странное влечение? Нахмурившись, Пегги постаралась отогнать от себя эту гаденькую мысль.
– Хаджи Тами эль-Садек будет вам вечно благодарен за то, что вы нанесли ему визит.
– Он был другом Сократа.
– Да, ваш муж много сделал для нашего общего дела.
В действительности же при жизни Греку было совершенно наплевать на все дела, кроме своих собственных. Его интересовали только деньги, откуда бы они ни поступали. И как можно больше. Принадлежа к богатому сословию, Пегги с рождения знала, что начиная с определенной цифры никакой дружбы быть не может, разве что временный союз, основанный на общих интересах. Этот старый краб эль-Садек пригласил ее на уик-энд, конечно же, не ради ее красивых глаз. Было и еще «что-то».
– Думаю, ваша жизнь радикально изменится в ближайшие месяцы.
– Почему вы так решили?
– Политика.
Вот оно что! Наконец-то до нее дошел подлинный смысл слов, сказанных эль-Садеком при прощании: «Вы сыграете важную роль в установлении равновесия сил на планете». Какую? Выйдя замуж за Грека, она утратила всякое влияние на американское общественное мнение. Конечно, при поддержке некоторых членов клана Балтиморов она тайно готовила своих сыновей Майкла и Кристофера к тому, чтобы подхватить факел, выпавший из рук их отца. Но время еще не пришло. Балтиморы возьмут реванш позже. И она вместе с ними. К этому Пегги стремилась изо всех сил.
– Но у меня нет никаких политических амбиций, – произнесла она с очаровательной улыбкой, – и никаких подобных планов по отношению к моим детям. Убийство первого мужа было страшным ударом для меня.
– Вы правы, но как это прекрасно, когда ваше дело продолжает жить и после вашей смерти.
– Вы говорите о замыслах Скотта?
– Конечно, – Слиман улыбнулся.
– Наши республиканцы успели наделать массу глупостей. Стране они, в общем-то, не очень и нужны.
– А вам не предлагали принять участие в избирательной кампании?
– Я пока воздерживаюсь.
На самом же деле ей никто ничего не предлагал. Ее имя было связано с такими скандалами, что многие политики предпочитали держаться от Пегги Сатрапулос как можно дальше. Появись она рядом с кандидатом от демократов, тот был бы навсегда скомпрометирован. Во всяком случае, так представлялась ей ситуация.
– Еще чаю?
Пегги жестом отказалась.
– А почему это вас интересует?
– Выборы нового президента США – вопрос первостепенной важности для арабского мира. Малейшие изменения в американской политике вынуждают подвергать корректировке и нашу собственную.
– Мне кажется, достаточным гарантом вашей независимости служит ваша финансовая мощь.
– Что ж, это можно сформулировать и так: невеста очень хороша, а мы очень богаты. Кстати, знаете, каковы суммарные доходы эмиратов, в которых эль-Садек пользуется исключительным влиянием?
Губы Пегги округлились, чтобы произнести магическое слово, с которым была неразрывно связана вся ее жизнь и которое она произносила чаще, чем какие-либо другие.
– Сколько?
– Сто миллионов долларов.
– В месяц?
– В день.
– Невероятно! – Она пыталась выглядеть равнодушной, но ее чувства выдавал сдавленный голос.
– И само собой разумеется, что интерес к нам в мире очень велик.
Это было мягко сказано. Владыки Ближнего Востока тратили баснословные суммы, чтобы этот интерес никогда не угасал. В департаментах всего мира шла борьба, отчаянная борьба между чиновниками за назначение на хоть какой-нибудь пост, но поближе к Кувейту. По прибытии туда даже самый незначительный из них сразу попадал под золотой дождь. И только швейцарским банкам были известны те неслыханные суммы, которые переходили из рук в руки. Если бы кто-нибудь решился опубликовать даже неполные данные, надежно упрятанные в бронированные сейфы Женевы и Цюриха, разразились бы уже не скандалы, а настоящие революции. Многие высокопоставленные чиновники за предательство поплатились бы жизнью или, в лучшем случае, провели бы оставшиеся годы за решеткой.