Текст книги "Вдова"

Автор книги: Пьер Рей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Есть одна вещь, которую я не понимаю.

– О чем ты? – спросила Лон.

– Да так, в общем-то ни о чем, – помолчав, ответил Квик. – Все очень туманно… К черту! Пошли возьмем баллоны.

Он взял Лон за руку и повел к фургончику. Ни один из хиппи, покуривавших, растянувшись в тени пальм прямо на песке, даже глаз не поднял, чтобы посмотреть на них.

Глава 8

Злые языки утверждали, что она старше Арчи. На самом деле Урсула была на два года моложе, но в те дни, когда очень уставала, ее можно было принять за его мать. На службу к Найту она поступила пятьдесят три года назад. Оба упрямые и раздражительные, хозяин и служанка все время пререкались, но обойтись друг без друга не могли. Арчибальд постоянно по поводу и без повода отчитывал Урсулу, она же не могла удержаться от едких упреков в его адрес.

Найт просматривал утренние газеты, когда Урсула без стука вошла в столовую с флаконом, наполненным жидкостью, цвет которой колебался между желтым и каштановым.

– Можете радоваться! Тот же вес.

– Поставьте туда, куда нужно, – буркнул Арчибальд не поворачивая головы.

Ворча себе под нос, Урсула вышла. Лишь ей одной были известны странные причуды хозяина. Но со временем она к ним привыкла.

Вот уже полвека в ее обязанности входило каждое утро взвешивать фекалии и мочу Арчибальда Найта. То же самое Урсула проделывала с жидкой и твердой пищей, которую хозяин поглощал в течение дня. На этом церемониал не заканчивался. В ванной хозяина дома, за вращающимся зеркалом, находился вход в огромную комнату, где поддерживалась постоянная температура – ноль градусов. Там на металлических стеллажах стояло рядами в хронологическом порядке, как свидетельствовали этикетки, более восемнадцати тысяч сосудов. Каждый сосуд содержал экскременты Арчибальда начиная с 11 марта 1925 года.

В самых старых из них сохранилась лишь сероватая пыль, которая давала почтенному старцу пищу для размышлений о бесцельности и суетности вещей в этом мире. Начиная собирать эту странную коллекцию из чисто экономических соображений, он был ошеломлен разницей в результатах между количеством поглощенных и воспроизводимых организмом веществ. Иногда испражнений было больше, чем он проглатывал, в другие же дни – наоборот. Но в любом случае Арчи испытывал чувство чудовищного дискомфорта, шокированный загадочной логикой обмена веществ, в которую ему никак не удавалось проникнуть. Ибо, в конечном счете, содержимое этих пузыречков было не чем иным, как законсервированным Арчибальдом Найтом, являясь без его согласия уплаченной данью жизни, чтобы она продолжалась. И эта загадка оставалась нераскрытой: двести граммов испарялись (куда же?), триста граммов появлялись (почему?). Граммы, которые были им самим, составляли его субстанцию!

Урсула вернулась в комнату.

– Сегодня вечером вы имеете право на 722 грамма вместе с минеральной водой. Ваше счастье, – добавила она, – что за столом не будет этих развратниц, которых вы так часто приглашаете.

– О ком это вы?

– Об этой женщине и ее подружке! Или вы думаете, что я не читаю газет?

– Заткнитесь и убирайтесь на кухню.

– Вот уж нет! Она приносит только несчастье. Всякий раз, когда она приближала к себе мужчину, тот умирал. Это случится и с вами, если будете продолжать с ней встречаться.

– Вон отсюда, старая мерзавка! – фыркнул Арчибальд.

Урсула хлопнула дверью, но спустя секунду опять ее открыла и просунула голову в щель.

– В библиотеке вас ждет посетитель. Гастон мне только что сказал. – И Урсула так снова хлопнула дверью, словно минуту назад не жаловалась на упадок сил. Арчибальд поднялся с кресла, сбросил халат и натянул домашнюю куртку. Он согласился принять Джона Робинсона. Он знал, что финансовый мозг республиканцев пришел просить денег!

Скандал! Очевидно, широко известные моральные устои американских выборов существовали лишь на бумаге. Накануне Найт тайком вручил чек на баснословную сумму… Белиджану. Как Арчи ненавидел демократов – знал только Бог. Но, финансируя обе партии, он был уверен: что бы ни случилось, в обоих случаях он выиграет. А Робинсон слишком много тратит, его следует выставить вон!

* * *

Пегги всегда унижала Нат с особым удовольствием. Это успокаивало ее. А сейчас ей хотелось кусаться. Слишком уж долго события шли своим чередом, а не так, как она рассчитывала, без ее на то согласия. Мир вертелся вокруг нее и жил по своим законам, которые устанавливала не она. Взять хотя бы ее неудавшийся брак с Калленбергом или воображаемое наследство Грека. А постоянная денежная зависимость от клана Балтиморов, державшего ее на поводке по политическим причинам… И уж совсем омерзительным было поведение любовника, изменившего ей с ее собственной дочерью. Тяжело было вспоминать бунт Чарлен и их последний разговор. Нужно немедленно положить всему этому конец! Пегги дала себе сорок восемь часов на размышления.

Быстрое расследование подтвердило, что Лон в Нью-Йорке нет. Переборов себя, Пегги даже позвонила Рони. Как она и ожидала, этот ничтожный человечишка не видел Лон. И прежде чем он решился пуститься в малопонятные и плаксивые объяснения, она положила трубку. Придет и его час. Он получит сполна за все.

Хочешь не хочешь, а надо было предупредить Джереми, чтобы обратить в свою пользу новый жестокий удар. И Пегги позвонила ему в контору.

– Приезжай ко мне немедленно.

– Я занят.

– Занят, задница?! Если не появишься через десять минут – тем хуже для тебя, я уже уйду!

Пегги хорошо знала, как задеть Джереми за живое, – он заявился к ней раньше времени и был вне себя от злости.

– Не много ли ты себе позволяешь, моя милая?

– Заткнись!

– Что? Что? – голос его сорвался на визг.

– Заткнись! Я слишком много вытерпела от тебя, твоей проклятой семейки и твоей чертовой партии. Плевать мне на твои выборы! Сейчас говорю я. Ты же будешь слушать и подчиняться.

Джереми плюхнулся в кресло и даже вроде бы успокоился.

– Прими стаканчик, – сказала Пегги спокойным, но ледяным тоном. – Тебе это будет как нельзя кстати. Наливай, наливай!

Джереми машинально встал, подошел к бару, плеснул себе виски и снова уселся, не притрагиваясь к стакану. Пегги бросила на него злобный взгляд.

– Ты считаешь меня набитой дурой, да? Тебе было начхать на то, как унижал меня твой братец, на то, что я вынесла, когда он умер. Тебя ничуть не волновало, что Сатрапулос ограбил меня – выкручивайся сама как хочешь. Не так ли? Тебе на все наплевать до того момента, пока это не затрагивает твои интересы. Даже если я сдохну, ты только ухмыльнешься. Еще бы! Всех вас такой вариант устроил бы как нельзя лучше.

Джереми залпом выпил виски.

– Так вот, – продолжала Пегги, – я все-таки существую, я здесь и собираюсь распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Плевала я на тебя и на всех вас!

Джереми сделал неопределенный жест.

– И для того чтобы мне об этом сказать, ты…

– И о многом другом тоже! Во-первых, твоей милости следует знать, что Чарлен ушла из дома два дня назад!

Джереми поспешно сделал еще глоток.

– Из-за тебя, между прочим! Если бы тебе не пришла в голову идиотская идея отослать ее дружка, она бы не поехала за ним и была бы у нас под контролем. Теперь любой ловкач-писака может обнаружить это и шлепнуть в своей газетенке, что дочь великого Скотта Балтимора крутит любовь с грязным неудачником. Я уже не говорю о том, какие последствия фокусы Чарлен могут иметь для говняных выборов.

– Ты меня просто ошарашила, – простонал Джереми.

– Я еще больше тебя ошарашу! Полгода назад ты отказал мне в ничтожной сумме, которую я просила в интересах твоей же семьи. Но великий умник Джереми Балтимор ошибся. Жизнь дорожает с каждым днем, и доллар уже не тот, чем был раньше. Мне, чтобы сохранить прежний уровень, пришлось наделать новых долгов.

– Хм…

– Миллиона, который я у тебя просила, больше недостаточно! Я хочу два.

Джереми аж рот открыл. В эту минуту он походил на боксера, которого только что нокаутировал противник. Полагая, что он хотел что-то сказать, Пегги жестом оборвала его.

– Два миллиона долларов, понял? И не через три недели и даже не через неделю, а через два дня!

– Пегги!

– Если я их не получу, поверь мне на слово, все ваши грязные делишки станут известны избирателям! Гарантирую, что твой идиот Джонни О'Брейн никогда не пройдет! Никогда! Он не осмелится на улицу выйти от страха, что в нем узнают одного из ваших! И теперь – последнее…

Джереми ошалело глянул на нее.

– Убирайся вон! Ответа я жду не позже чем завтра до полудня.

Джереми поднялся. Он совсем сгорбился и неуверенно пробормотал:

– Я поговорю об этом с мамой.

И вышел.

* * *

Квик фыркнул, и через маску, которую никак не удавалось приподнять, Лон увидела тысячи капелек воды, блестевших на заходящем солнце.

– Ну? Что я тебе говорил? Понравилось?

Лон отдышалась.

– Потрясающе!

– Было бы еще лучше, но ты слишком много пьешь. Недостаток новичка.

– Я пью? – удивилась Лон.

Квик снял ласты.

– Слишком много воздуха глотаешь, потому что глубоко захватываешь шланг. Надо дышать спокойно.

Он сунул руку в плавки.

– Держи, это подарок.

На его ладони лежала крошечная ракушка, закрученная спиралькой. Ее перламутр переливался всеми цветами радуги.

– Это ничего не стоит и не причиняет никому боли! Красиво, не правда ли?

Лон взяла ракушку и машинально поднесла ее к уху. Квик расхохотался.

– Да нет же, дурочка! Там ты не услышишь моря!

Лон подхватила его смех и повернулась к Квику спиной, чтобы он снял ее баллон со сжатым воздухом.

– Смотри, – крикнула Лон. – Она возвратится туда, откуда пришла.

И девушка взмахнула рукой, в которой держала ракушку.

– Ты собираешься ее выбросить? – удивился Квик.

– Кретин! Я буду хранить ее всегда.

Быстрым движением она сунула ракушку в крошечный кусочек красной ткани, который служил ей трусиками. Квик рассмеялся и сострил:

– Очень приятно, что ты хранишь мои подарки у самого сердца.

Они повалились на песок – усталые, радостные, беззаботные. При первом погружении Лон Квику показалось, что она не решится опуститься больше чем на десять метров. Он крепко прижимал девушку к себе, и они как бы слились воедино, любуясь стайками синих рыбешек, резвящихся вокруг.

– Опустимся завтра еще глубже?

– А мне поначалу казалось, что подводное плавание тебя не интересует.

– Я тоже так считала, пока не попробовала.

Лон, дурачась, набирала полные пригоршни песку и осыпала им Квика.

– Есть хочу, – заявил он, потягиваясь.

– Еще?

– Всегда!

Набросившись на Лон, он сделал зверское лицо, как бы собираясь куснуть ее за живот.

– Поднимайся, пошли! У Лео в меню сегодня икра.

Они сложили снаряжение в большую сумку из оранжевого полотна, и Квик водрузил ее себе на плечо.

– Завтра я возьму гарпун. Если повезет, попробуешь мою рыбу!

– «Узо»? – спросил Квик, когда они уселись за стол.

– «Узо»!

Опустилась темнота, и над входом заведения Лео вспыхнул фонарь, который тотчас же облепила мошкара. Вокруг, как тени, возникали из мрака и исчезали группки разноязычных хиппи. Они или болтали между собой, или курили марихуану, передавая сигарету после затяжки друг другу. Из кухни доносился стук кастрюль, которыми гремел Лео. А из засиженного мухами транзистора плыла пронзительная мелодия бузуки.

Блаженное состояние покоя, охватившее Квика и Лон после ужина, было таким расслабляющим и приятным, что им даже не хотелось разговаривать. Позже они присоединились к трем парням с гитарой, и Лон через какое-то время с удивлением заметила, что она тоже подпевает остальным.

– Странно, – шепнула она на ухо Квику, – первый раз в жизни я сама слышу, как пою.

Он ласково привлек девушку к себе.

– Это потому, что тебе очень плохо и ты очень несчастна. И еще потому, что ты меня ненавидишь. А, дурочка?

Мало-помалу тени, которые их окружали, стали одна за другой исчезать.

– Ты хоть раз спала под открытым небом? – спросил Квик.

– Нет, никогда.

– Сегодня вечер вполне подходящий. Зачем париться в фургоне? Идем возьмем матрацы и устроимся на пляже.

Они расположились почти у самой воды. Убаюканная тихим шелестом прибоя, Лон лежала неподвижно, устремив взгляд в черное небо, усыпанное крупными яркими звездами. Ее пальцы сжимали руку Квика. В какой-то момент Квик приподнялся на локтях и внимательно посмотрел на нее.

– А что ты там делаешь?

Лон улыбнулась, и в темноте Квик заметил перламутровый блеск ее зубов.

– Проверяю, на месте ли моя ракушка.

– Ну и как?

– Да, она там.

– Тогда не шевелись. Я сам отыщу ее.

Она увидела над собой его глаза и ощутила тяжесть его тела. А над ними далеко в вышине, как сумасшедшие светлячки, закружились звезды.

* * *

Белиджан бесился. Мало того что О'Брейн гроша ломаного не стоит, так еще и семейка Балтиморов усложняет ему жизнь!

Из-за одного только Скотта, пока тот стал президентом, он лет на десять постарел. Скотт считал любой день потерянным, если ему не удавалось обслужить хотя бы двух представительниц прекрасного пола. Тогда он на глазах тускнел, становился вялым и апатичным. Но не потянешь же за собой в турне еще и свой гарем, кроме многочисленной свиты. Поэтому специальные посланцы опережали его, чтобы отыскать ему источник вдохновения на месте. А его как нарочно тянуло на сексуальные «подвиги» именно в маленьких городишках, где все шпионят друг за другом и все про все знают. Зато он был неотразим, когда занимался любовью, она была ему необходима, как инъекция наркоману. Но Скотт погиб, а младший брат не годился ему даже в подметки. Помимо всего прочего, Джереми обладал удивительной способностью притягивать к себе все неприятности, какие только могли случиться, и был совершенно неспособен найти выход из той ситуации, в которую сам же себя загнал. А ему, Белиджану, приходилось нянчиться с ним и исправлять его ошибки.

Пегги – Белиджан знал это по опыту – становилась неуправляемой и чрезвычайно опасной, если не удовлетворить ее требования. Даже когда Вдова блефовала по поводу своего мнимого брака с Арчибальдом Найтом, Белиджан воспринимал это очень серьезно. Не надо было ее провоцировать! Если бы этот кретин Джереми вовремя дал ей миллион долларов – кстати, мизер по сравнению с тем, что проглатывала избирательная кампания, – до выборов она сидела бы тихо. Но Джереми нравилось изображать из себя этакого непреклонного супермена. А теперь придется истратить уже два миллиона, и то если старуха Вирджиния Балтимор согласится пойти на уступки. В этом Белиджан сильно сомневался и не ждал ничего хорошего от разговора Джереми с матерью. Из-за собственной глупости тот, конечно, упустит свой единственный шанс.

А еще на голову свалилось бегство Чарлен. В Париже – последнем предполагаемом месте, где мог находиться Эрнест Бикфорд, или просто Квик – для его поклонниц, человек из команды Белиджана уже работал в контакте с французскими спецслужбами, которые ни в чем не отказывали своим американским коллегам.

Зазвонил телефон – это был Париж. Мужской голос звучал так отчетливо, будто собеседник Белиджана находится в соседней комнате.

– Они сбежали в Афины, – доложил он.

– Вы их засекли?

– Еще нет. Но скоро все выяснится. Там, на месте, есть человек, который наводит справки. Я объяснил ему, что нужно сделать, чтобы вернуть птичку в клетку.

– Ее или его?

– Его. А что, нужно заняться и ею?

Белиджан непроизвольно стиснул трубку.

– Нет, нет, только не это! Я займусь этим сам.

– Хорошо. Какие еще будут распоряжения?

– Пока все. Позвоните мне, как только появятся новости.

Окончив разговор, Белиджан предался размышлениям. Сам по себе вообразивший себя гонщиком сопляк ничего не значит. Главное – это дочь Скотта Балтимора, которую нужно было нейтрализовать как можно быстрее. Белиджан знал, что только один человек может справиться с девчонкой – это ее мать. В конце концов, Вдову стоит заставить хорошенько попотеть, чтобы отработать эти два миллиона долларов!

Джереми хотелось бы много чего утаить от матери, но это ему, как всегда, не удалось. Когда речь заходила о деньгах, голова старухи работала как компьютер. Утверждение о том, что старение клеток головного мозга приводит к снижению умственных способностей, к Вирджинии не относилось. По мнению Джереми, матери суждено прожить не меньше чем сто восемьдесят лет, и она всегда будет твердо помнить, что дважды два – это четыре, особенно если каждая единица этой комбинации цифр составляет миллион. И ему пришлось все рассказать – об исчезновении Чарлен, об ультиматуме Пегги, сложном положении, в которое из-за всего этого попала партия. Вирджиния не ответила ни «да», ни «нет», а выдала сыну весь комплект едких нравоучений о предательстве своих. Под «своими» надо было понимать демократов. Она не могла простить сыну того, что он не решился выдвинуть свою кандидатуру, уступив этому идиоту О'Брейну, который и взялся-то неизвестно откуда. Джереми ссылался на тактические соображения, но предпочел бы умереть, чем назвать настоящую причину своего отхода от предвыборной борьбы: он боялся, страшно боялся! Перед его глазами стояла смерть двух братьев – он не хотел быть третьим. Кто, кроме собственной матери, посмеет упрекнуть его за это? Не будь Джереми Балтимором – он бежал бы куда глаза глядят из этого мира жестоких амбиций, интриг и беспощадной борьбы не на жизнь, а на смерть. Состояние можно сделать на чем угодно, только бы не на политике. Увы, он был Балтимором, пешкой, которая должна была сыграть свою роль во славу могучего семейного клана.

Джереми не решился сказать матери то, что она вряд ли бы захотела понять: популярность Балтиморов в данный момент была на нуле. А его рейтинг был еще ниже – с отрицательным знаком. Службы Белиджана установили это со всей очевидностью. Слишком много скандалов выплыло на свет Божий в самый неподходящий момент. Если противники не пощадили даже память Скотта, то уж поведение Пегги было у всех на языке и проецировалось на партию в целом. Это заставило ее лидеров выдвинуть наиболее приемлемого кандидата – Джонни О'Брейна. Он по крайней мере верил в то, что говорил, и выглядел искренним даже тогда, когда с важным видом молол чепуху. Слишком глупый, чтобы быть лжецом, слишком честный, чтобы распознать обман, О'Брейн обладал огромным преимуществом перед всеми, кто боролся за президентское место: он был никому не известным, впервые появившимся на политической арене претендентом, чья добропорядочность еще ни разу не подвергалась испытанию властью.

Он выплыл в удачное для себя время, когда Америка с удовольствием перемывала грязное белье уже хорошо известных ей кандидатов. Это давало демократам пусть и незначительный, но все-таки перевес в борьбе с республиканцами. Только бы не попала в хорошо отлаженную машину какая-нибудь песчинка, способная застопорить ее ход. В этом плане особую опасность представляла Пегги. Пресса бдительно следила за каждым ее шагом. Когда распространился слух, что она может обручиться с девяностолетним старцем, на демократов со всех сторон посыпались насмешки и издевки, а это не прибавляло им популярности. Миллионы избирателей отождествляли Балтиморов и Пегги со всей партией. Пегги для них, несмотря на брак с Сатрапулосом, по-прежнему принадлежала к семье великого Скотта.

– Мама, – рискнул сказать Джереми после долгого молчания. – Я говорил, что Пегги требует…

– Говорил. – В голосе Вирджинии зазвучали металлические нотки.

– …два миллиона долларов.

– Она совершенно права. На ее месте я, возможно, потребовала бы вдвое больше.

У Джереми появился слабый проблеск надежды: по причинам, ему не известным, Вирджиния, похоже, была готова стать на сторону своей бывшей невестки. Возможно, она даст денег и вытащит их из этой чертовой мышеловки.

– Все так, мама, но партия сейчас, как никогда, нуждается в деньгах. Мы подумали, что вы, возможно, могли бы нам одолжить…

Вирджиния посмотрела на него с добродушной улыбкой и проронила:

– Конечно же нет.

– Мама, речь идет о наших общих интересах…

– Мои интересы – больше не ваши. Ах, если б ты сам себя выдвинул! – Мать никогда не упускала случая попрекнуть сына Скоттом. – Если бы ты был кандидатом, – повторила она, – я бы сделала все с помощью Господа Бога и моих банкиров, чтобы ты выиграл. Но это не тот случай.

– Мама!

– Я не оставляю тебя на ужин. Пятница, как известно, – мой постный день. Хоть ты и мало ешь, но сегодня рискуешь остаться голодным.

Джереми собирался выходить, когда Вирджиния добавила:

– До выборов три месяца. Многое еще может произойти.

– Что, например? – спросил Джереми, начиная злиться.

– Возможно… этот… О'Брейн сам откажется и уступит место тебе. Видишь ли, Джереми, так хочется увидеть еще одного из моих сыновей в Белом доме, пока я жива.

– Мама! Через четыре года…

– Это будет слишком поздно и для тебя, и для меня. Я умру. Спокойной ночи, Джереми.

Вирджиния взяла с комода тяжелые четки и повернулась к сыну спиной. Джереми вышел чуть ли не на цыпочках. Совсем так, как в те времена, когда он был маленьким, совсем еще маленьким мальчиком.

* * *

Его звали Перикл. Согласитесь, несколько необычное имя для типа, который был известен на Крите тем, что всегда был готов оказать любые услуги, в том числе и самого сомнительного свойства, любому, кто хорошо платил.

На днях клиент из Афин поручил ему пустяковое, с его точки зрения, дело: найти на острове следы двух молодых людей, прилетевших на Крит два дня назад. За это ему обещали заплатить аж тысячу зеленых. Периклу понадобилось двадцать минут, чтобы узнать, что его подопечные взяли напрокат в агентстве Херца автофургончик. За машину расплачивалась девушка, которая оставила в залог триста долларов и указала в страховой ведомости место назначения – Эримопулос. Перикл поморщился, прочитав название селения. Это место облюбовали бродяги со всего света, которым для полного счастья достаточно было немного еды и много солнца, музыки и наркотиков.

От Перикла требовалось немногое: передать парню несколько слов, которые должны были заставить его немедленно вернуться в Париж, и попытаться увезти его из Эримопулоса так, чтобы этого не заметила девушка.

Перикл раскурил окурок – все, что осталось от небольшой черной сигары, которую он никогда не выпускал изо рта, и направил свой «остин» по ведущей в бухту ухабистой дороге. Он вез парню билет на авиарейс Афины – Париж и тысячу долларов как компенсацию за прерванную идиллию. Всю дорогу Перикл предавался размышлениям, стоит ли отдавать парню всю сумму или с него хватит и пятисот долларов. Вопрос был лишь в том, узнают или не узнают об этом работодатели? В конце концов ему удалось найти компромиссное решение: этому парню, некоему Эрнесту Бикфорду, можно дать только 750 долларов. В двадцать лет еще позволительно не знать настоящей цены деньгам.

* * *

– Что у вас там? Говорите, – эти слова Арчибальд произнес ледяным тоном.

Плохое начало! Джон Робинсон помедлил с ответом, не совсем себе представляя, как и с какой стороны подступиться к этому бетонному столбу.

– Ну вот… – начал он несколько неуверенно. – Вот… Наши дела идут не слишком хорошо.

Арчибальд оставался непроницаемым.

– Вам, конечно, известно имя кандидата, которого выдвинули демократы, – Джонни О'Брейн. До вчерашнего дня мы надеялись, что их выбор падет на Джереми Балтимора. Но они не попались на удочку.

Робинсон пытался отыскать на лице собеседника хоть какой-то намек на одобрение или хотя бы на внимание к своим словам. Но тот был неподвижен как монумент из бронзы.

– До настоящего времени, – запинаясь, продолжал Робинсон, – мы пытались обезоружить наших противников, сосредоточив все удары на имени Балтиморов. И выиграли очко! Но выдвижение Джонни О'Брейна смешало все карты. Еще немного, и избиратели забудут, что партия демократов подчинена одному-единственному клану – клану Балтиморов.

– Чего же вы хотите от меня? – нетерпеливо сказал Арчибальд.

– Я пришел просить вас о помощи.

– Если речь идет о деньгах – не рассчитывайте на это. От меня вы получили более чем достаточно.

Робинсон понимал, что при слове «доллар» Арчи сию минуту укажет ему на дверь. Поэтому он предпочел слукавить и дождаться более благоприятного момента, чтобы возобновить попытку. Он поднял руки в знак успокоения и протеста.

– Конечно нет, хотя кампания пробила огромную брешь в финансах партии. Я пришел за советом. Вы не хуже меня знаете, чем грозит стране приход к власти наших противников. Вам, в частности…

– Не беспокойтесь обо мне, – перебил Робинсона Найт, – мое будущее обеспечено.

– Я в этом не сомневаюсь, но опасаюсь за людей… за принципы… Поддерживая нас, вы всегда поддерживали свои собственные идеи, господин Найт. Нам нужен какой-нибудь крупный скандал, который окончательно подорвал бы реноме Балтиморов. И за оставшиеся до выборов три месяца мы сумели бы привлечь избирателей на свою сторону.

– Какой скандал?

Надо было продолжать, но Робинсон не решался прямо выразить свою мысль, поскольку этот скандал мог вызвать только сам Арчибальд Найт. И не чем иным – а только своей женитьбой на Пегги Сатрапулос. Только в этом случае потрясенные рядовые избиратели отвернутся от демократов и проголосуют за кандидата республиканцев. Робинсон колебался, мучился, безуспешно призывая на помощь провидение, в которое сам не верил. Ну какие нужно найти слова, чтобы эта жаба поняла его и не выставила за дверь? Тишину нарушил его жалкий смешок.

– Ах, господин Найт, если бы вы претворили свой план в жизнь…

Взглянув на старца, Робинсон увидел, что его намек до Найта попросту не дошел.

– Какой такой план? – в голосе Арчибальда прозвучало нескрываемое пренебрежение.

– Вспомните. Полгода назад вы мне говорили о своей возможной помолвке с миссис Сатрапулос…

– Ну и что? – спросил Арчи, делая вид, что не понимает, куда этот болван клонит.

Ужаснувшись, что зашел слишком далеко, Робинсон попытался отступить.

– Как жаль. Это… потрясающая женщина!

Глаза Арчибальда сверкнули.

– Какая, позвольте спросить, связь между моей помолвкой и выборами?

– Никакой! Никакой! – поторопился ответить Робинсон. – Просто я порадовался бы за нее! Выйти замуж за такого человека, как вы…

Пренебрежительное выражение на лице Найта сменилось гримасой отвращения.

– Вы хотите сказать, что, выйдя замуж за старого болвана, Пегги Сатрапулос непременно скомпрометирует себя и, естественно, всю семейку Балтиморов?

Робинсон, который не краснел уже с четырнадцати лет, стал пунцовым, как помидор.

– Нет-нет! Вы меня не так поняли! Я бы никогда такого не подумал!

– Значит, я, по-вашему, просто-напросто старый осел, верно?

– Господин Найт!

– Замолчите! Вы правы, но это уж слишком. Человек, которому я плачу, осмеливается говорить такие вещи!

– Господин Найт, клянусь, я…

– Таким образом, в ваших глазах я выгляжу пугалом, вызывающим отвращение у молчаливого большинства. Не так ли?

– Прошу вас…

Робинсону в эту минуту хотелось одного: исчезнуть, испариться, никогда не появляться здесь.

– Я этого не говорил! Я думал только… полагал, что вы, возможно, женитесь… вы это говорили!

– Да, говорил. Ну что ж, я так и сделаю!

– Господи! – вырвалось у Робинсона.

– Да, да! Ведь, по-вашему, это единственный способ спасти страну. Скажите, Робинсон, между нами… Вы полагаете, что она захочет такую развалину, как я?

Робинсон заикался, жестикулировал, изворачивался. И вдруг, как актер, который предстает перед публикой после того как сыграл свою роль, Арчибальд сменил тон. Его лицо стало властным и напряженным.

– Теперь послушайте меня! Клянусь, что при малейшем слове, которое прозвучит фальшиво, мои слуги выкинут вас отсюда и вашей ноги здесь больше не будет!

Подчинившись, Робинсон принял позу, сильно напоминающую позу солдата, стоящего по стойке «смирно».

– Если вы мне ответите искренне, – продолжал Арчибальд, – у вас появятся некоторые преимущества. Я больше не шучу, постарайтесь не принимать меня за дурака! Итак…

Будь что будет, и Робинсон решил принять участие в предложенной ему игре.

– Хорошо. Что вы желали бы знать?

– Что вы думаете о Вдове?

Робинсон заколебался, но угрожающее выражение лица Арчибальда заставило его отважиться:

– Миссис Сатрапулос, вне всякого сомнения, необыкновенная женщина, но…

– Что «но»?

– Она больше всего на свете ценит мирские блага.

– Только ради Бога, не надо громких слов! Вы хотите сказать, что она думает только о деньгах, да?

– Да, это так.

– Что еще?

– Ее считают эгоцентричной.

– Ну и что? Ей наплевать на то, ради чего другие лезут из кожи вон. Я ее понимаю: я такой же. Еще?

– Думаю, что приличная сумма может подтолкнуть ее к…

– Иными словами, – перебил Робинсона Арчибальд, – Пегги порядочная сволочь, которая способна выйти замуж за старого дурака ради денег!

– Что ж…

– И сколько ей нужно?

– Боюсь, что…

– Все? – захохотал Арчибальд.

– Все, – жалобно подтвердил Робинсон.

Арчи сделал несколько шагов по комнате. Робинсон не мешал ему думать.

– Послушайте, Робинсон… Знаете ли вы, сколько я стою?

– Честное слово, нет. Предполагаю – очень дорого.

– Ошибаетесь! На самом деле я стою гораздо дороже, чем вы думаете. Честно говоря, мое состояние настолько велико, что я сам затрудняюсь назвать точную цифру. Вы помните Сатрапулоса?

– Да.

– Знайте же, что по сравнению со мной он и дюжина ему подобных – голодранцы. Не спрашивайте себя, почему я с вами откровенничаю, лучше скажите, чем, по вашему мнению, станут мои деньги после моей смерти?

– Не знаю…

– И я тоже! Поверьте, меня это очень огорчает. Кроме живописи, я не люблю ничего – ни собак, ни детей, ни людей. Честно признаться, плевать мне на человеческий род! Итак, Робинсон, в данной ситуации мои деньги уйдут или к свиньям из правительства, или к ювелирам какой-то шлюхи, а вы мне сами сказали, что эта женщина – шлюха! Что же вы от меня хотите, в чем разница?

– Господин Найт! Я вас прошу!

– Вы, похоже, верите в чудеса, и я завидую вашему тупоумию. Но я верю в две вещи – в свою смерть и в человеческую глупость. Значит, делая дурь ради дури, я вас спасу? Нет, я пойду на это по другой причине – ради того чтобы вызвать ярость и злобу огромного количества двуногих. Чем им будет хуже, тем лучше, не так ли? Я скажу Вдове, что если она примет предложение стать моей женой в течение ближайших двух недель, а это именно тот срок, который вам нужен… Итак, я скажу ей, что она унаследует все мое состояние, все мои ценности, без исключения! А теперь, Робинсон, забудьте обо всем, что вы здесь услышали. Никогда и ни с кем я не вел подобных разговоров. Думаю, мы друг друга понимаем… А сейчас уходите. Мне нужно сделать кое-какие распоряжения.

Когда Робинсон вышел из библиотеки, то ему можно было дать все девяносто. Ему, а не Арчибальду Найту!