Текст книги "Том 11. Монти Бодкин и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

Изыски в виде третьего лица, подумал он про себя, явно излишни. Ситуация требовала добротной рубленой прозы, расставляющей все точки над i. В один присест он вывел одну пылкую строку и протянул послание Альберту Пизмарчу.

Оно гласило:

«Знаете, кто Вы?»

Мисс Флокс ответила:

«Да, сэр. Я – девушка с Микки Маусом».

Раздраженный подобной вольностью, Монти посуровел:

«Вы – воровка!»

Через пять минут Альберт Пизмарч прихромал обратно в ставку с донесением:

«Боже! Зачем же так?»

Монти не уступил ни на каплю и ни на йоту и отказался смягчить вынесенный вердикт.

«Да, Вы – гнусная воровка».

На это мисс Флокс отреагировала по-философски:

«Ах, так. Ну и ладно».

Тогда Монти выдвинул ультиматум:

«Отдайте мышь подателю сего письма, не то пожалуюсь старшему стюарду».

Но когда Альберт Пизмарч возвратился, пыхтя, как загнанный олень, в руках у него не было Микки Мауса. Вместо этого он принес клочок бумаги, на котором стояло одно-единственное бранное слово. Прочитав его, Монти мрачно насупил брови.

– Ну, погоди! – процедил он сквозь зубы.

Глава XVII

Когда стрелки на корабельных часах остановились на четырех и озабоченные стюарды захлопотали, готовя чай с кексом для проголодавшихся пассажиров, которые с двух пятнадцати ничего не брали в рот, Реджи Теннисон, скитаясь по судну в поисках Монти, увидел, что тот выходит от старшего стюарда.

По натуре своей Реджи не был человеком черствым. Он и в самом деле оставил Монти в трудную минуту, когда последний нуждался в совете и утешительном слове, но только потому, что ему хотелось сыграть с Мейбл Спенс в шашки. Но при этом друга не забывал и довольно многое передумал о его тяжелом положении, а после ланча и еще одной партии в шашки отправился его искать – справиться, как продвигаются дела.

Некоторое время поиски были безрезультатными, но, когда часы пробили четыре, его усилия были вознаграждены. Чисто случайно, как уже было сказано, когда он проходил мимо кабинки старшего стюарда, он увидел Монти, который оттуда выходил.

Он был не один, а с корабельным врачом. Врач обнимал его рукой за плечи, и лицо его было добрым и озабоченным.

– Не беспокойтесь, – говорил он, – идите к себе и ложитесь в постель. Я пришлю вам со стюардом кое-что, будете это принимать каждые два часа, запивая небольшим количеством воды.

С этими словами корабельный врач по-приятельски похлопал Монти по плечу и убежал прочь – видимо, возвращаясь к прерванной игре в кольца с самой красивой девушкой на борту.

Реджи окликнул Монти дружеским «Эй!», и тот обернулся на зов, моргая глазами. Вид у него был слегка ошалевший.

– Что с тобой? – вопросил Реджи, – Ты подхватил проказу или что-нибудь в этом роде?

– Пойдем в курительную, – сказал Монти с жаром. – Мне надо срочно промочить горло.

– Но медик сказал, тебе нужно вернуться в каюту и лечь.

– К лешему и медика, и каюту, – проговорил Монти стой же странной горячностью.

Реджи оставил попытку урезонить друга. Что бы с ним ни приключилось, было ясно как божий день, что он не собирается ложиться в постель и каждые два часа что-то глотать, запивая небольшим количеством воды. Всем своим естеством он стремился в курительную пропустить стаканчик-другой. Разомлев от полуденной жары, Реджи и сам был не прочь выпить чего-нибудь прохладительного, и, оставив уговоры, он, тихо изумляясь, последовал за Монти.

Залпом осушив первый стакан, а затем, уже более степенно, опорожнив второй, Монти, казалось, спустился на землю с высоких небес, где витал его дух. Он взглянул на Реджи, как будто видел его впервые, – туман в его глазах рассеялся, взор просветлел и обрел обычную осмысленность, поэтому Реджи счел возможным продолжать с того места, на котором остановился.

– Что с тобой? – спросил он. Монти забил озноб.

– Реджи, – ответил он, – я свалял дурака.

– Как это?

– Сейчас расскажу. Где стюард?

– Зачем тебе стюард?

– А ты как думаешь, зачем?

Стакан перед ним вновь наполнился, и Монти слегка утих. Вид у него был по-прежнему пришибленный, и по всему было заметно, что он прошел через нечеловеческое испытание, но голос его стал ровнее, хоть и оставался бесцветным.

– Реджи, старина, все сорвалось.

– С Фуксией?

– И со старшим стюардом, и с доктором, и с местным сыщиком. Ты знал, что на кораблях бывают сыщики? Я лично – нет. А оказывается, бывают. Огромные и усатые. Видал ефрейтора? Тогда у тебя есть общее представление.

Он опять онемел, впав в подобие транса, и только легонько ткнув ему в руку горящей сигаретой, Реджи вновь привлек его внимание.

– Ой! – вскрикнул Монти.

– Давай дальше, старина, – сказал Реджи. – Я весь внимание. Ты говорил о старших стюардах, докторах и корабельных сыщиках.

– Ну да. Верно. Теперь-то, конечно, я понимаю, что напрасно туда сунулся.

– Куда?

– К старшему стюарду. Но Фуксия повела себя так, что, мне показалось, иного выхода нет.

– Как повела?

– Сейчас скажу. Гадко, мерзко, подло, по-свински.

– Значит, у вас был разговор?

– Нет. Мы состояли в переписке, через Альберта Пизмарча.

– О, ты ей писал?

– А она мне. А Пизмарч порхал туда-сюда, горланя «Свадебную песню пахаря».

– Горланя что?

– Неважно. Главное, я написал Фуксии и потребовал Микки Мауса назад, а она в ответ – через Альберта Пизмарча, как я уже говорил, – пригрозила выставить мышь на всеобщее обозрение, а Гертруде сказать, что это мой подарок, если я не пойду к старине Лльюэлину, не подпишу с ним контракт и не уломаю его насчет Амброза.

Реджи посерьезнел:

– Об этом я как-то не подумал. Теперь мне ясна ее линия. Это шантаж. Стратегия, несомненно, недурственная, хоть и гнусная. Что ж, женщины есть женщины.

– Нет, они не такие. Не все такие.

– Возможно, ты прав, – сказал Реджи примирительно. – А что дальше?

– Я сыграл ва-банк. Объявил, что пойду к старшему стюарду– Монти вздрогнул. – Только что был у него, – добавил он.

– Что же произошло?

Монти для подкрепления духа глотнул из стакана. Было видно, что ему больно ворошить прошлое.

– Это был необдуманный шаг, старина. Я полагал, что это рутинная, заурядная процедура, но не тут-то было.

– Что случилось?

– Сейчас расскажу. Вошел я к нему и говорю: «Можно к вам на пару слов?» – а старший стюард в ответ: «Да, пожалуйста». Ну, сел я на стул и говорю: «Могу я рассчитывать, что это останется строго между нами?» – а он мне на это: «Что останется между нами?», а я ему: «То, что я вам собираюсь сообщить. Могу ли я рассчитывать, что то, что я собираюсь вам сообщить, останется строго между нами?» – а он говорит: «Идет» или что-то в этом роде, но смысл таков. Тогда я ему: «Меня обокрали!»

– Он удивился?

– Вроде. С рассеянным видом надавил на звонок. И вдруг как вцепится.

– В звонок?

– Себе в волосы. Ты слушаешь меня или нет? Я же ясно сказал: как вцепится себе в волосы! И забормотал, мол, по всему кораблю развешаны плакаты, заклинающие не играть в карты с незнакомцами, и тем не менее ни одного плавания не обходится без того, чтобы кто-нибудь ему не пожаловался, что его обобрали шулеры. А я сказал, меня никто не обирал, меня обокрали. А он опять как вцепится себе в волосы и спрашивает, уж не хочу ли я сказать, что у меня украли ценности, а я ему: «Вот именно». И тут заходит Уильям Морж – по звонку, естественно.

– А кто такой Уильям Морж?

– Я тоже с минуту гадал, но старший стюард пояснил: «Это корабельный сыщик». Он вкратце пересказал ему мои злоключения и прибавил: «Происшествия такого рода не украшают репутацию пароходства, не успеют люди подняться на борт, как их мигом обворовывают». А я говорю: «Добрый день, инспектор. Меня обокрали». А детектив в ответ: «Не может быть, сэр», а я ему: «Очень даже может, разве я не ясно сказал?» Я был слегка на взводе, понимаешь?

– Вполне.

Монти сделал еще глоток и продолжил:

– И гак, старший стюард и Морж принялись совещаться. Стюард спрашивает, не приметил ли Морж на борту бандитскую шайку? А Морж ему: «Кажется, нет». А стюард в ответ: очень подозрительно, потому что крупные ограбления обычно совершают банды международных налетчиков. Потом они еще немного посовещались, и Морж заявил, что первым делом мне нужно составить подробную опись украденных вещей, вытащил блокнот и говорит: «Мистер Бодкин, не продиктуете ли мне список пропавших драгоценностей?». И тут, старина, я почувствовал, что сел в лужу. Знаешь, как оно бывает?

Реджи кивнул. Он знал.

– Только тогда до меня вдруг дошло, что меня могут превратно понять – все-таки, сигналю SOS и вызываю корабельного детектива из-за плюшевого Микки Мауса. И они действительно сочли мои действия странноватыми, поскольку, едва я огласил новость, старший стюард принялся ловить воздух ртом, и Морж то же самое, а затем они переглянулись, и стюард вышел, а через минуту-другую вернулся вместе с доктором, и доктор засыпал меня вопросами типа «Голова не кружится?», «В глазах не рябит?», «Не роняли ли меня головой в детстве?», «Не слышу ли я голосов и нет ли у меня мании преследования?», а кончилось все дело тем, что он обнял меня с отеческой фамильярностью – так ласково, понимаешь, – и увел из каюты, наказав лежать, не жариться на солнцепеке и каждые два часа принимать то, что он пришлет, запивая небольшим количеством воды.

У Реджи была светлая голова и проницательный ум. Он умел читать между строк.

– Они подумали, что ты слетел с катушек.

– У меня тоже возникло такое ощущение.

– Хм… А тебя роняли головой в детстве?

– Вроде нет.

– Просто интересно. Реджи призадумался.

– Жутко неприятная история, – сказал он.

– Жутко, – согласился Монти.

– Дым рассеется, а ты так и будешь без мыши.

– Так и буду.

– А вдруг Фуксия блефует? Как ты думаешь, она выполнит угрозу?

– Наверняка.

Реджи опять задумался.

– По моему мнению, тебе остается одно – принять ее условия.

– Что? Стать киноактером?

– Выходит, так.

Монти дернулся, как в лихорадке.

– Не хочу я быть актером! От одной мысли об этом на меня нападает тоска. Ненавижу кино и театр. Я постоянно отлынивал даже от любительских постановок. Сколько раз меня приглашали приехать в гости в какой-нибудь дом, и я уже было соглашался, но, обнаружив, что в одиннадцатом часу у них репетиция пантомимы или чего-то благотворительного, тут же как кролик юркал в кусты. У меня хронический… как его… Начинается на «син».

– Синдром?

– Точно. Хронический синдром.

– Занятно, – произнес Реджи мечтательно. – А я люблю выступать. Я тебе рассказывал?..

– Ага.

– Когда?

– Не все ли равно? Сейчас речь не о том, а о моей мыши.

– Да, – сказал Реджи, призванный к порядку, – совершенно верно. Итак, в киноактеры ты идти не хочешь, следовательно, мы опять возвращаемся к исходной задаче. Как заполучить мышь?

– У тебя есть какие-нибудь соображения?

– Была тут одна мысль – нет, не пойдет.

– Какая мысль? Реджи тряхнул головой:

– Забудем.

– Как это «забудем», – вопросил Монти, – если я понятия не имею, о чем речь? Что за мысль?

– Мне пришло на ум следующее: как правило, если у кого-то есть какая-то вещь, которую тебе хочется иметь, ты можешь ее выкупить. Интересно, подумал я, а не поставить ли эту мышиную возню на коммерческие рельсы? Монти его одобрил:

– Здорово!

– Боюсь, правда… у тебя есть одно чрезвычайно удачное выражение?

Монти подсказать не сумел. Вид его говорил о том, что у него их много.

– Вспомнил. Тайные пружины. Боюсь, тут задействованы тайные пружины. Предлагать Фуксии деньги нет смысла. Единственное, что ее интересует, это место для Амброза. Иначе он на ней не женится, он принципиальный. Так что она с презрением отвергнет твое золото.

Монти не так легко было заставить отступиться. Идея ему понравилась. Мысль о том, что можно провести финансовую операцию, нашла отклик в его душе. Прежде это не приходило ему на ум.

– Как, по-твоему, сколько золота она отвергнет с презрением? – спросил он пытливо. – Две тысячи фунтов?

Реджи вытаращил глаза. Слышать, как подобную сумму упоминают между прочим, невыносимо. Он давно знал Монти и так привык к нему, что порой забывал, до чего тот богат.

– Две тысячи? Шутишь, наверное?

– Да нет. Хотя, к сожалению, ты прав, – добавил Монти, когда первая вспышка энтузиазма угасла. – Мы понапрасну сотрясаем воздух.

В глазах Реджи Теннисона вспыхнул странный огонек. Нос задергался. Он нервно схватил сигарету.

– Постой-постой, – сказал он. – Дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки. Появились кое-какие нюансы. Но давай до конца определимся. Ты это серьезно, насчет двух тысяч?

– Какой разговор!

– То есть человек, который добудет Микки Мауса, получит это колоссальное вознаграждение?

– В ту же секунду. Подумаешь! Перси Пилбем заработал тысячу фунтов за то, что взял меня в свое сыскное агентство. А тут вопрос жизни и смерти.

Реджи глубоко вздохнул.

– Хорошо, – сказал он. – Выписывай чек на имя Реджинальда Теннисона.

Монти плоховато соображал.

– Разве мышь у тебя?

– Конечно, нет.

– А зачем ты сказал, что у тебя?

– Я этого не говорил. Но скоро будет.

Реджи нагнулся вперед. Еще прежде, на ранних этапах беседы, он огляделся по сторонам и убедился, что в курительной, как обычно бывало в этот час, кроме них нет ни души, тем не менее он понизил голос. Понизил до такой степени, что Монти ничего не слышал, кроме сплошного гула, в котором, ему показалось, он уловил слова «Мейбл Спенс».

– Говори громче, – попросил он. Реджи заговорил более внятно.

– Итак, старина, если хочешь знать, я стою на распутье. Ты знаком с Мейбл Спенс?

– Естественно.

– Я ее люблю.

– И что?

Реджи обиделся, но решил продолжать, опуская комментарии.

– Я люблю Мейбл, но примерно через сорок восемь часов наши пути разойдутся, она отправится в Голливуд, а я – в Монреаль. И вот, я спрашиваю себя: «Ехать мне в Голливуд вслед за ней либо двигать в Монреаль?». В Монреале я, скорее всего, зачахну от тоски, а в Голливуде – окажусь с пятью фунтами в кармане и абсолютно без перспектив. Еще две минуты назад, – разоткровенничался Реджи, – я бы поставил сотню к восьми против Золотого Запада. Любовь – любовью, а кушать-то надо, верно?

Монти сказал, что вполне может быть. В его теперешнем состоянии полного душевного смятения он плохо себе представлял, что настанет такая пора, когда кусок вновь пойдет к нему в горло, однако он допускал, что некоторые не прочь покушать.

– Но то, что ты сказал, – продолжал Реджи, – меняет весь расклад. С парой тысяч в загашнике я смело могу отправляться на Запад. Фуксия мне как-то рассказывала, что в Голливуде можно снять комнату за восемь долларов в неделю, а за пять взять напрокат поддержанный автомобиль и, если играть в карты с умом и почаще ходить на коктейли, то прокормишься одними закусками. Черт побери, две тысячи фунтов мне, небось, пришлось бы зарабатывать лет двадцать!

Монти интересовали не столько жизненные проекты собеседника на два ближайших десятилетия, сколько метод, каким он рассчитывает проложить себе путь в Калифорнию. Он вернулся к сути вопроса.

– Реджи, ты в самом деле достанешь мышь?

– Конечно.

– Но как?

– Запросто. По всей вероятности, Фуксия держит ее в своей каюте.

– Ты хочешь сказать, что пойдешь туда и поищешь?

– Именно. Плевое дело. Обернусь за десять минут.

Уже не впервые Монти Бодкин оказывался в роли капиталиста, вербующего себе подручных для грязной работенки. Не так много недель минуло с того дня, как в курительной Бландингского замка он нанял Перси Пилбема, частного детектива, и дал ему поручение похитить рукопись знаменитых мемуаров высокородного Галахада Трипвуда. Он задумчиво закусил нижнюю губу совсем не оттого, что идея поражала странностью и новизной, а оттого, что любил Реджи и испытывал примерно те же эмоции, как если бы тот ему сообщил, что собрался войти в клетку к тигру.

– А что если она тебя застукает? – спросил он, приходя в ужас от картины, которая при этих словах возникла в воображении.

– Ой! – сказал Реджи. – Мне это тоже приходило в голову. Фуксия во гневе опасна. Да-да, этот аспект нельзя упускать из виду. Я тебе вот что скажу: пойду-ка я пройдусь по палубе и тщательно обмозгую эту сторону вопроса.

Сегодня днем Монти уже приходилось сокрушаться по поводу медлительности Альберта Пизмарча, однако по сравнению с Реджи стюард, несмотря на одышку и мозоли, действовал просто молниеносно. Наверное, пройдут долгие часы, думал Монти, прежде чем в дверях курительной вновь объявится знакомый силуэт.

Но Реджи вскоре реабилитировал себя, полностью очистившись от подозрений. Он задержался отнюдь не потому, что парил в облаках или точил лясы с пассажирами.

– Полный порядок, – сказал он. – Я поговорил с Фуксией. Все улажено.

Монти смутился:

– А зачем ты с ней говорил?

– Такова стратегия, дорогой мой, – ответил Реджи скромно, но гордо. – Я представился твоим поверенным. Сказал, что ты меня уполномочил предложить за мышь сто фунтов.

Монти смутился еще сильнее. Видимо, его друг вообразил, будто совершил блестящий дипломатический маневр. В его показном самодовольстве было что-то обескураживающее.

– Какой в этом смысл, черт побери? Наверное, хохотала как безумная?

– Да, это ее повеселило. Она объяснила, что дело не в деньгах, я тебе и раньше говорил. Ей нужна, сказала она, работа для Амброза, и она не отступится, пока не получит свое. Я притворился, будто она меня убедила, а под конец – в этом, собственно, и заключалась хитроумная уловка – говорю: «Ладно, послушай, почему бы тебе самой не встретиться с Монти и не обговорить это лично?» А она ответила, что ничего не имеет против – сегодня вечером в десять ноль-ноль.

– Но…

– Итак, вы сегодня встречаетесь.

– Да, но, черт возьми… Реджи выставил руку.

– Понимаю, что тебя гложет. Как бы Гертруда вас не застукала. Верно?

Монти согласился, что это так.

– Не беспокойся. Не думай, что я про это забыл. Я устроил все так, что риск практически равен нулю, – вы встречаетесь во втором классе, на прогулочной палубе. Не забудь время, будем действовать синхронно. Десять ноль-ноль.

– На прогулочной палубе, – задумчиво повторил Монти. – Может, и пронесет.

– Само собой, пронесет. Ну посуди сам, что делать Гертруде во втором классе? Зачем пассажирам из первого там гулять? Не вижу ни малейшей опасности. В десять ты встретишься с Фукси на прогулочной палубе – она сделает вид, что голова болит, и отпросится у Амброза пораньше спать, – и задержишь ее минут на пятнадцать, мели любой вздор, лишь бы убедительно. А я тем временем аккуратно прочешу каюту и найду мышь. По логике, нам известно, что она где-то там, и в каюте не так много укромных уголков, куда поместится средних размеров Микки Маус, так что дело, можно сказать, в шляпе. Ну что, есть изъяны в данном сценарии?

– Ни одного.

– По-моему, тоже. Верные деньги. Повтори-ка, мне это приятно слышать, – ты дашь…

– Две тысячи фунтов.

– Две тысячи фунтов… – прошептал Реджи, растягивая слоги.

– Что за вопрос? Конечно, дам.

– Не говори ты просто «дам»! Лучше лишний раз произнеси: «две тысячи фунтов». Это звучит словно чудесная музыка. Понимаешь, с двумя тысячами в Голливуде я любого заткну за пояс.

– Любого?

– Ну да. Меньше чем через год у меня появится собственный дом. Две тысячи фунтов! А ты не мог бы это напеть? Хочется послушать, как будет звучать в виде песни.

Глава XVIII

Вероятно, за исключением некоторых марок сигарет, от одной затяжки которых, как обещает реклама, недельный покойник выскакивает из могилы и начинает отплясывать ча-ча-ча, ничто так не поднимает девичий дух, как примирение с возлюбленным. Когда Гертруда Батгервик после ужина забежала в каюту за носовым платком, она почти порхала по воздуху, насколько это возможно для человека, который весит сто тридцать три фунта в купальнике благодаря регулярной закалке хоккеем и другими видами спорта на свежем воздухе. От полуденных грез, сдобренных теплой ванной с морской водой и порцией высококалорийной пищи, щеки у нее разрумянились. Походка обрела упругость, глаза сияли. Казалось, ее переполняет восторг.

Альберт Пизмарч, которого она застала за утренней уборкой, был совершенно в другом настроении. Он часто-часто дышал, лицо осунулось, в глазах читалась тревога, как будто он только что выглянул в иллюминатор и увидел айсберг, а на нем свою мать, разыскивающую очки.

Вид у него был до того загнанный, что Гертруда сочла своим долгом спросить, что случилось. Она была потрясена до глубины души. До сего момента если стюард и не светился, то, по крайней, мере, производил впечатление человека приветливого и относительно жизнерадостного. Сейчас перед ней стоял новый, незнакомый Альберт Пизмарч, на душе у которого явственно скребли кошки.

– Что с вами? – спросила она. Альберт Пизмарч горестно вздохнул.

– Вы ничем не поможете, мисс, – ответил он, подбирая с пола туфлю, дыша на нее и засовывая в стенной шкаф.

– У вас неприятности?

– Да, мисс.

– Вы уверены, что я ничего не могу сделать?

– Уверен, мисс. Это судьба, – произнес Альберт Пизмарч и мрачно прошествовал в ванную, чтобы сложить полотенца.

Гертруда неуверенно топталась в дверях. Она нашла носовой платок, однако голос совести ей подсказывал, что так просто взять и уйти, оставив несчастного один на один с его бедами, было бы бесчеловечно. По всей очевидности, жизнь Альберта Пизмарча полна страданий и невзгод,[68]68
  …среди страданья и невзгод – хрестоматийные стихи о женщине как ангеле-хранителе из баллады Вальтера Скотта (1771–1832) «Лохинвар», включенной в V песнь поэмы «Мармион» (1808).


[Закрыть] и любой человек, который изучал в школе стихи Вальтера Скотта, знает назубок, в чем в таких случаях предназначение женщины. Добрая от природы, Гертруда Баттвервик сегодня была на пике душевного подъема, и роль ангела-хранителя казалась ей особо заманчивой.

И пока она стояла в нерешительности, стюард внезапно громко простонал. Сомневаться не приходилось, это был признак агонии. Гертруда решила остаться и, в крайнем случае, оказать первую помощь, хоть и слышала, что ничем не может помочь.

– Что вы сказали? – спросила она, когда стюард опять возник в поле ее зрения.

– Когда, мисс?

– Мне послышалось, вы что-то сказали.

– В ванной?

– Да.

– То, что я бандольеро, мисс, – по-прежнему мрачно ответил Альберт Пизмарч.

Гертруда растерялась. Слово показалось ей смутно знакомым, но она не могла припомнить, что это такое.

– Бандольеро?

– Да, мисс.

– Кто это?

– Признаться, мисс, я не совсем уверен. По-видимому, что-то вроде испанского разбойника.

Гертруду озарило.

– Вы, наверное, имеете в виду песню? Ну, конечно. Как я сразу не догадалась. Это же любимая песня мистера Бодкина. Я знаю ее наизусть.

Под влиянием эмоций, вырвавшихся наружу, лицо Альберта Пизмарча перекосилось.

– Завидую вам, мисс, – изрек он скорбно. – А я вот постоянно забываю второй куплет.

Гертруда опять растерялась:

– Вы из-за этого так расстроены?

– Да, мисс.

– Но ведь забытый куплет можно промычать, на худой конец.

– Это не дело, мисс. Мычание не удовлетворит запросы публики. Я должен спеть.

– Вы хотите сказать, перед зрителями?

– Да, мисс. Сегодня вечером на концерте во втором классе. Этим вечером, часиков этак в десять, я буду стоять на подмостках в салоне второго класса и исполнять свой долг. А как мне его исполнять, когда я даже название не способен выговорить, не говоря уж о том, чтобы разучить второй куплет. Так вы говорите, песня называется не «Бандольеро»?..

– Да, уверена.

– А как правильно: «бандоль-еро» или «бандо-лэро»?

– Попробуйте и так, и так.

Альберт Пизмарч опять горестно вздохнул:

– Интересно, мисс, вы когда-нибудь задумывались о неисповедимых путях Судьбы? Об этом, право, стоит подумать. Отчего я сейчас в такой ситуации – должен петь со сцены не то «бандольеро», не то «бандолэро»? А оттого, что некоему джентльмену по фамилии Дж. Г. Гарджес стукнуло в голову купить билет на наш корабль.

– Честно говоря, не очень понимаю.

– И неудивительно, – сказал Альберт Пизмарч мрачно, но не без удовлетворения. – Однако если вы будете слушать внимательно, то сами убедитесь: в этом нет ничего сложного, все проще простого. Не будь мистера Дж. Г. Гарджеса на судне, я бы не оказался в таком положении. Если вы подробно проанализируете сопутствующие события – назовите это, если угодно, стечением обстоятельств, – приведшие к тому, что он отправился в плавание именно в этот конкретный момент… это поможет вам осознать, что мы лишь беззащитные мальки в когтях беспощадного…

– Кто такой мистер Гарджес?

– Пассажир второго класса, мисс. Больше ничего не знаю, он для меня всего лишь имя. При этом он бродит где-то рядом, во втором классе, и заметьте, мисс, всему виной злой рок. Возьмем простейший аспект. Представьте, что Дж. Г. Гарджес в младенчестве заболел крупом или корью или чем-нибудь в этом духе… Допускаете такую возможность, мисс?

– Вполне.

– Хорошо. Пойдем дальше. Представьте, что болезнь оказалась смертельной. Плыл бы он сейчас на корабле? Как вы считаете, мисс?

– Навряд ли.

– Совершенно верно. Теперь упростим задачу. Представьте, а это с каждым может случиться, он нажил себе астму, или бронхит, или еще какую-нибудь болезнь, дающую осложнения на горло. И что тогда? Смог бы он исполнять «Свадебную песню пахаря» на концерте для пассажиров второго класса? Нет. У вас есть возражения, мисс?

– Что вы, что вы!

– Естественно, не смог бы. А почему? А потому, что он и не мечтал бы подступиться к строчке, когда нужно сначала набрать полные легкие воздуха, а потом долго-долго тянуть. Слышали «Свадебную песню пахаря», мисс? Она звучит вот так.

Устремив на Гертруду взор, напомнивший ей крупную рыбину, которую она видела в зоопарке, Альберт Пизмарч втянул в себя побольше воздуха, сделал грудь колесом и запел странным рокочущим голосом, звучащим как дальние раскаты грома над холмами:

 
Дин-дон, дин-дон,
Я спешу, заслышав звон,
В утро свадьбы мне не спится,
И красавица девица
В белом платье под венец
Стре-е-е-мииииится!
 

Он умолк, будто вынырнул со дна на поверхность, задыхаясь, как пловец в конце дистанции.

– Теперь вам ясно, мисс?

Гертруде было ясно. Астматик Гарджес никогда бы не одолел последней ноты. Ей показалось, что она тянулась минут десять.

– И все-таки не пойму, – произнесла она, – почему вы против того, чтобы мистер Гарджес пел эту песню?

Чело Альберта Пизмарча омрачилось. Было видно, что он страдает от вопиющей несправедливости,

– Это моя песня, мисс. Мой коронный номер, с которым я выступал на большинстве концертов с тех самых пор, как поступил на этот корабль. В программке регулярно значилось: «Свадебная песня пахаря. Исполнитель: Альберт Пиз-марч». В конце каждого плавания, по настоянию матери, я отдавал ей программку, и она вклеивала ее в альбом. Сам старший стюард однажды обронил – в шутку, естественно, без задней мысли: «Если бы ты почаще спешил, Пизмарч, и поменьше об этом пел, цены бы тебе не было». Так что сами видите, мы с моей «.Свадебной песней пахаря» превратились, можно сказать, в живую легенду.

– Вижу.

– Утром, когда Джимми Первый вызвал меня и попросил выступить на концерте для второго класса – опять не хватило талантливых любителей, – я ответил, как всегда: «Да, сэр, хорошо, сэр. Как всегда, "Свадебная песня", сэр?». А он мне в ответ: «Да, к сожалению». И все было ясно и определенно. А потом, часа в четыре, он опять посылает за мной и говорит, что «Свадебная песня пахаря» в моем исполнении отменяется, поскольку некий пассажир по имени Дж. Г. Гарджес изъявил желание ее спеть. Протянул мне это чертово бандольеро и говорит: «Поднатужься и спой вот это». А когда я запротестовал, объяснив, что нельзя освоить новую роль за одиннадцать часов, он пригрозил вычесть у меня дневное жалованье. И вот теперь надо мной висит бандольеро, а до концерта всего час. Понимаете, мисс, отчего меня трясет?

Нежное сердце сжалось. Оно обливалось кровью. Гертруда вела беззаботную жизнь обычной английской девушки и видела мало жизненных драм.

– Ужас!

– Спасибо, мисс. Очень мило с вашей стороны. Теперь мне полегче, и я вам еще кое-что скажу. Когда я пожаловался в кубрике, они принялись швырять в меня разными предметами.

– Не расстраивайтесь, – попыталась утешить его Гертруда. – Вас ждет грандиозный успех, помяните мое слово. «Бандольеро» – прекрасная песня. Я всегда с огромным удовольствием слушаю, как ее поет мистер Бодкин. Такой зажигательный ритм.

– Да, ритм там есть, – допустил Альберт Пизмарч.

На мгновение показалось, что его чело вот-вот прояснится, но лишь на мгновение. Его взор загорелся и вновь угас.

– А слова? Вы об это подумали, мисс? Вдруг я забуду слова?

– А вы пойте: «Я бандуруру ля-ля-о ля-ля!» или что-нибудь в этом духе. Зрители ничего не заподозрят. Никто не ждет от испанской песни содержания. Они подумают, что это испанский колорит.

Альберт Пизмарч вытаращил глаза. Было ясно, что его собеседница открыла новую школу мысли.

– Я бандуруру, я бандуруру, – напел он вполголоса на пробу.

– Замечательно. Мистер Бодкин часто так делает. И не забудьте про «карамба».

– Простите, мисс?

– Карамба. Это такое испанское слово. Есть еще одно, «маньяна».[69]69
  Утро (исп.).


[Закрыть] Если собьетесь, повторяйте их. Помнится, на прошлое Рождество мистер Бодкин пел «Бандольеро» у нас на деревенском концерте, и практически весь второй куплет у него состоял из «карамбы» вперемешку с «маньяной». Все прошло на «ура».

Альберт Пизмарч набрал полные легкие воздуха, совсем как перед «Свадебной песней пахаря».

– Мисс, – произнес он, глядя на Гертруду с собачьей преданностью, – вы подарили мне новое дыхание.

– Рада за вас. Не сомневаюсь, ваш номер будет гвоздем программы.

– У меня хорошее ухо, и я легко схватываю мелодию, а со словами всегда какая-то ерунда. Увы! Помнится, первые шесть раз, исполняя «Свадебную песню пахаря», я постоянно путался и пел: «В сером платье под конец», что извращает смысл.

Он помолчал, потом продолжил нерешительно:

– Мисс… Хотя, думаю, теперь с помощью «карамбы» я справлюсь, и все же… Не хотелось бы злоупотреблять вашим великодушием, у вас, конечно, сотня важных дел… и все-таки, мисс, не могли бы вы…

– Вы хотите, чтобы я пришла на концерт и поддержала вас аплодисментами?

– Вы читаете мои мысли, мисс.

– С удовольствием приду. Когда ваш выход?

– Я заявлен на десять ноль-ноль.

– Договорились.

Альберту Пизмарчу не хватало слов, он лишь устремил на Гертруду взгляд, полный обожания.

В нашем эгоцентричном мире трудящемуся человеку нелегко вообразить, что кому-то тоже несладко, и если кто-нибудь в этот поворотный момент его певческой карьеры сказал бы Альберту Пизмарчу, что приступ трусости не у него одного, он бы очень удивился. Он бы изрек «карамба», но не поверил бы ни за что. Однако дело обстояло именно таким образом.

Ожидание десяти вечера, как мы уже видели, Альберту Пизмарчу далось нелегко, приведя его нервную систему в полное расстройство. Подобным же образом сказалось оно на Монти Бодкине. За двадцать минут до назначенного срока у него затряслись поджилки. Он сидел за столиком в курительной, глядя перед собой невидящим взором, и поминутно то закидывал ногу на ногу, то одергивал галстук. Перед ним стоял стакан виски с содовой, но, поглощенный своими тревогами, он едва его пригубил.