Текст книги "PR-проект «Пророк» "

Иногда в газетах в рубрике «Криминальная хроника» появляются фотографические изображения лиц трупов. Многие считают, что такие фотографии свидетельствуют о свободе печати, потому что так делают западные газеты. Правда, западных газет эти люди не читают и, наверное, никогда даже не видели.

Большинству эти фотографии не нравятся. Они стараются не смотреть на обезображенные смертью лица, и, если бы у них спросили, они сказали бы, что такие публикации необходимо запретить. Ни те ни другие не знают, что эти публикации предназначены только нескольким людям. Им они крайне необходимы, тем, для кого свидетельство смерти – гарантия тайны.

XXX. Проповедь (ноябрь)

«Темнота черной выпуклой грудью тяжело опускается в чашу заполненного до отказа стадиона. Как будто ночь просочилась и затопила, растворила в себе громадное пространство крытой арены. Пророк стоит на огромном помосте, возведенном специально для этого выступления. По помосту, бурля, ползет искусственный туман. Десятки красных прожекторов освещают обнаженный торс Пророка кровавым светом. Казалось, он истекает кровью и плывет над потоками крови. Его могучая открытая грудь беззащитна, как открытая рана, его простертые вверх руки кажутся высеченными из гранита. Его мощный голос идет из глубины всего его существа – его прекрасного тела и его могучего духа. Голос гремит над стадионом, раскатываясь над трибунами, над головами тысяч и тысяч людей, рыдающих, немых, поднимающихся со своих мест, тянущих к нему руки…»

– Неплохо-неплохо, – сказал Фимин Вернеру, отрываясь от текста сценария. – Вы сумеете сделать что-то подобное?

– Вопрос денег.

– Не проблема. Вы обещаете?

– Не впервой-с.

– Я хотел бы посмотреть на это.

Над стадионом сгущалась тьма. Трибуны тонули в ней и были похожи на звездное небо – тысячи людей держали над головами бенгальские огни и горящие зажигалки. Из ложи, где сидел Фимин, зрелище было просто фантастическим.

Многократно увеличенное изображение фигуры проповедующего Пророка дважды повторялось огромными экранами стадиона. Крохотная красная фигурка парила над багровыми, стекающими с помоста клубами, и казалось, что это багровые клубы изливаются из Пророка, стоящего в центре помоста. Он был похож на гордую могучую птицу, которая парит вдали. Огромная площадь стадиона подчеркивала его одиночество и власть над пространством. Пространство было частью его. Как одинокий орел един с циклопическими каньонами и скалами, над которыми он пролетает, так Пророк был немыслим без этого пространства, над которым довлел его голос, в центре которого летело его кроваво-красное тело.

Приклеенный к щеке пластырем телесного цвета микрофон такого же цвета не был виден даже на экранах. Илья вещал:

– Друзья мои, я стою сейчас на краю бездны. Перед лицом моим вечность, черная твердь бесконечной вселенной. Я стою спиной к вам, потому что стою впереди. Вы освещены золотым светом солнца в зените, я – заходящим солнцем, потому как я – на границе света и тьмы. Моими глазами вы смотрите в темноту, потому что вашим глазам я даровал красоту золотого блеска – прекрасного и яркого, как дневной живительный солнечный свет. Моими глазами вы смотрите в темноту, чтобы спасти от нее свои глаза.

Голос Пророка звучал в голове каждого присутствующего. Пришедшие слушать сопереживали, закусив губы, закатив глаза, впившись побелевшими ногтями в спинки передних кресел.

– Я делаю шаг вперед, моя грудь надавливает на эту черную скорлупу вечности, и она рушится. Она не в силах остановить мое движение, мое стремление к свету. Что за ней? Вы не видите этого. Но об этом скажу вам я.

Речь Пророка тонет в звуках органа.

– Я стою перед открывшимися вратами – нагой и беззащитный. Я – скелет, облеченный мышцами и затянутый сухожилиями. Даже кожа не покрывает меня, потому что кожа не может чувствовать так, как чувствуют обнаженные нервы.

Это – самое сильное чувство, которое я испытываю в своей жизни. Я переживаю его в своей смерти.

Мое освежеванное тело падет к вашим ногам, но мой дух останется в вас. В каждом, кто прикоснется к упавшему телу, в каждом, кто решит поступить, как я, в каждом, кто решит жить, как я. Живите, ибо радость жизни быстротечна. А смерть – это конец пути. Это – закрытые двери. И никто не в силах проломить их. Но я открываю их.

Моя кровь брызнет на ваши лица – пейте ее. Мое тело упадет к вашим ногам – ешьте его. И я буду жить в вас. Мой голос заговорит в ваших сердцах. Его эхо будет звучать в ваших головах. Вы даруете мне вечную смерть. Я дарую вам вечную жизнь.

Над стадионом заблистали искусственные молнии и в гигантских звуковых колонках раздались их сухой треск и громовое эхо. На секунду помост и весь стадион погрузились в тишину и во тьму. Когда ее снова прорезали лучи прожекторов, с помоста исчез кровавый дым и его поверхность была абсолютно черной. Она была бархатно-черной и поглощала кровавый свет, лишь слегка искрясь зловещими брызгами.

Розово-красное, абсолютно нагое и светящееся тело Пророка будто висело в черной пустоте. Он был неподвижен. По замершему стадиону пронесся вздох.

Пророк поднял руки, и его голос эхом вознесся над стадионом:

– Клянусь, что, умерев, я буду жить в вас!

И снова по трибунам прокатилась волна, похожая на возглас восхищения.

– И тогда в смерти вы последуете моему примеру. Я освящаю смерть, и пусть она служит жизни.

Клянитесь, что моя живая кровь будет выпита вами.

Клянитесь, что мое мертвое тело будет съедено вами.

Пророк опустил руки.

Стадион взорвался. Он ревел и рыдал. Слово «клянемся», повторенное тысячекратно, вновь и вновь, волнами прокатывалось по трибунам. Глотая слезы и задыхаясь от собственного крика, с безумно вытаращенными глазами, люди тянули к Пророку руки и лезли на многочисленные ограждения, которыми были предусмотрительно разгорожены трибуны и запруженное людьми поле.

Внизу на поле разразился людской шторм. Концентрические волны голов качались в сторону помоста и разбивались о волноломы оград. Те, кому посчастливилось стоять у самого подиума, подобно гигантским гроздьям винограда облепляли помост. Сверху он казался фантастическим блюдом или венком, сплетенным из колоссальных гроздьев живых ягод.

Пророк оставался недвижим. Стадион бесновался.

– Включайте прямую трансляцию, – обернувшись назад и вставляя в ухо наушник, сказал Фимин помощникам.

Загорелся экран заранее установленного в ложе телевизора.

– К сожалению, возможности телевидения ограничены и мы не можем передать и части того настроения, которое царит сейчас на стадионе, тех страстей, тех эмоций, которые освободил Пророк и которые бурлят здесь.

Телевизионный диктор захлебывался:

– Люди рвутся к нему, а Пророк стоит как каменное изваяние, как древний тотем, недвижим и беззащитен перед сонмами людей, пожирающих его глазами. Он, как всегда, бесподобен, как всегда, неотразим и нов, его слова вновь проникают в самую душу, освещая божественным прозрением самые глубокие пласты подсознания. Он неподражаем. Он велик, он божественен… Он снова превзошел себя.

Вот стадион опять погрузился во мрак. Слышен только рев, который как будто стал громче. И опять зажегся свет. Он как будто стал мягче. Да, добавился золотой блеск. Тело Пророка стало как будто оранжевым… И вот, смотрите, тело Пророка пришло в движение, он сделал шаг назад, он разбегается. Он прыгнул в толпу – лес рук поднялся к нему навстречу. Распростершись, он лежит на руках людей, он движется, они передают его. Он плывет над толпой. Колоссальное зрелище, незабываемое зрелище. Смотрите. Это – исторические кадры…

Диктор не успевал говорить, перебивая сам себя:

– Смотрите… Что это? Ноги Пророка как будто ушли вниз. Но его торс поднимается над толпой. Что это? Он будто тонет в толпе. Люди отхлынули от него. Мы подключаем камеру, установленную ниже трибун – у самой кромки поля напротив помоста. Я не понимаю, что происходит. Камера выхватывает лица людей, отшатнувшихся от помоста. Они перекошены от ужаса.

Изображение на экране накренилось и скакнуло вверх, тут же сменившись полосами.

Вновь бодро зазвучал голос диктора:

– Что-то произошло с камерой. Видимо, восторженные толпы просто сбили ее. Думаю, сейчас передача с этой камеры возобновится. Пока что вновь мы передаем эстафету верхней камере. Так, вот мне говорят, что с нижней все в порядке. Итак, что же произошло у подиума?

Здесь просто какое-то столпотворение. Вы видите, как качается картинка – это наши телеоператоры держат камеру в руках. Мы видим искаженные лица – восторгом или гневом? Кажется, их кто-то теснит к трибунам. Я вижу милицию. Откуда здесь милиция? Она оттесняет толпу. Я вижу дубинки над головами. Это… заваруха…

Репортаж прервался.

На экране появилась заставка – рекламный ролик Пророка. Лишь через несколько минут снова показался диктор:

– Как нам стало только что известно, на Пророка совершено покушение. Вы только что видели, что произошло на стадионе. Это – еще не подтвержденная информация… Мы ждем новых сообщений. Шок. По-другому увиденное описать нельзя. Шок. Пока что, кроме этого, ничего не известно. Мы с напряжением и с замиранием сердца следим за происходящим. Не только мы, но и вы – вся страна, весь мир с замиранием сердца следит за событиями. Наши сердца превратились в секундомеры, отсчитывающие время от этого до следующего известия. Наш канал продолжает транслировать – на этот раз с места событий. Поговорим с теми, кто присутствовал во время происшествия, попытаемся встретиться с очевидцами.

XXXI. После покушения (ноябрь)

Телевизионный диктор продолжал взбивать мыльную пену, когда Виктор Иванович Терещенко поднялся с кресла напротив телевизора, подошел к шкафу и открыл дверцу бара. Сдерживая дрожь в руках, он достал бутылку водки, взял стоявший тут же стакан, опрокинул в него бутылку и, налив до половины, залпом выпил. В висках гудела мысль: «Что делать? Что делать?» С бутылкой в одной руке и стаканом в другой он отошел от бара и поставил бутылку на стол. «Шустер», – повторял он про себя. Взял телефон и набрал хорошо знакомые цифры. Занято. Он набирал снова и снова, пока не услышал длинный гудок и после него знакомый голос: «Слушаю».

– Александр Яковлевич, что случилось с Ильей?! Вы не знаете? – Голос был чужим.

– Виктор Иванович, это вы? Крепитесь.

– Что с Ильей?!

– На него совершено покушение. Он в больнице. Мы следим за ситуацией.

– В какой больнице?

– Виктор Иванович, сейчас к нему нельзя. Оставайтесь дома. Мы будем держать вас в курсе дела.

– Как он?

Насколько я знаю, врачи борются. Звоните мне, если что. В любое время.

– Как мне позвонить в больницу?

– Не надо вам сейчас этого делать. Он – в надежных руках. Как только он оправится, я сам позвоню вам. Держитесь. До свидания.

Терещенко медленно положил трубку. В душе поселилось тревожное чувство, колотилось в висках. Что-то было не так в словах Шустера. Почему Илья говорил о смерти? Какое нехорошее совпадение. Виктор Иванович налил еще водки, тупо глядя на бесцветную жидкость, подержал стакан в руке и выпил. Он выключил телевизор и лег на диван. Он встал с дивана. Мучительно было ничего не предпринимать. Он не мог лежать в тишине, он не мог ничего не делать. Он снова включил телевизор и снова лег на диван.

Длинный автомобиль разрезал темноту мигалкой, мерный городской шум – ревом сирены и встречный воздух – черным капотом. Как сверхзвуковой самолет, он намного опережал плотную волну транспорта, которая стартовала от стадиона. На заднем сиденье, отгороженном звуконепроницаемым стеклом от водителя, сидели вице-президент по идеологии и руководитель службы безопасности Пророка.

– Как Терещенко? – спросил Александр Яковлевич.

– Уже должен быть в больнице.

– И дальше?

– К несчастью, он ранен смертельно.

– Ты уверен, Вадим?

– Неудачная операция – половина удачного вскрытия.

Через час по телевизору сообщили, что маньяк, оказавшийся на стадионе, совершил покушение, ударив Пророка в лицо металлическим стержнем. Предположительно, это был длинный ключ от сейфа. Пророк находится в больнице и не приходит в сознание.

Марина всегда смотрела выступления Ильи. Она была его фанаткой и гордилась тем, что хорошо его знала. Несмотря на то, что их отношения практически прервались, она не упускала случая в любой компании подчеркнуть то, что она его давно и хорошо знает, и намекнуть на близость с ним. Оставаясь наедине с телевизором или со своими мыслями о нем, она ненавидела его за то, что он порвал с ней. Иногда ей казалось, что он становился все дальше и дальше. В последнее время ее практически никогда с ним не соединяли, а он сам уже давно ей не звонил. Она винила и себя и в такие минуты готова была плакать от досады и бессилия. Он был тем, что могло изменить ее жизнь. Она могла бы быть его спутницей, его верной рабой, пожертвовать всем, что было до этого в ее жизни. Она готова была разделить с ним судьбу проповедника, помогая ему обращать в настоящую веру миллионы людей, открывать их глазам и сердцам истинный смысл существования. Это – то, чему можно было посвятить жизнь, даже в том случае, если она закончится и ничего больше никогда не будет. Как ей надоели эти похотливые ребятки и дедушки, в нем же она всегда чувствовала что-то… Она знала…

– Мария? – Голос в телефонной трубке казался незнакомым. – Я хочу принести вам свои глубокие соболезнования.

– Кто это? – спросила Марина.

– Меня зовут Анатолий. Я – близкий друг Ильи.

– Да… – глухо произнесла Марина.

– Мария, мне необходимо с вами встретиться. В эту трудную минуту мы должны быть вместе.

– Я не хочу никого видеть, – сказала Марина и отключила связь.

Через минуту телефон опять зазвонил. И тот же голос сказал:

– Я говорю от имени правительства. Поверьте, это очень важно. Я понимаю ваши чувства, но выслушайте меня. Вы можете стать его духовной наследницей. Как Мария Магдалина. У вас и имя подходит. Илья бы одобрил это, поверьте. Я хорошо его знал, лучше, чем вы думаете. Я обеспечу ваше присутствие на похоронах, если, конечно, хотите. Мне нужно видеть вас прямо сейчас. Вы не против?

– Хорошо, – согласилась Марина. – Вам адрес сказать?

– Я знаю его, спасибо. За вами подъедет мое доверенное лицо. Если в этом есть необходимость, мы можем прислать врача.

– Не нужно.

– У вас есть траурное платье?

– Есть черное.

– Через двадцать минут за вами приедут.

Вокруг была пустота. Все было бессмысленным и пустым. «„Пустые хлопоты“, – всплыло в голове выражение. – Черное платье… Сколько упущенных возможностей… Может быть, он жив… Тогда я… Звонят из правительства…» – в голове роились обрывки мыслей.

Она умылась, надела черное платье и черные колготки, припудрила лицо, но краситься не стала.

Через двадцать минут она стояла у подъезда, к которому подъехал черный «мерседес».

Вадим вернулся домой поздно вечером. Во всех помещениях новой четырехкомнатной квартиры горел свет. Жена встречала его в прихожей.

– Где дочь? – бросил он жене, раздеваясь.

– В больнице.

– Что случилось? – спросил он тоном человека, которого отвлекают на ненужные мелочи. Он еще находился в другом мире – мире сильных мира сего, в котором проводил большую часть времени.

– Вскрыла себе вены.

XXXII. Допрос (ноябрь)

Небольшая серая комната. За видавшим виды, но аккуратным столом сидит пожилой мужчина в синей форме, подчеркивающей его мужественную фигуру. Его лоб обрамляет благородная седина, лицо прорезают редкие глубокие морщины, говорящие о непреклонной воле и пережитых испытаниях. Он поднимает глаза от лежащего перед ним листа бумаги и обращается к сидящему напротив молодому человеку. Заросшее лицо, низкий лоб, шрамы на щеке и на лбу выдают в нем преступника – человека низких помыслов и порочных страстей.

– Фамилия, имя, отчество? – жестким бесстрастным голосом говорит следователь.

– Чекалин Алексей Сергеевич.

– Год и место рождения?

– Тысяча девятьсот семьдесят пятый.

– Место работы, род занятий?

– Учитель истории в средней школе.

– Вы совершили убийство? – с плохо скрываемым презрением спросил следователь. Это было праведное презрение гражданина к человеку, преступившему законы государства и законы совести, осмелившемуся покуситься на устои общества, поднявшему руку не просто на человеческую жизнь, а на жизнь, которая была воплощением мечты и надежд миллионов.

– Да, – с вызовом ответил убийца.

– Кого вы убили?

– Я убил Пророка.

– Вы имеете в виду Терещенко Илью Викторовича? – Следователь старался говорить спокойно, но его глаза метали молнии.

– Да. – Глаза преступника тоже блестели.

– Расскажите, почему вы это сделали.

– Вам этого не понять.

Молнии взглядов судьи и убийцы скрестились. Эта была дуэль характеров, поединок воль.

– А вы попробуйте. А я постараюсь.

Чекалин смерил следователя долгим взглядом. Эти взгляды выказали нечто большее, чем простую ненависть. Они означали, что это не просто поединок двух людей. Это поединок добра и зла, а шпаги в руках правды и неправедности.

– Ну хорошо, я попробую, – отводя глаза, заговорил преступник. – Понимаете, такая возможность предоставляется раз в жизни. Он оказался рядом со мной – как вы. Что я должен был сделать, если считаю его величайшим преступником современности? Вместе со многими другими он несет ответственность за все преступления нынешней власти. За вырождение народа, за убийства, которые происходят на почве денег, даже на почве простой конкуренции. Он несет ответственность за жизнь и здоровье детей, за их поруганные души. Вы знаете, что миллионы детей становятся наркоманами, проститутками, из них вырастают полуграмотные бандиты или алкоголики! За это должен же кто-то отвечать.

– И вы решили, что за это должен отвечать Илья Викторович… – Следователь говорил с насмешкой и презрением.

– Вы думаете, я не понимаю, что не только он в этом виноват. И, может быть, не столько он виноват в причинах того, о чем я сказал. Но он отпустил грехи тем, кто есть первопричина этих преступлений. Не знаю, поймете ли вы меня, сейчас это звучит дико, но для меня есть абсолютные понятия, которые святы. Такие, как родина. Ее у меня отняли – ее без меня разделили на много частей и присягнули одной из них, убеждая, что эта одна часть и есть моя родина. Вы понимаете, о чем я говорю?

Следователь промолчал, предоставляя убийце возможность продолжать.

– У меня, у моих родителей отняли собственность – имущество, заработанное моими родителями и родителями моих родителей. Им дали по бумажке, обещав за них по две машины. В результате – миллионы людей оказались нищими, а сотни других обогатились. Может, вы знаете, как, не создавая ничего, никаких ценностей, можно за пару месяцев или лет стать владельцем миллионных и миллиардных состояний? Я знаю только один такой способ – криминал.

– Ну, я мог бы с вами поспорить. Люди, о которых вы говорите, наиболее предприимчивые и умные. На то время все находились примерно в одинаковых условиях.

– Серьезно?

– Они работали в рамках тех законов и порядков, которые существовали в то время.

– Так законов или порядков?

– Это неважно.

– Важно.

– Не так важно. Поймите, что они работали в тех условиях, которые были созданы законами и представлениями. Не знаю, насколько это хорошо, но помните такое выражение: «Незнание закона не освобождает от ответственности, освобождает знание». Хорошо это или плохо, но это тот случай.

– Возможно, разница между нами состоит в понимании того, что – хорошо, а что – плохо, – с твердостью, в которой слышался тупой фанатизм, произнес преступник.

– Ладно, прекратим бесполезную дискуссию. Мы ушли в сторону. Но даже если вы на кого-то в обиде, при чем здесь Пророк? Вы понимаете, что никто не давал вам права судить. Это – прерогатива суда. То, что сделали вы – это террор и анархия. Это – насилие. Что будет, если каждый станет поступать так?

– Злодеи должны знать, что кара неминуема. Что за преступлением следует наказание.

– Кто дал вам право выносить приговор? Общество защищает себя от таких, как вы. Вы признаете свою вину?

– Нет.

– Вы убили Терещенко?

– Я убил Пророка.

– Терещенко Илью Викторовича убили вы?

– Да, – ответил преступник и опустил глаза. – Я не мог поступить иначе. Такой возможности в жизни могло больше не представиться.

– Герострат думал так же.

– Стоп. Отбой. Допрос переносится на завтра. Тут без психолога не обойтись, – это говорил Фимин, который сидел невдалеке от стола, отделявшего следователя от убийцы.

На следующий день повторилось то же. Следователь – мужчина лет тридцати с усталыми умными глазами, с ранней сединой, пробивавшейся на висках, сидит за столом. Пальцы его рук, лежащих на столе, сплетены. Он смотрит на убийцу, задавая обязательные вопросы и сверяя ответы с бумагой, лежащей перед ним. Он одет в мягкий серый пиджак и больше похож на врача или духовника.

– Скажите, пожалуйста, ваши фамилию, имя и отчество.

– Чекалин Алексей Сергеевич.

– Кем вы работаете?

– Учитель истории в средней школе.

Человек в сером пиджаке внимательно посмотрел на убийцу. Убийца был кое-как причесан, нижнюю часть поцарапанного лица покрывала синеватая щетина, отчего оно производило отталкивающее впечатление.

– Вы совершили убийство? – без тени ненависти в голосе, наоборот, как-то проникновенно спросил человек в мягком пиджаке. Сейчас в нем говорил врач или духовник, а не следователь.

– Я убил Пророка.

– Расскажите, почему вы это сделали.

– Вам этого не понять.

– А вы попробуйте. А я постараюсь.

Повторялись вопросы, задававшиеся вчера, повторялись те же ответы.

– Стоп, – произнес Фимин. – Действующие лица – оставаться на местах. Остальные – перерыв пять минут. Виталич, – обратился он к режиссеру, – мне кажется, здесь чего-то не хватает. Это диалог простого бытового убийцы.

– Он и есть убийца.

– Нет – он подонок. Один на миллионы. Он – зло. И значит, в основе его удара – трезвый расчет. Это был не порыв. Вот в чем фальшь. У него – своя идеология. Он должен ее артикулировать, и задача следователя – ее разгромить. Поэтому мы не должны играть в поддавки. Все должно быть правдоподобно и на пределе эмоций. Вы слышите? – обратился он к следователю и убийце. – Все понятно?

Те утвердительно кивнули.

– Продолжаем. Надо найти уязвимые места идеологии убийцы. Перевести стрелки на него самого. Мы должны убедительно заставить его в себе сомневаться. Надо продемонстрировать его слабые места. И – обоим – больше убежденности в своей правоте. Больше искренности. Андрюша, забудь о том, что ты психиатр, ты сейчас – преступник. И сыграй, пожалуйста, психологически достоверно. Как ты умеешь лечить. Пойми, ты сейчас – не Андрей Александрович… Ты, как тебя там, Чекалин Алексей Сергеевич. Убийца и фанатик. Не мне тебе объяснять.

– Возможно, разница между нами состоит в понимании того, что такое хорошо и что такое плохо, – произнес преступник, опустив голову.

– И тем не менее вы никогда не думали, что вы апеллируете к морали и этике только потому, что сами не были успешны в то время, что не выбрали ту линию поведения, что, несмотря на какие-то усилия, или не поверили в перспективы, или поленились. Теперь вы, обвиняя тех, кто оказался успешен, ищете себе оправдание. И находите объяснение вашему поведению не в собственной лени, глупости или недальновидности, а в моральных барьерах, которые якобы стояли на вашем пути. А разницу между теми успешными, кто может себе позволить столь многое, и вами – человеком с небольшим достатком, вы ищете в разнице ваших моральных устоев, – прищурившись, следователь смотрел в лицо убийцы, ища в нем следы замешательства или растерянности.

– И нахожу ее именно там.

– Ладно, мы ушли в сторону. Но, даже если вы на кого-то в обиде, при чем здесь Пророк?

– Он оправдал всех этих людей – преступников у власти и у денег. Это знаете, как Христос был единственным смыслом существования Иоанна Предтечи – Крестителя. Пророк стал возможен благодаря тем, кого мы называем хозяевами жизни, и он даровал им право на существование. Они были преступниками, а стали почти святыми. Между тем они совершили преступления – против морали и против людей. В том числе уголовные преступления. Если воровство – преступление уголовное.

– Хорошо, если вы не признаете экономическую религию, то скажите, насколько это по-христиански – убить человека?

– Глупо было бы призывать его к покаянию или «открывать глаза», потому бездействие было преступно. Это было единственное, что я мог сделать.

– Зачем?

– Хотя бы для того, чтобы другие знали, что кара неминуема. Что за преступлением следует наказание. Это будет и предупреждение многим, и утешение еще большему числу людей.

– Думаете, вы кого-то предостережете?

– Кого-то – да.

– А кого вы утешите? Людоедов?

– Нет. Тех, кто хоть немного верит в справедливость.

– Хорошо. Представьте, вы убили человека. Вы уничтожили жизнь. Дух – это не тело. Тут не действует закон сохранения. Была жизнь, был дух – и его не стало. Было – что-то, стало – ничто. У вас не было мысли, что с таким сложным инструментом, как человек, надо обращаться осторожно. Что на разум человека можно воздействовать не только железным острием. Что словом можно воздействовать более эффективно.

– Тогда у меня, к сожалению, не было времени думать, и никогда прежде к убийству Пророка я не готовился. Мое решение и мои действия – это было как вспышка, как озарение.

– Не хотите ли вы сказать, что вы себя не контролировали, были вне себя или не отдавали отчет в собственных действиях? – На убийцу в упор смотрели внимательные глаза человека в сером пиджаке. Это были глаза юриста и глаза врача.

– Нет. Никогда раньше я не мыслил так ясно. В долю секунды передо мной возникли все доводы за и против, вся ответственность за то, что я хотел совершить, и ответственность, которую я понесу в том случае, если не совершу этого. Я не мог поступить иначе. Повторяю, такой возможности в жизни могло больше не представиться.

– Но вы, в лучшем случае, сядете в тюрьму на много лет. Из оставшейся жизни эти годы – лучшие… Вы должны были понимать, что навредите только себе, что испортите себе жизнь.

– Напротив. Я буду счастлив, что сделал что-то действительно значимое. Неужели вы думаете, что альпинист боится восхождения? В этом – его счастье. Можете считать, что я вообразил себя орудием в руках справедливости.

– Не много ли вы на себя берете? Вам ли судить о добре и зле? И вам ли судить человека и его душу? Откуда вам знать о том, что скрыто за его внешним обликом – его мотивы, его устремления, его намерения. Не суди, да не судим будешь. Вы не можете это не знать. Вы понимаете, что вы не судья. Не в вашей компетенции судить и тем более – выносить приговор.

– Я так не думаю. Представьте, если бы у власти стояли людоеды, неужели бы вы полагались на их суд? Вы должны определить для самого себя, что выше – этот суд или суд вашей совести, когда вы решаете самые важные для вас вопросы. Для меня решение самых важных вопросов в моей жизни находится исключительно в юрисдикции моей совести.

– Но что будет, если каждый присвоит себе право самостоятельно решать вопросы, пусть даже самые важные для него?

– Это право и так принадлежит каждому.

– Вероятно, вы считаете себя пупом земли.

– Каждый человек – пуп земли. В равной мере. А насчет слов Христа, которые вы здесь процитировали, я думаю, что он оговорился. Он должен был сказать: «Суди, потому как судим будешь. По судам своим». Так и есть – если есть тот свет, то судят там именно по судам нашим.

Фимин поднялся со своего стула.

– Все, достаточно, – сказал он. – Этот фанатик становится симпатичен, – может быть, повторить историю с Руби?

– Кто такой Руби? – спросил Виталич.

– Это – убийца убийцы Кеннеди. Он его грохнул, и тот не успел дать показания.

– Плодотворная мысль.

– Нет. Уже было. Надо подумать. На сегодня хватит, – сказал Фимин режиссеру.

– Как насчет завтра? – спросил Виталич.

– Я позвоню.

Фимин поехал к Антоновичу. Его пропускали на постах, отдавая честь.

– Один? – спросил Фимин у секретаря.

– Да. Подождите, я сейчас доложу.

Через минуту он был в кабинете Льва Семеновича.

– Ну, что теперь думаешь делать? – не здороваясь, спросил Антонович.

– Пора объявлять о смерти Терещенко.

– А как насчет убийцы?

– Я предлагаю сказать, что его растерзала толпа.

– Прошло два дня.

– Полтора. Мы скажем, что он тоже умер в больнице.

– Не слишком ли много совпадений? – Лев Семенович был зол, измотан двумя прошедшими днями.

– Мы можем их использовать. Если посмотреть с другой точки зрения, это тоже символ. Похожая смерть жертвы и убийцы. А какая разная память о них. Один погибает, как герой, как полубог, другой – дохнет, как избитая собака.

– А где этот… настоящий убийца?

– Он тоже у нас. Его сразу вывезли со стадиона.

– Что с ним думаешь делать?

– То, что объявлено. Один укол – и все.

– Я этого не слышал. Берешь ответственность на себя. Что будем делать дальше?

– Сейчас объявим о смерти Терещенко и убийцы. Завтра будет готов сценарий дальнейших действий.

– Сегодня ночью.

– Хорошо. Сегодня ночью.

XXXIII. Мария + Эвита (ноябрь)

Антонович помолчал и, будто только что вспомнив, спросил:

– Что с фильмом о допросе?

– Придется уничтожить.