Текст книги "Юрий долгорукий"
Автор книги: Павел Загребельный
Соавторы: Дмитрий Еремин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Москвичи же от них мужески
защищахуся, смело и небоязненно
ратовахуся с ними.
Повесть о начале Москвы
Сычу повезло: воины суздальского посольства пожалели избитого мужика. Вишь, как отделали злые бабы: одежда порвана в клочья… нос да лоб расцарапаны… еле ползёт, стоять на ногах не может!
Сделав крепкую крестовину из двух берёзок, они взвалили на неё громко стонущего Сыча и понесли вместе с дровами на берег реки – к ладьям.
Их встретил высокий, статный Данила Никитич.
– Ты что это там содеял? – спросил он Сыча каким-то просторным, как показалось разбойнику, свежим, как ветер, голосом. – За что тебя драли бабы?
Сыч жалко захлюпал носом, заохал, ощупывая бока, а книжник смотрел на него голубыми, усмешливыми глазами и весело говорил:
– Не вой, горевой. Усы велики взросли на губе, а воешь, как отрок. Стыдись! Скажи-ка лучше, за что тебя драли бабы?
От синих, весёлых глаз Данилы Никитича, от его заморского бархатного тигиляя[15]15
Тигиляй – тёплая стёганая куртка.
[Закрыть], от розовых щёк и русых кудрей, покрытых бусинками дождя, шла ясная, хотя и незримая волна спокойной и доброй силы. Но Сыч почему-то этого испугался не меньше, чем баб. Продолжая стонать и охать, он торопливо прикидывал в уме, как бы вернее соврать про своё бесчестье, и, ничего не придумав, просто сказал, что побит безвинно.
– Бабы безвинного бить не будут! – решил весёлый начальник. – Разбойничал, вот и били!
Данила Никитич сказал это шутливо, но Сыч не на шутку струсил: в сияющих, как лазурь, глазах он увидел синий ледок упорной, холодной воли.
«Погубит!» – подумал Сыч и снова завыл, смиренно кланяясь воинам и начальнику до земли.
– Не гни свой хребет напрасно. Ответствуй, а не стони! – опять усмехнулся Данила розовым, свежим ртом. – Подай-ка ему, Улеба, для ратного духа!
Первый из воинов, ноги которого Сыч обнимал у леса, подал немалую чашу пива. Сыч жадно выпил. А воин, должно быть пожалев Сыча, негромко сказал:
– Прости, Данила Никитич, но парень уж больно бит. Знать, разум ему отшибли: бормочет незнамо что!..
– Не разум ему отбили, а страх пробрал! – насмешливо заключил Данила Никитич. – Робок он, видно. А ить не малый: усы!..
Книжник презрительно хмыкнул и отвернулся. Уже равнодушно он приказал:
– Спроси тут его Улеба. Да ставь костёр…
Как будто забыв о Сыче и ладьях, он медленно тронулся вдоль речного берега к дальним осокорям, стоявшим в лугах подобно бессонным часовым…
Некоторое время Сыч подозрительно следил за тем, как начальник воинов шёл по лугу, склонялся к мокрым цветам, задумчиво дёргал кусты зелёного тальника и оглядывал мир столь жадно, будто здоровался с ним после долгой разлуки. Потом, когда широкую спину книжника скрыли кусты, спросил:
– А кто он, сей муж Данила?
– У князя он сотник. А будет верней – советник, – негромко ответил Улеба и с ласковым уважением добавил: – Молод, а больно разумен. И всем наукам учен. За то и зовётся «книжник»…
– А строг он, я вижу, да зол…
– Кто зол? Наш книжник?
Улеба сердито взглянул на Сыча, сдержался и вдруг легко, глубоко вздохнул.
– Он строг. А как запоёт… али если начнёт тебе баять сказку, так сразу – как солнцем ударит в очи!
Воины заулыбались, и бродяга понял, что здесь начальника любят. Он тоже попробовал улыбнуться и даже сказал, что Данила ему «к душе». Но воины глядели на Сыча без прежней дружеской откровенности, а старший из них – Улеба – сурово спросил:
– Теперь поведай нам про себя. Кто ты? Откуда? За что был бит?
Охая и вздыхая, Сыч рассказал, что не тать он, не бродник, а добрый слуга заморского «гостя». Нанял его тот заморский «гость» проводником из Киева на Рязань, да налетели на них в дороге бродяги, а за бродягами – бабы… Убили того купца, добро его всё забрали, а он, слуга купеческий Сыч, заступился за «гостя» и был побит…
Улеба мягче спросил:
– А сам отколь? Мест каких уроженец?
– Оттоль я…
– Отколь же?
Сыч сделал вид, что сильно простыл, и закашлялся. Дождь ещё мелко сыпался с неба, дул резкий ветер, и броднику было действительно холодно. Но он давно привык к непогоде и просто хотел оттянуть ответ, чтобы успеть подумать: чьи же здесь воины? что им сказать ловчей?
– Из дальних мест я, – сказал он глухо. – Родился под Туровом, вырос в Путивле, а ныне брожу меж Смоленском, Киевом да Рязанью…
– Выходит, со всей Руси! – с усмешкой заметил Улеба. – Только Суздали не хватает… Широк!
Он ещё раз внимательно пригляделся к Сычу. Но битый бабами проводник заморского «гостя» был так смиренен, так жалок – в кровоподтёках да ссадинах, что Улеба поверил словам Сыча.
– Ну, что же, – сказал он радушно, – садись к огню... Шурша и пощёлкивая, огонь поедал дрова, облизывал дно котла, подвешенного на палке, родил синеватый дым, который крутился и стлался над мокрой, сочной травой.
Сыч будто бы невзначай спросил Улебу о князе. Тот кратко ответил, что князь у них суздальский – Юрий Владимирович Долгорукий.
«А-а, вон кто… чужой мне!» – подумал бродяга.
– Набольшим с нами здесь Константин, сын Юрия. Добрый княжич! – со вздохом заметил воин.
«Тот бледный, на первой учане», – прикинул бродяга в уме, оглядев ладьи.
– Плывём же сейчас домой из Царьграда, где княжич с Данилой были послами, – добавил Улеба со строгим и важным видом.
«Недаром на том Даниле заморское платье! – повеселев, догадался Сыч и тут же додумал: – А на ладьях небось много добра от греков… Вот бы добыть такое добро!..»
Всё это время он сидел у костра смиренно, и честный Улеба не мог догадаться о тайных мыслях спасённого им человека. Напротив, заслуженный старый воин беседовал с неизвестным, спасённым от баб молодцом всё откровеннее и добрее: уж больно славно опять возвращаться на Русь, где каждый встречный кажется братом!
– Чай, целый год и ещё полгода мы были за морем! – закончил рассказ Улеба. – Душа о Руси во все дни мечтала! Скорей бы теперь пройти нам Окой… а там на Москву-реку да на Суздаль рукой подать!
– Не больно подашь… Ох, путь у нас тяжек! – негромко вступил в разговор худой, рыжеватый Митерь, взглянув назад, на серую гладь реки. – По южному краю Руси, будто волки, рыщут поганые половцы. А тут от раздоров да недородов люди вопят… Как видно, пока мы были в Царьграде, тут свары не стихали. Теперь вон ещё не старший из Мономахова рода занял «стол» великого князя, а младший. Потому князь наш, я думаю, тоже пестует с Изяславом нелюбье…
Улеба строго проговорил:
– Так, чай, и надо: во всей Руси это право. Юрий-князь – старший: он сын Мономахов, а Изяслав Мономаху – внук. Неможно старшему перед младшим смириться!
– Про то здесь и речь! – без радости согласился Митерь. – Сел Изяслав на киевский «стол», а сын
Мономахов остался в дальнем уделе, в Суздаля, как сидел…
– Ан, «в Киеве нашему князю место! – резко сказал Улеба. – Приедем в Суздаль, ударим князю челом: «Веди нас на Киев, на место отче!» Вон крестоносцы идут ко гробу господню аж с самых далёких краёв земли, а мы на Киев идти страшимся!
Митерь смолчал, и Улеба, ворча, заглянул в котёл. Сыч после паузы осторожно спросил:
– Добра небось много везёте от греков в ладьях своих?
– Везём! – равнодушно ответил за всех Улеба. – А главное не в добре! – оживился он. – Главное в зодчем: шлёт император царьградский нашему князю зодчего – славен муж!
– Зачем же вам нужен зодчий?
– Чай, князь у нас градостроитель. Немало поставил церквей да палат на своей земле. Без зодчего – как?
– Земля та, Юрьева, слышно, глухая: лес да болота. Какие же там у вас города и церкви?
Улеба презрительно оглядел Сыча.
– Ты сам язык из болота, – сказал он сухо. – А наша земля за рекой Москвой – живая.
– Не ведаю. Может, так…
– Не ведаешь, и молчи. Вот едет к нам зодчий ставить град на Москве-реке…
Улеба молча собрал в костёр обгорелые сучья, а Сыч, боясь, что воин обиделся, заискивающе прибавил:
– Слыхал я про ту реку. Говорят – преславна…
– О ней и за морем знают! – довольный, начал было Улеба, но тут же остановился: из-за прибрежных кустов донёсся тревожный выкрик Данилы. Почти тотчас же книжник выбежал сам и замахал руками, указывая назад.
«Не вепрь ли?» – подумал Улеба, схватил топор и кинулся от костра на луг, чтобы лучше увидеть речную пойму.
За кустами, откуда выбежал книжник, он увидел нескольких всадников, несущихся издалека к ладьям, а за всадниками, совсем далеко, – большую толпу людей. В густой траве, за дождливым туманом, люди были едва различимы. Но опытный глаз Улебы отметил сразу: то были воины с копьями и щитами.
Он громко крикнул, предупреждая дружинников на ладьях:
– Эге-ей, хоронися: чужая рать! – и быстро сбежал к костру.
Воин действовал точно, привычно, без суеты: восемь дружинников он поставил на берегу, двоим приказал отнести на ладью котёл с недоваренной пищей, остальным – готовить ладьи к отходу Он успел позаботиться и о Сыче:
– Чего тебе тут сидеть на виду? Стрелой поразят Ты лучше ложись за котёл на днище.
Бродяга быстро прикинул: переметнуться ли к новым ратникам, скачущим вдоль реки, или остаться с Улебой да плыть к Москве?
Переметнуться опасно: а вдруг не окажется в неизвестной рати знакомых дозорных? Тогда убьют его всадники раньше, чем он добежит до них от учан. А могут убить и воины Данилы-книжника: пустят стрелу вдогон – и ляжешь в траве навеки! А главное – жаль добра, которого, видно, полно в учанах. Манит оно к себе, как чудный жар-цвет в Иванову ночь: «Приди да сорви, все клады открою!» Вот бы и надобно: затаиться – потом сорвать.
И Сыч, недолго помешкав, полез в ладью. Двое дружинников отнесли туда же кованый медный котёл – горячий, покрытый чадом. Сыч прилёг у котла, а воины и Улеба вернулись на берег.
Когда к потушенному костру подбежал запыхавшийся Данила Никитич, всё было готово к тому, чтобы снова отправиться в путь. Да и всадники, видя, что человек, догоняемый ими, успел к своим, а на ладьях угрожающе напрягают луки, круто сдержали коней и стали кружиться у ближних кустов, поджидая отставших ратников.
Значит, можно успеть отойти в струю. И Данила Никитич велел:
– В струю!
Учаны столкнули в воду. Струя схватила их цепко и понесла на себе одну за другой. Кусты и песчаные берега побежали мимо.
– Вот ладно как вышло! – возбуждённо сказал Улеба, садясь к котлу. – А я уж мыслил, что будем насмерть рубиться! Может, и надо бы: руки соскучились по мечу. Да верно, времени на это нет: надо спешить домой, ибо княжич болен, вот-вот угаснет. К тому же и дело идёт к зиме…
– Во всём ты ловок! – льстиво ответил Сыч. – И тут и там успеваешь. Гляжу я вот на тебя…
Бродяга не кончил: едва за кустами опять показался открытый берег, как неизвестные ратники натянули луки, и стрелы их, подобно свирепым осам, с жужжанием и свистом рванулись к ладьям. Одна из них звонко вонзилась в весло и задрожала густым опереньем. Вторая скользнула по верху котла и нырнула в струю.
– Грозят! – недовольно сказал Улеба. – Ишь, стрелы мечут…
Данила Никитич зычно крикнул:
– Греби к тому берегу! Живо!
– Греби к тому берегу! Нажима-ай! – ответно крикнул Улеба.
Но и на том берегу показались чужие ратники. И оттуда певуче рванулись стрелы.
– Взажим берут, – проворчал Улеба и быстро вырвал стрелу, попавшую в ногу.
Сыч лёг на днище ладьи под самый котёл. До ушей его донеслось:
– Ставь в стремя-я!
Это Данила Никитич велит идти посреди реки. И учаны входят в тугую струю так плотно, как входит нога в привычное стремя. Сыч чувствует это по мерному плеску воды, по ровному скрипу днища, по быстрым, спокойным движениям смелых людей.
Одни из воинов прикрыли гребцов сплошной стеной из высоких щитов. Другие ушли под крышу ночлежных изб, которых на каждой ладье стояло по две: одна на корме, другая у носа.
А стрелы пели и пели с обеих сторон. С тяжёлым хрустом они впивались в щиты, поднимая пёстрое оперенье своих хвостов над быстрой водой. Иные из них пробивали щиты насквозь. Тогда их острые наконечники были похожи на клювы железных птиц, пытающихся достать до людей через двойную воловью шкуру щитов, чтобы выклевать супротивникам очи…
Некоторое время ладьи влеклись посреди реки – глухие, безмолвные, в алом убранстве щитов, под стягом на первой учане. На стяге – герб Долгорукого: на белом фоне сидящий барс, знак силы и власти.
Потом река ударилась в крепкий берег, свернула влево. За её крутым поворотом открылась отмель с зелёным островом посредине. На обоих берегах и на острове суетились воины. Среди них гарцевали всадники. Иные из них с размаху въезжали в воду, и было видно, что слева от острова – мель, а справа, на узком русле, угрожающе колыхались брёвна, и на них, как в ладьях, стояли свирепые воины с шестопёрами и мечами…
– Застигло нас чьё-то войско, – сердито сказал Данила княжичу Константину, который лежал под крышей первой учаны. – От этих нам не уйти…
Княжич устало открыл глаза, потом попытался встать, но только закашлялся, сплюнул кровь и опять повалился навзничь.
– Лежи, не вставай. Прости за лишнее слово! – виновато сказал Данила. – Теперь всё равно ничем не помочь: судьба…
Княжич лежал и думал:
«Про что он сказал – судьба? Должно быть, сказал он о смертной доле. Она действительно есть судьба!..»
Река между тем несла учаны вперёд. И вот они ткнулись с размаху в толстые брёвна, заскрежетали, затёрлись боками, будто среди враждебных ладей, закачались от цепко схвативших их рук. Однако никто из чужих на ладьи послов не взошёл: по бортам, стеной утвердив щиты, стояли дружинники Константина, а рослый книжник зычно кричал:
– Эй, люди! Почто нас, как тати, взажим берёте? Чай, видите стяг дружины? То княжьи послы плывут из Царьграда в Суздаль… Не трогай! Не лезь!
Даниле ответил начальник ратников, одноглазый сотник Радила, слуга Изяслава Киевского.
– Ты двоеликий книжник! – громко крикнул Радила с берега, не слезая с коня. – Ты тайно везёшь в ладье врага великого князя, Святослава Ольговича!
– То ложь! – ответил Данила.
– Нет, слово твоё есть ложь, а слово моё есть правда! – свирепо вскричал Радила. – Я послан князем своим Изяславом во след твой, двуликий книжник, дабы не дать Святославу бежать от праведного суда, как брат его Игорь сбежать не смог!
– И снова ты лжёшь, – ответил книжник Радиле. – Но как бы то ни было, я не дам тебе влезть в учаны…
– Войду! – закричал Радила, и у ладей едва не открылась сеча.
Её отвратил Константин: он встал с постели и приказал Даниле пустить Радилу в любую ладью, какую тот хочет, хотя это считалось большим бесчестьем: по обычаям Древней Руси, никто не мог «схватить» посла или «гостя». Посла пропускали всюду, даже во время войны, через войска врагов его князя.
Об этом знал и Радила. Но сейчас он действовал твёрдо, ибо считал, что послы им задержаны за измену, за вероломство.
В ладьях не искал он ни золота, ни мехов: не для этого он без сна скакал из Киева, опережая ладьи. Было мехов довольно и в Киеве. Скоро осень, пойдёт Радила с князем своим Изяславом по всей Руси в их первое великокняжеское полюдье – и этих мехов привезёт немало! Ни золото не нужно, ни рухлядь: нужен Радиле враг Изяслава – князь Святослав Новгород-Северский, который вскоре после ухода посольских учан из Киева бежал со своим воеводой Здеславом и песенником Даяном. И это, бесспорно, он сделал по тайному сговору с княжичем Константином и книжником Данилой при помощи их людей. Теперь велел Изяслав догнать беглеца, вернуть его, заковать в железа и бросить в яму, а славного песнопевца Даяна заставить слагать свои песни да петь их под гусли во славу великого Изяслава…
«Не здесь ли в ладьях плывёт он, седой беглец, с былинником и Здеславом?» – подумал в тот час Радила и, не колеблясь, ступил ногой на чужую учану.
Против него тут же встал с мечом седоусый Улеба.
Но книжник велел:
– Пусти!
Радилу пустили.
Он обошёл головную ладью. Под низким навесом лежал умирающий княжич. Юноша гас, как свеча. Возле него сидел византийский лекарь. Но что Константину лекарь, когда на небо ему дорога?..
Подумав об этом, Радила полез во вторую ладью, и так обшарил их все. Но беглого князя Новгород-Северского не было ни на одной из них.
Крепки учаны, набиты заморским добром, и воины люты, а князя беглого – нет!
Вот иноземные люди, лицом темны и в ухватках странны, а князя – нет!
Вот ночлежные избы стоят на больших ладьях, лари с замками, сосудов много, а беглого князя – нет!..
Радила внимательно оглядел единственным глазом и сарацина, сидевшего на корме, и малого арапчонка, смотревшего на людей округло-выпуклыми глазами. Ощупал он взглядом и греков в яркой одежде: похоже, что эти плывут от царя Мануила из Византии в Суздаль к княгине суздальской Елене, тоже гречанке, отданной Юрию Долгорукому в жёны…
Он осмотрел своим цепким глазом все щели между ларями, все дыры между скамьями, взглянул за все сундуки. В одной из ладей он встретил Сыча, и тот вдруг съёжился, испугавшись. Но князя Новгород-Северского на учанах не было: знать, убежал Святослав особо, а не с послами. Куда же бежал он? И кто беглецу помог кроме парня Никишки?..
Радила узнал лишь позднее, что князь Святослав бежал при помощи грека-митрополита, и не на Суздаль, а в Курск – просить у курян защиты; что он послал гонцов и к Юрию в Суздаль, и к половецкому хану Куре на Дикое Поле. Пришлось через несколько дней самому Радиле сечь сборную рать Святослава… но это – позднее. А в этот день, осмотрев учаны, Радила молча сошёл на берег и сел к костру.
Сошёл вслед за ним и книжник и тоже присел к костру.
О чём они там говорили, Сыч не расслышал, зато он незаметно сумел уползти к Радиловым ратникам. Злые, уставшие от похода ратники были мокрыми от дождя и речной воды. Они с трудом разжигали костры, пытаясь согреться. Угрюмо ворча на князя и на Радилу, погнавшего их в далёкий путь из сытого Киева безо всякой нужды, они раздражённо поглядывали и на ладьи, гадая: какое добро везут в них послы от греков?
Сыч подполз к ним с видом раба, молящего о защите.
– Суздальцы взяли меня силком! – сказал он слезливо, кивнув на ладьи. – Был я смерд смоленского князя, ан эти, как плыли по речке мимо, схватили меня в ладью и везут, и везут без воли!..
Радиловы ратники поглядели на беглого равнодушно, а самый старший из них недовольно буркнул:
– Уйди.
– Я весть вам хочу подать! – суетливо воскликнул Сыч. – Мало их в тех ладьях против вашей несметной рати… Взять бы их силой! В учанах у них добра заморского – не исчислить!
– Уйди! – опять велел недовольный киевский ратник. – Не смердово дело учить дружину. Чай, мы не разбойники, а великого князя люди.
– Да я ведь…
– Уйди ты, подлый! – вскричал вдруг ратник и больно пихнул Сыча намокшей калигой. – Гони его, Фоня…
Стоявший ближе к Сычу большерукий, крупный Афоня схватил Сыча за босые ноги, сделал ему «салазки», больно пнул в зад ногой и отбросил в канаву.
Охая и хромая, Сыч снова залез в ладью и сказал Улебе:
– Ходил я с нуждой в кусты… да недруги-ратники увидали. Схватили меня и давай пытать: «Чего вы в ладьях везёте? Какое добро?..» Но я не сказал, за вас заступился. Тогда они стали толкать меня да хвалиться, что вас посекут мечами. Я же на то без страха ответил, что воины князя Юрия сами всех засекут! За это меня побили… Гляди, как наклали по шее… больно! Улеба поверил.
– Ишь, тати! – сказал он злобно, взглянув на костёр, где вместе с Данилой сидел Радила. – Я и сам бы с ними посёкся. Особенно с одноглазым. Да княжич с книжником не велят…
– А ты пойди, – посоветовал Сыч, – да вроде случайно толкни какого из хвастунов… А там уж дело начнётся – не остановишь!
– Ишь, скажет! За то Данила не хвалит…
Улеба сердито подёргал свой сивый ус, подумал и приказал двум воинам отнести котёл опять на берег к костру. За ними ушёл и сам.
Сыч проследил за Улебой лукавым, внимательным взглядом. «Чего мне плыть дальше? – решил он с привычным, расчётливым хладнокровием. – Их суздальский князь, чай, меня не ждёт. Возьму-ка я тут, в ладьях сих, чего получше, да убегу – искать другую ватагу. Сейчас это сделать самое время…»
Он пригляделся к первой ладье. Там возле княжича Константина молча сидели греки. Зато на других ладьях было пусто: уставшие гребцы сидя спали, а воины вместе с Улебой сошли на берег и там присели в кружок у котла, говоря негромко. Значит, самое время!
Ладьи стояли плотно одна к одной. В простых смотреть не хотелось: здесь плыли воины, а какое у них добро?! Надо смотреть в ладьях, где книжник да воевода…
Переходя из ладьи в ладью, Сыч, наконец, забрался и в ту, которую он наметил. В ней плыл Данила Никитич, но он сидит сейчас у костра с Радилой, и можно спокойно взглянуть в большие лари, поискать добычу…
Сыч ловко открыл один из ларей.
Вместо добра там лежали переплетённые в кожу книги. Быть может, под ними, на дне, укрыто богатство? Но и на дне бродяга увидел одни лишь книги – пухлые, тёмные, в коже, натянутой на дощечки.
Были здесь «Физиолог» и «Шестоднев» – писания о мудрых делах природы. Были пандекты, хронографы, изречения и сказания; рядом с «Повестью о пленении» и «Историей иудейской войны» Иосифа Флавия – «Оглашения» Кирилла Иерусалимского и «Лествица» Иоанна Синайского; рядом с хроникой о Троянской войне Иоанна Малалы – мысли Сократа, Анаксагора, Платона и Аристотеля, книга с названием «Илиада».
Каждая книга ценилась больше чем на вес золота: одна осьмушка пергамента равнялась стоимости пятидесяти здоровых пленённых рабов на киевском торге. Да столько же стоила переписка этой осьмушки…
Об этом бродяга не знал. Он просто со злобой отбросил книги и перешёл ко второму ларю, покрытому тканью. Но не успел сорвать с ларя цветастую ткань, как сбоку что-то мелькнуло. Сыч увидел под низким навесом смуглого сарацина.
Страдающий лихорадкой в холодной, чужой стране, араб был худ и недужен. Но он увидел в учане вора и, верный Даниле, крался теперь к бродяге, как рысь к перепёлке…
Сыч выхватил нож и погрозил сарацину. Но тот, оскалив белые зубы, что-то сказал на своём наречье так громко, что Сыч оглянулся. Ему показалось, что воины и Улеба привстали – что это там, мол, в посольской ладье, за крики?
Араб пригнулся, готовясь прыгнуть. Сыч сам рванулся ему навстречу. Он сшиб араба на войлок, постеленный под навесом, зажал ему рот ладонью и сильно, с привычной точностью ударил под вздох ножом.
Дождавшись, когда прижатое к войлоку тело обмякнет, Сыч медленно вытянул нож из груди сарацина, оправил своё помятое платье и, пятясь, двинулся вон из ладьи.
У самой кормы, обращённой к реке, никогда не дремлющее чувство опасности заставило Сыча испуганно обернуться. То, что бродяга увидел, повергло его в смятение: неслышно скользя вдоль учан, к ладье подплывал челнок. В челноке, не спуская с Сыча напряжённого, явно враждебного взгляда, сидел загорелый кудрявый парень. В его ногах, обутых в новые лапоточки, на дне челнока стоял туес, а на искусно сделанной крышке туеса лежал самодельный маленький самострел…
Во враждебных намерениях незнакомого парня Сыч не мог сомневаться: для этого он был достаточно сметлив. Должно быть, парень видел, как Сыч убил сарацина, и вот теперь подплывал к ладье для свидетельства и расправы…
Бродяга прикинул: что делать? Скакать из ладьи в ладью, чтобы выйти на берег? Парень достанет стрелой. А не достанет, так всё равно на берегу поймает Улеба. Сидеть в учане и отбиваться? Опять не минешь ухватистых рук Улебы, а там уж – прощай, голова, катись подальше от тела! Нырнуть с учаны, чтобы уплыть? Кудрявый дьявол на челноке любого пловца догонит! Так что же делать?
Ничего не сумев придумать, просто от неизбывного страха перед расправой, Сыч вдруг вскочил и, как зверь, завыл.
Сразу же от костров донёсся воинственный отклик: Радила тоже увидел челнок с неизвестным гребцом. И это спасло Сыча; гребец пригнулся, будто голос Радилы пронёсся над ним, как вражеская стрела, ударил веслом по воде и скользнул от учаны прочь.
На берегу забегали ратники.
– Лови-и-и его! – свирепо кричал Радила. – Это он, коробейник, помог бежать Святославу! За ни-им! В пого-ню-ю-ю…
Челнок стремительно нёсся, почти сливаясь с бурой, под цвет облаков водой.
Радиловы ратники скопом гнались за ним, путаясь в мокрых, густых кустах ивняка. Радила всё безнадёжнее, всё реже и глуше покрикивал:
– Стой! Лови-и-и! Коробейник тот самый! О-он!.. Сыч огляделся: о нём, как видно, забыли. Чего же стоять и ждать?
Бегло перекрестившись, он перегнулся через корму, глубоко и зябко вздохнул и скользнул в холодную воду…
