Текст книги "Юрий долгорукий"

Автор книги: Павел Загребельный

Соавторы: Дмитрий Еремин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Монах один киевский звал меня прошлым летом, – сказал он, бойко жуя. – А я не пошёл, боялся устав нарушить.

– Ну, теперь иди.

– И то: не пойти ли? Здесь всё едино – пусто… Мирошка весело вставил:

– А церкву свою запри да сожги в ней всю нечисть! Чернец поражённо уставился на Мирошку:

– Ой, так ли?

– А как?

Чернец подумал, встряхнул рыжеватой, редкой бородкой и убеждённо сказал:

– То верно: сожечь в ней крысиное стадо! От этого, может, будет большое благо: округ всё зерно поели!

Поглядывая на церковку, он счастливо забормотал:

– Ишь, парень какой разумный! Сожечь в ней всю крысью нечисть! Верней придумать нельзя! Сейчас я их сокрушу…

Обшарив свои карманы, как будто ища огниво, он подскочил к закрытой двери церковки и плотно приник к ней ухом:

– Шумят! Господен храм загубили… Ан, сами сгорят в огне!

Решительно распахнув церковную дверь, он выдернул из стены пучок мха да мочалы и кинулся внутрь церковки – к чадящим светильникам.

С тревожным криком наружу вынеслась птица. Ермилка взмахнул рукой, и птица рванулась прочь. Через порог перепрыгнуло несколько крыс и тут же от камня, брошенного Ермилкой, метнулось обратно. А мох и мочала в руках чернеца уже вспыхнули. Чернец закричал, укушенный крысой, но несколько раз успел ткнуть огнём в пазы между брёвен и выбежал вон…

Церковка горела жарко.

Вначале полез во все щели дым, как будто это старалась изойти сизым чадом ядовитая нечисть. Потом в церковке забилось пламя.

Чернец стоял на дожде перед пламенем и грозил худым кулачком, и прыгал, и всё кричал:

– Горите, бесы, во славу Бога!.. Отсюда они пошли впятером.

А день спустя набрели ещё на двоих. Потом к ним прибился седой старик по имени Демьян, и ещё старик со старухой, а с ними – рыжий бежанин Михаила с детьми и бабой.

Теперь они шли смелее. Однако тревога не покидала: а вдруг налетят боярские люди или ратники княжьи? Толпу отовсюду видно, толпа – что стадо. Боярин какой-нибудь захочет стать пастухом, замыслит загнать в свою вотчину, как овец, куда побежишь? Посадят силком на чужую землю – сиди, трудись на боярский стол! А то вон, слыхать, на Десне секутся киевляне, черниговцы да смоляне с ратями Святослава Новгород-Северского. Попадёшь к ним под меч – всех до единого засекут безвинно!

Седой старик Демьян говорил об этом негромко, неторопливо, а каждое слово было по сердцу, как звон набата. Даже чернец Никодим, укушенный крысой, на миг забывал про лютую боль в ноге и печально вторил:

– Безвинно!

А рыжий бежанин Михаила в тоске кричал:

– Вот половцы с князем черниговским пожгли наш посад под Курском… Я в тот день всей семьей за глиной в овраг ходил – горшки, корчаги да разные плошки могу отменно лепить из глины. В овраге мы и таились с сыном Вторашкой, с дочерью Марьей, с младшенькой Досьей да с этой вот бабой моей Елохой. – Он указал на худую, молчаливую бабу. – Оттоль лесами бежали. Ох, много земель прошёл и рек переплыл! Ан, всюду лишь глад и горе. Куда же теперь бежать? Видно, что лихо в могилу нас гонит, как пыль земную…

Седой Демьян с усталым спокойствием говорил:

– То верно, что лихо: ныне гонит оно нас по всей земле русской. С берегов Днепра, и Десны, и верхней Оки, и Дона – бежим, хоронимся от напастей. Потому и зовут нас «бежанами». Ан, всюду бежанам не сладко, что в Киеве, что в Смоленске, что на Оке: князья меж собой секутся – нам горе, бояре лютуют – ещё бедее беда! А половцы, как наедут, огнём всё подряд пожгут!

Рыжий бежанин Михаила тоскливо вскрикивал:

– И что это надо от нас боярам? Сидели бы мы без них на разных своих местах: кто горшки бы лепил, кто сохи ковал, а кто, как Демьян, воск бы брал из пчелиных колод, из воска бы свечи лил. И жили бы все по правде, не мучая сирых и слабых. Ан, дело идёт не так: похоже, нельзя боярам без нашей муки!

Он хмуро оглядывал своих голодных детей и костлявую, молчаливую бабу.

– Нет сил моих боле! Вишь, дети плачут?.. Сивобородый свечник Демьян терпеливо строгал кору деревьев и варил из неё похлёбку. Он учил Ермилку с Вторашкой распознавать коренья, которые можно есть, ловил с ними рыбу, насаживая червей на острую косточку. Но и того, что добывали, всем не хватало. А впереди ещё много недель пути – не дойдёшь, пожалуй.

– Не мы, чай, одни, – успокаивал всех Страшко, ставший, по молчаливому соглашению остальных, вожаком. – Нас много, дойдём! А в Суздале – славно: спокойно, сыто… отцовы места!

– А сам ты там был ли?

– Я не был. Зато мой старшой – Никишка – был многократно. Да и дед мой родом оттуда. А я, чай, из Юрьева Городца…

Мешая сваренную из корней да коры похлёбку большой деревянной ложкой, старик Демьян пытливо приглядывался к Страшко:

– Чего же и ты в бежанах? Сидел бы на добром месте…

– Сожгли Городец мой половцы.

– Ишь ты… Вот горе!

– Едва схоронился я с сыном да дочерью вот, Любавой. Да парень Мирошка в пути прибился… Думаю, к Суздалю мы дойдём, если не сдохнем: брюхи несыть свела! Уж больно много недель идём по чужим дорогам…

– Недель! – Демьян с усталой усмешкой оглядывал парня, Страшко и Ермилку с Любавой. – А я ещё с того лета иду! Осень и зиму шёл – побирался. И в это лето все дни иду. Забыл уж, когда был сыт и спал по-людски в избе.

– И мы с того Покрова отошли от дому, – вставил своё слово горшечник Михаила. – А только – куда идём? До хорошего места дойдём ли?

– Дойдём!

– Добро, коль дойдём…

– Чего не дойти? – подбадривал всех кузнец. – Хоть тяжко и сил немного, а надо дойти! Затем и с мест со своих снялись…

Но первым не смог идти за Оку чернец Никодим. Его нога, укушенная крысой, когда он поджигал церковку, распухла, покрылась синими пятнами и болела так, что он стонал и царапал ногтями землю. Потом эта боль возросла и коснулась бёдер. Чернец не мог ни сидеть, ни лежать и всё время корчился и кричал, как сжигаемый заживо.

Свечник Демьян укорял Мирошку:

– То ты научил его сжечь храм божий. За то он, видать, теперь и наказан болью.

Мирошка смущённо оправдывался:

– Он сам запалил, не я!

– Послушал тебя, оттого и горит вот в пламени адском…

– А я при чём?

– Эх, парень… – Демьян качал головой и склонялся к своей похлёбке, побулькивающей в котле над жарким огнём. – Толкнувший на грех – уже участник в грехе. А ты есть советник того греха…

Мирошка обидчиво вспыхивал:

– Не хули!

Но Любава касалась его руки и мягко просила:

– Молчи, Мирошка…

Парень ловил её светлый взгляд и вспыхивал снова, но только не от обиды – от счастья, потом вдруг вскакивал и кричал:

– Ого-го-о!

Голос летел в леса, в далёкие чащи и возвращался оттуда похожим на лёгкий вздох. Чернец Никодим болезненно вздрагивал, открывал глаза и пытался встать.

– Кого? – говорил он хрипло, едва раздвигая спёкшиеся губы. – Меня зовут?

Демьян отвечал со вздохом:

– Никто не зовёт, лежи…

– Ох, час мой смертный! Всё мнится мне, что зовут… Хватая воздух раскрытым ртом, закатывая глаза, он падал навзничь и начинал бормотать невнятные клятвы, кого-то корил, стонал или плакал, кричал великие непотребства и вдруг скрежетал зубами и дёргался так, будто невидимое копьё пронзало его насквозь.

– Должно быть, нечистый вошёл вовнутрь через рану! – крестясь, говорил Демьян. – Теперь тот нечистый ходит у Никодима по жилам да ищет душу…

Чернец бормотал всё глуше. Разум вскоре покинул его, а боли, как видно, достигли земных пределов: по серым щекам катился холодный пот, руки дрожали, в груди хрипело, открытые губы стали синеть.

Демьян с состраданием посмотрел на страшный лик Никодима, затем порылся в холщовой котомке, достал облепленный сором катыш жёлтого воска и разломил его надвое. Размяв воск в пальцах, он вылепил два комочка, перекрестился, потом с силой положил свою левую руку на спёкшийся рот больного, а правой быстро вложил восковые комочки в его дрожащие ноздри.

Чернец задохнулся, попробовал вырваться, но не смог, медленно выгнулся, дёрнулся и затих.

– Теперь он умер, – просто сказал Демьян. – И я помог ему в этом затем, чтобы лютые боли ушли из тела…

Глава VII. ВСТРЕЧА С СЫЧОМ

Они же носиловаху и грабяху.

Псковская летопись

Однажды в пасмурный тихий день Страшко с бежанами опять наткнулся на молодцев, промышлявших разбоем.

Но в этот раз вместо ватажки голодных бродяг грабежом занимались трое вооружённых всадников. Пользуясь своей силой, они отнимали котомки со скудной едой и другим запасом у оборванных баб с детьми, у стариков и старух, сбившихся на лугу под лесистым холмом, у сверкавшей в кустах реки. Двое из всадников, по оружию и по платью похожих на ратников, небрежно сидели на лошадях и кололи копьями тех, кто пытался сопротивляться, а третий, тоже похожий не на разбойника, а на воина, ведя коня под уздцы, собирал котомки в общую кучу.

– Гляди-ка, да это Сыч! – удивлённо вскричал Мирошка, дёрнув Страшко за рукав. – Видишь, твой конь. Твоего коня под уздцы ведёт…

Страшко вгляделся.

Среди голосивших от горя баб и детей, вслед за ладно одетым Сычом и впрямь ходил тот самый лохматенький конь-бахмат, которого удалось кузнецу поймать на ниве у Городца. Именно по коню Страшко узнал и Сыча: это он, безжалостный черноусый разбойник, хотел увести Любаву! Хотел, да не вышло: еле успел супостат ускакать от стрелы на лесной поляне! Теперь вон лупит баб и детей… отнимает у них последние крохи…

«Коня моего присвоил!» – подумал Страшко со злобой и огляделся, ища хоть что-нибудь подходящее для схватки с Сычом. Но не нашёл ничего и, только сердито крякнув, сказал:

– А-а, горькая немощь наша! Нечем помочь тем сирым, рыдающим на лугу. Лишит их разбойник последней щепоти жита.

Мирошка решительно сбросил с себя котомку. Любава в страхе спросила:

– Чего ты?

Парень смолчал: похоже, что он и сам ещё не успел обдумать того, что толкнулось в его душе при виде Сыча. Он просто поддался первому чувству и, спрошенный, сам теперь не сумел бы ответить: чего он задумал сделать?

Внимательно приглядевшись к нему, кузнец предложил:

– А может, тебе попытаться дружка своего завести вон за те кусты?

– Какой он дружок? – обиделся парень. – Ему бы я первый отсёк топором разбойничьи руки!

– Ух… да ты что?! Он тебя враз копьём поразит, – с беспокойством вмешалась Любава. – Уж лучше к нему не лезь!

– Ништо, – ответил Мирошка. – Я ловкий… как-нибудь увернусь!

– Отбить бы его от других, – настойчиво продолжал Страшко, – завлечь в те кусты, да всем скопом и ухватить проклятого душегубца…

– И то! – Потуже стянув подпоясанный лыком старенький кафтанишко, Мирошка шагнул к дороге, ведущей на луг, где Сыч обирал бежан. – Чего мне Сыча бояться? – спросил он Страшко, поглядывая в то же время и на Любаву. – Он, мыслю я, и не знает, что я с тобой на Суздаль подался. Пойду – попытаю…

Не успела Любава и слова молвить, как Мирошка, не таясь, направился прямо к Сычу и надрывно голосящим бабам с детьми.

Тем временем Сыч, не спеша, сосчитал котомки, одну за другой закрепил их на спинах коней и сам вскочил на бахмата.

Вскоре трое вооружённых всадников поехали прочь от обобранных ими голодных, нищих людей. Довольный добычей, Сыч напоследок ткнул копьём высокого старика, попавшегося на пути. На рубаху старого густо хлынула кровь. Ослабевший от длинной дороги, голодный старик покачнулся, едва успев приложить дрожащие руки к ране, и повалился под ноги коня.

Всадники, хохоча во всё горло, помчались луговой дорогой на взгорье, к тем самым кустам, за которыми таился с бежанами Страшко. Жена горшечника Михаилы Елоха в страхе охнула и прижала к себе Вторашку и дочерей.

Страшко вполголоса приказал своим:

– Схоронитесь в овражке, где воду пили. Уведи их, Демьян, скорее!..

А сам, прихватив Михаилу, с дубиной в руках пополз в густые заросли орешника, подступавшие к самой дороге.

Мирошка и увязавшийся за ним Ермилка шли навстречу Сычу.

У разбойника был намётанный, острый глаз, и он ещё издали увидел новых людей – невысокого, худощавого парня и одетого в рвань босого мальчишку, смело идущих навстречу ему от леса. Усмехнувшись от мысли, что вот судьба посылает ему ещё двух людишек ради забавы, он поудобнее склонил копьё, прочнее утвердился в седле – и тут же узнал Мирошку.

– Эй, Чахлый… да это ты ли?

Мирошка остановился. Он сделал вид, что обрадован встречей, и даже заставил себя улыбнуться. Сыч натянул поводья.

– Вот встреча! – весело повернулся он к ехавшим сзади ратникам, обвешанным чужими котомками и узлами – Сей парень, по имени Чахлый, был у меня в ватажке.

Помните, сказывал я про то, как в лесу наскочил на нас бес лохматый, стрелами всю ватажку посёк?

Ближний из всадников с явной насмешкой заметил:

– Помним! Один мужик пятерых ватажников одолел! – и проехал мимо Мирошки.

За ним, потеряв интерес к столь обыденной встрече, по торной тропе проследовал и второй. Но Сыч придержал своего коня.

– Так, значит, и ты уберёг свой живот в то утро? – спросил он Мирошку, как видно, не узнавая Ермилку. – А я уж решил, что и тебя погубил тогда бес лохматый! А тех, небось, всех пострелял до смерти? – спросил он не без интереса.

– Не всех, – ответил Мирошка.

– Вот дьявол! – заметил Сыч. – Я только ватажку тогда собрал, как вмиг её и не стало! А ныне ты кто? Бежанин?

– Бежанин…

– Дурак! Я тебя научу добру!

Сыч дружелюбно осклабился, разинув зубастый рот и весело глядя на парня:

– Айда со мной. Жалеть, я чаю, не будешь! – И, тронув коня, спросил: – А это что за малец?

Мирошка погладил Ермилку по голове:

– Да так… В пути повстречались.

– А, ладно. Пущай и он идёт за тобой: глядишь, помощником нашим будет, когда взрастёт… Да не крутись ты перед конём, – заметил он строже, – не то я ноги тебе отдавлю. Шагай стороной… вот так!

Мирошка растерянно огляделся: двое всадников ехали впереди ещё слишком близко, чтобы Страшко с мужиками рискнули выскочить из кустов и кинуться на Сыча. А Сыч здесь, похоже, задерживаться не будет. Как же теперь поступить, чтобы отвлечь душегуба, остановить у того орешника на дороге?..

Мирошка не смог ничего придумать. А половецкий конь шагал всё бойчее, дорога убегала всё дальше и дальше в лес. Ермилка стал отставать. Да и Мирошка едва поспевал за Сычом, стараясь держаться у самого стремени.

Сыч же, ничего не замечая, хвастливо рассказывал:

– После того, как ватажка моя распалась, встретил я в пути дружка. С ним тоже опрошлым летом вместе бродили по сим лесам, а ныне, гляжу, он в княжеской младшей дружине, князя смоленского ратник. В тот день он был не один, и вот схватили они меня да зачали мять бока… А я уж узнал дружка и кричу: «Погодите… почто своего-то? Стой!» Тут они меня отпустили, одели да накормили. И стал я с ними, как ратник, ходить в дозоры – следить врагов смоленского князя. Кого ни встретим – враги!

– И те? – Мирошка указал туда, где – уже невидимая отсюда – на лугу осталась толпа голодных бежан.

– Ага! – охотно ответил Сыч. – И те. И всякий другой. Потому что раз все враги, то нам же сподручней: куда ни пришёл – круши! На что ни взглянул – твоё! Чего ни всхотел – тебе!.. Аль худо?

– Не худо…

– Ну вот. И сам ты так можешь. Ей-богу! – Бродяга перекрестился. – Видал, как славно потешились мы с бездомными на лугу? Везде наша воля! Чего хотим, то и сделаем. А кто забунтует – смерть: скажем, что вор и князю изменник, – да в землю!..

Сыч говорил все хвастливее и громче, а парень ему отвечал всё угрюмее и односложнее: Мирошке было противно слушать поганые речи хвастливого душегубца. Правда, Мирошку и самого тянуло к бродячей свободной доле. Он без печали думал о том, что сбежал от своей постылой судьбы – из боярской усадьбы на Цне, где не было ничего, кроме голода и побоев. Но он не хотел быть «убойцем» и «татем». Ему претило тешиться так, как только что тешились трое всадников на лугу. Он слушал Сыча, вглядывался в его бледное, черноусое лицо, а сам всё время прикидывал: уж если бродяга ушёл от кустов, где затаился Страшко с мужиками, то как бы теперь хоть вдвоём с Ермилкой сшибить хвастуна с коня и ускакать на коне к бежанам?

– И понял я, Чахлый, – продолжал вести разговоры Сыч, – что неразумно в такое время по-волчьи, тайно бродить в лесу. Разумней делать всё явно: наняться в ратники к сильному воеводе, взять копьё да хватать людей от имени князя! Теперь все князья во вражде друг с другом. Пока они делят своё, мы вольно берём своё: в любом уделе для нас добыча! У городовых людей и у смердов всего для себя найдём: и меха и пажити всякой! Вон, ягнёнка нынче везём заставе на ужин!

Мирошка вдруг громко охнул и опустился на землю.

– Ты чего? – с участием спросил Сыч, задержав коня.

– Заноза! – скривив лицо, прохрипел Мирошка. – Аж будто в сердце вошла!..

Он склонился к ноге и сделал вид, что старается ухватить занозу ногтями.

В лесу было сыро и тихо. Два других всадника успели уехать далеко вперёд, и сюда едва долетала их бесконечная песня про черта, пивной котёл и пьяницу Скудя.

Скоро и песня утихла, и поотставший Ермилка догнал Сыча, а парень всё охал и неумело тянул занозу.

– Да ты ковырни ножом! – посоветовал Сыч.

– Ножа-то нет, на мою беду. А ну-ка, подай копьё…

– Зачем занозе копьё? Ножом будет легче…

– Дай хоть копьё!

Сыч подал парню копьё и с открытым презрением процедил сквозь зубы:

– Дурак ты, я вижу, Чахлый. Как малый отрок, не знаешь, чем лучше занозу достать!

Мирошка молча поковырял остриём копья покрытую грязью подошву левой ноги. Копьё было ровное, новое, как раз по руке. Но парень решил, что этого мало. С притворным вздохом он положил копьё на траву.

– Ты дай мне, и вправду, нож. Копьём занозу-то не с руки…

– А я тебе что твержу?

Сыч вытащил из-за пояса нож и протянул Мирошке.

– А наши, я слышу, спешат к заставе, – сказал он, прислушавшись к тишине. – Оно хоть в дозоре и прибыльно, ну а всё-таки дома…

Закончить он не успел: Мирошка схватил копьё и нацелился им прямо в грудь Сыча.

– Слезай! – приказал Мирошка с холодной злобой. Ермилка бочком подскочил к коню и схватил его за уздечку.

– Чего ты? – вскричал разбойник сердито и удивлённо. – Да я вам за эти шутки…

Заметив, что он пытается дёрнуть повод, Мирошка предупредил:

– Захочешь уйти с конём, пробью тебе спину… Сыч разъярённо забормотал:

– Ты что же это задумал? Ну, дьявол! Ан, это тебе не простится! Ни Бог, ни бес тебя за то не похвалят! А я уж тебя найду…

– Авось не найдёшь. Слезай!

Рот Сыча растянула кривая усмешка.

– Чудишь ты чего-то, Чахлый, – сказал он миролюбиво, спрыгнув с коня. – А что – никак не пойму! Объясни хоть толком…

Но парня не обманул этот мирный, дружеский тон. Он строго распорядился:

– Теперь мы пойдём назад. Тебя там ждёт не дождётся тот «бес лохматый», дядька Страшко, у которого ты угнал вот сего коня…

Лицо Сыча стало пепельно-серым.

– Послушай, Чахлый, – сказал он глухо, – я дам тебе десять гривен златых… Слышишь? Они сохранно зарыты отсель недалече… А к ним, – добавил он, видя, что парень мрачно молчит, – два полных жбана хмельного мёду. Мехов бобровых, – ещё добавил Сыч, поняв по лицу Мирошки, что малый выкуп здесь не поможет. – Сирийские тельные бусы есть… Сосуд затейливый от египтян. Другой есть сосуд – от греков, златой. И ткани оттуда: купец их вёз, да на нас наехал, царство ему небесное!

И бродяга, не отрывая просящих глаз от Мирошки, набожно перекрестился.

Парень угрожающе двинулся на Сыча и выкрикнул:

– Нет!

На глазах Сыча навернулись слёзы, когда Мирошка сердито вскинул копьё и велел:

– Иди борзее! Да не болтай. Не то, клянусь покоем отца и матери, прикончу тебя немедля!

Но возле ореховых зарослей, где должен был ждать Страшко, никого почему-то не оказалось. Мирошка некоторое время озадаченно топтался вокруг кустов и покрикивал:

– Му-жи-ики-и-и! Эй, дядя Страшко, ты где-е? Никто не отзывался.

Похоже, что-то спугнуло бежан и они ушли, не дождавшись. Значит, надо спешить. Но неужели же так вот и бросить Сыча без всякой отместки? Он и Страшковой семье худого хотел, и тех вон старух, что лежат на лугу, копьём заколол. За это должно воздать лиходею его же мерой…

Подумав об этом, Мирошка строго велел:

– А ну-ка, пойдём к тем бабам, которых ты обобрал на лугу. Пускай они скажут тебе спасибо за всё, что ты там содеял!

Сыч в страхе взмолился:

– Пусти! Не губи…

Но парень толкнул его в бок копьём:

– Иди, как велю, борзее!

Бабы сидели на мокром лугу безмолвно. Они не плакали, не кричали: слёз давно уже не было в их иссохших глазницах. Покачиваясь, как в дремоте, они неотрывно глядели на трёх неподвижно лежавших в траве старух и на раненного Сычом старика, из груди которого ещё вытекали капельки светлой и жидкой крови.

Появление Мирошки с Сычом и идущим сзади Ермилкой вначале не возбудило ничьего внимания. Только одна из баб пустым, нездешним взглядом скользнула по новым лицам и опять отвернулась к телам убитых старух. Но когда Мирошка звенящим голосом крикнул: «Люди, вот Сыч – душегубец ваш! Поглядите…» – бежане зашевелились. Та из баб, которая только что равнодушно скользнула взглядом по лицам пришедших, теперь вдруг встала с земли и протянула к Сычу исхудавшую руку.

– Ох, это он! – сказала она негромко. – То он, душегубец страшный! Копьём нас толкал… То он!

Ноги бродяги подкосились. Ослабев от страха, он упал на колени, приник к земле грудью.

Мирошка на всякий случай приставил к его спине острие копья и ещё раз, чтобы вывести баб из горького онемения, крикнул:

– Берите его! Пускай он за всё ответит!..

Сыч с воем пополз было к лесу, выгибая спину, чтобы ослабить нажим копья. Но бабы уже кольцом обступили его, потянули к нему костлявые руки.

Боясь быть сбитым толпой разъярённых баб, Мирошка отнял копьё от спины Сыча, отскочил к коню. И только теперь он понял, что именно вдруг заставило Страшко и других бежан уйти от кустов, с опушки: ясно видные с луговины, по реке, спустив паруса, подплывали к берегу большие ладьи – учаны.

Их было четыре, и в каждой сидели ратники. Мирошка отчётливо видел поставленные вверх остриями копья до сулицы. На передней учане качался намокший стяг, но личный княжеский знак на нём не был виден, поэтому трудно было решить, чья на ладьях дружина. Да вряд ли Мирошка, даже увидев тот знак на стяге, смог бы сказать, какому из русских князей он принадлежит: князей было много и знаков много, – Мирошка в тех знаках не разбирался.

Лучше, чем он, разбирался в этом Страшко. Но и кузнец, увидев учаны из зарослей орешника, не смог разглядеть на обвисшем стяге княжеского герба. С тревогой в сердце он поспешил увести бежан поглубже в лесную чащу.

Пока ребята горшечника Михаилы, Елоха, Демьян и другие отсиживались в глухом овражке возле ручья, Страшко наблюдал за ладьями и луговиной. Он видел и баб, навалившихся на Сыча, и Мирошку с Ермилкой, и воинов, выскочивших из ладей на берег с топорами в руках. «Должно быть, направились за дровами, – подумал он беспокойно. – А вдруг да пойдут на луг и схватят парня с Ермилкой? Чего они там торчат? Скакали бы прочь скорее…»

Как будто догадавшись о мыслях Страшко, Мирошка вскочил на коня, втянул к себе Ермилку и зычно гикнул. Конь с маху помчался по лугу к лесу.

Страшко на какое-то время упустил из виду баб на лугу и воинов с топорами. Он только смотрел на коня да в душе похваливал парня: «Разумен и сноровист… А если надо – и смел! Может, к добру, что Любаве он приглянулся?..»

Истошный крик отвлёк кузнеца от приятных мыслей. Окинув взглядом зелёную луговину, он сразу увидел, что Сыч вырвался из толпы разъярённых баб. Кафтана и шапки на нём уже не было. Пронзительно крича, в лохмотьях вместо рубахи, он бежал прямо к воинам, которые шли от учан к опушке так осторожно, как ходят лишь по чужой, враждебной земле.

Передний из воинов, заметив Сыча, поднял топор, вскинул его на плечо, будто готовясь к удару, и вопросительно поглядел на товарищей. Те нерешительно затоптались на месте.

Сыч между тем добежал до них и упал.

Истощённые и голодные бабы бежали вслед за Сычом устало, не глядя по сторонам. Теперь, наткнувшись на воинов, увидев оружие их и суровые лица, бабы остановились, потом пугливо попятились и вразброд устремились прочь. А воины молча глядели им вслед и в сторону леса, будто решая: нет ли в этом лесу засады?

Но, видно, засады нет: лес тих и не густ, а бабы пугливы. Должно быть, здесь – мир…

Воины наклонились к Сычу.

Он тихо лежал в траве, обняв исцарапанными руками ноги переднего воина. Тот попытался шагнуть. Сыч в страхе завыл. Его подняли, и он стал истошно кричать, то грозя уходящим бабам, то униженно кланяясь воинам до земли, падал в траву на колени, плакал.

Как видно, он в чём-то клялся, о чём-то рассказывал воинам, и Страшко, укрывавшегося за толстой сосной, взяла досада: жаль, бабы не порешили Сыча до смерти. Пойдёт теперь Сыч опять по ватажным путям-дорогам ловить, обижать людей… Мирошку поймает – живым проглотит, а не простит удальца за то, что привёл разбойника к бабам!.. Надо бежать. Пока не пришла беда – подальше от этих мест…

Страшко ещё раз окинул пристальным взглядом речную пойму и дрогнул: что это там вдали, за кустами? Похоже, чья-то большая рать…

Кузнец в тревоге привстал:

– Вот притча! Чья же там рать? И к чему ей тут появиться? Э-э… глянь-ка: а это что?

Удобный, узкий челнок показался на сизой глади реки из-за той излучины у края леса, откуда недавно выплыли и большие ладьи. Челнок заспешил к ладьям, но вдруг замедлил свой ход, как будто не только Страшко, но и гребец, сидевший в челне, заметил чужую рать. Некоторое время челнок неподвижно, словно бревно, темнел на лоне реки. Потом он стремительно, ровной дугой отошёл под берег – и скрылся там в зарослях тальника и ольхи…

Страшко задумчиво покачал головой. На секунду челнок показался ему знакомым. Но он не додумал: чем? Челнок и челнок. Чужой, раз место чужое. А место – явно чужое…

Поманив к себе сына с Мирошкой, кузнец указал рукой на речную пойму:

– Видали, какое дело?