Текст книги "Юрий долгорукий"
Автор книги: Павел Загребельный
Соавторы: Дмитрий Еремин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
О, богатий златолюбцы!
Что ми пакости деете?
Что бесчествуете мя, яко злодея;
и твёрдо вяжете, и в землю погребаете,
и аки от тьмы во тьму в ваши руки
посылаете мя?
Книга, глаголемая Измарагд
Лодка ткнулась в мёрзлый песок. Бабы и дети полезли из неё на высокий берег, охая и с трудом разгибая зазябшие ноги. Чернец помог сойти им, а с ними – Любаве. Последним сошёл и сам.
С ним вместе на берег спрыгнул Мирошка. Он тихо побрёл позади бежан, ругая себя за неожиданно вырвавшуюся из души разбойничью удаль, за несдержанность языка. Вот сболтнул про нож да вольную волю, теперь прогонит его суровый дядька Страшко. Не даст ему быть с Любавой, тогда хоть топись в реке!
Мирошка остановился и оглядел чужую реку. Ишь как сильна она да просторна. За нею стеной громоздятся леса, горящие мёртвым, холодным жаром сухой осенней листвы. Над лесами высится небо, а в небе – незримый ветер, словно пастух, гонит по синему полю стада больших, раздувшихся облаков…
«Авось не прогонит! Что-нибудь сделаю доброе – и простит! – повеселев, подумал Мирошка о строгом Страшко. – Небось ко мне он теперь привык. И вовсе я не отпетый, а так… с дуринкой! С чего теперь меня гнать? Да и до места уж близко: вон и Москва-река позади осталась. Реки иные, что встретим мы впереди, не нынче, так завтра скуются льдом: зима! Идти по твёрдому будет легче. Теперь дойдём!»
Он повернулся к холму и сразу насторожился: там, на бегущей к избам тропе, начиналась свалка. Какой-то дюжий мужик толкал кулаками да громко бранил бежан.
А кто-то из вновь пришедших оправдывался и плакал. Кого-то из них уже волокли на лысое взгорье, и схваченный отбивался, цепляясь руками за землю и за кусты.
Мирошка взбежал на высокий берег. На развилке тропы он через головы сбившихся в кучу бежан оглядел чужаков, не дающих прохода к избам. Оглядел – и невольно ахнул: первым, кого он увидел, был Сыч…
Высокий и быстрый Сыч, как и прежде, держался нагло, бесстрашно. Скаля свои по-звериному крепкие зубы, оглаживая усы, он вызывающе говорил кому-то из вновь прибывших бежан:
– Сюда не лезь. Не лезь, говорю: боярская тут земля!
– И туда никому нельзя: там земля князя Юрия! – кричал стоявший невдалеке от Сыча носатый, рябой мужик в изодранном кафтане. – Мимо идите, в избы вас не пущу. А та вон изба и того запретней: она есть княжья!
Возле Сыча и рябого сердитого мужика Конашки на пути бежан стояли другие сильные мужики, насупив густые брови. А сзади этих за всем наблюдали двое: один – невзрачный и рыжеватый, другой – толстопузый, крупный, с безбородым бабьим лицом и маленькими, заплывшими глазками. Первый из них был тиун посёлка, княжий приказчик Федот. Второй – Якун, управитель московской вотчины Кучки, одного из сильнейших бояр Ростово-Суздальского удела.
Невзрачный, тощий Федот и крупный да толстый, похожий на сытую бабу Якун глядели на бежан презрительно, как на нищих: лезут в посёлок лишние рты в такое голодное время! И поживиться с них нечем: небось ни в одной суме не найти добра. Одни голодные рты да цепкие руки. А лезет, лезет на холм, проклятое семя…
Федот оглядел толпу.
– Гони их, Конашка! – громко сказал он рябому. – Вишь, этот козлобородый как борзо прётся поближе к избам…
Слуга Федота – рябой Конашка Дементьев – толкнул кулаком в плечо старика Демьяна, вскричал:
– Сказал тебе, дьяволу, прочь иди, так, значит, иди! И без вас тут голод…
– И ты бойчей не пускай лохматых! – велел Сычу управитель боярина Кучки, толстый Якун.
Сыч с удовольствием хлестнул своей узкой, но сильной и жёсткой, словно доска, ладонью жену гончара Михаилы Елоху по худому, серому от голодухи лицу. Так же хлестнул он Вторашку и тупо лезущего вперёд бежанина Михаилу.
– На боярскую землю без мзды и покорства дороги нет! – повторял он при этом, глядя на людей смеющимися, безжалостными глазами. – Землю боярина Кучки голодным топтать не дам!
Бежане беспомощно топтались на месте: куда деваться? Направо пойдёшь – боярский слуга бьёт кулаком в зубы. Налево пойдёшь – рябой караульщик князя чем ни попало толкает тебя с пути. Назад повернуть – страшнее, чем быть побитым…
– Почто ты гонишь отселе голодных баб да ребят? – потирая ушибленное Конашкой плечо, не напирая на мужика, но и не отступая, тихо спросил седоусый, худой Демьян. – Мыслю: земля-то повсюду не токмо княжья или боярская, но и русская, божья…
Федот с угрозой спросил:
– Ты это что там брешешь, холоп? Рыжий Михаила тоскливо крикнул:
– Забрешешь, коль с прошлого Покрова идём по воде да снегу, тихое место ищем!
– Здесь нет вам тихого места, – сказал Федот. – Гонит вас бес, нечистых…
– И верно, что бес! – горестно отозвался седой Демьян. – Ныне он гонит бежан по всей земле русской на радость Беде да Лиху…
Рыжий Михаила вдруг с маху упал перед Сычом на колени:
– Прими ты нас, парень! Вторашка, плача, схватил отца за плечо:
– Ой, батя… ой, встань ты, батя…
Но тот отстранил Вторашку рукой и истово поклонился в ноги Сычу, стукаясь лбом о мёрзлую землю:
– Дай хлеба. Пусти нас в избу согреться. От холода коченеем…
Сыч насмешливо предложил:
– Пляши, ан – упреешь. Тогда и мороз нипочём! Стоявший позади Сыча управитель Якун повернул к тиуну Федоту своё бабьё лицо, ощерил зубастый рот в довольной улыбке:
– Ишь, ловок Сыч на язык! Скомороху мой Сыч подобен!
Польщенный Сыч нахально добавил, оглядывая бежан:
– Сейчас дуду принесу, плясать здесь начнём. Глядишь, и согреетесь в пляске разом!
Не поднимаясь с колен, Михаила безмолвно подполз к Якуну. Не замечая, что плачет, что голова от ссадин в крови, он снова стукнулся лбом о землю:
– Защити нас, бежан, господине добрый. Для-ради бога, дай нашим детям и кров и пищу!
Якун внимательно оглядел заплаканного Михайлу.
– Худую утробу не утолишь! – буркнул он грубо, но тут же громче сказал, обращаясь ко всем бежанам: – Однако я дам вам и кров и пищу… если отплата будет.
– Себя отдаю! – поспешно крикнул Михаила. – Только дай моим детям хлеба!
Он глухо забормотал:
– – Себя отдаю в холопы! Себя тебе отдаю! Но только дай ты чадам несчастным приют надёжный и хлеба… хлеба – молю!
Якун засмеялся.
– Вот этот решил разумно! – сказал он, довольный. – Слыхали, как он решил?
Никто ему не ответил.
Якун на глазах у всех приказал Сычу, кивнув на Михайлу:
– Этому хлеба – дать! И строго добавил:
– Отныне ты, рыжий, холоп мой.
– А дети? – спросил Михаила.
– И дети и баба твоя – отныне мои холопы. Вставай да иди в усадьбу.
Михаила помедлил.
– Сказал я тебе – иди!
Михаила с трудом, как битый, поднялся с земли.
– Зачем ты спешишь? – сердито спросил до того молчавший Страшко. – Подумай, Михаила…
В сердце Страшко всё это время шла незримая, безрадостная борьба: добрался он наконец-то до князя, в земли отцовы… и вот – добро ли так сразу лезть в драку со здешними княжескими людьми? Хоть и толкают они и бьют, а – свои… не половцы и не князя чужого люди! Но нет, нельзя и терпеть: погубят они бежан. Толстый боярский слуга с бродягой Сычом и этот тощий тиун с рябым мужиком Конашкой, как видно, приучены к лихоимству.
Неужто это терпеть?..
В своём Городце кузнец не привык к тому полурабскому положению смердов, которое прочно ещё держалось в глухом московском углу, на землях боярина Кучки. Ему ещё только с этого дня предстояло с трудом привыкать к той судьбе, к которой с рожденья привыкли, не зная иного, рябой Конашка Дементьев, толкавший бежан по воле княжеского тиуна Федота, и другие тёмные мужики, грудью вставшие против бежан на тропе по указу Якуна.
Честное, исполненное вольнолюбивого гнева сердце Страшко не стало терпеть погибельных утеснений. Он крепче сжал сильными пальцами половецкий лук, служивший ему в дороге и подожком и дубиной, плечом растолкал бежан и выдвинулся вперёд.
– Хотели вместе идти ко князю на Суздаль, зачем же один ты решился идти к сему? – спросил он Михаилу с гневным упрёком. – Повременил бы до срока…
Якун оглядел Страшко, язвительно протянул:
– Мыслят, бродяги, что князь их в Суздали так и ждёт!
– Князь им яства да мёд приготовил! – в тон боярскому управителю добавил княжий тиун Федот. – Однако не зря речётся: «Лезли коровы в княжьи хоромы, да взяли коров в сто сот топоров!»
– Зачем ты срамишь нас, как и слуга боярский? – твёрдо спросил Страшко смеющегося Федота. – Чай, ты есть княжий слуга, а мы княжьи дети…
– Ох, дети! – Якун усмешливо всплеснул толстыми, коротенькими руками. – Ох, княжьи дети!
Федот бесстыдно произнёс, взглянув на Страшко:
– Князь далеко, а боярин близко. А я да Якун – мы две руки единого тела. Каждая хочет мзды…
– Дать-то нам нечего, – тихо отозвался Демьян.
– Вот оттого и зову в холопы: себя отдай…
– Хотим мы в иное место, – ответил за старика и всех остальных Страшко. – Все скопом в Суздаль идём…
Рыжий горшечник Михаила с болью вскричал, обращаясь к Страшко:
– Да где он, тот Суждаль? Не вижу. И князя не вижу. А эти двое – вон тут… Да и не всё ли то, брат, равно: сей холм или некий Суждаль? Похоже, что нет нам иной пути: всюду для нас только глад и горе – у князя и у бояр…
– А у этих примешь горе вдвойне! – негромко, но убеждённо предупредил Михаилу Страшко. – Взгляни на сего Сыча: убойца он, тать… оттого и слуга боярский!
Сыч отшатнулся, вгляделся в Страшко, протянул: «А-а… вот это кто!» – и стремительно повернулся к Якуну:
– Видишь сговор их, господине? Я этого знаю: бес! Якун презрительно фыркнул:
– Я вижу. Какой он бес?!
И обратился к бежанам:
– Кто ещё, кроме рыжего, хочет ко мне в холопы?
– А то и ко мне! – торопясь, добавил Федот. – Без этого хлеба не дам, ибо сам оскудею.
– А что же, вот я пойду…
– И я!
– Куда ты суёшься? – крикнул со злостью Сыч и оттолкнул худую, старую бабу.
Старуха упала. Вперёд протолкался старик. Сыч ткнул и его. Шатаясь, тот слабо пробормотал:
– Стужа вельми люта, сокол… От хлада кончаюсь.
– Кончишься, в землю спрячем! – равнодушно ответил Сыч.
Трясущиеся от стужи, еле стоящие на ногах от многодневного голода, нищие и бездомные люди не обижались на то, что их не пускает красивый слуга боярский, а с ним – рябой Конашка, да и другие, стоящие на тропе. Бежане давно привыкли к тому, что все их хулят и толкают, пихают прочь, как бревно гнилое. Но теперь и в них, как в Страшко и Мирошке, отчаяние дошло до предела: стоять на ветру без надежд на огонь и пищу стало невмоготу. Если уж не дают им согреться в избах, тогда хоть пускай позволят костры разжечь, обогреться… Ан нет: черноусый боярский слуга, будто угадывая их мысли, строго велит:
– И костров не жечь. Брось, парень, палку. За лом боярского леса дам батогов!
– Чего его слушать? – вдруг вырывается из тоскливого гула напористый хриплый голос. – Вали его! Жми!
В глазах Сыча загорается радость: он, видно, готов использовать крик для злобной расправы. Взглянув на Якуна, он с угрозой спрашивает толпу:
– Кто там сказал – жми?
Горбатый парень Ониська с бесстрашием обречённого отвечает:
– То я сказал…
От мгновенного удара Сыча горбатый, охнув, валится на бок. Сыч, подхватив Ониську на лету, прижимает к себе спиной и туго стягивает под горбом его исхудавшие локти.
– Пусти! – пробует вырваться горбун.
Лицо его перекашивается от боли. Он глухо хрипит:
– Помогите! Ой, лихо, добрые люди!.. Мирошка, как и Страшко, некоторое время глядел на всё это молча, прячась за спины бежан. Вначале, увидев Сыча, он испугался: узнает бродяга – не жди добра!
Вишь ты, стоит как хозяин всего холма. Пощады от него теперь не жди… И парень, таясь за спинами бежан, с малодушной завистью вспомнил о тех «ведунах», о которых слышал немало: выварит, говорят, такой вот хитрый ведун из кошки, чёрной как ночь, кудесную косточку, возьмёт эту кость в свой рот – и станет невидим! Вот и Мирошке: взять бы такую кость и сделаться невидимкой… потом подойти к Сычу и трахнуть его дубьём по башке.
Но нет этой косточки, и зря сжимает рука дубовую палку: увидит Сыч – погубит навеки!
Однако и молча стоять душа не согласна: уж больно злобен проклятый разбойник! Ишь как суёт седому Демьяну в зубы… Вон бабу Елоху с маху хлестнул… Вторашке люто поддал ногой… Столкнулся с дядькой Страшко и вытянул из-за пояса нож… Ударит ещё, проклятый! А вон – горбуна Ониську… Ужель стерпеть?
Мирошка свирепо выдрался из толпы.
Сыч, увидев его, удивлённо вскинул чёрные брови. Лицо его побледнело, тонкие губы сжались.
– А-а, Чахлый! – сказал он настороженно. – Ты тоже сюда пришёл?..
Мгновенье помедлив, бродяга оттолкнул горбатого от себя, перевёл внимательный взгляд на Страшко и вновь на Мирошку и низко пригнулся, как рысь для прыжка.
Мирошка вскинул дубовый кол. В ответ бродяга медленно поднял нож, и сталь блеснула так же светло и безжалостно, как и его глаза.
Любава вскричала:
– О-о-ох!..
Бежане испуганно откачнулись.
Мирошка решил: «Умру, но не сдамся!» – и впился в противника немигающими глазами. Пузатый Якун со смешком велел:
– А ну, покажи ему, Сыч, как перечить служне боярина Кучки!
Федот с угрозой прибавил:
– Чтоб знали, где есть предел, разбойничье племя! Мирошка подумал:
«Либо сам здесь лягу костьми, либо сломлю разбойника колом! Пусть душу вынет из тела, но я его нынче дубьём окрещу! Не дам уйти, как тогда от баб…»
Крепкий, хоть худощавый и малорослый, с девичьим простодушно-смелым лицом, оборванный и голодный, теперь он не отступил бы и шагу. Однако не успел Мирошка взмахнуть своим колом, как сбоку рванулось большое тело Страшко, мелькнул половецкий лук – и нож покатился из рук Сыча.
От сильного удара рука Сыча обвисла, как плеть.
– Казнят! – проныл он, в страхе взглянув на Якуна. – Руки вон меня лишил этот бес лохматый… Ох, больно! И нож мой отнял…
Якун багрово надул мясистые щёки, зафыркал и зло затопал ногами:
– Ах, тати! Ах, злое семя! Хватай их! Бе-ей!..
Федот, а за ним рябой Конашка Дементьев и одноглазый мужик по прозвищу Полусветье да двое других мужиков из посёлка нерешительно двинулись на бежан:
– А вот мы в сей час им покажем!
– Закрутим в бараний рог!
Но подойти вплотную боялись и только подталкивали друг друга да грозно размахивали руками.
Страшко, как дубинкой, опять замахнулся своим половецким луком. Рыжий горшечник Михаила, забыв, что он стал холопом, тоже выхватил из кустов дубьё. Вслед за ним и Ермилка вытянул из валежника хлёсткий прут. Даже старый, благообразный Демьян метнул со спины котомку, и в ней загремело что-то, будто ударился нож о нож…
Видя, что дядька Страшко пошёл напролом, Мирошка вдруг по-разбойничьи свистнул.
– Ух, повстречали татя! – крикнул он звонко и кинулся на Сыча.
Тот отскочил к Якуну, а от Якуна за куст. Якун испуганно завопил, прикрывая жирный живот руками:
– Чур меня… бес глазастый!
– Вот ахну тебя по лбу, – свирепо вскричал Мирошка, – тогда зачураешься, тать полночный!
И вдруг, изловчившись, сильно ткнул Якуна головой в живот.
Сыч в страхе бросился бежать по тропинке на холм. Федот помчался за ним. А за Федотом – рябой Конашка Дементьев.
Полусветье и два других мужика растерянно забормотали:
– Ух, что вы, робяты, право? Чай, мы толкали вас не по воле!
– Мы княжьи, а не Якуиьи. Живём мы вон тута…
– Гляди, ин, изба у часовни, так то моя там изба.
– А там вон – изба Ивашки, сего в овчине… Чего вам на нас яриться?
Мирошка в запале всё же толкнул в плечо и одноглазого Полусветье. Потом наскочил на другого, в худых лаптишках, а кстати и на того, которого звали Ивашкой, – на мужичонку в драной овчине. Когда те в страхе попятились и наскакивать стало не на кого, парень остановился и с любопытством – похвалит иль нет? – взглянул на Любаву.
Белолицая, крутобровая, с большими глазами, Любава и в старых лохмотьях не потеряла своей красы. Глядя на парня молча, она как будто взглядом ласково говорила:
«Ох, смел ты, Мирошка… Соколу ты подобен!»
Мирошка от радости засмеялся.
– Ну, что же, – сказал он бойко. – Теперь у нас воля. Куда пойдём-то, дядя Страшко?
Демьян, опустив котомку на землю, ответил за кузнеца:
– Нет силы в сей день идти. Кабы можно поспать в избе… Как мыслишь об том, Страшко?
– А что же тут мыслить? – Страшко сердито сказал Полусветью и двум другим мужикам: – Вы тоже, чай, люди, возьмите же в избы детей да баб!
Те почесали затылки и промолчали. Тогда Страшко погрозил им луком, добавил:
– Идите-ка, бабы, в те избы сами… Мужик в лаптишках помялся:
– Уж больно кучно в моей избе. И чада у нас, и бабы…
– Не токмо чада. И старых в углах немало! – вставил Ивашка, одетый в изодранную овчину. – А избы у нас негожи: княжий тивун Федот не даёт нам время на избы. В холодных ютимся.
– Вот эта изба пуста! – сказал, схитрив, Полусветье и указал на большую избу с окном из бычьего пузыря, стоявшую у тропы на широком взгорье. – Тепло в той избе, просторно…
– Чай, это изба-то княжья! – с упрёком поправил его Ивашка. – Чего над людьми смеёшься? Для них, людей, такая, чай, не подходит…
– Ништо! – решительно заявил Страшко и снова вдруг рассердился: – Куда теперь нам идти? И верно, осталось одно: в разбой! Не можем мы больше терпеть такое! Идите же, бабы, вон в ту избу. Да не страшись ты лиха, седая! – нарочно громче прикрикнул он на худую старуху, пугливо глядевшую туда, где скрылись Сыч и другие. – В ответе за вас буду я. Иди же, не вой! – добавил Страшко и ласково подтолкнул старуху.
Плача от голода и испуга, бабы, дети и старые люди пошли в большую княжескую избу.
Глава XI. ДОЛГИЕ РУКИ
Были на сем месте по Москве-реке
сёла красные, хорошие боярина
Кучки Степана Ивановича…
Повесть о начале Москвы
Сыч торопливо шёл за Якуном торной конской дорогой: здесь был путь от посёлка к московской усадьбе боярина Кучки.
Дорога бежала кустами и лесом возле Москвы-реки, потом повернула влево: там, за плотным смешанным лесом, лежало Кучково поле, а справа от поля, где нынче место Чистых Прудов, тоже в частом лесу, стояла усадьба Кучки – большой пятистенный дом.
Туда и спешил Якун, а вслед за Якуном – Сыч: надо было позвать боярских людей на расправу с бежанами, да и боярину следует знать, что нынче опять немало бежан прибрело в посёлок.
Тучный Якун тяжело сопел, продираясь лесом. Там снег был погуще, но всё же не скрыл травы. Управитель изредка сплёвывал кровь из разбитого рта и ворчал на Сыча, что тот побоялся «лохматого беса» с луком да тощего парня с палкой.
– Тут надо было на смерть идти! – выговаривал он сердито. – За меня, твоего господина, была бы и смерть красна! А ты вон сбежал от хилого парня…
Сыч молча шагал за Якуном и думал трусливо и озлобленно:
«Ни в чём не везёт мне ныне. С того самого дня, как убил я в посольской ладье проклятого сарацина, судьба не шлёт мне удачи! Видать, сарацин тот – вещий, мстит с того света…»
Сыч вспомнил, как он, уйдя из ладьи, в которой убил араба и чуть не попался в руки гребца, несколько дней петлял по чужим дорогам с пустой утробой. Ел ягоды и сырые грибы, коренья трав и невызревшие орехи. Потом набрёл на ватажку, пристал к ней, надеясь на счастье. Но при первой же разбойной засаде ватажке не повезло: оказалось, что вместо нищих бежан ватажники наскочили на воинов из рязанской княжьей дружины. После кровавой стычки Сыч с другим из оставшихся в живых ватажником, по прозвищу Таракан, два дня отлёживался в кустах от тяжких побоев. Охая, еле живой, Таракан поведал, что вроде как есть на Москве-реке лихая шайка с названьем «Якуньи други». Держит её человек Якун, управитель боярина Кучки, тайком от боярина, вместо слуг…
– Вот где нам выгоды было бы много! – завистливо повторял Таракан Сычу. – Бежал я в то лето из-под Рязани и слышал от верного человека: надёжней тех «другов» и нет нигде!
Решив проверить молву, Сыч с Тараканом пошли к Москве. И молва оказалась правдой: в усадьбе Кучки управитель Якун тайком от боярина и в самом деле держал ватажку. Он набирал в неё отчаянных мужиков якобы для того, чтобы оборонять глухую лесную усадьбу от разных татей. Ватажка часто стояла заслоном близ устьев Пахры или Истры, а иногда ходила даже в рязанские земли и возвращалась оттуда с большой добычей. Шарил жадный Якун и в низовьях Москвы-реки, и в её верховьях: купцы рязанские, новгородские да смоленские – чем не добыча? А если выпадет случай – добро поживиться и на своей, московской земле! Князь – далеко, боярин – не догадается, не узнает. А и узнает – слуги, мол, насамовольничали… прости!
Сыч с Тараканом пришлись Якуну по нраву. Да и Сычу пришлось в «Якуньих другах» по вкусу: бродяга был сведущ в разбойном деле, тёрт жизнью, честолюбив, знал счёт до ста, был ухватист на выдумки и забавы. Поэтому после первых же двух «походов» Якун приблизил Сыча к себе, и уже в третий «поход», когда ватажка ушла «на дело», бродяга остался стеречь усадьбу. В тот день управитель Якун собрался в княжий посёлок к Федоту в гости, взял с собой и Сыча. И быть бы хмельному дню, – ан, привалили бежане крутого нрава: помяли Якуну жирное пузо, Сычу же руку едва не сломал проклятый мужик Страшко…
«Уж не судьба ли Мирошку с лохматым бесом сюда прислала? – прикидывал Сыч, шагая вслед за Якуном. – Ох, нет, не надо бы мне колоть в ладье сарацина! А если уж заколол, то надо было сказать заклятье:
Укроюсь от врага небесами,
Перепояшусь ясными зорями,
Обложусь частыми звёздами,
Как вострыми стрелами!»
Не сделал этого Сыч, теперь судьба повернулась к нему спиной…
Тропа между тем уже выскочила из леса на луговину, и впереди показалась усадьба. За частоколом мелькнули и бешено захрипели псы. Якун сердито вскричал:
– Э-эй… цыц, вы!
Собаки замолкли, узнав своих. Ворота раскрылись. Сыч вместе с Якуном вошёл во двор.
На крыльцо к ним вскоре вышел боярин – приземистый человек с мясистым лицом, заросшим седой бородой, с насупленными бровями и строгим взглядом маленьких серых глаз. Одетый в хорьковую шубу и шапку с бобровой опушкой, он был подобен медведю.
Боярин спросил:
– Ну что?
Якун во всех подробностях рассказал про бежан, особенно про Страшко и Мирошку. Про трусость Сыча смолчал…
– Теперь, должно, что Федота бьют! – закончил он с тяжким вздохом.
И больше для оправданья, чем зло, вскричал:
– Ну, чисто, как тати! Хотя и бабы с ними да чада, но просто не чаю того, что там Федот останется жив: зарежут!..
Боярин презрительно вскинул густые тёмные брови.
– Зачем же Федот средь бежан остался один? – спросил он насмешливо и сердито. – Чай, люди-то в княжьей есть?
– Надёжных немного: всё новые, приселенцы. Опрошлым летом пришли…
– Ништо! Был бы Федот в уме, собрал бы их скопом – да на бежан! Голодных, я чаю, в разум ввести нетрудно…
Боярин сердито сошёл с крыльца. Махнув рукой стремянному, чтобы тот подавал коня, всё так же строго добавил:
– Мне тоже тут, на Москве-реке, бежане больно нужны: чай, некем ни землю драть, ни зверя добыть, ни стадо вскормить! Тут чернь мне нужна без счёта! А ты от черни бежишь… Федоту её оставил. Тот князю её передаст. А я тем часом опять останусь без всякой корысти! Ох, стар ты, Якун, а вижу, что – недоумок. Пока я в Суздале жил, ума в тебе не прибыло!
Боярин с трудом залез на коня и выехал за ворота.
Якун и Сыч без шапок заторопились за ним.
У выезда в поле боярин вдруг обернулся: ему показалось, что ниже к берегу – шум… Он придержал коня и раздражённо спросил Якуна:
– Чего со мной только ты да холоп? Сам болтал, что бежан там больно уж много…
Якун закрутился перед конём.
– Помилуй меня, господин мой добрый. Иных нынче нет в усадьбе…
– А где?
– Да так…
Якун уклончиво пояснил:
– В поход их послал недавно. Какие-то воры, сказывают, за Длинным Коленом реки вечор появились.
– У-у, довбня! – буркнул боярин, сердито стегнул коня сыромятной плетью, и конь рванулся вперёд, к посёлку.
Якун побежал у стремени, непрестанно кланяясь и бормоча:
– Послал я нашу дружину на то Колено… Велел ватажку там изловить, дабы тихо у нас тут было…
– Гляди! – недовольно сказал боярин. – Коль сам тут зря набедуешь и князь узнает – я отступлюсь: беда и тебя не минет!
Он снова хлестнул коня, и Якун отстал.
Оплывший жиром, грузный, одетый тепло, Якун едва успевал бежать за конём. Глаза его пучились, как у рыбы, попавшей на берег, в носу свистело. Из-под нестриженых, грязных волос на шею и на багровые щёки всё гуще катился пот. Но он продолжал бежать, боясь боярского гнева, и Сыч со злорадством видел, как жирный Якун всё чаще хватает раскрытым ртом сухой зимний воздух, как лицо его багровеет, а от подбитого мехом кафтана всё гуще исходит пар…
«За поле выбежим, – спокойно подумал Сыч, – Якун повалится наземь мёртвый. Не мне ли тогда судьба богатством боярским править? А ну-ка, опережу да боярину покажусь…»
Он обогнал Якуна, легко сравнялся с конём и побежал на виду господина у стремени, как собака.
Левее Неглинки, в лесу, боярин вдруг задержался. Конь зло запрядал ушами и захрапел.
– Замкнись! – сердито крикнул боярин Якуну, дышавшему с тяжкой силой.
Якун посинел, придержав дыхание.
«Как видно, кончаюсь!» – решил он в страхе и, не сдержавшись, выдохнул воздух так, что конь заплясал на месте и покосился на управителя чёрным, свирепым глазом.
От резкого звона крови, от дрожи в ногах и в утробе, от страха Якун ничего не слышал. Но остальные услышали ясно: странный, широкий шум катился к ним от реки и посёлка.
Спокойное ухо уловило бы звон металла, конское ржанье, топот, людскую речь. Но боярин с холопами ждали иного. Поэтому им показалось, что это – шум пожара и драки.
– Видать, там Федота жгут! – с трудом прохрипел Якун. – Ох, тати…
Лицо боярина жарко побагровело: Кучка был строг и смел. Он не боялся бежан и черни. Он не боялся и князя, не только черни. Он не боялся и церкви, не только князя. Чего же боярину Кучке бояться бежан?
– Руки им обломаю! – сказал он глухо. – Зачинщиков там же своей рукой живота лишу!..
Подстёгнутый плетью карий помчался внамёт, оставив сзади не только Якуна, но и Сыча. Он вынес боярина из Неглинской низины влево, потом кустарником – на посёлок. С громким, призывным ржаньем конь выскочил на бугор и словно вкопанный встал: под холмом, покрывая поляны, берег реки и задворки посёлка, двигалось войско. Оно гудело, сверкало, перемещалось, вдруг выделяло летучие точки, снова объединялось, будто его тугое движение имело незримый центр. И действительно: центром этим, его головой и силой, была изба, от которой недавно бежали в страхе Якун и Сыч.
Боярин узнал знакомый возок, а рядом с возком – гнедого княжеского коня, щиты и шлемы дружины.
«А-а, князь! – подумал боярин. – Должно, что низом реки прошёл».
Густые брови его сошлись в тревожной досаде. Дождавшись Сыча, подбежавшего первым, Кучка велел:
– Немедля беги назад. Скажи боярыне, что велю к приёму князя дом приготовить… Спеши, холоп! – вскричал он нетерпеливо.
И Сыч, повернувшись, без отдыха побежал назад.
Боярин задумчиво пощипал седые усы. Не отрывая холодных, прищуренных глаз от избы, у которой стоял возок, он будто прикинул: уж не за ним ли, словно за волком, пришла дружина по следу? Бежал он от князя из Суздаля сюда, с юной женой в Помосковье скрылся… ан, месяца не прошло, как князь пришёл за ним следом! Да не один, а с дружиной…
«Нет, я тому – не причина! – спокойней решил боярин. – Раз войско, значит – поход. Небось на Рязань собрался?..»
Грузно спрыгнув с коня, он движеньем руки поманил Якуна, потом тихонько перекрестился – от всякой напасти – и стал спускаться с бугра.
Он шёл без тропинки, метя полами шубы лёгкий снежок. Шёл с досадой, даже со злобой, ругая себя за то, что не смог убежать от князя: настиг его князь и тут, на Москве-реке! То ли настиг его князь нарочно, то ли приехал случайно, с иной задачей. Но всё едино: «Приехал князь – и сам с коня слазь».
Пропал теперь сладкий покой боярский!
Нахмурив густые брови, боярин внимательно пригляделся. У избы, возле князя, стояли рослые воины. Среди них, должно быть, и княжич Андрей. Беды теперь не минуешь: увидит юная боярыня Анастасия Андрея, которого в девках ещё любила, что станешь делать? Не миновать ей принимать гостей, а с ними – Андрея!
Кучка медлил. Но от избы его уже увидали. Сняв шапку, он быстро сошёл с бугра и приветливо поклонился князю.
Кучка и князь находились в давней вражде.
Эта вражда возникла по многим причинам. Но самая главная из причин и связывала их, и порождала жгучую злобу. Имя этой причины: власть и земля.
Бояре искали земли и власти себе, князь Юрий – себе. И в этой борьбе во многих других уделах Руси бояре были сильнее: они владели землёй и людьми, засевали хлеб, держали в своих руках и торг, и вече, и войско.
Тот из князей, который был счастлив в бою, покладист и мало вникал в дела управления «волостью», больше всего устраивал сильных бояр. А вместо того, который был властен, хотел по-своему управлять уделом, бояре «кликали» нового, более им удобного князя.
Многие из таких строптивых, но небогатых князей кочевали из «волости» в «волость», от одного невыгодного «стола» к другому невыгодному «столу». Сегодня иной из них приглашался князем в Чернигов или Переяславль, завтра – ссорился с переяславским боярством и уходил в Смоленск или Туров, пытаясь пустить там новые корни.
Боярам, подобным Кучке, был дорог лишь свой доход, своя земля, своё господство в уделе. Они не думали обо всей Руси, считая, что благо их личной земли есть высшее благо; что вся иная земля на Руси – земля соперников и врагов.
Князь же, считая себя возможным князем многих уделов, знал больше и видел дальше бояр: он себя чувствовал всё же князем Русской земли, а боярин хоть и владельцем огромных богатств, но только удельным землевладельцем и думцем, не больше.
В те годы великокняжеский Киев с его патриотическими традициями, большим государственным опытом и авторитетом был ещё влиятельным центром для всей страны. С ним вместе и церковь духовно как бы объединяла всю Русь, создавая религиозную общность «крещёного люда». Но патриархом её был грек, сидевший за морем в Царьграде; митрополитом русским тоже был грек, ставленник патриарха, сидевший в Киеве. А церковь была ещё «молода»: за полтора века[18]18
Так называемое «крещение Руси» произошло в 988 г.
[Закрыть] она не успела добиться того, чего добилась позднее. Библейская схоластика её «премудростей» не доходила до тёмных низов народа, ограничиваясь заменой языческих предрассудков книжными предрассудками христианства. Поэтому всё же не церковь, а умный, патриотический князь на Руси, и прежде всего в «стольном» Киеве, становился в тот век объединяющим «общерусским» началом.
Правда, редко какой из великих князей обладал этим даром – объединить и мыслью и делом всю Русскую землю. Таких, кто мог бы твёрдой рукой и ясным умом поднять отчизну над пеплом пожаров и кровью распрей, было немного. Таких князей в народе помнили много лет. Имена их с любовью хранили потомки. О них – о Владимире Красное Солнце, о Ярославе Мудром, о Мономахе – слагали былины и песни. А тех, кто множил распри и горе, кто был уж слишком корыстен, недальновиден, дробил на части Русскую землю, тех проклинали и вспоминали лихом…
