Текст книги "Юрий долгорукий"
Автор книги: Павел Загребельный
Соавторы: Дмитрий Еремин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Юрий же послал Ростиславу в помочь брата Андрея.
Троицкая летопись
В тот самый полдневный час, когда боярин свалил Сыча неловким ударом, к холму напротив посёлка, скользя по быстрой, уже вошедшей в свои берега после раннего паводка, но ещё мутной Москве-реке, пристал в походной ладье сын Долгорукого – княжич Андрей.
Он был без шлема, в простой одежде, а на щеке заживала большая царапина, – опытный глаз узнал бы, что от копья. Значит, пришёл из битвы…
Трое преданных гридней, приплывших с ним, были в иссечённых и помятых кожаных нагрудниках, надетых на толстые воинские куяки[34]34
Куяк – куртка из толстой ткани с нашитыми на неё металлическими пластинками.
[Закрыть], и, так же как княжич, с мечами. Они пригнали ладью свою сверху – от устья Истры, пройдя в неё через Шошу по Дамскому волоку, от верховьев Волги, где княжья дружина успела пожечь новгородский город Торжок и разбить чужую дружину.
В походе они секлись, как и все, не спали в ладье ни часа, но были выносливы, молоды, плыли сюда без отдыха день и ночь, пристали к холму решительно. Сам княжич вышел на берег нетерпеливо – одним прыжком. Взгляд его потянулся на холм, где стучали весёлые топоры. Но он нашёл в себе силу сдержаться, не сразу начал всходить на холм, а встал у воды и внимательно огляделся.
Повсюду на берегу валялись мокрые, свежие брёвна, как видно, совсем недавно сплавленные сюда водой и старательно выловленные крюками. Несколько мужиков и сейчас ещё волокли иные из брёвен поближе к посёлку, певуче охая и крича:
И ох дружно,
Р-раз!
И ох дружно,
Два!
На взгорье брёвна лежали то кучами, то вразброс, то высокими складнями. Возле них, похоже на людей, прислонивших к стене усталые спины, торчком стояли большие жерди. Лес вкруг был сильно порублен. На самом верху осталось лишь несколько елей и толстых сосен да у изб качались дубы и берёзы, взнося вершины в пустое синее небо.
«Былая краса холма, как видно, уйдёт навеки! – невольно подумал княжич. – Мил он, когда в лесах. Гол без лесов, как череп у старца…»
Княжич подумал об этом с невольным вздохом, как о потере. Но тут же одумался и вгляделся: ему представились на холме большая белая церковь, дубовые и сосновые стены нового города за высоким валом и – первый на этой реке – многостенный княжеский дом, который здесь будет воздвигнут в скорое время… Представилось это – и княжич сразу же примирился:
«Коль надо холму быть голым во благо делу, пусть будет отныне так!»
Скользя по мокрой ещё земле, по старой траве, зеленеющей с корня, по стрелкам новой травы, выбивающейся навстречу теплу и свету, он быстро взошёл на взгорье.
Разинув большие рты, поджимая красные от ещё не покинувшего землю холода босые ноги, в рубашках, спадающих до колен, княжича провожали глазами бежанские дети. Кланяясь, замирали бабы. Истово опускали головы бородатые мужики.
Но княжич глядел на них равнодушно: бедность простых людей ему, богатому сыну князя, давно примелькалась. Искал он глазами лишь брата и Симеона, оставленных здесь отцом.
Однако поблизости зодчего не было: вместе с Демьяном, с рыжим Михайлой и многими мужиками строитель возился где-то в лесах у Неглинки. Княжич застал в посёлке лишь брата, и то в непотребном виде: Ростислав сидел перед княжьей избой за большим дубовым обрубком, заменяющим стол, и пил. Сумрачный отрок стоял поодаль, готовый наполнить медовым зельем походный ритон господина – вместительный турий рог, приспособленный для питья.
Увидев хмельного брата и сразу вспыхнув от гнева, Андрей прошёл к столу. Заметив его, Ростислав удивился и с искренним дружеством протянул:
– А-а… брат! Почто нежданно-негаданно? Княжич смолчал.
Ростислав усмехнулся:
– Должно, что отец проведал про здешнее моё буйство? Скажи: не так ли, Андрейша?
Андрей строго бросил:
– Так.
– Ох, ловок и мудр наш отче!
Ростислав откинулся мощной спиной к стволу нетолстой берёзки, возле которой сидел на грязном бревне, и весело, беспечально захохотал.
– Не зря отец у нас Долгоруким зовётся! – добавил он ещё добродушно, но уже закипая привычной, ревнивой злобой. – Однако отец наш не только долгорук, но и долгоглаз и многоух, будто отец небесный. Всё видит, всё слышит!..
Он вызывающе, с диким упрямством велел:
– Налей! – и угодливый отрок склонился над влажным ритоном.
Дождавшись, когда питьё дошло до краёв окованной золотом роговины, изрядно выпивший Ростислав с усмешкой взглянул на брата и жадно, с открытым вызовом, приник губами к огромному рогу.
Андрей побледнел, но стиснул крепче зубы и молча, угрюмо ждал, когда Ростислав насытится зельем.
– Не хочешь ли выпить, брат? – спросил Ростислав с усмешкой, швырнув ритон на дубовый плоский обрубок. – Не хочешь? И то: ты, чаю, у нас святой! Не зелье, а боголюбство – удел твой!
От первой минуты дружества в сердце пьющего не осталось следа. Хмельное буйство, былые обиды и зло опять накаляли кровь, опять шевельнулись и поползли к языку, как змеи. Он грубо сказал:
– Ты словно бездольный смерд! Ибо лишь воду во рту имеешь. А я – имею вино…
И вновь повелел:
– Налей!
Всю зиму сидел он в посёлке праздно, стараясь не думать о деле и об отце. Без него, не считаясь и не советуясь с ним, секли поселяне лес, обрубали брёвна, ставили новые избы, тесали и обивали железом лопаты, гнули мотыги для обработки земли, намечали место для рва и будущих стен, готовились к севу. Но как-то сам Ростислав, поссорившись с Кучкой, солнечным мартовским утром проснувшись после попойки, вдруг в страхе припомнил, что всё-таки скоро приедет князь…
Приедет – спросит про дело; «Как оно тут творилось?»
А дело-то он, Ростислав, и не вёл! Он только бражничал здесь да спал. Два раза ходил на медведя. Но как оно шло тут, дело, – неведомо Ростиславу…
Подумав тогда об этом, томящийся после попойки княжич оделся, хватил медовухи и вышел из княжеской избы.
Опухший от сна и пьянства, в распахнутой богатой шубе, волосатый, ширококостый и коренастый, переваливающийся, как медведь, Ростислав медленно обошёл в то утро весь холм и берег. Вначале он шёл в испуге, боясь увидеть одни глухие поляны, безлюдный берег, безлюдный лес. Потом ему стало жарко – от шубы и от горячей мысли, что можно бражничать дальше, оставив дело другим: поляны, берег и лес полны людьми строителя Симеона! Кричат они… рубят добротными топорами… взметают лопатами вешний снег… сбивают для сплава свежие брёвна.
Выходит, что дело давно в ходу!
Всё более нагло, уверенно усмехаясь, метя полой шубы отсыревший мартовский снег, скользя на огромных оранжево-жёлтых стволах, Ростислав прошёл по всему холму – от посёлка по берегу до крутого мыса между Москвой и Неглинкой, от чёрной избы Чурайки до места, где взгорье уходит вниз к Занеглименью, как тогда называли неглинскую пойму, и дальше – вдоль Яузы.
Княжич туда поглядел с холма уже угасающим, скучным взглядом: чего ходить да глядеть, если дело явно идёт, как надо?
В душе его на секунду вдруг шевельнулось желанье взять острый топор да войти в это дело тоже. Ибо уж больно призывно, радуя глаз, повсюду тянулись крепкие тропы, валялись в измятом снегу сосновые и дубовые ветви, вдруг открывались поляны с недвижной ратью изрубленных топорами пней, лежали, как трупы, брёвна, а рядом ахали мужики, раскачивая и клоня высокие сосны…
Но это желанье быстро угасло, и Ростислав, отвернувшись, опять забыл о приказе князя, о деле, о всякой иной судьбе.
Его томило желанье такой безмерной свободы, когда бы он смог увезти Пересвету в свой собственный дом в хорошем уделе, где-нибудь в Киеве, Новгороде, Рязани… Ан нету такого места! Сиди в безвестном, волчьем посёлке… Ходи в чужую усадьбу… гляди на занятых делом отцовых людей – томись… И княжич, забыв о князе, опять приник к медовухе и снова настойчиво требовал у боярина Кучки: «Отдай Пересвету в жёны!» – да ждал весны.
Внезапный приезд Андрея был первой вестью отца… держись теперь, буйный княжич!
Внимательно проследив за рогом, который брат Ростислав положил на заменяющий стол дубовый обрубок, Андрей сурово сказал:
– Отец на тебя ох гневен. Велел мне ехать сюда немедля. Сам следом за мной плывёт…
Он мягче, как в юности, поглядел на брата. Хоть разные по натурам, а всё же – братья. И тихо добавил:
– Бери-ка ладью мою, Ростислав. Бери и плыви навстречу с повинной…
Тот пьяно, насмешливо протянул:
– Что плыть, если скоро он сам здесь будет? Лучше я тут его подожду…
– Плыви! – настойчиво повторил Андрей, великодушно стараясь сдержать растущее раздражение на пьянство, на злобу, на равнодушие Ростислава. – Плыви, ино худо будет. Чай, князь узнал, что сидел ты здесь зиму без всякого дела. Творил всё один лишь зодчий, не ты…
Он вдруг улыбнулся, взглянул на холм, будто увидев за ним хлопотливого зодчего, и добавил:
– Да… он это – зодчий, наш Симеон пресветлый! Такие нам – в честь и славу…
Ростислав отвернулся. Задумчиво взяв ритон, он постучал золотой оковкой по гладкому дубу, негромко кинул слуге:
– Налей!
В этот же миг он увидел Страшко, ходящего возле складов. Увидел – и злобно взглянул на брата. Тонкие, буровато-красные губы его поползли к ушам, раздвигая растущие узкой полоской усы и узкую же смоляную бородку.
– Знать, по навету Страшко и тишайшего зодчего Симеона князь и наслал тебя на меня из рати? – спросил он негромко.
И, издеваясь, передразнил:
– Думаю, повелел князь так: «Возьми, мол, Андрейша, в руки свои московский посёлок. Ленивого Ростислава закуй в «железа», а зодчему Симеону воздай хвалу!» Чай, так он тебе велел?
Ростислав опять поглядел на Страшко, который о чём-то беседовал возле склада с Любавой, бойким Ермилкой да малым Вторашкой. Взглянул – и злорадно, раскатисто засмеялся:
– Недаром я в зиму эту не раз драл зодчему чахлую бородёнку, а наглому тиуну Страшко охаживал палкой скулы. Теперь они донесли на меня отцу. За то им тоже будет награда…
Он выразительно поглядел на нож, лежащий рядом с ритоном, и снова крикнул слуге:
– Налей! Андрей приказал:
– Постой! – и отвёл широкой ладонью руки отрока с винным жбаном.
– Припомни, – сказал он брату, – заветы деда нашего, Мономаха: «Остерегайтесь лжи, пьянства и блуда» Зачем же тешить себя питием?
Брат с пьяным вызовом крикнул:
– Нет мне иной судьбы: как пасынок в мире сем обитаю…
– Ложь! Не жалобь себя понапрасну, – сказал Андрей. – Не пасынок ты, а бражник. Сам в злую трясину себя ведёшь!
Не то издеваясь, не то всерьёз Ростислав со вздохом ответил:
– Не сам, а судьба. Отец меня с юных лет не любит теснит…
Вновь гневно вспыхнув, Андрей вскричал:
– То снова ты лжёшь на князя. Три раза сажал он тебя на «стол» новгородский… Однако прогнали тебя новгородцы. И без того нелегко отцу крепить с ними дружбу, а ты ещё бражничал там не в меру. Отца до срока на брань с ними вызвал, а разума не набрался!
– На что мне тот разум? – закончив игру, угрюмо взглянул Ростислав на брата.
– На дело! – по-прежнему пылко ответил тот. – Отец повелел зачинать здесь город…
– Нет мне и в этом городе доли: отец, чай, его для себя да тебя возводит!
– Для всей земли Русской.
– Нет Русской земли. А есть земля – князя, моя, твоя. Земля Изяслава – в Киеве, Володимира – в Галиче…
И с усмешкой добавил:
– Особо есть земли умерших Иванки да Константина: могила, прах! Отцу бы такую землю…
– Ох, вижу: стал ты разумом скуден, брат!
Андрей расправил широкие плечи, словно освободился от тяжести, бывшей на них. Взглянул он с холма на Заречье цепким внимательным глазом, потом на отрока с винным жбаном – и отрок в страхе попятился прочь, – потом опять на пьяного брата. И сухо, спокойно, с вернувшейся в сердце силой почти приказал:
– Езжай навстречу отцу, проси его милости, Ростислав. Не жди, когда сам он на холм приедет. Тогда тебе будет худо.
Тот резко, презрительно бросил:
– Я князя тут ждать не стану. Уеду отселе прочь…
– Куда ты уедешь?
С откровенным вызовом княжич грубо сказал:
– Уеду отселе подальше от вас с отцом…
– Не к дяде ли Вячеславу? – насмешливо поддразнил Андрей. – Наш дядя, чай, сам бездомен, хоть ныне он самый старший из Мономахова рода.
– Не к дяде, – сквозь зубы сказал Ростислав, зло глядя в лицо Андрея. – Не к дяде, а к двоюродному брату нашему Изяславу, в Киев…
Андрей побледнел и шагнул назад.
– К лютому нашему супротивнику? «Стол» киевский взял он силой… отца твоего, как старшего, тем самым обидел… а ты – к нему?
– А я вот к нему!
Наслаждаясь гневом и бледностью брата, Ростислав со злорадной беспечностью протянул:
– Такая беда не беда: если некуда, хоть к нему! Приду к Изяславу в Киев, скажу: «Отец меня, брат, обидел! Волости мне не дал. И вот я сбежал от него к тебе, старшему между внуками Мономаха! Хочу трудиться на Русскую землю подле тебя…»
– Не ради Русской земли твой труд, а на благо её врагов!
– Ништо! Главное благо на свете есть благо моё. А всё остальное – к бесу!
– Ой, брат… опомнись! – ужаснулся Андрей. – К разуму поскорее вернись!
– К чему мне тот разум? – с насмешливой, пьяной удалью выкрикнул Ростислав. – Мне бы не разум, а кучу гривен златых! Да вина бы поболе! Да деву… И плыть бы до края света да песню хмельную петь! А рядом со мной – возлежала бы Пересвета…
Он деловито добавил:
– Задумал я взять себе в жёны юную дочь боярина Пересвету.
С трудом приходя в себя от безмерного возмущения кощунственными словами Ростислава, еле сдерживая желанье взять меч у гридня, стоявшего рядом, и кинуться с ним на брата, Андрей, почти заклиная, с угрозой проговорил:
– Не лай ты мне спьяну про Изяслава, про Пересвету: жена у тебя есть с чадами в Суздале…
– Суздаль не в счёт…
Ростислав разгоревшимся, алчным взглядом окинул с холма весь мир.
– Возьму Пересвету в жёны, – сказал он негромко, но твёрдо. – Она сладкогласна, радостлива, юна. И сяду на Киеве с Изяславом – против отца!
Теряя над гневом власть, Андрей, заклиная, крикнул:
– Отца не предай, ибо внуками проклят будешь! Земли своей не предай, ибо это страшней всего! И жены своей не предай, ибо только степняк поганый имеет по многу жён… так исстари, брат, на Руси ведётся!
Ростислав презрительно засмеялся:
– Чай, мать моя половчанка. И я – степняк…
– Ох, вижу – бесы тебя совращают…
– Чту этих бесов… пей!
Возбуждённый, злобный, стремительный Ростислав схватил свой ритон и велел слуге:
– Налей же мне чашу во имя нового дела!
Слуга шагнул было к чаше. Андрей ударил его по вытянутой руке, жбан сразу упал на землю, и княжич пнул его мокрым носком своего сапога, как падаль.
Скуластое, жёлтое лицо Ростислава стало медленно наливаться кровью. Не отрывая глаз от Андрея, он потянулся к ножу, лежавшему на дубовом обрубке.
Приплывшие с княжичем гридни сейчас же выдвинулись вперёд.
Твёрдо, как на суде, Андрей шагнул к Ростиславу.
– Пусть будет так! – сказал он спокойно. Взглянув на гридней, он указал на брата стремительно вытянутой рукой:
– Взять сего недруга за измену. Именем князя – взять! Двое гридней двинулись к Ростиславу.
Тот буйно смахнул с обрубка ритон и попятился до крыльца раскрытой княжьей избы. С ним рядом встали угрюмые отроки наготове.
Ростислав, не спуская с брата горящих глаз, тяжело сказал:
– В руки твои, боголюбец, не дамся…
Гридни, держась за мечи, нерешительно поглядели на господина: велит ли он снова брать силой строптивого сына князя? Иль, может, не скажет больше ни слова, и всё решится без них?
Несколько баб и старых людей, стоявших возле Страшко у сарая, да кучка босых, кое-как одетых тощих бежанских ребят во главе с Ермилкой, следивших за спором княжичей-братьев, теперь подошли поближе к избе. Они со страхом и любопытством глядели на нож Ростислава, на трёх его рослых слуг, от которых немало терпели обид в московском посёлке, на гридней Андрея, одетых для боя, и на приезжего княжича с белым лицом и кудрями под алой шапкой. Глядели и ждали: что будет теперь на взгорье? Андрей взволнованно кинул брату:
– И без того земля наша кровью полита, а ты ко ворогу путь направил?
Взяв у отрока меч, прислонившись спиной к крыльцу, Ростислав угрюмо ответил:
– Молод меня судить, недоумок…
– На страшные помыслы всяк судья! Андрей сурово пошёл на брата:
– Смирись мне по воле!
Тот осторожно вытянул меч из ножен. Страшко вскричал, обращаясь к Андрею:
– Оставь… не трожь его, княжич, молю: он может тебя посечь…
Ростислав со злобным презрением повернулся к Страшко:
– Раб гордый, заступник бесовский… сгинь! Не то и тебя убью!
Он, угрожая, взмахнул мечом. Потом пытливо взглянул на гридней, на отроков, на людей, стоявших поодаль, и вдруг с тщеславной, самолюбивой удалью крикнул:
– А то давай посечёмся с тобой, Андрейша! Приди судьбу свою испытать со мною: кто жив останется, тот возьмёт этот холм себе!
– Ну, что же, – сурово ответил Андрей. – Иду судьбу свою испытать! – и принял меч от ближнего гридня.
Глава XXVI. КЛЫЧ
И жряху бесом, и оскверняху
землю Русскую, привожаху сыны
и дщери на холм.
Устюжская летопись
Но поединок княжичей-братьев прервал гонец Симеона.
– Скорее! – вопил он, вбежав на взгорье. – Беда! Толкали мы плот из множества брёвен… ан брёвна у омута разошлись! Кого из людей потопило, кого помяло. В иных же возникли страх и смятенье!
Забыв о брате, Андрей поспешно спустился к ладье.
До вечера пробыл он на реке с Симеоном. А весть о его приезде уже побежала всюду. Она достигла усадьбы, и Кучка велел своим слугам спускать ладьи, готовить себя в дорогу.
Но он решил не просто бежать. Он захотел уплыть под голос набата, под шорох и блеск огня. Для этого он велел своему управителю к ночи сходить к волхвам. Пусть ещё нынче выйдут волхвы из леса. Пусть жарким огнём спалят на холме чужое добро. Пусть оросят его кровью, чтобы княжья нога не топтала Кучкину землю, чтобы вятичей в Кучкове и окрест не теснила чужая сила!..
Боярином велено было Клычу и Жому везде собирать голодных людей, хулить задуманный князем город, как злое, бесовское дело, говорить им, что мор и голод – от князя. Боярин бы и помог, мол, как он всегда помогал, да князь не велит, мешает. На новый город добро переводит. Людей излишних сюда привёл: из голодных ртов они и последний кусок для себя изымут. Не божье то дело, не ради добра голодных. Так пусть же оно погибнет! Спасенье в одном: палить пришлых людей и посёлок князя огнём!
С этим приказом Якун поехал на взгорье и за Неглинку к Клычу и Жому.
В этот же день, готовясь тронуться в Суздаль, лихие «Якуньи други» в последний раз прошлись по ладейным днищам горячей чёрной смолой, потом одну за другой стали спихивать лодки в воду.
Они это делали быстро, споро, ибо «Якуньим другам» плыть было мило: посмотрят на стольный Суздаль, порежут веслом большие дальние реки. А на обратном пути свернут по любой реке в глухие селенья для грабежа, а то посидят в засаде на волоках или где – душе веселей и рукам доходней!
Следя за всем этим с тоской, обдумав свои дела, боярышня с мачехой вдруг притихли. Только их старая мамка, охая и крестясь, сновала по дому, качала седой головой, вздыхала да плакала, говоря:
– Погибель моя пришла. Ни вас, ни меня боярин за тайные замыслы не помилует. Голову мне снесёт!
– Ништо! – в слезах молила её Пересвета. – Чего тебе смерти-то зря страшиться? Твой век всё равно прошёл: давно голова седая…
– Её и седую жаль!
И старая взглядывала в окно, молилась, всплёскивала руками, совала вещи в узлы – собирала юную госпожу в дорогу, в далёкое Белоозёрье.
Решив уйти к Даниле хотя бы пешком, в надежде купить коня по дороге, смелая Пересвета не захотела ехать с отцом. Да и страшилась она ждать дольше из-за недобрых глаз Ростислава уже два раза пытались отроки Ростислава украсть её из усадьбы во время прогулок, и сам Ростислав говорил, что боярин обещал ему Пересвету, значит, с ним ей и быть..
В тот самый день, когда Сыч умирал под руками старой Чурайки, а мрачный боярин ушёл на Яузу поглядеть на спуск походных ладей, Анастасия и Пересвета тайно вышли из дома и убежали вон со двора Боярышня свернула за холм – к Чурайке, с которой ещё до того сговорился об этом Сыч, а боярыня, испугавшись встречи с Андреем, ушла в Занеглименье. Там, возле старенькой «тверди»[35]35
Твердь – крепостная сторожка.
[Закрыть], в тёмной избе, жила травознайка Явдоха, соперница вещей Чурайки. В этих избушках старух язычниц Пересвета и Анастасия надеялись переждать хоть день, пока не уедет боярин. А когда станет чуть поспокойней – подняться вместе до Истры, и в лодке, которую им пригонят туда Любава с Ермилкой, уплыть к Даниле.
Когда боярин вернулся в усадьбу, он не нашёл ни дочери, ни жены. От страха и мамка забилась в погреб. С утра никто её не видал, и боярин один стал бегать по дому, зовя, угрожая, всхлипывая, кляня – не в силах поверить в такое злое несчастье.
Подумав, он повелел Якуну послать по лесам всех слуг – на поиски двух беглянок. Но слуги, порыскав по лесу да полю, взглянув со взгорья на гладь реки, вернулись ни с чем: лесная почва следов не хранила, а в брёвнах, меж кучами хвойных веток да между пнями в лесах – мог спрятаться целый полк.
Тогда боярин велел обыскать свой двор. Из погреба вывели полумёртвую мамку. Боярин спросил:
– Ну… где? Старуха успела сказать:
– Ох, там! – и тут же упала без памяти на пол Боярин вначале ступил ей на локоть, потом на тощую грудь и молча, медленно затоптал старуху ногами.
Тем временем возле дубовых ворот собралась толпа. Она подошла от «Неглинного низа» и встала возле усадьбы, шумя и заглядывая за тын.
Якун подождал, когда господин закончит топтать старуху, и доложил о толпе голодных. Боярин вышел во двор.
С крыльца он увидел рваные шапки, грязные тряпки, тощие бородатые лица, насторожённые, острые, воровские отчаянные глаза, большие красные руки. Потом разглядел Настасьину шубку и дикий колпак Клыча…
– А-а, – догадался он сразу. – Боярыню привели. Добро.
Якун слегка приоткрыл ворота. Грязные руки Жома втолкнули в узкую щель ворот бледную, но спокойную Анастасию. Она поглядела на мужа горящими, ненавидящими глазами и молча пошла к крыльцу.
Будто не видя вставшую перед ним жену, боярин строго велел Якуну:
– Дать людям хлеба. Волхву – мешок… тот самый. Ты помнишь?
Якун согласно махнул рукой. Ватажный глава Баган, Конашка Дементьев и двое из бродников вынесли хлебы. Ломая их на куски, они бросали хлебы в толпу.
Голодные, нищие люди хватали куски ещё на лету, совали их в рот, вырывали из рук друг у друга. Тем временем Клыч подвязывал под свою хламиду мешок, наполненный всякой снедью.
Боярин громко сказал шумящей за тыном толпе:
– Тот хлеб страданью вашему жертва. А остальное вы сами возьмите там! – и указал на юг, на княжий посёлок.
Клыч принял это, как знак. Он крикнул:
– Веду голодных туда! – и вместе с Жомом двинулся от ворот.
За ним пошли остальные. Только тогда боярин взглянул на жену.
– Бежать захотела? – спросил он злобно. – Меня опозорить задумала? Говори!
Анастасия молчала.
– А где Пересвета? Небось таилась с тобой? Анастасия кратко сказала:
– Нет.
– И где моя дочь, не знаешь?
– Не знаю.
– Добро…
Боярин быстро взглянул за тын. Крики толпы раздавались всё глуше: толпа уходила сквозь лес в посёлок.
Боярин велел Якуну, кивнув на жену:
– В ладью! – и шагнул в широкие сени.
Якун осторожно склонился перед Анастасией. Не зная, как выполнить повеленье Кучки, он тихо, почтительно предложил:
– Иди, моя госпожа, собираться в Суздаль. В сей час поведу тебя на ладью…
Анастасия вздрогнула, но смолчала. Якун повторил:
– Идём! – Потом вдруг чутко наставил ухо, слушая, будто пёс, злые крики. Глуше добавил: – Надо отсель спешить. Ибо беда уже началась на княжеском взгорье…
Беда тем временем шла и делалась всё грозней. Вначале она ломала только кусты, разминала грязную землю, била дубинами по стволам дубов и берёз, будто пробуя силы перед большим, настоящим боем.
А в княжьем посёлке об этой беде ещё не слышал никто: каждый был занят делом. Один Ростислав томился без всяких дел. Угрюмый и злой, он сидел у избы, прощаясь с землёй отцовой: не дожидаясь приезда князя, он решил убежать на Киев. И не один, а с боярышней Пересветой…
Ещё в тот час, когда в посёлок приплыл Андрей, Ростислав поспешил поехать в усадьбу. Там он в десятый раз завёл разговор о Киеве и о боярышне Пересвете, но Кучка, взволнованный тем, что приехал Андрей, решительно оборвал зачин Ростислава:
– Не в Киев, а в Суздаль путь Пересветы!
– Но ты обещал свою дочь отпустить со мною? – упрямо потребовал Ростислав.
Боярин сердито махнул рукой:
– Тебе бы только брехать!
– А я не брешу!
Ростислав настойчиво повторил:
– Мне надо бежать отселе на Киев. Возьму у тебя ладью, в ладью – Пересвету, от гнева отца уплыву водой.
Боярин нахмурил брови.
– Эко, болтаешь спьяну! Чай, дочь у меня не какая-нибудь непотребная баба-курвяжища, чтобы ехать с тобой в ладье. Хочешь уплыть – плыви, а дочь и словом не трогай.
Острые скулы княжича густо порозовели.
– Пусти Пересвету, – сказал он боярину глухо. – Я с ней отселе тронусь на Киев. А если будет тебе тут от князя Юрия худо, то сам за нами следом плыви: Изяслав тебя примет. Чай, брат он мне двоюродный!
– Нет, я поплыву на Суздаль.
– И дочь?
– И она со мной.
Оскорблённый ответом, княжич буйно вскричал:
– Ты вор! Ты слово своё не держишь! – и кинулся на боярина с кулаками.
Боярин был грузен, могуч и трезв. Он отбросил княжича к двери. Она распахнулась. В сенях показались двое: огромный чернобородый Баган и бывший приятель Сыча – Таракан. Преданно следя за глазами боярина, они, как видно, соображали: взять или пока подождать ещё брать в кнуты и без того побитого гостя?
«Нам всё одно, будь ты княжич иль самый князь! – как бы мрачно подсказывал гостю Баган, переступая в сенях с ноги на ногу и покашливая тяжёлым, простуженным басом. – Мы, как боярин: можем не взять в кнуты. А можем и взять, да люто посечь, да вдоволь намять бока…»
Грозя посадить на кол, развеять усадьбу в прах, пожечь и Кучку, и слуг его, и детей, пьяный княжич ушёл, побоявшись силы Багана.
Однако измену Кучки не позабыл. Он велел своим отрокам приготовить ладью и еду, стоять наготове, а сам прикидывал каждый час:
«Нельзя ли боярскую вотчину взять на щит да тайком увезти Пересвету?»
Он до этого не раз вместе с отроками ходил к усадьбе – искал Пересвету. И дважды она почти попадалась им в руки, на чистой полянке возле своих ворот. Княжич сам же от нетерпенья спугнул её оба раза, мешая отрокам выскочить первыми из кустов…
Теперь, в то время как на посёлок сквозь рощи шла, продираясь с дубьём, беда, Ростислав решился в последний раз поискать удачу перед отъездом.
Андрея весь день в посёлке не было: деятельный княжич спешно уплыл со своими гриднями в княжье село Дедок, что было на Истре, на рубеже от вятичей к кривичам. Оттуда позавчера приполз избитый, едва живой княжий смерд Галамей с тревожной, тяжёлой вестью: в Дедок из леса вошли голодные «тёмные» с волхвом Клычом во главе. Они разорили село, порезали многих людей, потом сложили костёр, обрызгали сучья кровью барана и от огня костра подожгли село от края до края. Клыч-волхв при этом кричал:
– Пройдём княжью землю с конца в конец! От этой земли все беды! Наш глад, наш мор – от князя и от крещёных! Пока у князя жиреют – мы гибнем в лесах отцовских! На церковь, на князя ведёт нас ярость Ярилы!
Сказав об этом, израненный Галамей упал, уткнулся серым лицом в песок, у ног княжича, всхлипнул и досказал тоскливо:
– Бабу мою с детьми… Ох, боже ты мой бессмертный! Андрей дал знак, взял меч и со своими гриднями кинулся вниз, к ладье.
Но спешить туда было поздно: Клыч с Жомом, ведя большую толпу голодных и нищих, в том числе и бежан, осевших на зиму в разных местах по Москве-реке, ещё вчера ушли из сожжённого ими Дедка. За это время они успели пожечь ещё сельцо да старую твердь на тверском пути и двинулись всей толпой на московский посёлок.
Ни Андрей, ни Ростислав об этом не знали. Хмуро проследив за тем, как лодка Андрея утром ушла водой на Истру, старший из княжичей решил, что пора ему собираться в Киев. Велев своим отрокам приготовить ладью, он присел у избы и выпил полный ритон хмельной медовухи.
Мрачно поглядывая вокруг – на постылую княжью избу, в которой он прожил один всю зиму, на нищий посёлок, приникший к земле соломой низеньких крыш, на сучкастые неуклюжие тыны у каждой избы, и на лес, закрывший окрест весь мир, – Ростислав прикидывал в сотый раз: как взять ему Пересвету?
Берёзка над ним шумела тихо, приветно, будто венчалась с ветром. На ветках берёзки набухли нежные почки, вот-вот готовые выбросить первый лист. Тепло просторной ранней весны обнимало землю, трава стремительно лезла из влажной почвы. Но пьяный княжич не видел ни почек, ни первой травы, ни тёплых радостей мира. Упершись коленями в дубовый обрубок, служивший ему столом, он молча поглядывал за реку и пил.
Невдалеке, у бревенчатых новых сараев, поставленных здесь зимой для хранения зерна и припасов, толпились возле Страшко старики и бабы. Ещё по снегу, проездом в рать Святослава за телом Иванки, младший из княжичей, Глеб, по указу отца привёз в посёлок немного зерна, лопаты, вилы с мотыгами да еду. Теперь предстояло сеять. Страшко с людьми проверял орудия сева, глядел зерно – сухую, смуглую рожь, кормилицу бедных. В раскрытую дверь сарая летел теплокрылый ветер. С ним вместе совались туда и солнечные лучи, всё громче сыпались, как горох, птичьи звонкие голоса. А люди стояли в дверях над кадками крепкой ржи, глядели и говорили, не веря самим себе:
– Неужто сеяться будем?
– Сколь славно то дело – посеять поле!
Один из бежан – седой, глуховатый старик – с осторожной и жадной силой запустил худую ладонь в сыпучие недра кадки. Похоже, соскучился он по ниве, по доброй, родящей жито земле. Соскучился – и теперь несильно и нежно, как золотые волосы внука, стал гладить, мять, крутить золотые ржаные зёрна.
– Ох, любо! – сказал он людям тихо и восхищённо. – Вот будет посев, и приймет зерно земля…
Другой, улыбаясь, ласково подтвердил:
– То так! Посеем – она и примет!
Но старый, видать, не расслышал и медленно досказал, будто пропел, баюкая внука:
– И выбьются ранние зеленя… и набухнет колос… и зашумит весёлая нива…
– А мы на ту ниву серп!
Старик кивнул головой и счастливо закончил:
– Пойдут по ниве серпы, то верно. Пойдут и скажут серпы той ниве: «Клонись, добрый колос! Сыпься, зерно! Будут тебя бабы бить пестом в ступе, заквасят муку да замесят хлебец…» Ой, хлебец!
Старик счастливо затих над зерном, жуя беззубыми дёснами крохотную ржанинку, и стал разгребать зерно костлявой ладонью, то собирая его в кулак, то высыпая обратно. А другие возле него приговаривали:
– Славно это и дивно, что будет хлеб!
– Давно ли пришли мы сюда и наги, и босы, а вот – уже станем сеять! Егорий весенний[36]36
23 апреля ст. стиля.
[Закрыть] придёт, отомкнёт нам землю, возьмём лукошки – да к ляде:
Прими зерно, ляда!
Расти, жито – лада!
– Знать, нынче отсеемся рано: весна больно быстро тепло несёт!
