Текст книги "Юрий долгорукий"

Автор книги: Павел Загребельный

Соавторы: Дмитрий Еремин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Придёт Евсей, ты овсы отсей…

– Не отсеялся до Бориса, сам от бед боронися!.. Старик отвёл слезящиеся глаза от заветной кади.

– А мелкое ныне зерно пошло! – сказал он негромко. Но люди сразу притихли. Ибо старик был как одержимый: ласкал и ласкал зерно.

Старик со вздохом добавил:

– Вот раньше было зерно, отцы говорят, с яйцо! Да и люди были ростом поболе. Один Микула в былинах, гляди, каков! Слыхал я на Курском торге, как пел былинник Даян про того Микулу: махнёт, мол, оратай рукой зерно из лукошка – на десять вёрст всю землю обсеет!

– Того бы Микулу к нам! – заметил Страшко. – Он сразу бы нам посеял…

Глухой старик помолчал. Лицо его было строгим и вдохновенным. Потом опять поглядел на мир слезящимися глазами, не в силах вынуть ладони из милой, сыпучей ржи, и сказал:

– Да-а.. вот и пришло. Значит, положим в землю зерно, и выйдет на небо туча. Не туча – корова Ильи-пророка с тёплым дождичком-молоком. Обрызгает корова поле тем дождичком-молоком, и вот взойдёт у нас яровина. Взойдёт и выбросит колос…

Старик вдруг тоненько, весело рассмеялся:

– Ох, мудр Илья… Ишь, складно об нём поют! И запел надтреснутым, слабеньким голоском:

 
Ходит Илья
Мимо жилья,
Несет суму житяную,
Где взмахнёт,
Там жито растёт:
В поле – ядро,
В доме – добро…
 

– Пошёл теперь петь, будто лапоть плесть! – с беззлобной усмешкой сказал кузнецу горбатый мужик.

И, не прислушиваясь к бормотанью да пенью глухого, ихо добавил:

– Нам бы вот в срок хоть успеть засеять. А то вон заставит княжеский зодчий наваливать вал на верху холма. А к валу и стены города ставить…

– И это дело большое! – с укором горбатому строго сказал Страшко.

Горбатый вздохнул:

– Оно, конечно, большое. Да вроде как не для нас…

Собравшиеся у сарая люди переглянулись. Думая об одном, посмотрели за угол сарая – вниз, и выше избы – на холм, и рядом с избой – на брёвна.

– Нам с полем еле успеть! Чай, город – долгое дело! – недовольно сказал горбатый.

И все опять обратились мыслью от кадей с зерном к тому, что всех волновало, пугало и удивляло: к городу на московском холме…

Эти их мысли прервал рассерженный Ростислав. Устав глядеть на мужичьи спины, час за часом торчавшие за избой, слушать глухой разговор да чужое, дикое пенье, он сильно швырнул булыжником в дверь сарая и крикнул, грозя Страшко:

– Эй, дьявол… чего там встал? Гони этих нищих к бесу! Глаза мозолят…

Страшко сердито заторопился.

– Подите-ка все отсель! – сказал он столпившимся у зерна мужикам. – Теперь покоя не жди: начнёт свою удаль княжич с пьяного лая да с драки…

Но Ростислав не успел начать свою драку: по взгорью прямо к избе угрюмо сошла толпа.

Она спускалась не буйно, как видно, боясь засады. Но волхв языческий Клыч, ведущий толпу, был дик, одержим и страшен. Он первый сбежал к избе, увидел пьяного Ростислава и кратко спросил:

– Ты кто?

Ростислав не ответил Клычу. Вначале он просто сердито вспыхнул: как смеет дикий мужик говорить ему, княжичу, столь нелепое слово?

А дикий мужик как-то странно повёл рукой и снова спросил:

– Ты кто?

Глава XXVII. ПРИШЕСТВИЕ «ТЁМНЫХ»

Придя в посёлок, волхвы называли

лучших из женщин, говоря,

что эта в себе якобы прячет хлеб,

та мёд, а эта рыбу.

И голодные приводили к ним своих сестёр,

матерей и жён; волхвы же резали их,

вынимая то хлеб, то рыбу,

а имущество женщин присваивали себе…

Лаврентьевская летопись

Дикий неистовый вид волхва не напугал Ростислава: он прежде всего рассердился и удивился, увидев большую толпу незнакомых, чужих людей. Решив позабавиться, он сказал:

– Я гость заморский. А сам ты, безумный, кто? – спросил он Клыча с вызывающей, злой усмешкой. – Ишь, больно красив, гляжу…

Ростислав хотел засмеяться. Но взгляд вдруг зацепился за низкого, быковидного парня, глядящего на избу и на склады острыми, воровскими глазами.

– Чего на склады глядишь? – сердито спросил он парня.

– Да так… неведомо что! – смущённо ответил парень.

Однако, взглянув на Клыча, он сразу же вызывающе подтянул порты и грубо добавил:

– Что надо, то и гляжу…

Ростислав свирепо кинул в парня ритоном.

Парень схватил ритон на лету, жадно принюхался и лизнул роговину большим языком. Кто-то с маху вырвал ритон у парня, и рог пошёл по рукам, удивляя и возбуждая людей.

Княжич невольно привстал под белой берёзкой. Трезвея, он медленно оглядел чужие, странные лица. Теперь особенно поразили его фигуры волхвов, задержавшихся возле стола в раздумье, как видно ещё не уверенных в том, что в избе и в посёлке не скрыта засада. Потом он с надеждой взглянул на кучку бежан во главе со Страшко, и на баб, пугливо шепчущихся поодаль, и на трёхсвоих отроков, нерешительно мнущихся у ступенек крыльца. Оглядев всё это и всё ещё не поняв пришедших, строго спросил:

– Чего вам надо, бродяги?

Тощий лесной мужик, стоявший рядом с Клычом, смиренно и укоризненно протянул:

– За что нас коришь, господин преславный? Мы бродим от голода, ибо когда через день, когда через два или три ничего не вкушаем. А ты, как мы видим, и ликом кругл и, похоже, сыт. Ишь, зелье хмельное пьёшь…

Толпа, оставив ритон, покачнулась – взглянуть: какое там зелье? Нельзя ли то зелье взять?

Ростислав с уже трезвым страхом попятился от берёзки. Однако он тут же взял себя в руки и с присущей ему звериной, природной хитростью громко сказал:

– Вы тоже добудете пищу и зелье, если пойдёте туда вон, к боярину Кучке. Он – князю изменник: грозил подняться на князя. Но князь дознался и повелел: «Боярскую вотчину – взять! Не оставить от вотчины той ни рога, ни куряти. А землю боярскую – разорить…» Даю вам ту вотчину на разор!

Возле избы стало тихо.

Княжича удивило такое молчанье. Но он, уже ясно чуя беду, всё ещё думал, что это – молчат от счастья: не верят, что князь приказал им взять вотчину Кучки! Не верят или не знают, как это сделать, боятся и в трепете ждут приказа.

С проснувшимся буйством, беспечно радуясь, что нашёл, наконец, возможность воздать боярину полной мерой за стыд свой, за Пересвету, княжич смело и весело предложил:

– Идите же все в усадьбу! Эн она, в том конце. Найдёте там жито… и мёд… и соли полные пуза… и всякую нажить! Берите то всё себе. Я вам говорю: берите!

Науськивая людей на усадьбу Кучки, он громко закончил:

– Худо ли вам, голодные, посмотреть, что спрятано там в погребах боярских? Эко… чего боитесь? Смелей идите! Ты, волхв, уведи их туда отсель!

Клыч одержимо дёрнулся. Поняв, что в посёлке здесь нет засады, он подскочил к Ростиславу и поднял грязную руку. Тонкое, клиновидное острие ножа сверкнуло на солнце. За Клычом и Жом прыгнул вперёд и поднял правую руку. За ним быковидный парень шагнул к обрубку, служившему вместо стола. Тощий, нищий мужик, отбросив своё смиренство, тоже шагнул вперёд. Взгляд его карих глаз метнулся к избе и к складам – в жадном поиске корма.

Клыч крикнул в скуластое, одутловатое от пьянства лицо Ростислава:

– Ты сам есть бес и князю приспешник!

Не опуская ножа, он огромным ногтём левой руки зацепил кафтан Ростислава. Тот оттолкнул от себя Клыча и со злобным испугом велел:

– Отойди, поганый!

Но Клыч опять потянулся костлявым пальцем к сукну кафтана, будто пробуя: хороша ли ткань для дранья ногтями? Обведённые красными, потерявшими ресницы веками глаза его разгорелись, как угли; на старческих, синих губах показалась пена. Пытаясь зацепить кафтан длинным ногтём, дёргаясь и гремя амулетами, висящими на груди, тряся косматой большой головой в меховом колпаке, он снова со злобой крикнул, яря себя и стоящих сзади людей:

– Ты зло здесь содеял: холм наш изрыл! Ты лес посёк топорами… град бесовский замыслил!

Ростислав попятился, бормоча:

– Иди ты прочь, окаянный!

– А-а… истину чует! – злорадно заметил тощий мужик и поднял руку с большой дубиной.

Клыч крикнул:

– Бес тебя с князем привёл! Бес лютый!

Он повернулся к толпе и негромко, будто пугаясь, сказал о бесе:

– Его же, беса того, я зрю ясно. Ярилой бо умудрён еси. Видением бес тот чёрен… И хвост велик у него… Уста же его дебелы и страшны. Устами такими же, как у беса, и сей человек глаголет своё непотребство про погреба боярина Кучки…

Волхв указал на княжича острым пальцем.

– Но время сего человека пришло: сгинет он, бес, а с ним и сей посёлок бесовский!

Клыч поднял большие, чёрные руки и громко, истошно взвыл:

– Мы с голоду пухнем, а княжьи люди жиреют! Не у боярина Кучки, а в княжьих избах скрыты добро и яства! Их жёны в утробе те яства прячут! Они же, те жёны княжьих людей, и новый град сей детьми своими засеют! А дети те сгубят нас…

– Посечь этих жён, пока детей не родили! – вскричал быковидный парень. – Чтобы ни дети тут не рождались, ни града нового не было. Только мы!

– Будь проклят сей новый град! – свирепо закончил Клыч. – Прокляты будут от века и люди его, и чада его, и стук топоров их нечистый!

– Пожечь его надо, пока не встал! – призывно добавил Жом.

– Пали всё окрест огнём! – неистово вскрикнул парень.

– А склады те надо разбить первее всего!

– Ну, что же? И разобьём…

– Жён же здешних порежем!

– Порежем их плоть, как порезали всех в Дедке!

– Конец всякой плоти, дабы и корня тут не осталось!

– Сжигай эти избы!

– Бей!..

Нищие с рёвом кинулись к складам.

Скоро возле Страшко завязалась свалка: тиун успел вытянуть кол из ближней кучи строительных брёвен, встал к складам спиной, размахнулся – и нищие отшатнулись.

– Рушь добро князя! – кричал быковидный парень, пытаясь ударить Страшко дубиной.

Страшко отвечал, с натугой махая колом:

– Чего ты орёшь, безумный? Ох, князем будешь судим и сядешь на кол, проклятый! Не лезь!

Ему удалось ударить парня в висок, и тот упал, зажимая рану руками. Но тощий, смиренный мужик успел в это время сбоку толкнуть самого Страшко.

Кол выпал из крепких рук, толпа затоптала Страшко ногами. Потом она сбила дубинами с новых дверей замки и ринулась в склады. Кто-то успел побывать и в княжьей избе, раскинуть по полу угли. Из широко распахнутой двери клубами пошёл синеватый дым…

Ростислав вдруг будто очнулся от тяжкого забытья. Он с какой-то особенной ясностью разглядел всё то, что творилось на взгорье. Его поразило, как зло, нелепо и дико скакали у складов люди. Вон лезет в лютую драку избитый дубьём Страшко. Вон сбоку, ближе к посёлку, старый волхв Клыч с кучкой нищих поймал молодую бабу, сорвал с головы платок, неистово крикнул:

– Эта здесь тоже детей рожает… а в теле – хоронит хлеб!

Крикнул, склонился над бабой и вдруг ударил её ножом. Ударил не просто, а так, как вспарывают мешок, ведя лезвие ножа от низа до верха.

Крик бабы был остр и громок. Потом он затих, и Клыч в тишине стремительно поднял руку.

– Мы знаем, кто хлеб в своём теле держит! – сказал он властно. И все увидели в поднятой, грязной руке полукруглый хлебец.

Толпа покачнулась.

– Ах!

Клыч кинул хлебец в толпу. Не задерживаясь, он призывно взмахнул ножом и быстро пошёл вперёд – к ближайшей избе посёлка…

Страх, злоба и гнев сдавили княжичу горло. Увидев разгульное буйство нищих, и медленный дым над княжьей избой, и кровь зарезанной бабы, он хрипло крикнул своим притихшим отрокам:

– Рубить!

Они по привычке услужливо подбежали.

– Рубить зачинщикам руки! – опять вскричал Ростислав. – Немедля велю: рубить!

Слуга-меченоша поспешно прыгнул к крыльцу – за мечом, лежавшим в избе. Но оттуда дым выходил уже густо – жёлтый, горячий. Как видно, огонь поедал там не только меч Ростислава, но княжье добро и мёд. Значит, поздно было грозить волхвам…

Это видел и княжич, видел и меченоша. Отроки нерешительно затоптались возле избы.

Княжич в бессильной злобе скрипнул зубами.

«Нельзя давать им добро отцово! – подумал он быстро, пытаясь придумать что-нибудь главное и большое. – Добро это всё ж таки и моё: чай, сын я и княжич… сын!»

Впервые за все последние годы в нём вдруг поднялось желание помочь отцу, встать в делах его рядом – к плечу плечом, забыть о своих обидах.

Но было поздно вставать здесь, как верный щит: немало лет лежал этот щит без пользы; прошли по нему чужие, враждебные ноги; свила под ним своё гнездо змея нелюбви к отцу.

«Не щит, а труха гнилая!» – невольно подумал княжич.

Горестно усмехаясь, он в дикой задумчивости опять поглядел на разгул голодных людей. Они из сараев тащили еду и зерно, делили между собой. Горящая княжья изба бросала на них живую, алую тень. Изба хрустела в пламени и вздыхала. За ней начинал хрустеть один из сараев.

Потом и в посёлке вдруг выбился чёрный дым. Он взвился зловещей гривой, как будто огненный, буйный конь стал ударять в конюшне пудовым копытом: ломал сосновое стойло, рвал удила, стремился в чистое поле…

Гул от посёлка доходил сюда всё громче. Он то сменялся томительной тишиной, такой тугой и глубокой, что сердце сжималось в страхе (в это мгновенье Клыч наклонялся к повергнутой наземь жертве), то вдруг опять возникал, как тяжкий сторотый вздох.

«А-а-ах!» – доносилось оттуда, и вслед за этим летел пронзительный женский крик.

С криком вместе явственно доносились и треск ломаемых досок, и гул голосов, и удары – будто конь ударил копытом в глухую стену.

И вновь – тишина.

И опять – удар и смятенье…

Над княжьей избой уже развевалась густая чёрная грива. Конь пламени бился в ней всё свирепей, нетерпеливей. Блеск его красных глаз тревожил речную гладь.

Как большой бубенец, привязанный к гриве, в посёлке звенел и бился набат. Это чернец Феофан ударял в старенький колокол на холме, и голос набата летел над рекой в Заречье, к востоку – в усадьбу, на юг и на север, куда ещё утром уплыл в походной ладье Андрей.

От разорённых, горящих сараев подполз к Ростиславу тиун Страшко и ткнулся избитым лицом в траву. Но княжич его не заметил: он пристально, напряжённо глядел уже не на дым, а за холм – туда, где за устьем Неглинки, на светлом речном просторе вдруг показались белые паруса. Как видно, Андрей в Дедок не доехал. Похоже, в дороге встретился с князем, и вот – надутые ветром белые паруса, это – князь…

Страшко не видел ладей, появившихся на реке. Он видел лишь княжича Ростислава да дым над княжьей избой и горящим складским сараем. С трудом приподняв от земли окровавленное лицо, он хрипло сказал:

– Скорей… помоги мне, княжич! Чай, видишь: горит добро… И добрых жён там секут ножами… Пошли своих отроков, сам иди: волхвов тех надо мечом посечь…

– Теперь уже поздно! – ответил княжич, опять обретая привычное равнодушие к делу князя, думая лишь о заботах своей судьбы.

– Ты видишь неудержимость того голодного буйства? – спросил он с бессмысленной, злой усмешкой, не отрывая глаз от реки, где плыли отцовы ладьи, и быстро прикидывая: как скоро надо спускаться к своей ладье, чтобы князь не застал его здесь, в посёлке? – То буйство грозе подобно!

– Да… сотворил ты дело! – с тоской ответил Страшко. – Твоё нераденье сгубило многие души.

– Меня не срами: убью! – Ростислав свирепо склонился над тиуном. – Ибо не я сгубил, а судьба!

– Ан, ты…

Ростислав с размаху ударил Страшко сапогом в лицо. Тот бессильно ткнулся в траву и горько заплакал.

– Что я отвечу князю? – забормотал он с тоскливой болью. – Чем перед ним оправдаюсь в погибели добрых душ? Как за добро порушенное отвечу?

А белые паруса подходили к холму всё ближе. Княжич мог уже видеть, как много плывёт их, что первая – больше всех и с алым княжеским знаком.

Спеша, он подумал о Пересвете:

«Ох, где же ты, юная дева? Ужели уеду в Киев один? А надо бы вместе с нею…»

Подумал и вмиг забыл: за космами чёрного дыма, уже густо летевшего не только от складов, но и от изб разгромленного волхвами посёлка, неслись, как в битву, белые паруса. Испуганный ими больше, чем делом волхвов, Ростислав велел своим отрокам:

– Ну, пошли! – и с этой минуты уже не смотрел ни на дым, ни на белую стаю княжьих ладей.

Не вслушиваясь в далёкие гулы и крики, в горький призыв набата, словно чужой, он заспешил от избы к своей походной ладье.

У самой реки он вдруг оглянулся: послышался хруст песка. Это за спинами отроков, вдоль воды, сюда же бежали парень, две девы и босоногий мальчишка. Видно, они успели уйти из посёлка низом, засели где-то в кустах, но вот – увидели лодку. Увидели и пошли к ней, чтобы залезть в неё и уплыть от беды подальше. Ан княжич дошёл к ней первый…

Не зная, идти теперь к ней или снова бежать в кусты, они нерешительно затоптались на месте. И в это мгновение княжич в одной из двух девушек, шедших с парнем, узнал Пересвету. Вторая была Любава. Лицо некрупного парня тоже было заметным: на нём алел узловатый огромный шрам, идущий от уха до уха…

«Да это же отрок Данилы-книжника, Кирька! – сообразил Ростислав, и в сердце его опять колыхнулась удаль. – Ну, вот со мною и дева! – подумал он с жадной силой. – Прощай же навеки, отче!..»

Дав знак своим отрокам погодить с отъездом, Ростислав пошёл к Пересвете.

– Боярышня… ты? – спросил он по-братски мягко, еле сдерживая ликующую усмешку. – Ну, вот и славно. Всё тут само собою сошлось…

Пересвета беспомощно оглянулась. Сзади неё, у нижней избы, кричал одержимый Клыч. А здесь, впереди, стояли немилый, злой Ростислав и трое угрюмых слуг. Рядом же только мальчик Ермилка, испуганная Любава да слабый, хоть смелый Кирька с луком и тулой, из которой торчали стрелы…

Откуда ей ждать защиты? Была с утра она у Чурайки, ан страшный Жом хотел отвести к отцу. Едва у волхва отбил её парень Кирька. Потом пошла она прятаться к Полусветью, и вдруг эти крики, набат… Вон Клыч загнал их в кусты. Теперь повстречался проклятый княжич…

– Не тронь меня, княжич! – сказала она с укором. – Всем сердцем молю: плыви без меня, не тронь…

Тот лживо ответил:

– Тебе я добра желаю. Помысли: отец тебя в Суздале, будто птаху, в клетку посадит да путами свяжет. А в Киеве ты на воле! Тебя я трогать не буду, клянусь душой…

Он цепко взял её за руку. Девушка с силой рванулась:

– Пусти… не тронь! Ростислав потянул её за собой:

– Садись со мною в ладью. Отъедем – тогда пущу…

Девушка вырвалась, отскочила.

– Нет… лучше себя зарежу!

Тогда по нетерпеливому знаку княжича отроки двинулись к Пересвете.

Кирька хотел закрыть её грудью, но ближний отрок выхватил нож, и парень отпрыгнул к взгорью.

За ним отбежала Любава.

Оставшись одна, Пересвета, бледная, упрямо стиснула зубы. Она достала спрятанный в платье маленький, острый кинжал и притихла, готовая ткнуть кинжалом любого, а прежде всего себя…

Ни она, ни Кирька с Любавой не видели, что сюда от нижней избы уже устремился Клыч. Но это увидел княжич. Увидел он ладьи, подобно стае больших лебедей вдруг выплывшие из-за крутого мыса совсем на виду холма. Увидели это и отроки и взглянули на княжича быстрым, всё понимающим взглядом.

Княжич, вздохнув, сказал:

– Прости меня, Пересвета, но время на речи нет. Беру я тебя в полон, на ножик острый полезу…

Он обратился к угрюмым слугам:

– Схватите, и в ту ладью!

Они осторожно, но быстро, со всех сторон пошли к Пересвете. Упрямо пятясь, не отрывая глаз от сильных, угрюмых слуг, она сквозь зубы спросила:

– Аль жизнь вам мою не жаль?

Отроки промолчали. И девушка с ужасом вдруг поняла их силу, свою беспомощность, безнадёжность расчётов на доброту. Она поняла, что теперь не успеет ударить их детским своим кинжалом, не сможет убить и себя: поедет в ладье на Киев.

От страха, от горя она в тоске закричала:

– Ох, лада… прощай, Данила! – и кинулась вниз к реке.

Она не услышала тонкого свиста стрелы и вслед за тем короткого удивлённого вскрика упавшего отрока, свиста новой стрелы, проткнувшей спину второго из верных слуг Ростислава, свирепой ругани княжича, звонкой угрозы парня и рёва бегущего к ним Клыча.

Она с разбегу кинулась прямо в холодную воду. И тут же всё тело её закричало: «Нет!»

Тревожная, ледяная река показалась страшней неволи. И девушка, покоряясь горькой судьбе, дрожа и плача, опять повернулась лицом к холму. В одно большое мучительное мгновенье она увидела княжича, влезшего в лодку, двух отроков, катающихся по земле со стрелами в спинах, Любаву с Ермилкой, бегущих прочь, и смелого Кирьку, теперь почему-то медленно отступающего на взгорье, со взглядом, следящим не за рекой, а томительно устремлённым вправо.

В то же мгновенье девушка разглядела и то, на что устремил свой взгляд испуганный Кирька: махая ножом, к реке бежал одержимый Клыч. Он был уже рядом. Он видел лишь Пересвету. Спрятав правую руку за спину, он подбежал к ней, сказал:

– Ага… ещё одна уцелела! – и быстро, не дав Пересвете крикнуть или бежать, ударил её и взрезал ножом, повергая наземь.

– Достань мне из этой рыбу! – с разбегу велел один из оборванных, опьяневших от крови, горящих азартом буйства безвестных нищих.

– И мёда хочу! Достань мне из этой мёд! – добавил за ним второй, подбегая. – Ибо мёд ещё не зрели мы в плоти у жён московских…

Сказавший был из бежан, пришедших сюда ещё осенью со Страшко. Видно, и этих втянули Клыч и Жом в свою свирепую смуту.

Клыч торжествующе вскинул руку:

– Глядите, в этой был малый хлебец! За ребра спрятала – я достал…

– Дай рыбу!

– Достань же сладкого мёду!

– В сей деве мёда не вижу. Может, вон в той он есть? Закончилось время бесов! Теперь мы всего добудем!

Клыч острым, свирепым взглядом отметил спину Любавы, бегущей наверх, к огню.

– От нас не уйдёт никто! – и призывно вскричал: – Туда!