Текст книги "Юрий долгорукий"

Автор книги: Павел Загребельный

Соавторы: Дмитрий Еремин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Девушка быстро взяла письмо. Рука её вдруг коснулась руки Данилы. Он вздрогнул.

– Я завтра иду в поход, – добавил он прямо. – Весной возвернусь – приду за ответом…

Девушка внятно сказала:

– Приди!

Данила Никитич снова счастливо вздрогнул. Но уже некогда было ни оставаться, ни думать: и без того он стоял здесь долго, а князь подобного не любит…

Книжник выбежал на крыльцо – и как раз ко встрече: сопровождаемые боярином, князь и княгиня вошли во двор.

Боярин кланялся низко, хуля нерадивость слуг и свою оплошность, из-за которой не узнал он зараньше о славном приезде князя, не встретил хлебом да солью, а встретил собачьим лаем…

– Уйми ты собак! – свирепо велел он Якуну, и управитель сам побежал ко псам, и псы у конюшен завыли, давясь, словно костью, собачьим страхом и лютой, привычной злобой…

Глава XV. СПОР О ЗЕМЛЕ

Где древние Ростов и Суздаль,

там бояре хотят свою лишь правду

поставить, а не хотят сотворить

правды божией – говоря: что нам

любо, то и сотворим…

Владимиро-Суздальская летопись

Введя гостей в дом, Кучка велел звать боярыню с Пересветой да ставить на стол все яства и вина.

Он кланялся и обрядово клял «великую скудость» своей еды, слуг своих леность и дома «тепло худое». Но Юрий был весел, ласкова и княгиня, мирными – Ростислав и Иванка, пришедшие вместе с отцом в усадьбу.

Когда, одевшись в богатые платья, Анастасия и Пересвета спустились вниз, княгиня сказала первой из них, целуя её и лаская взглядом:

– Как прежде, юна, прекрасна! И платье – вельми к лицу…

Анастасия с горечью усмехнулась в душе: «Юна, прекрасна… но как постылы они – и это смиренное женское покрывало, и белое платье с твёрдыми поручами из золотого тканья, и алый бархатный хитон с широкими рукавами да башмаками из парчи и кожи! Одеться бы так, как одета невинная Пересвета: в девичий голубой наряд, без головного женского покрывала, с нерасплетённой толстой косой… Но нет, уж так не одеться: смиренной боярской жене – вековать под тем покрывалом!»

Анастасия тихо сказала:

– Благодарю за добро, княгиня, – и опустила глаза. Гречанка добавила, зная о любви боярыни к сыну князя, Андрею:

– Горлинка сизокрылая! Потом позвала Пересвету:

– Ты, дева, поди ко мне!

Поцеловав и внимательно оглядев Пересвету, она сказала князю с довольной улыбкой:

– Млада, словно цвет весенний! – и быстро перевела глаза на сына Иванку. Князь понял, секунду помедлил, кивнул княгине и весело произнёс:

– Да, девы русские краше всех!

– Эта же всех прекрасней! – бесстыдно глядя на Пересвету, громко проговорил вдруг старший из княжичей, Ростислав, успевший уже приложиться к чаше.

Князь строго взглянул на сына. Княгиня поджала губы. Боярин, заминая неловкость, истово попросил:

– Отведайте скудную пищу. Прошу тебя, добрый князь. И тебя, княгиня. И вас, преславные княжичи!

Он мягко велел жене:

– По доброму обычаю – чти гостей! Анастасия склонилась:

– Милости просим, князь…

– С пути славно и пить, и ясти! – не обращая внимания на строгость отца, с откровенной алчностью вновь произнёс Ростислав и первый, прямо руками, схватил со стола еду.

Князь промолчал. Лицо его помрачнело. Потом, тряхнув головой, он весело улыбнулся, будто решил не гневить себя в этот день пустыми делами. Выпив и взяв еду, он повернулся к Кучке и, улыбаясь, как прежде, громко сказал:

– Пить нам в хорошем доме во благо. Однако, боярин, пришёл я к тебе по иному делу. Ибо я помню завет отца моего, премудрого Мономаха: «Питию, еде, спанью не предавайтесь… не будьте ленивы ни на что доброе!» За этим добрым я к тебе и приехал.

Кучка насупился. В сердце его шевельнулась тяжёлая, застарелая злоба. Но он заставил её смириться: к чему до срока давать ей волю? Мудрее – повременить. К тому же князь ему даже и нравился: смелый в решениях, умный, весёлый и твёрдый, – такого бы и любить! Ан, больно уж жмёт… всю жизнь теснит, супротивник!

– Нетерпелив же ты, княже! – помедлив, сказал боярин с невольно выступившей на губах дружелюбной усмешкой. – Уж лучше за чашей твори веселье…

Но князь, как видно, принял внезапную мягкость в голосе Кучки за желание идти на уступки. Взглянув на Кучку и всё ещё улыбаясь, он громче, твёрже ответил:

– Судьба велит мне творить иное. Поэтому я отвечу тебе, как царь Александр Македонянин: «Не по нужде творю, а по судьбе!» Московское порубежье и новый город на нём есть, видно, судьба моя. Оттого о них мысли не покидают…

Кучка смолчал. Сердце его не хотело слушаться воли, но он ещё раз заставил себя смириться. Так, чтобы князь это понял, он сделал вид, что по слабости слуха не слышал последних слов Долгорукого, взял со стола высокие чаши и снова с мягкой настойчивостью протянул одну из них князю:

– Отведай вино сие, княже. Славное есть питьё…

– Отведаю. Ибо питьё лишь у отрока ум отбивает, а муж не теряет разума. Так и я…

Юрий спокойно и быстро выпил, вытер бороду рушником.

– Однако хочу от тебя иного…

Он на секунду запнулся, взглянул на княгиню. Она взмахнула большими ресницами, словно сказала «да!», и князь, улыбнувшись жене, добавил:

– Продай мне, боярин, вотчину эту миром. А с ней продай и здешние твои сёла. Либо же дай их в приданое вон Иванке за дочерью Пересветой: буду строить здесь новый город!

Боярин дрогнул. И без того мясистое, красное лицо его побагровело.

– На то твоя воля, – сказал он глухо. – Однако вотчина мне нужна: сам хочу сесть в ней к старости крепко..

– Крепче меня нельзя.

– Мыслю, что можно. Ибо князь – это воин. Ныне ты либо сын твой – здесь, завтра – сядешь князем на Киев. А я на сем месте – вечно!

– И я хочу вечно. Недаром бежане, сюда придя, остаются тут с превеликой охотой. Недаром и я свой новый город затеял: место это в средине Русской земли! Оно здоровому сердцу подобно для всей Руси. Подумай, Степан Иваныч, реши. А я не скупой: дам тебе за Московскую вотчину много гривен златых…

Боярин упёрся.

– Вотчина от отца. Потому и глаголется: «вотчина» Не продам. О зяте же – дай помыслить…

– Взгляни вон, боярин! – сдержав обиду, вскинул князь длинную, сильную руку и указал за окно, где за лесом и полем лежал московский посёлок. – Твоя вотчина с моим Помосковьем стоит впритык. Как же я буду строить здесь новый город, если земля моя вон на твою находит? Боюсь, – добавил он, усмехнувшись, – что и по твоим лесам пойдут строители с топорами… Боярин привстал, озлобленно крикнул:

– Любого псами стравлю! Не дам ходить по моей земле…

Ростислав, опрокинув чашу, вдруг громко захохотал:

– Ох, строг ты, боярин! – и вновь склонился к столу Юрий свирепо взглянул на сына, потом на Кучку, но вновь сдержался.

– Всех псами не стравишь, ибо и псов не хватит, – сказал он с тем осторожным спокойствием, которого так боялись бояре. – А городу быть на этой земле – судьба!

Кучка тише спросил:

– Кому он надобен здесь, тот город? Князь оживился:

– Чай, знаешь сам, за Москвой-рекой лежит не моя земля. У меня есть дружина, но есть и чужие рати… вдруг да пойдут на Суздаль?

– Им не дойти: далече!

– Однако бежане дошли?

– Бес их, нечистых, гонит.

– Бес же и недруга наведёт. Поэтому надо крепить Московское порубежье. Пусть там, где пусто, встанет посёлок. А там, где стоит посёлок, путь встанет крепостью город. Делам моим надобен он, боярин. Продай же мне эту землю. Чай, видишь: нужна для дела!

Боярин хмуро взглянул на жену, исполнявшую дело хозяйки молча, на дочь, сияющую, как солнце, на княжичей – алчного черноглазого Ростислава и на Иванку – спокойного, с острым и чуть кривым, как у матери, носом. Взглянул он и на смуглолицую княгиню, не то лукаво, не то равнодушно смотрящую на всех чёрными, полными тайн глазами. Потом опять поглядел на строгого князя, подумал и с вызовом, грубо ответил:

– Я сам, князь Юрий, хотел бы торгом взять твоё порубежье…

Князь искренне поразился:

– Ты? У меня? Моё Московское порубежье? Опомнись! Знать, выпил ты медове непотребно!

– Вот и не пил!

– Тогда высоко занёсся. Не упади.

Голос князя вдруг зазвенел угрозой, но Кучка уже не смог удержаться и с прежним вызовом зло сказал:

– По высоте и крылья… Князь быстро встал.

– Я подсеку их, брехун лукавый!

С грохотом упала скамейка. Вскрикнула Пересвета. Большими, одержимо горящими глазами Анастасия взглянула на мужа. Казалось, не князь, а она сейчас кинет в лицо воеводе слова угрозы и обвинений.

Братья-княжичи ждали молча.

И лишь княгиня вдруг мягко сказала князю по-гречески:

– Не злобься… остынь. Князь крикнул:

– Мечом засеку седого!

Княгиня беспомощно оглянулась, взяла его за руку:

– Сердце своё сдержи! – И строго по-русски сказала Кучке: – Очнись, боярин. Чай, это – князь твой, а я – княгиня. Добро ли в своём дому затевать такое?

Боярин медленно поклонился.

– Прости! – сказал он княгине хрипло. – Забылся… И, через силу сдерживаясь, также медленно поклонился князю:

– Отведай же мёду, Юрий Владимирович!

Он потянулся к чаше. Однако князь сердито отвёл боярскую руку с чашей, шагнул от стола и сухо сказал:

– Я вижу, боярин, что торг ты ведёшь неразумный. Зачем тебе эти места на Москве-реке? Ты жаден, своекорыстен. Однако тебе ли эти места? Окинь-ка их оком: холм московский высок – не для тебя, а для князя. Встань на чело холма – и узришь всю Русскую землю от края до края!

– Что же ты видишь с того холма? – с усмешкой спросил боярин.

Князь покраснел от обиды, но всё же внятно сказал:

– А вижу я Русь, стонущую от усобиц и мора. Ещё я вижу, что вы, бояре, своекорыстны.

– А ты своеволен!

– На то я князь.

– На то мы бояре!

– Выходит, меж нами – брань? Боярин уклончиво ответил:

– Зачем же лишь брань? Можно ещё и миром…

– Не всё можно миром.

Князь быстро прошёл от стола к окну, от окна к столу и с горечью бросил:

– Во время оно такие, как ты, воеводы искали правды и чести для всей земли Русской. Недаром вещий Баян славил бояр в старых песнях, ибо ярыми были они впереди полков…

– Так что же, и ныне бояре отчизне по чести служат.

– Нет, ярость ваша нынче не для отчизны, а ради алчной поживы! Ныне и ты яр только на рухлядь и землю, а не на благо Русской земли!

Боярин вскипел обидой:

– А сам почто Долгоруким зовёшься? Чай, ведомо всем, что и сам ты о собственной силе мыслишь. Затем и своих сыновей взрастил, чтобы сели они на уделах по всей Руси, от Дикого Поля до Чуди… вон, княжича Ростислава недаром везде сажал!

Юрий вдруг задержался возле стола. Прищурив острый, внимательный глаз, он встал перед Кучкой.

– Добро! – подумав, сказал он внятно. – Но вот припомни: ведь славен и мудр был мой отец Мономах. Великим князем сидел он в Киеве. А нас, своих сыновей, держал между тем на прочих уделах. Того же и я хочу. Не оттого ли и были при Мономахе по всей Руси добро и покой? Не благо ли мне подумать о том же?

Боярин угрюмо бросил:

– Благо моё, боярское, всё же выше: чай, мы – бояре, всему опора и сила. Нам и решать. А ты теснишь нас…

Князь гневно вскричал, отбросив ногой скамью:

– Не всех я тесню, а таких, как ты! И тесню за то, что вы мне дело судьбы творить не даёте! Вон ты здесь, как вор, моё Помосковье грабишь! Лес мой изводишь! Землю мою дерёшь… тёмных бежан хватаешь в холопы!

– А ты?

Но князь перебил:

– Молчи!

Поняв, что в ссоре со злопамятным князем позволил себе промолвить лишнее слово, боярин попытался было смиренно сказать: «Прости!» – но князь, разъярившись, опять закричал:

– Молчи! – и, остро сверкнув глазами, подставив широкие плечи отроку с княжьей шубой, толкнув ногой наружную дверь, свирепо, грозно добавил:

– Я вижу, злоба твоя сильнее, чем разум. И мы ещё встретимся, погоди!

Яростно хлопнув дверью, он вышел, и в горнице стало тихо.

Преодолев дрожь сердца, Кучка сказал княгине:

– Ты защити хоть меня, княгиня! Князь Бога гневит. Во злобе винит безвинно…

Нерусским, невнятным говором княгиня ответила мягко, но равнодушно:

– Я без меча, боярин. Сам ловок – обороняйся! И вышла вон.

Глава XVI. ВРАЖДА

Уже я здесь, попленю землю твою!

Житие князя Александра Невского

Наутро Юрий опять приехал в усадьбу.

Делая вид, что и не было ссоры, он ездил в усадьбу два дня подряд. Два дня встречал его Кучка с большим почётом: сам выбегал навстречу раздетый, без шапки и вёл к столу.

Два дня у ворот усадьбы нетерпеливо топтались и звякали стременами и золотым налобным да золотым подгрудным набором крепкие кони князя.

Два дня вся усадьба жила в суете и тревоге: дымились печи; возле вооружённых ножами и топорами слуг дёргались в предсмертных судорогах и обливались кровью куры и поросята; из погребов Баган и его подручные ходко тянули бочонки с вином да брагой; боярыня по приказу Кучки каждый день вынимала из сундуков свои самые дорогие наряды, меняла украшения на шее и на руках…

Однако и князь был невесел, и Пересвета с боярыней – молчаливы, и Кучка смотрел угрюмо. Один лишь прожорливый княжич Ростислав ел да пил за столом без всякой заботы, а выпив, нагло глядел на боярышню Пересвету.

Андрей в усадьбе не появлялся, но Кучка, казалось, ждал его каждый час: на шутки князя и пьяного княжича Ростислава еле кривил сухие, твёрдые губы, от шума шагов наливался кровью.

Ещё в тот вечер, когда рассерженный князь покинул усадьбу, а вслед за ним ушли и княгиня с Иванкой да Ростиславом, боярин, вернувшись в горницу от ворот, за которые провожал княгиню, ревниво спросил жену:

– Был до меня тут проклятый княжич Андрей? Анастасия смолчала.

– Что он тут делал? – вскричал боярин со злобой. – Ну что? Отвечай, нелюба!

Боярыня вновь не ответила мужу ни слова.

– Он речь с тобой вёл ли? – допытывался, холодея в душе, боярин. – И коли он вёл, то о чём? Ну, вёл ли? О чём? – просил он жену всё настойчивее и злее, хотя давно уже сам решил, что был здесь проклятый княжич, что видел Анастасию и что беседовал с ней. Оттого и бледна. Оттого и стоит у стола неподвижно, и смотрит мимо, будто слепая…

По-своему Кучка любил жену глубокой, почти суеверной, последней в жизни любовью внутренне одинокого, нелюдимого, старого человека. Опытным глазом он ясно видел, что её горячая, но ещё незрелая, по-девичьи хрупая душа с годами могла бы стать неодолимо прекрасной, зрелой, женской душой. Он жадно тянулся к этой душе, хотел её теплоты, готов был во имя этого многое в сердце своём подавить, исправить. Но стоило колючке ревности уколоть обнажённое Кучкино сердце (а этих уколов, казалось ему, не счесть!), как старый боярин вскипал нестерпимой злобой и этим сам же (тоже без счёта) отталкивал прочь от себя молодую душу жены.

Боярин был недоверчив и чёрств. Не в его раз и навсегда установленных правилах было без толку жалеть жену: и первой жене, и второй, и теперь вот третьей, при всей любви к ней, велелось дышать по его лишь воле. Что стар он, а эта юна – расчёт невелик: юна или нет, а всё она – баба. Мужним умом и жить! Поэтому даже теперь, подавив невольную жалость к жене, стоявшей с бессильно опущенными руками, Кучка злобно спросил:

– Молчишь? Таишь от меня ту встречу с Андреем? Анастасия вдруг поглядела на мужа большими и грустными, словно пронзёнными болью глазами. Она как будто впервые увидела его в горнице в этот день. Увидела, пристально пригляделась и удивилась: что это за старик здесь, возле неё, без толку машет руками? Кто он такой – седой, краснощёкий, с вспотевшим морщинистым лбом, в кафтане из богатой ткани? Зачем он кричит? Чего у неё домогается? Почему?

Взгляд её был так удивлённо пуст и вместе с тем проникнут таким нестерпимым горем, что Кучка внезапно понял: Анастасия молчит не от страха перед боярским гневом. Об этом гневе у неё и заботы нет! Она молчит оттого, что давно уже душою ушла за своим Андреем!

Мыслями – там она, за стеной, на безвестной его дороге…

«Там сейчас она и ведёт с ним беседу! – с тоской подумал боярин. – Ведёт и ведёт, обо мне забывши… оттого и молчит здесь как истукан. Потому и стоит как слепая, что в мыслях туда ушла! Потому и бледна, что вся кровь любимому вслед рванулась! Оттого и руки без сил опущены, и глаза пустые. Ох, горе моё… ох, горе!»

Подумав так, Кучка впервые за этот год вдруг дрогнул и ужаснулся. Но ужаснулся он не силе любви жены, обманутой им, не беззащитности и безмерности её женского горя. Он ужаснулся лишь той тяжёлой потере, которой грозила ему молчаливая любовь жены к другому. И поэтому вместо жалости наполнился, словно ядом, ревнивой и злой обидой. Шагнув к жене с кулаками, он грубо спросил:

– Что, злосердечная, смолкла? С чужим небось когда виделась без меня, вот так не молчала?!

И вдруг затопал ногами:

– Я знаю, что не молчала! Как тать, он в мой дом вошёл, когда я был с князем Юрием там, в посёлке! Как тать полночный, как бес лукавый…

Лицо жены покрылось румянцем. Глядя боярину прямо в глаза, она негромко сказала:

– Тать полночный и бес лукавый есть вовсе не он, а ты!

Боярин качнулся. Он даже не сразу понял: про что это вдруг сказала Анастасия? Он просто увидел её лицо – белое, в ярких пятнах, с презрительными глазами. Увидел – и поразился: что она тут сказала? Как посмела ему, владыке, сказать, что он «тать полночный»?!

– Ты про меня это «тать полночный» сказала? – спросил он почти со страхом.

– Да, сказала то про тебя. Ибо тать есть не княжич Андрей, а ты. И не только тать, но и злой обманщик. Ибо кривдой смутил ты меня, постылый! Лукавой ложью взамуж меня ты взял!

Она говорила внятно, всё более подаваясь вперёд и спеша, а глаза её остро и неотрывно глядели ему в лицо – сверкающие, большие…

Боярин от ярости сел на громко скрипнувшую скамью.

– Замкни дурные уста! – почти попросил он хрипло. – Скорее укроти язык свой! Не то я сам его укрощу!

– Чего пугаешь? Не люб ты мне, – громко и жёстко опять сказала Анастасия. – От тебя хоть в омут…

– Убью!

Боярин швырнул скамейку под стол, возле ног жены.

– В железах сгною!

Он подошёл к ней вплотную и властно взял за плечо.

Дрогнув от боли, опять побледнев, но не мигая и внутренне вытянувшись, как струна, она упрямо сказала:

– Я прежде сама убью себя, зверь нелюбый! Кучка толкнул её, потрясённо шагнул назад.

– Чур нас, глагол бесовский! – забормотал он, перекрестившись. – Безумная ты…

– От тебя, бес, и разума нет! – всё так же тихо, дрожа всем телом, сказала Анастасия.

Боярин перекрестился ещё раз. Даже ярость его пропала: впервые так страшно, так непонятно, безумно глядя в лицо одержимо сверкающими глазами, говорила с ним Анастасия. Сердце его будто вдруг раскололось. Пот высыпал, как роса, на жаркую шею.

– Ох, сердце моё терзаешь, что лютая гарпия! – еле выдавил он, облизнув сухие, спёкшиеся губы. – Ныне кричишь непотребство, заутро кинешься в омут…

– И кинусь!

Боярин, смолчав, задохнулся: выкрик Анастасии ударил его, как плеть. Он сильно шагнул к жене и рванул её на себя за тонкие, белые руки.

– Молчи, супротивница! – пригрозил он глухо. – Зря не гневи! Ибо час твой, видать, пришёл…

Но тут же, разжав ладони, он удивлённо взглянул на лицо жены и вскрикнул: закрыв ввалившиеся глаза, она упала ему на грудь. Потом, всё так же с закрытыми глазами, безвольно и странно попробовала оттолкнуться, но не смогла, бессильно обмякла и медленно, словно подбитая под ноги, сползла как-то боком и упала на пол.

Сразу опомнившись, Кучка кинулся к ней.

– Настасьюшка! – зашептал он в страхе. – Цветик мой… горлинка… лада!

На крик пришла Пересвета. С мамкой, с прислужницей-девкой она отнесла свою мачеху на постель, а боярин, не поднимаясь с пола, глядел им вслед, и ему казалось, что из его больного, старого сердца льётся последняя кровь на душу, на мозг – на горький остаток жизни…

Однако утром Анастасия встала. И когда в усадьбе опять появились князь и княгиня, она их встретила низким поклоном, просила отведать яств и вина. Только всё время руки, ресницы и губы её дрожали, и Кучка со страхом ждал, что вот-вот опять упадёт она с лёгким стуком возле стола на сосновый пол…

Боярин вместе с женой угощал гостей и на шутки Юрия складывал твёрдые губы в улыбку, а сам поджидал беду: неотвратимый приход Андрея. Ненависть к княжичу, старая злоба к князю, сознание вины перед женой – мешали Кучке дышать. И на всё, с чем князь к нему обращался, сводя разговор к усадьбе или боярским сёлам, лежащим окрест, Кучка ответствовал только:

– Нет…

Юрий не мог уехать домой ни с чем: нельзя было бросить дело, задуманное давно. В конце концов, не сделать ли так, как требует сын Андрей: посечь упрямого Кучку?

Но всякий раз на ум приходило:

– Нельзя. Попробую кончить миром. Недаром отец, Мономах, сказал в своём «Поученье»: «Ни правого, ни виноватого не убивайте». И он же учил: «Не имейте гордыни в уме и в сердце». Значит, надобно встать превыше своей обиды во имя важного дела!

До бешенства тяготясь угрюмым боярским упрямством, он сильно, нетерпеливо хватал щепотью свою рыжевато-седую бородку, трогал решительный крупный нос, тоже, как и боярин, хмурился на мгновенье, но сдерживал сердце и снова весело обращался к Кучке:

– Продай же усадьбу да сёла свои, боярин. Пусть встанет здесь новый мой город, во имя добра, как щит! Давно я его замыслил. Сам знаешь, что ныне поют уже стрелы над Окской поймой. Стучат уже копья в Московском устье. Звенят мечи вкруг нас недалече: племянник мой, киевский князь Изяслав, и брат его Ростислав Смоленский, а с ними Муромский Ростислав Ярославич, и Глеб Святославич Рязанский, и новгородские недруги наши – хотят нам горя! Готовы их рати пойти за Москву-реку, по нашим суздальским землям. Надо крепить Московское порубежье. Пора, боярин, пора! К чему тебе здесь усадьба? Не лучше ли, чем отдать её так врагу, соединить эту землю в руке единой… в моей руке, воевода? Продай же. Ответь. Реши…

Боярин твердил, угрюмо выслушав князя:

– Ты этого хочешь, княже, не оттого, что стрелы чужие грозят тебе отовсюду. Ты этим силу свою крепишь, дабы в уделе своём быть сильнее бояр. А может, сильнее бояр и в других уделах? Лукав!

– Но я прошу не ради себя, а ради общего дела!

– А наше боярское дело чьё?

– Ваше только. Своекорыстное дело!

Боярин слушал, хмурился и молчал. Наконец, пересилив стыд, он сказал с тяжёлой усмешкой:

– Добром ты усадьбу просишь… А княжич Андрей мне мечом грозит. Жену мою на позор и мой гнев обрекает. Ишь ходит – бледна… безумству душа подобна!

Не выдержав, Кучка всхлипнул:

– Знать, снадобьем опоил он боярыню… Видишь? Себя не помнит!

Князь мягко тронул красную руку Кучки:

– Она молода. Обойдётся. – И, вздохнув, с печальным упрёком добавил: – Поторопился выдать её за тебя Суеслав Ростовский. А ты поспешил жениться: стар ты, Степан Иваныч, для юной девы.

Боярин обидчиво дрогнул:

– Немногим тебя старее…

Но князь, улыбнувшись, ответил:

– Так я и живу со старой!

Порозовев от женской обиды, княгиня спросила его с упрёком:

– За что меня обижаешь? Князь весело досказал:

– О том, матушка, что на младых не гляжу! И вновь повернулся к Кучке:

– Младому младой и нужен. Вон сын у меня – Иванка, а дочь твоя – Пересвета… младым совместность – добро!

Боярин опять замкнулся и промолчал.

– Так что же? Ни так, ни этак? Ни в торг, ни на свадьбу?

Не отвечая прямо, боярин истово поклонился:

– Отведай еды моей скудной, княже!

Князь резко дёрнул бородку, крякнул и отвернулся.

– Ну, коли так, пусть так! – сказал он сердито. – Однако, боярин, помни: худо будет тебе и здесь. Как их ни останавливай, а начнут мои смерды сечь тут лес, орать с весны пашню, бортничать[22]22
  Бортничать – брать мёд диких пчёл в дуплах и лесных колодах.


[Закрыть] по твоим лесам…

С особым значением он прибавил:

– Андрейшу строить город пришлю… Кучка быстро ответил:

– Тогда я с Настей в Суздаль уеду.

– Вотчину так и так не продашь? И Пересвете не дашь с приданым?

– Нет. В приданое с Пересветой тоже не дам: самому сгодится. Лучше ты сам продай мне княжий посёлок на сей реке…

Князь шумно встал:

– Спасибо за хлеб да за соль. От двери он обернулся:

– Меня ты ещё попомнишь! – и вышел вон.