Текст книги "Кто он был?"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Конечно, на душе у меня было горько оттого, что вместо радости я принес своей жене и детям разочарование, что против ожидания все вышло совсем наоборот. Старик меня не осуждал. Дескать, он бы тоже не взял машину, хотя это и является делом вкуса. Мы поговорили о том, что люди наперебой бросились покупать машины, строить индивидуальные дома и дачи. Старик отметил, что крепко возрос материальный достаток народа. Пошуршал ветвями и добавил, что не все живут на зарплату, некоторые умеют деньги делать. И я встречал людей, которые с легкостью швыряют на ветер тысячи. До сих пор не пойму, в чем тут секрет. То ли в умении по примеру ловких комбинаторов запускать руку в государственный карман, делать халтуру, заниматься мелкой спекуляцией. Старик заявил, что  у м е л ь ц ы  эти вынюхивают сферу применения, где можно сорвать куш, и начинают энергично действовать. Там, где труд точно не нормирован и не высчитан до грамма и квадратного сантиметра расход материала. Может, он и прав. Например, в кооперативном доме, где Антс получил квартиру, один прежний слесарь-водопроводчик в частном порядке проверяет напор воды центрального отопления, на лапу ему выкладывают наличные, собранные с владельцев квартир, и нет тебе ни подоходного налога, ни какого другого, за неделю он кладет себе в карман месячную зарплату хорошего специалиста. Особенно доходная кормушка – сфера обслуживания. Поговорили также о взятках, люди сами дают мзду многим спецам, по слухам – даже врачам. Бригадир Феликс строит и продает дома, он, как стало до меня доходить, свои рубли добывает там. Первый дом Феликс взялся строить раньше меня, еще в сороковых годах, когда государство здорово помогало индивидуальным застройщикам. Брал ссуду и строил. В то время цены на стройматериалы были гораздо ниже, да и профессия что-то значила, особых денег он туда не вкладывал, работал сам до седьмого пота. В конце пятидесятых годов сбыл дом втридорога, а через год-другой начал строить новый. Его он уже до конца не доводил, возвел стены, поставил крышу и приладил окна и двери, внутренние работы, на которые уходит уйма времени и сил, он и не собирался делать. Наполовину готовый дом сбыл, при этом будто бы ухватил больше десяти тысяч новых рублей. Слова самого Феликса. Потом приобрел дачный участок, выложил из бракованных бетонных деталей фундамент и ждет теперь подходящего момента, наилучшей конъюнктуры, чтобы загнать этот участок вместе с фундаментом и снова сорвать солидный куш. За участок и за фундамент сейчас, говорят, предлагают немалые деньги. Не за фундамент, а за участок, один участок продать нельзя, земля государственная, но с фундаментом, который стоит на участке, пожалуйста, так что по крайней мере фундамент должен быть готовым, если продать хочешь. К слову сказать, побочный доход Феликса совсем нетрудовым не назовешь, он строит и делает все сам. Мастер на все руки, умеет плотничать, работать каменщиком, не говоря уже о штукатурных и малярных работах, спуску себе не дает, да и стройматериалы доставать мастак. Лес заготавливает сам, на фундамент и подвальные перекрытия использует бракованные панели и детали, водит дружбу с кладовщиками и шоферами и все такое. Сам живет у жены, в хорошей квартире построенного в конце тридцатых годов дома; чтобы иметь право свободно приобретать участки и разрешение на строительство, он до сих пор официально не зарегистрировался с женой. Занимается и другой халтурой, но только такой, чтобы деньга крепкая шла. Все это мне потом рассказал заведующий растворным узлом, который, по словам Феликса, сам потихоньку комбинирует на своем месте, каждая отправленная налево машина с раствором приносит ему свои червонцы. Кто знает, сколько в этих рассказах правды, сколько порожденных завистью оговоров, но такой, как Феликс, умеет пользоваться конъюнктурой. «Наше время, – любит навеселе пофилософствовать Феликс, – и впрямь время работяг, теперь и у нас есть возможность использовать свое положение, при буржуях его использовали только торгаши и другие воротилы».

Все ли нынешние толстосумы такие же, как Феликс, работяги, умельцы и ловкачи извлекать выгоду? Без того чтобы вкалывать, деньги гребут одни жулики и спекулянты, мы не о них говорили. Настоящие рабочие, будь то шахтер или рыбак, тракторист или шофер, конечно, зарабатывают столько, чтобы при экономной жизни можно было и на машину отложить.

– И строитель тоже? – спросил лукаво Старик.

– Да, и строитель, – ответил я и, поняв, куда он клонит, опередил его: – Только вот я не умею жить так экономно, как нужно.

Старик усмехнулся в бороду и добавил, что как уж тут справляться, если у тебя жена шагает в ногу с модой и две дочери – школьницы да еще разного возраста сыновья. Но ведь и я построил себе дом, вдруг и меня кто-нибудь сочтет миллионщиком, новоявленным выскочкой. Так что не только барышники и те, кто халтурой занимаются, строят себе дома и машинами обзаводятся. Когда смотришь на какой-нибудь великолепный дворец, поистине дворец, а не с горем пополам, поджавши живот, построенную лачугу, на этакие царственные хоромы, возникает въедливый вопрос: откуда добыты деньги на постройку этого двухэтажного, десятикомнатного, отделанного терразитом или оштукатуренного внабрызг роскошного дома? Да и на повседневную жизнь требуется все больше денег. Особенно если в доме дети. Меня удивляет еще одно: у кого дом, у того обязательно возле дома гараж, а в гараже машина. У каждой второй дачи на взморье стоят «Жигули», «Москвич» или «Запорожец», по номерам видно, что машины частные. Значит, порядком все-таки требуется этого умения? Или черт его знает, зарплата-то растет, в семье несколько работающих, на скорую руку никого нельзя подозревать. Так мы со Стариком ни к чему и не пришли. Строят как честные люди, так и ловкие комбинаторы.

Спросил у Старика совета, браться мне за халтуру или нет. Чтобы наконец-то избавиться от нытья по машине. Мне то и дело напоминают о моей глупости, о том, что, я отстал от времени, постепенно это начинает действовать на нервы. Однажды Луиза настолько взвинтила меня, что я неожиданно и для себя самого спросил, почему она тайком от меня поила моего отца вином. Мой вопрос привел Луизу в замешательство, в этот момент она напоминала загнанное в ловушку животное, на нее было жалко смотреть. После я сожалел о своем вопросе – зачем было причинять боль матери твоих детей, человеку, с которым ты два десятилетия шагаешь рядом по жизни, женщине, которая до сих пор согревает твою душу. За четыре года все бы должно забыться, но, к сожалению, порой у меня такое чувство, будто я только вчера отдал «Москвич». Феликс предлагает мне хорошо подзаработать, говорит, что есть невероятно богатый доктор наук, который вдобавок к своей высокой зарплате гребет лопатой деньги, консультируя договорные работы, так вот он ищет строителей, которые возвели бы ему в Меривялья двухэтажную виллу. Вдвоем бы мы справились за одно лето. Ученый муж ставит два условия: закончить постройку за год и чтобы пьяниц при этом не было. На деньги он не поскупится, мы бы крепко подзаработали. Старик выслушал и как-то погрустнел, ему это определенно не понравилось. Наконец заспорили о смысле жизни и ее главных ценностях. Старик сказал, что разговор об этом от начала до конца чистая спекуляция – до научного подхода это далеко, как небо от земли, ибо каждый вкладывает в эти понятия свое содержание; он все же может высказать собственное мнение, хоть оно и не больше и не меньше истинно, чем мнение любого другого, например того же ловкача Феликса. Я с интересом ждал, что же Старик скажет, но он поведал лишь о том, в чем он не видит главных жизненных ценностей. Что главной жизненной ценностью не является ни страсть к накопительству, ни желание любой ценой стать владельцем машины (последнее замечание было в мой адрес). Не являются ею и тупое с утра до вечера вкалывание, и растрачивание всего времени на чтение книг. И эти стрелы были нацелены в меня; он знает, что всего больше я ценю хорошую работу, в курсе он также и моего пристрастия к чтению, явно мой разговор о халтуре рассердил Старика. Но главной жизненной ценностью не является отказ от всех личных желаний или возвышение над ними ради некоего неопределенного вечного умиротворения, или нирваны, возразил я, и это здорово потешило Старика.

– Ты считаешь меня буддистом или бог знает кем, – хмыкнул Старик, – об этих религиях я ничего не знаю. И ты не знаешь, а говоришь только. Ты страдаешь недостатками сегодняшних людей: лихо отвергаешь то, о чем не имеешь ясного представления.

Так мы спорили, не добираясь до сути проблемы. Собственно, мы и не пытались сделать это. Старик, правда, заявил, что к основным жизненным ценностям относится все то, что способствует развитию жизни, но я заметил, что его «все то» ничего не значит. Что Феликс под «всем этим» подразумевает спекуляцию фундаментами, потому что в деньгах он видит средства, которые способствуют устройству его жизни. Поспорили еще о том, выше ли уровень духовных интересов уровня интересов материальных, но и тут не нашли общего языка. Старик сказал, что художник, который рисовал его, хотя и обладал высоким духовным уровнем, однако оставался завистником и сплетником, и к тому же скупердяем и развратником, и художник тоже похвалялся, со сколькими бабами он переспал. Высокая образованность вовсе не обязательно совпадает с высоким уровнем нравственности. Таким категориям жизненных ценностей, как честность, доброта, душевная теплота, мы отдавали большее предпочтение. Наконец сошлись в какой-то степени в том, что на уровне или в области абстрактных рассуждений все просто, гораздо сложнее дело обстоит в конкретной действительности.

– Я считаю себя воплощением непобедимой жизненной силы, – заявил Старик, – но в представлении лесника я сорное дерево, и в меня придется вонзить стальные зубья.

Старик и впрямь начал бояться за свою судьбу. Судьба его беспокоит и меня.

И тут Старик выкинул козырь:

– Халтурой заняться тебе уже не удастся. Здоровье не позволит.

Хотя слова его и были жестокими, но в них прозвучало и беспокойство обо мне.

– Смысл жизни в дружбе, – воскликнул я, охваченный какой-то нежностью.

– Дружба и любовь к ближнему и всякая другая любовь! – кольнул Старик. – Эх ты, последователь христианской морали! – Тут же изменил тон и согласился, что бескорыстная дружба – это действительно ценность, любовь же зачастую эгоистична.

– Со здоровьем у меня, видно, полный крах, – признался я Старику. – Не быть мне напарником Феликсу.

– Об этом не жалей, – утешил Старик. – Не поддавайся ни своим язвам, ни тому, что тебя считают чудным. Мы еще поживем, старик! И ягодок дождемся.

От его слов повеяло теплом – человечным, первозданным.

Мысли о халтуре были похоронены.

Ну и достался мне желудок, который сам себя разъедает.

Настроение все же улучшилось.

В самом деле – еще поживем!

Какое счастье, что у меня есть Старик!

Две недели спустя я чуть не бегом понесся к Старику. Хотелось много хорошего сказать ему, поблагодарить за то, что он не дал пасть духом, что удержал от халтуры и внушил уверенность. На основании анализов доктора уверяют, что рака у меня нет, и я должен доверять им. Есть лишь редко встречающаяся сверхвысокая кислотность, и я обязан строго придерживаться диеты. Но самая примечательная новость состояла в том, что я освободился от прорабского хомута.

Еще издали, оглядывая верхушки деревьев, я почувствовал, будто чего-то не хватает. Я не находил простиравшейся на юго-запад мощной ветви Старика, поднимавшейся выше других макушек. Подойдя поближе, увидел на поляне несколько поваленных деревьев и встревожился. Треска мотопил слышно не было, и я попытался успокоить себя. Ноги сами собой пошли быстрее.

Достиг вершины взгорка, откуда всегда хорошо виднелась крона Старика, вернее, то, что от нее осталось. Я не увидел ни одного сука. Еще шагов сто – и все стало ясно: в молодом сосняке покоился Старик. Его пень белел подобно открытой кровоточащей ране.

Сердце отказывалось верить тому, что видели глаза. Вдруг мне стало трудно дышать, сердце заколотилось, в ушах зашумело, в горле застрял комок. Случилось то, чего боялся Старик. И чего боялся я. Его толстый ствол поднимался над верхушками молодых сосенок, его собственной порослью. Я всегда видел его тянувшимся в небо, на поверженного исполина было непривычно и больно смотреть. Его и впрямь пилили с трех сторон. Ну конечно, с трех. На части распилить еще не успели. При падении сломался сук, который словно бы обнимал и защищал молодую сосенку. И это росшее в изогнутой ветви Старика стройное деревце было спилено. За что?!

Я подошел к Старику, ноги мои коснулись его ствола. Опустился рядом с ним на колени, погладил его толстую кору.

Слезы потекли у меня по щекам.

Всякий раз, когда взгляд мой задерживался на пне, перед глазами начинало рябить. Я уже не помню, сколько я простоял на коленях возле убитого Старика. И не знаю, что бы стало со мной, не услышь я слабого шепота:

– Пересади.

Неужели Старик на самом деле думал, что его можно спасти? Теперь, когда он до основания спилен?

– Пересади, – повторил он едва слышно. – Она должна начать плодоносить.

Лишь сейчас я понял, что он думал не о себе, а о рябинке.

Рябина по-прежнему росла из его ствола. Удивительным образом этот тонкий пруток не получил и малейшего повреждения. И как только Старик смог уберечь его? И еще я заметил, что Старик, падая, не сломал ни одного молодого деревца, ни одного своего ребенка, а росли они тут густо. Будто молнией прожгли мое сознание смысл и суть жизни Старика: жить и сострадать, пока можешь, и помогать всему живущему пребывать на земле и продолжаться во времени. Заботиться о других больше, чем о себе.

– Пересажу, – поклялся я дрожащими губами, – пересажу.

– Чего это ты на руках держишь? – спросила Луиза, когда молчание слишком затянулось.

– Посадить бы где-нибудь здесь, – пробормотал я. Рябинку я осторожно вытащил вместе с корнями из дупла умиравшего исполина и нес ее, как ребенка, на руках.

– Паршивая рябина, – произнесла тетя. – Далась она тебе.

– Так что, пойдешь, попилишь? – как бы утверждая, спросила Луиза.

Я промолчал, и она решила, что я согласился с предложением лесника.

– Нет, – сказал я резко. – Нет!

Второе «нет» прозвучало будто крик.

Повернулся и вышел.

– Что с ним? – услышал я сквозь дверь испуганный голос Луизиной тети.

– Да ничего. – Это был голос моей жены. – Ничего. Он всегда странный. От такого можно всего ожидать. Одно слово – чудной.

Перевод А. Тамма.

КТО ОН БЫЛ?

1

Пенсионер Михкель Рюют выкладывал из сумки купленные в Нымме на рынке яблоки, когда в дверях раздался звонок. Было еще рано, по крайней мере для друзей, и Рюют подумал: кто бы это мог быть? Он никого не ждал, их вообще навещали редко. Особенно после того, как они перебрались в Пяяскюла, точнее, между Пяяскюла и Лаагри, откуда было рукой подать до болота. Жена – она тоже пребывала на пенсии – вначале, правда, противилась обмену, потом все же согласилась. Теперь Юта уже привыкла к новому месту и больше не тосковала по театрам и магазинам, которые в центре города находились под боком. Теперь она нахваливала здешний более чистый воздух и тишину. Хотя полной тишины не было и тут, от грохота машин и запаха бензина не спасешься и на окраине, автомобили тарахтят почти в каждом дворе, в каждом втором по крайней мере, а настоящий эстонец заботится о своем моторизованном коне гораздо больше, чем о благополучии сограждан. У них перед домом тоже стояли «Жигули» и «Москвичи» и одна «Волга», и моторы их в холодное время года терпеливо прогревали, мало ли что бензиновый чад проникал сквозь окна в квартиры. Они проживали в ведомственном доме, в центре города жили тоже в служебной квартире, служебное жилье обычно лучше построено, слышимость в комнатах меньше, и среди жильцов нет случайных людей, которые бы не считались с соседями. Здесь обитали относительно спокойные постояльцы, дни рождения и прочие празднества не были шумными и не продолжались до утра, и радиоприемники с магнитофонами не включались на полную мощность. Так что Рююты обменом были довольны. Михкель, во всяком случае, и Юта вроде бы свыклись с новым районом. Горевала только о том, что слишком редко видится с детьми и внуками, реже, чем раньше, да и старые знакомые начали их забывать. Разве станет кто переселяться из центра города сюда, на край болота? По этому поводу Михкель с женой не спорил, и ему порой недоставало друзей, которые наведывались к ним лишь по случаю. Исключая Арвета и Калью, они хотя бы два-три раза в году, но отыскивали его.

Хорошо, если Арвет, подумал Михкель, направляясь к двери, хотя знал, что в такую рань тот не придет, Арвет развивал свою деятельность по вечерам. Просто так ни одной новой театральной постановки он не пропускал, ходил по концертам, особенно когда выступали приезжие дирижеры и исполнители. С удовольствием являлся к кому-нибудь играть в шахматы или беседовать за чашкой кофе, он ловил любую информацию и сам с удовольствием рассказывал то, что слышал или узнавал. Обычно он поздно ложился и поздно вставал, насколько лишь позволяла служба. С Арветом они пошли погулять, летняя погода тянула в лес, побродили бы по болоту, Арвет не боялся шататься без дела. Изящнее говоря – прогуливаться. Михкель уже побывал на рынке, он дошел до станции Пяяскюла, доехал на электричке до Нымме и тем же путем вернулся назад. До Пяяскюла было больше километра, намного больше, так что Михкель исходил уже, по меньшей мере, километра три, но этого ему было мало. Десять километров – его дневная норма.

Ну кто там звонит? Какой-нибудь сосед по квартире? Принесли телеграмму? Дочь? Внучка?

Внучка Кристи, еще будучи в первом классе, одна с улицы Фаельмана, почти из Кадриорга, где она жила с родителями в старом, но довольно приличном деревянном домике, неожиданно приехала к ним в гости. Добралась на трамвае до Тонди и оттуда электричкой в Пяяскюла. Ничего не говоря родителям. Ей просто захотелось поехать, и она приехала. Кристи была излишне импульсивным и самоуверенным ребенком, который ни за что не желал слушать наставлений и остережений своих родителей и прародителей. Теперь она уже догнала ростом мать и стала еще упрямее. Упрямая, да, но и доверчивая тоже, сверстники могли легко втянуть ее в любое дело. До сих пор ни в чем плохом она, правда, участия не принимала, но что будет дальше? И Михкель с Ютой, она еще больше, чем он, очень беспокоились за Кристи. Михкель бы обрадовался, если бы увидел внучку. Был к ней привязан, как и к другим своим внукам и внучкам. Он был уже четырежды дедушка.

За дверью стоял совершенно незнакомый Михкелю молодой человек. Михкель, общавшийся со множеством людей, умел с первого взгляда ухватить существенное в характере незнакомого ему доселе мужчины или женщины, и он отметил про себя, что парнишка этот самоуверенный. Парнишкой тот, конечно, не был, ему было явно лет двадцать или даже больше, но Михкель любил называть парнишками и тех, у кого мальчишечья пора была уже давно позади, порой даже пребывающих в дедовском возрасте хороших знакомых. Молодой человек был выше среднего роста, и выше его тоже, плечистый, и – что оставляло особенно приятное впечатление – он не был перекормленным. Среди нынешней молодежи появилось слишком много упитанных, рано обзаведшихся брюшком, толстозадых, женоподобных молодых людей. Иногда Михкель думал, что слабость эстонского спорта определяется именно тем, что молодежь, и парней и девушек, излишне холят, питают и обхаживают, как бройлеров. Стоявший за порогом молодой человек, конечно, костлявым не был, но, во всяком случае, оставался и без лишних жировых килограммов. Взгляд его был острым, даже настороженным, и он явно был немного напряжен. Одет неожиданный гость был как все сегодняшние молодые люди: джинсы, видимо, заграничного производства, они чуть-чуть снижали хорошее впечатление, которое произвел на него этот молодой человек, потому что Михкель, вовсе не безразличный к своей одежде, не одобрял погони за вещичками с иностранными наклейками; джинсы и ветровка, незастегнутая и с завернутыми манжетами. На ногах, конечно, хлябалки, как сами молодые называли эти башмаки на толстой деревянной подошве.

– Здравствуйте, – вежливо сказал молодой человек и спросил: – Вы Михкель Рюют?

У него был приятный, мягкий, низкий голос.

– Да, я Рюют и Михкель тоже.

Михкель и сам не понял, почему он избрал такой, по-домашнему смешливый тон. Наверное, потому, что молодой человек оставлял приятное впечатление.

– Если вы Михкель Рюют, тогда я хочу с вами поговорить. Осмелюсь надеяться, что вы предоставите мне такую возможность.

Молодой человек произнес это быстро, Михкелю показалось, что эту фразу он сочинил еще дома или по дороге сюда.

– Входите, – Михкель распахнул перед чужим настежь дверь.

– Спасибо.

Михкель заметил, что молодой человек окинул быстрым взглядом просторную переднюю. Он пропустил его в комнату, где работал и вел беседы со своими друзьями и играл в шахматы. Иногда они баловались тут и пивком. В их квартире было три комнаты: жилая, спальная и рабочая. Так эти комнаты называла Юта. Эти функции они и выполняли. Михкель много работал дома, даже пребывая теперь на пенсии, почти двадцать лет он принимал участие в составлении учебников, поэтому всегда использовал одну комнату под рабочий кабинет. Не всегда, правда, а лишь в последние двадцать лет. После войны, поженившись, они жили в большой коммунальной квартире, где пользовались одной комнатой и столом на кухне. В пятидесятые годы им посчастливилось перебраться в другую коммунальную квартиру, на этот раз им предоставили в ней две комнаты. Тогда он приобрел себе и письменный стол; раньше, работая, пользовался широким подоконником или обеденным столом – если было много бумаг. В начале шестидесятых годов, когда они, благодаря Юте, получили отдельную, к тому же трехкомнатную квартиру, одна комната стала его кабинетом, которым при надобности пользовалась также Юта, если, возвращаясь со службы, брала с собой работу.

Рабочая комната была довольно простой, там хорошо умещались письменный стол, книжные полки, диван, кресла и маленький круглый диванный столик. И письменный стол, и складывающиеся книжные полки были из светлого дерева, такими, как их изготовляли в пятидесятые годы, и теперь уже вышедшими из моды. Переезжая в Пяяскюла, они, правда, говорили о том, чтобы заменить в рабочей комнате обстановку на более темную, но решили все же сохранить старую мебель. Во-первых, она была в порядке, во-вторых, они к ней привыкли, а в-третьих, у Рюютов не было в привычке сломя голову гоняться за модой. Да и сбережения были не столь велики, чтобы их с легкостью тратить.

Михкель пригласил гостя сесть, молодой человек опустился на диван, сам Михкель уселся в кресло, вполуоборот, напротив него.

Какое-то время никто из них не произнес ни слова. Михкель видел, что гость пристально смотрит на него, и он тоже внимательно разглядывал незнакомца. Серовато-синие глаза, большой прямой нос, высокие скулы, продолговатое, с мощным подбородком лицо, белесые редковатые волосы. Толстые запястья, большие руки, руки каменотеса или кузнеца, подумал Михкель. В фигуре молодого человека и выражении его лица было что-то знакомое, и у Михкеля возникло ощущение, что он этого человека где-то встречал. Возможно, напротив сидит ученик его вечерней школы? Нет, видимо, все же нет, иначе бы он сразу узнал его, так легко он лица не забывает, да и гость, наверное, обратился бы к нему совсем по-другому. Во всяком случае, незнакомец не спросил бы, кто он. Чтобы их взаимное разглядывание не обрело оттенка неловкости, Михкель осведомился:

– Что вас привело ко мне?

– Вы знали Александра Раавитса?

Михкель поразился. Уже многие годы никто не вспоминал Раавитса. Ему и самому он вспоминался редко, правда, в отдельные моменты при людях, которые должны были знать или могли знать Сасся, он заводил о нем разговор. Кто же этот молодой человек?

– Знал, – спустя мгновение ответил Михкель и добавил: – Прежде чем мы продолжим, может, вы назоветесь. Обо мне вам вроде бы кое-что известно, я же о вас совершенно ничего не знаю.

– Извините. Меня зовут Вээрпалу, Энн Вээрпалу, я студент, учусь в педагогическом. Вам этого достаточно?

– Да нет. – Михкель не дал задеть себя иронией, с которой молодой человек закончил свое представление. – Мне хотелось бы знать еще кое-что. С какой стати вы собираете данные о Раавитсе?

– Никаких данных я не собираю. – В голосе Энна Вээрпалу послышался вроде бы какой-то вызов. – Изучаю историю. Моя курсовая работа посвящена событиям сорокового года. При чтении тогдашних газет мне встретилась фамилия Раавитс. О нем дважды писали, и сам он был автором двух статей. Это было летом сорокового года. Последний раз его имя появилось второго сентября, он писал в «Коммунисте» о профсоюзной работе. Кратко, казенно, сухо. Потом его имя больше в журналистике не встречалось. По крайней мере я не встречал.

Ирония в голосе молодого человека исчезла, видимо, он успокоился. У Михкеля возникла симпатия к своему неожиданному гостю. В людях он прежде всего ценил деловитость, и этот Вээрпалу, казалось, был деловым парнем. Поверхностно листая газеты сорокового года, тот бы не заметил имени Раавитса. Да, деловитость и глубина у молодого человека имелись.

– Вы основательно поработали, – сказал Михкель. – Основательно.

– Я завел себе картотеку, выписал имена людей, которые были представлены в газетах сорокового года.

Михкель подумал, что обычный студент ограничился бы листанием книжки, посвященной событиям сорокового и сорок первого годов. Этот же парень не стал заниматься компиляцией, а пытается самостоятельно исследовать минувшие факты.

– И насколько обширна ваша картотека?

Михкель с интересом ждал.

Молодой человек ответил не сразу, он словно подумал о чем-то, затем сказал:

– Свыше двухсот имен. Вы тоже у меня записаны.

– Свыше двухсот? – удивился Михкель. Этот студент крепко потрудился.

– Я просмотрел не все газеты, а только таллинские. Вначале собирался исследовать также уездные газеты, собирался откусить слишком большой ломоть. Ознакомление только с «Рахва Хяэль» и «Коммунистом» показало, что мне это не по зубам. Пока.

– Пока?

– Собираюсь исследовать все появившиеся в сороковом и сорок первом годах газеты. В будущем. Может, вернемся теперь к Александру Раавитсу?