Текст книги "Кто он был?"
Автор книги: Пауль Куусберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Капитан Аннес Коппель сидел на верхней ступеньке парадной лестницы во внутреннем дворе Вышгородского замка и покачивал в руке плоскую солдатскую кружку. Справа от него сидел капитан Теэяэр, Сандер Теэяэр, человек, с которым он познакомился только сегодня и чью фамилию записал в свой блокнот, еще и подчеркнув двойной чертой. Рядом с Теэяэром устроился капитан Кумаль, политработник, лет на десять старше Аннеса; с Кумалем Аннес подружился еще на Урале, они и в Таллин прибыли вместе. У Аннеса на плечах была шинель, сейчас, пожалуй, и ненужная, – погода стояла по-летнему теплая, хотя уже наступила последняя неделя сентября. Они с Кумалем выехали утром, не знали, какой выдастся день – ясный или дождливый, да и мало ли что может случиться в дороге. Накануне вечер был пасмурный, утром тоже погода хмурилась, по крайней мере, там, откуда они выехали. Чем ближе к Таллину, тем делалось светлее, а когда въехали в город, из-за туч проглянуло солнце. Теэяэр – он, как оказалось, был родом с Сааремаа – сейчас сидел в одной гимнастерке, на груди его поблескивал орден Красной Звезды; две нашивки, золотая и красная, говорили о том, что он был дважды ранен, один раз тяжело, второй – легко.
Капитан Теэяэр протянул Аннесу большую пузатую бутылку.
– У нас трудности с водой, поневоле приходится пить вот это.
– Шампанское, – сказал Аннес, взглянув на наклейку.
– Судя по этикетке, французское, – заметил капитан Кумаль.
– Да, французское, – подтвердил Теэяэр, как видно, уже утоливший жажду этим напитком.
– Значит, в замке воды нет, – произнес Аннес, скорее констатируя факт, чем спрашивая.
– Нет, – ответил Теэяэр. – А шампанского там хватает. – Он кивнул в сторону здания, где помещался зал заседаний. – Несколько сот бутылок. Я поставил часового, чтоб кто-нибудь не наделал беды.
Рота капитана Теэяэра входила в состав передового отряда, усиленного танками и самоходными орудиями, который все называли десантом; она в первой половине дня двадцать второго сентября вошла в Таллин. Аннес слышал от Теэяэра, что накануне вечером десант пересек линию фронта в районе Тамсалу и устремился вперед с такой скоростью, какую только можно было выжать из танковых моторов. В путь их проводили генерал Пэрн и Каротамм. Ночью шли с зажженными фарами, на перекрестке в Амбла немецкий регулировщик фонарем указал им направление – не сообразил, растяпа, что перед ним подразделение Красной Армии. Или же совсем ошалел. Под Васкъяла по ним открыли сильный огонь из стрелкового оружия, но они с ходу разгромили противника. Здесь оказались одураченные эстонские юнцы, на которых насильно напялили форму вермахта; они еще и пороху-то как следует не нюхали. В городе тоже было несколько стычек, но натиск был так силен, а враг охвачен такой сумятицей и паникой, что не смог оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления, поэтому до уличных боев дело и не дошло. По Нарвскому шоссе в Таллин вошел второй передовой отряд, который после освобождения центра города направился в Нымме. Оттуда тоже были слышны короткие перестрелки. В важнейших пунктах города выставили охранение. Они прибыли вовремя: гитлеровцы собирались взорвать электростанцию и другие объекты, но успели только превратить в развалины портовые причалы. Теэяэр говорил также, что водопроводные фильтры на берегу озера Юлемисте, к счастью, уцелели, но, несмотря на это, на Вышгороде воды нет. Внизу, в городе, есть.
– Из чего же вы суп варите? Не из этого же? – пошутил капитан Кумаль, указывая на бутылку шампанского.
– Для супа принесут из нижнего города. Не знаю точно, откуда. Я сказал ребятам, пусть достают, хоть из Юлемисте тащат. А вот про воду для питья забыл сказать.
Капитан Теэяэр был, кажется, склонен к доброй шутке, как большинство сааремаасцев.
– Ну что ж, будем достойны десантников. – Аннес с шумом откупорил бутылку. Пенная струя брызнула на ступеньки лестницы. Он наполнил походную кружку и протянул ее Теэяэру: – Прежде всего – хозяину.
Теэяэр отпил только глоток и передал кружку Кумалю.
– Хорош напиток! – похвалил Кумаль, осушив кружку.
Аннес налил и себе.
– Неплохой, – согласился он. – Интересно, годится ли для умывания?
– С водой и правда плохо. – Теэяэр помрачнел. – Говорят, одна насосная станция совсем вышла из строя. Супа до сих пор не варили, нам выдали на три дня сухой паек. Надо будет и о супе подумать, мы здесь еще задержимся на какое-то время. Город нельзя оставить без охраны. А вы – дальше, на Хаапсалу и Виртсу?
– Надеемся нагнать свою дивизию где-нибудь в районе Мярьямаа, – сказал Аннес.
Капитан Кумаль встал.
– Мой кабинет был на втором этаже. Пойду взгляну.
– До войны он работал здесь в управлении делами, – пояснил Аннес, когда Кумаль скрылся за тяжелой входной дверью.
– А я рыбачил, ходил в море, – отозвался капитан Теэяэр. – Дальше Зунда попасть не удавалось, суденышко было небольшое, возили большей частью лес. Хотел наняться на судно побольше, повидать свет, денег подзаработать, да опоздал. Началась большая война. Тогда же, в тридцать девятом, призвали на службу.
– Ты был в территориальном корпусе? – спросил Аннес. Ему нравился этот командир роты, он все воспринимал просто и естественно, относился к ним – Аннесу и Кумалю – как к старым приятелям, хотя они встретились впервые.
– Под Порховом был ранен. Осколком мины, в плечо. А теперь я должен вас оставить. Ночевать приходите сюда, в городе не оставайтесь. Если нет особых причин. Мы, правда, очистили город от фрицев и их прихвостней, они удрали, но все же. Черт его знает, какой-нибудь схоронившийся эсэсовец может со злости пальнуть. Да и не все немецкие наймиты сумели вырваться. Вчера ночью стреляли в одного из наших ребят, он ходил к родителям. К счастью, не попали. Получите отдельную комнату, я уже приказал. Мягкие кровати с пружинными матрацами, одеяла, простыни. К вечеру, может, дадут и воду.
– Спасибо, – поблагодарил Аннес.
Он остался один. Вынул из полевой сумки блокнот и записал два слова: «шампанское», «водопровод». Аннес знал, конечно, что не использует эти слова в своем репортаже, во всяком случае, «шампанское»; он будет писать о боевых действиях десанта, о том, как рабочие не дали немцам взорвать электростанцию, напишет о Теэяэре и его роте, о людях, которые подняли Красное знамя Победы на башне Длинный Герман, а не о том, как он пил шампанское, сидя на лестнице замка.
Аннес закрыл блокнот, сунул его в полевую сумку и взглянул на крышу замковых строений. Шесть лет назад, тоже осенью, примерно в такой же день, эта кровля была его рабочим местом. Правда, он больше «вкалывал» на чердаке, каменщики скрепляли черепицу известковым раствором снизу, с чердака, а снаружи промазывали только ряды черепицы над самым краем и на гребне крыши; обрешетины и черепицу на них клали плотники. Ему вспомнилось, как они с Пеэтером обмеряли стороны крыш, чтобы выяснить, не собираются ли их, каменщиков, обсчитать. В тот день, когда мерили крышу, тоже была хорошая погода, солнце нагрело черепицу. Он, Аннес, сидя верхом на гребне, дожидался Пеэтера… И сейчас у него мелькнула мысль: нужно немедленно, сегодня же сходить к Пеэтеру, вдруг посчастливится найти его дома. От Пеэтера он узнал бы много ценного, словам Пеэтера можно верить, этот человек не болтает попусту и хорошо разбирается в событиях. Аннес успел уже поговорить со многими людьми, но мало услышал такого, чего не знал бы раньше. Чаще люди сами расспрашивали его – и около Вируских ворот, и на площади Свободы, где останавливалась их машина. Аннес понимал, что за три года многое могло случиться, кто знает, куда занесла Пеэтера война, его могли мобилизовать и в сорок первом, и в этом году, в этом году особенно: ведь гитлеровцы хватали на пушечное мясо не только молодых ребят, но и пожилых людей. Жизнь могла унести Пеэтера бог знает куда. И все же Аннес решил разыскать следы Пеэтера, тот жил недалеко от него. От Пеэтера мысль Аннеса перескочила на того капрала, которого в день, когда обмеряли кровлю, прислали проверить, что это они там делают на крыше замка. Капрал был свойским парнем, называл своего начальника свиньей. Мол, сифилитик и пристает к мальчикам. И уже в который раз за последние полтора года Аннес подумал: может быть, тот, что к мальчикам приставал, и тот грубиян, из-за которого Рихи попал в штрафную роту, – одно и то же лицо, Энгельман?
Вырвался ли Рихи из штрафной роты живым или так и остался в Рукаткино на склоне холма?
В двери замка входили и выходили бойцы и офицеры. Аннес не обращал на них внимания.
Солнце скрылось за крышей замка, его лучи уже не золотили окна главного здания, лестница, на ступеньках которой сидел Аннес, была в тени. Красный флаг на башне Длинный Герман сверкал в лучах заката, точно был из какого-то дорогого блестящего восточного шелка. Аннес не знал, из какой ткани сшит флаг, развевающийся на башне, ему подумалось, что это, наверно, первый, какой нашелся на месте: едва ли Пэрн и Каротамм, пославшие на Таллин усиленный танками отряд, вручили десанту специально подготовленный флаг, чтобы бойцы водрузили его на самой высокой башне Вышгорода. Ведь и тогда, в сороковом году, когда на флагштоке Длинного Германа впервые взвился красный флаг, никто не готовил его заранее: разве ранним утром 21 июня было в точности известно, чем завершится этот день. Знали только, что будут требовать замены реакционного правительства Улуотса правительством демократическим, выражающим интересы трудящихся, надеялись, что демонстрация заставит Пятса отступить, но что красный флаг уже сегодня взовьется над башней Длинный Герман – кто мог это предвидеть? Красное знамя вознес на вершину Длинного Германа революционный порыв – он родился на площади Свободы, все разрастался в часы демонстраций перед дворцом в Кадриорге, перед Центральной тюрьмой, на Вышгороде, превращался в силу, перед которой отступила буржуазная власть, не осмелившись на вооруженное сопротивление. Трудовому народу придавало мощь и вдохновение одно сознание того, что дружественная Красная Армия в лице своих воинских частей здесь, близко, а буржуазия изолирована от своей всегдашней опоры – правителей Германии и Англии. Аннес шел с демонстрацией от начала до конца, в нем тоже росло воодушевление, ощущение силы, сознание, что тысячи тружеников, выступая сплоченно, с единой целью, составляют силу, перед которой полиция и весь буржуазный аппарат насилия предпочитают держаться в тени. Был бы отдан приказ полиции разогнать демонстрантов, наверняка пошли бы в ход резиновые дубинки и затрещали выстрелы. А теперь они сами разоружали полицию. Охрана дворца тоже сдала оружие почти без сопротивления. За тем, как поднимали на флагштоке Длинного Германа красный флаг, Аннес следил из двора замка. Это был флаг рабочего спортивного союза, как тогда говорили в толпе. На другой день на Длинном Германе развевались уже два флага – рядом с красным был снова поднят и сине-черно-белый. Будь все предусмотрено и рассчитано заранее, трехцветный не стали бы и спускать, подняли бы рядом красный, и с самого начала два флага развевались бы вместе… И этот флаг, что сейчас словно пылает в лучах солнца, из какой бы ткани он ни был – из шелка или кумача, – его место именно там, где он полощется на легком ветру, реет, парит над вершиной башни. Сегодня, как только достигли склона Ласнамяэ, откуда был виден город с встающим вдали Вышгородом, Аннес стал искать глазами башню Длинный Герман и флаг на ее верхушке. И башню, и флаг он нашел сразу и, хотя не мог еще издали различить цвет флага, сказал капитану Кумалю, что вот красный флаг и снова на своем законном месте. Кумаль согласился с ним, хотя и он едва ли мог определить, какого цвета флаг.
Они въехали в город по Тартускому шоссе. Аннес сидел вместе с музыкантами в кузове машины, капитан Кумаль – рядом с водителем. В распоряжении Кумаля как начальника дивизионного клуба был фургон, вернее, «ГАЗ» с крытым кузовом. Дивизионные умельцы соорудили на обычном грузовике будку из фанеры и жести, в ней перевозили клубное имущество – киноаппараты, книги, инструменты оркестра и, конечно, оркестрантов. Иной раз машина бывала битком набита всяким добром, музыканты в ней еле умещались. На этот раз ехать было просторно. В кузове сидели только шесть музыкантов да он, Аннес. Узнав, что начклуба едет в Таллин с пятью-шестью оркестрантами, Аннес решил ехать с ними. Он уже с раннего утра искал возможность попасть в Таллин. Решение немедленно побывать в Таллине созрело у Аннеса еще ночью, как только в редакции было принято сообщение об освобождении города. Для них, работников редакции, это была тревожная ночь. Не только потому, что они со своим грузовиком чуть не застряли на шоссе, забитом машинами. Мост через реку был разрушен, а на мелководье, где можно было переправиться вброд, машины увязали. Несколько часов прождали они возможности двинуться дальше, но вытаскивать на берег тяжелые грузовики было делом трудным и долгим. А время, когда для фронтовых газет передавалась сводка Информбюро, все приближалось. Им не оставалось ничего другого, как выбраться из пробки автомашин, свернуть на ближайший проселок и поискать какой-нибудь хутор, где они они могли бы подготовить рацию к приему и тотчас же сверстать газету. О наборных кассах и печатной машине можно было не беспокоиться, они стояли в кузове, готовые к работе. Хутор они нашли, хозяева отвели им просторную комнату, переводчик и секретарь редакции сразу стали принимать сводку. Незадолго до полуночи по радио начали диктовать приказ Сталина. Первые же слова – «Войска Ленинградского фронта в результате стремительного наступления сегодня, 22 сентября, с боем овладели столицей Эстонской ССР городом Таллин» – отозвались в душе каждого, кто сейчас находился в комнате. Аннес в ту ночь не сомкнул глаз, слишком был взволнован. Подписывая номер в печать, он уже знал: надо сейчас же ехать в Таллин, о Таллине и его освобождении следует написать для газеты более подробно, чем обычно пишутся корреспонденции. Мог бы послать в столицу своего заместителя, секретаря или литсотрудника, они написали бы не хуже, возможно, даже лучше него, в журналистском деле они были опытнее, Аннес работал в редакции всего пятый месяц. Но он чувствовал, что должен сделать это сам. Он горел желанием увидеть родной город. Поэтому рано утром поспешил в штаб узнать, не идет ли в Таллин какая-либо машина из их дивизии. Уже шагая в штаб, сообразил, что такой машины не найдет, дальнейший путь их дивизии пролегал левее. Так и случилось. И когда он уже потерял было всякую надежду, встретил капитана Кумаля, тот был в приподнятом настроении и без всякого вступления объявил, что едет со своими ребятами в Таллин. Такое приказание дал ему начальник политотдела. Чтоб он проделал агитационный рейд в столицу. Будто бы именно так сказал Кумалю подполковник – он любил эффекты и придумывал всевозможные мероприятия. Чтоб он, Кумаль, произнес речь, а ребята пусть играют. Старые, довоенные мелодии. И обязательно – «Твердыню Калева сынов». Прямо на улице. Аннес, конечно, воспользовался случаем. Полагалось бы доложить начальству, что он едет, но подполковника не оказалось ни в политотделе, ни в штабе – спешно отправился в один из полков. Аннес сказал только в редакции, что уезжает в Таллин за материалом и клише. Он часто отлучался из редакции, об очередном номере не беспокоился, коллеги, опытные фронтовые газетчики, знают, что делать. Да и начальство едва ли было бы против его поездки. Если уж подполковник посылает в Таллин клубную бригаду, то наверняка дал бы свое согласие и ему. Так, по крайней мере, Аннес оправдывал свои действия. В собственных глазах. Всю дорогу Аннес завидовал Кумалю, завидовал потому, что тот сидел рядом с водителем и мог через ветровое стекло обозревать окрестности гораздо шире, чем он, сидя в кузове. Дверь будки, правда, была открыта, но все равно поле зрения более ограниченно. Так, во всяком случае, думалось ему. Хотелось видеть все по обе стороны шоссе, каждую крестьянскую избу, другие строения, каждую рощицу, каждый куст, мимо которых проезжали. А особенно людей, как они ведут себя, – следят ли за ними тайком из-за угла или стоят смело у своих домов или даже выходят к дороге – приветственно машут им рукой. К сожалению, он мало что видел, на дороге и вдоль нее люди почти не попадались. Только где-то у края поля заметил крестьянина, который стоял рядом с телегой и провожал их взглядом. В другом месте во дворе придорожного хутора резвились дети, он ясно слышал их веселые выкрики. Близ Вайда разглядел кучку людей – пять-шесть мужчин и женщин, они оживленно разговаривали, голосов не было слышно из-за шума машины. Они проехали мимо подбитого немецкого танка, двух-трех автомашин, опрокинутых в кювет, одна из них – колесами кверху. То ли машины были совсем разбиты, то ли врагу не хватило времени их вытащить. Минут десять потеряли, перебираясь вброд через обмелевшую речку. Мост и здесь был взорван, но, к счастью, выкарабкались. Следов больших сражений не видели, может быть, передовой отряд двигался какой-нибудь другой дорогой, а может, у десанта и не было тяжелых стычек. Сейчас, когда Аннес уже поговорил с капитаном Теэяэром, он знал, что серьезное сопротивление передовой отряд встретил только у Васкъяла.
Их обогнал «виллис», рядом с шофером сидел автоматчик, сзади – два офицера, один из них в генеральской форме, потом прошли три «студебеккера», груженные снарядами. Попался им видавший виды автобус, где ехали штатские люди, потом промчался мимо еще один «виллис» – там были и военные, и штатские. Движение на шоссе не было особенно плотным. Аннес думал, что машин будет больше. Через лес их клубный грузовик шел хорошим ходом, водитель выжимал из мотора все, что можно, ему тоже не терпелось поскорее добраться до цели; проносясь между двумя стенами леса, Аннес подумал: если в ельнике прячется какой-нибудь недобитый вражеский отряд, их машины для него – отличная мишень. На восьмерых у них только один автомат и две винтовки, да еще у него и у Кумаля по пистолету. Они отправились в путь так беспечно, как будто и не катились по этим дорогам лишь несколько дней назад боевые машины и обозы отступающего врага, не двигались его колонны. Как будто и не было только позавчера у их дивизии жестокой схватки с отрезанным неприятельским полком, который пытался пробиться на запад. В те часы Аннес находился в своем прежнем полку, который остановил и разгромил врага, взял много пленных.
Их воодушевляла мысль, что через час, два или три они будут в Таллине, – весть о его освобождении распространилась, как огонь в сухой траве. К тому же они были уверены, что территория, через которую придется проезжать, оставлена гитлеровцами, только какие-нибудь остатки разбитых вражеских частей могут еще пробираться к югу сквозь лесные заросли. Вчера и позавчера целые взводы и роты сдавались в плен, потеряв всякую волю к сопротивлению.
Гитарист, который во время боев под Великими Луками воевал в роте автоматчиков, сейчас держал пистолет-пулемет на коленях, но и то больше для порядка. Ни ему, ни кому другому не верилось, что придется столкнуться с врагом: мощное наступление корпуса, сознание, что Таллин свободен, что и в Центральной и в Южной Эстонии продвижение других частей развивается успешно, что враг вынужден отступать по всему фронту, – все это рождало в них беспредельное чувство уверенности.
Когда до города осталось километров десять, Аннес не смог побороть нетерпение, забарабанил в стенку кабины, чтобы водитель затормозил. Как только машина остановилась, Аннес спрыгнул и втиснулся в кабину рядом с Кумалем. Кумаль придвинулся к шоферу: всем было тесно, но водитель сказал, что это ему не мешает, что править он может, и они поехали дальше. Аннес напряженно ждал, когда наконец покажутся башни и фабричные трубы Таллина. Ему случалось смотреть на родной город и с обрывистого берега в Раннамыйза, и с косогора Ласнамяэ, и с высоких склонов Мустамяэ, и с севера, с моря, и с другого берега залива – из Меривялья. Панораму Таллина он мог себе представить с закрытыми глазами, пытался описать Таллин Нааритсу и Килламеэсу, даже рисовал им силуэт города со стороны моря. Первой возникла у него перед глазами труба целлюлозной фабрики, как-то вдруг, хотя он и знал, что так будет. Тут же слева заблестело озеро Юлемисте, и вот они выехали на склон Ласнамяэ, откуда открывался весь город. Аннес родился и вырос в Таллине, любил похваляться, что знает в нем каждый закоулок, еще мальчишкой десятки раз кружил по его улицам. Для него не были чужими ни районы Сикупилль, Кассисаба, Лиллекюла, Каламая, ни порт, ни Пельгулинн, ни даже Копли. О, окрестности он знал хорошо – берега озера Юлемисте, низенькие сосняки Лийва, Мустамяэ с парком Глена, высокий склон в Харку с выстроенными там казематами, побережье Штромки, Маарьямяэ, Пирита и окрестности реки Пирита до моста Люкати и даже дальше. Таллин означал для него родную сторону – не только улицы в Порикюла, от которых с каждым годом все больше расширялись границы его игр и прогулок, охватывая весь город. Вдали от родных мест Аннес часто вспоминал свой город. Думал о том, почему он так крепко привязан к Таллину. Он ведь жил на окраине, в жалком домишке, в тесной комнате, зимой всегда приходилось туже затягивать ремень, за работой охотиться, как гончей за зайцем, жизнь в родном городе была у Аннеса и впрямь убогая. Если смотреть правде в глаза. За исключением предвоенного года, когда у него вдруг стало дел и работы невпроворот, когда он почувствовал себя человеком, который может делать то, что хочет. Но и в самые трудные годы Таллин оставался для него своим городом, хотя не имел он здесь ни земли, ни дома, ни торговли или банка, ни фабрики или иного добра. Но были свои ребята, которые и в центре города ходили босиком с высоко поднятой головой, вызывающе глядя в лицо господам, были школьные друзья и подруги, были отец и мать, а позже – товарищи по работе, единомышленники. Улицы, по которым каждый день шагаешь, становятся близкими, так же как и дома, которые ежедневно видишь, пусть даже это покосившиеся доходные дома. Город как единое целое, со всеми своими школами, церквами, фабриками, дребезжащими трамваями, кино и театрами, делается твоим, врастает в душу, как бы превращается в частицу тебя самого. Так и еще по-всякому пытался Аннес разгадать, почему Таллин ему близок и дорог. Даже спорил об этом. Здесь, в дивизии. Особенно с людьми родом из деревни, непоколебимо убежденными в том, что душа человеческая никогда не может так безраздельно полюбить городские камни, как свой хутор, поле, выгон для скота, луг или рощу. Аннес не дал себя переубедить. Если бы он родился в семье хуторянина или вообще жил в деревне, то, может быть, тоже думал бы так; но он – горожанин, вырос на городских камнях, он относится к Таллину как к с в о е м у городу.
Со склона Ласнамяэ Аннес жадно окидывал взглядом башни и трубы, отсюда все казалось таким же, как до войны. Одной башни все же не хватало, не то чтоб не хватало, а она стала какой-то тупой, это была башня церкви Нигулисте, быстрый взгляд Аннеса это сразу уловил. И еще одну башню без шпиля он заметил – башню ратуши. Но все-таки что-то было иначе, совсем иначе. В воспоминаниях Аннеса родной город был гораздо больше, просторнее, здания выше, внушительнее, чем сейчас они предстали перед его глазами. Тартуское шоссе, по которому они ехали к центру, казалось теперь узкой улицей, а между тем это была одна из главных магистралей города. В чем причина? Никто ведь не сжимал город и его улицы, не придавливал дома, улицы были те же и дома те же. Не потому ли это происходило, что Аннес видел просторные улицы и площади Ленинграда и других больших городов России, их высокие здания? Аннесу некогда было размышлять о том, почему родной город кажется ему меньше и приземистее, чем рисовалось в воспоминаниях, как бы миниатюрнее. Он охватывал взглядом каждое строение, мимо которого они проезжали, людей, которые шли навстречу. Тартуское шоссе казалось не таким оживленным, как в прежние времена, да ведь это и не был самый центр, куда они вскоре прибыли. Чем ближе к центру города, тем больше бросались в глаза следы больших пожаров. Начиная с улицы Хеэринга стали чаще попадаться пожарища, остатки закопченных труб и брандмауэров. От кинотеатра «Модерн» осталась бесформенная груда кирпичей, торчала только часть задней стены.
Они остановились около горки у Вируских ворот. Как только спрыгнули с машины, вокруг них стали собираться люди. Разглядывали их, словно какое-то чудо, хотя они и не были первыми эстонцами в красноармейской форме, появившимися в городе. Люди хотели еще и еще раз убедиться, что перед ними эстонцы, услышать своими ушами, что из парней, мобилизованных в начале войны, был сформирован эстонский корпус, лишь малая часть которого – несколько батальонов – вошла в Таллин. Они расспрашивали обо всем на свете, спрашивали снова и снова, что теперь будет с эстонским народом. Аннес и другие отвечали, что ни один честный эстонец не должен бояться советской власти, что эстонскому народу не угрожает ссылка в Сибирь, как трубили повсюду пособники гитлеровцев – доморощенные нацисты; что война идет к концу, не сегодня завтра будет освобождена вся Эстония и что никому не надо ничего бояться. Их слушали с радостным оживлением, на лицах людей можно было прочесть и доверие, и сомнение. Какой-то мужчина показал рукой на театр «Эстония», на задымленных стенах которого чернели провалы окон, и сказал с нескрываемой иронией: мол, такие факты опровергают то, что они тут говорят. Мужчина был старше Аннеса, лет сорока, судя по наружности – интеллигент, возможно, учитель, врач или адвокат, а может быть, банковский служащий или чиновник. На нем было пенсне, поэтому он и напоминал Аннесу прежде всего учителя и врача – те любили носить пенсне даже тогда, когда уже вошли в моду очки в толстой роговой оправе. Аннеса не смутила ирония человека с интеллигентной внешностью, хотя и он был потрясен видом сгоревшего театра. Аннес спокойно ответил, что театр «Эстония» будет восстановлен немедленно, работы начнутся еще до окончания войны. Он сказал это с глубоким внутренним убеждением, люди даже зааплодировали, так велика была его уверенность в своих словах.
Сейчас, сидя на ступеньках парадной лестницы во дворе Вышгородского замка, Аннес подумал: а ведь сказанное им тогда было более правильно, чем если бы он стал объяснять, что война и победа иногда вынуждают бомбить и свои города, что освобождение не обходится без жертв, что во время воздушной атаки бомбы не всегда ложатся там, куда их хотели сбросить…
По знаку капитана Кумаля музыканты вытащили из машины инструменты и тотчас же после слов Аннеса заиграли всем знакомые довоенные мелодии. Иной раз простой напев может скорее объединить людей, сделать больше, чем слова. Эффект от импровизированного концерта на вольном воздухе превзошел все ожидания, от музыкантов требовали все новых и новых пьес. Женщины готовы были разорвать оркестрантов на части, капитану Кумалю с трудом удалось усадить ребят в машину и отправиться дальше. Потом они остановились на площади Свободы, в начале Карловского бульвара, и все повторилось сначала. Вокруг них столпилось еще больше народа, их снова расспрашивали, они отвечали и в свою очередь задавали вопросы, к ним относились очень дружелюбно, тепло, словно они были долгожданными гостями для каждого, именно для каждого. Нет, не гостями, а частью их самих, собравшихся здесь. Аннес произнес тут целую речь. Причем через репродуктор. Так ему предложил капитан Нийн. Капитан Нийн, отлично знавший условия Эстонии и владевший немецким языком, был перед боями за освобождение Эстонии откомандирован в распоряжение политуправления фронта; оказалось, что группа от политуправления тоже прибыла этим утром в Таллин и успела установить на фонарном столбе громкоговоритель. Капитан Нийн сказал, что он уже наговорился до потери сознания, и позвал к микрофону его, Аннеса. Микрофон был установлен в одном из домов по Карловскому бульвару, капитан Нийн отвел Аннеса туда, и он выступил с речью. «Товарищи, граждане освобожденного Таллина! – начал он. – К вам обращается исконный таллинец, человек, который здесь родился и вырос. Мое имя Аннес Коппель, в сорок первом году я эвакуировался в Ленинград, сейчас служу в эстонском корпусе». Так он начал и сказал то же, что говорил у Вируских ворот. Снова подчеркнул, что вскоре, через несколько дней, вся территория Эстонии будет освобождена и что таллинцев ждет будущее, полное труда и достижений. Никто не должен испытывать страха, каждый, кто хочет, чтобы жизнь снова вошла в колею, пусть идет на свое рабочее место и своим трудом поможет общему делу. Капитан Нийн сказал, что Аннес нашел верный тон, начал свое слово очень удачно и что ему, Нийну, остается только поблагодарить Аннеса, – он выполнил просьбу. Здесь капитан Кумаль тоже велел музыкантам играть, и снова импровизированный концерт под открытым небом воодушевил людей…
Капитан Кумаль вышел из замка.
– Все разорено и загажено. Черт знает что за скоты здесь хозяйничали.
– Отступающее войско никогда не оставляет лагерь в отменном порядке, – заметил Аннес, вставая. – Схожу в типографию, потом пройдусь по городу.
– Пойдем вместе. Пойдем. У меня тоже в городе кое-какие дела.
– А музыканты?
– Отпустил их в город. Наверно, женщины сманили. Женщины вообще за эту войну как с ума посходили… К ночи вернутся. Велел ходить всем вместе, в крайнем случае по двое. Обычно они свое слово держат. Но кто его знает, девчонки совсем ополоумели.
Капитан Кумаль явно опасался за своих ребят и уже, как видно, жалел, что отпустил их в город. Кумаль хотя и носил капитанские погоны, но и в военной форме оставался штатским человеком. Прикрикнуть на кого-нибудь, скомандовать, наложить взыскание – все это было не в его характере. Он старался на своих подчиненных действовать убеждением. На нарушения дисциплины смотрел сквозь пальцы, но все же умел держать в известных границах свою пеструю компанию. Его подчиненные были в большинстве такие же штатские, по своим довоенным профессиям совершенно чуждые военным порядкам и субординации: музыканты, художники, один театральный режиссер, учившийся в Польше, киномеханики.
Прежде всего они отправились в типографию, где раньше печаталась «Пяэвалехт», а в предвоенном году – «Коммунист». Они проехали через улицу Фалька, по Вокзальному бульвару и улице Нунне к углу Пикк и Ратаскаэву, где помещалась типография. Дверь была открыта, никаких часовых, хотя Теэяэр утверждал, что они взяли под охрану все основные объекты. Капитан Теэяэр рассказывал и о том, что еще до вступления десанта рабочие встали на защиту своих предприятий от немецких истребительных команд, что благодаря этому гитлеровцы и не смогли взорвать электростанцию. А также фильтры водопровода, «Ильмарине» и некоторые другие заводы. Гитлеровцы заминировали заводские корпуса, саперам пришлось немало потрудиться, чтобы обезвредить взрывные устройства. На Вышгороде тоже обнаружены заряды динамита. Один день промедления – и кто знает, что осталось бы от Таллина, город и так сильно пострадал. Благодаря быстрому, внезапному прибытию десанта планы отступающих оккупантов были перечеркнуты. И благодаря самим рабочим, которые не дали себя запугать, создавали оборонительные отряды, перерезали запальные шнуры к зарядам, убирали взрывчатку, не пускали спецкоманды взрывников на предприятия; немцы спешили спасти свою шкуру, им уже некогда было силой оружия вламываться на заводы. В том, что Теэяэр не болтал зря, Аннес и Кумаль убедились сами, когда по предложению Аннеса побывали на электростанции. Аннес получил здесь хороший материал, рабочие действительно храбро защищали свое предприятие и гасили очаги пожаров, возникших от обстрела с немецких военных кораблей. В первой половине дня, примерно за полчаса до вступления в город передового отряда, гитлеровцы открыли с моря огонь по электростанции. Аннес знал все это, поэтому удивился, что двери большой типографии оказались открытыми для любого постороннего. Аннес решил, что сюда надо сейчас же поставить вооруженную охрану, хотел уже вернуться на Вышгород, но тут обнаружил, что типография вовсе не оставлена без присмотра, что здесь уже идет работа, готовится выпуск газеты. Его организовали военные, коллеги Аннеса из редакции газеты другой дивизии. Они, как выяснилось, прибыли в Таллин вслед за десантной группой и тотчас же по собственной инициативе начали готовить двухполосную газету. Аннес подивился оперативности коллег, он немного знал обоих – один был моложе его, другой старше. Аннес быстро нашел контакт с наборщиками, они брались за дело с не меньшей энергией и воодушевлением, чем фронтовые газетчики. Работники типографии достали ему клише с видами Таллина, от них же он узнал, что и печатники защищали свое предприятие, охраняли вход в типографию и не впустили немецких солдат, которые под командой какого-то мелкого фюрера хотели ворваться, но побоялись пулемета. У типографских рабочих действительно оказался немецкий ручной пулемет, который им оставили эстонцы-легионеры, молодые парни, не имевшие никакого желания защищать «Великую Германию», а тем более умирать за нее. Аннес чувствовал большое удовлетворение: здесь, в типографии, он мог еще раз убедиться, что они, бойцы Красной Армии, – не незваные гости, а долгожданные освободители. Эту риторическую фразу он записал в свой блокнот.
