Текст книги "Кто он был?"
Автор книги: Пауль Куусберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Взгляд Тийи потемнел. Глаза ее впились в его глаза. Аннес почувствовал, что может сказать лишнее.
– Не скрывай от меня ничего.
Тийя словно заклинала его.
– Я встретился с Рихи прошлой весной. Он служил не в нашей дивизии, не то мы встретились бы раньше.
– Говори правду, Аннес, всю правду, – настойчиво повторяла Тийя. – Мне будет легче, если я все узнаю. Не старайся меня щадить, я готова ко всему.
– Ты была права, Рихи действительно уехал в Россию. – Аннес подыскивал слова, чтобы какой-нибудь опрометчивой мыслью не причинить Тийе новые страдания. – До войны он жил в Воронежской области, эта область находится довольно далеко к югу от Москвы. Работал в связи, в системе почты и телеграфа. Во время войны был мобилизован. В корпусе тоже был связистом, служил в роте связи. В роте связи полка. Участвовал в боях под Великими Луками, боевой путь нашего корпуса начался там. Великие Луки – старый русский город за Псковом, в 200—300 километрах к юго-востоку от границы Эстонии. Под Великими Луками он ранен не был.
Тийя прервала Аннеса.
– Ты что-то от меня скрываешь, я чувствую.
Тийя нисколько не успокоилась, скорее еще больше разволновалась.
– Я говорю то, что знаю. – Аннес старался говорить как можно спокойнее и убедительнее. – То, что Рихи успел мне рассказать. Мы не имели возможности поговорить подольше, на военной службе временем не распоряжаешься. Из нашего корпуса посылали людей и на другие фронты, артиллеристы сражались под Невелем и так далее. Рихи тоже попал в роту, которую направили куда-то в другое место. Больше я о нем ничего не знаю.
Тийя всем телом повернулась к Аннесу, посмотрела ему в лицо своими большими глазами, полными печали и тревоги, и произнесла:
– Я тебя знаю, Аннес, тебе известно больше, чем ты сказал. Он погиб?
– Нет, не погиб, – уверенно ответил Аннес. Сейчас он сам в это верил. Его слова прозвучали так твердо, что Тийя поверила. Аннес прочел это в ее взгляде.
Они долго сидели тихо, очень тихо. Рука Аннеса все еще лежала на плече Тийи.
Вдруг Тийя снова заволновалась.
– Вы говорили обо мне? – спросила она со своей обычной прямотой.
– Говорили, – ответил Аннес спокойно, он уже чувствовал себя увереннее. – Я сказал Рихи, что у него в Таллине есть дочка.
– Как же он… Что он…
Теперь Тийя была растерянна и беспомощна. Такой Аннес ее никогда раньше не видел.
– Называл себя величайшей скотиной, что оставил тебя в таком положении. Он и понятия не имел, что ты ждешь ребенка. Ты была молода, хороша и доверчива, он ничего не заметил. Беспокоился, как ты, одинокая молодая женщина, справишься с трудностями военного времени. Я сказал, что ты бережешь Рийну как зеницу ока.
Последней фразы Аннесу не следовало говорить, глаза Тийи снова налились слезами.
– Не уберегла я ее, не уберегла.
– Ты берегла ее. Я в этом ни каплет не сомневаюсь. Ты молодая, у вас еще будут дети.
Тийя покачала головой:
– Я чувствую, что Рихи и я… что нам не суждено быть вместе.
– Почему ты так думаешь?
– Чувствую, ясно чувствую, – повторила Тийя.
– Рихи жив, и из того, как он реагировал на мои слова, что у него в Таллине есть дочь, я понял: он рад этому. От всего сердца… А теперь давай хорошенько вытрем тебе глаза.
Аннес взял платок, который Тийя держала в руке, нежно привлек Тийю к себе и стал утирать ей слезы, как ребенку.
– Ты хороший, – прошептала Тийя. – Ты и сам не знаешь, какой ты иногда хороший.
Тийя потянулась к Аннесу и поцеловала его в щеку. Теперь пришел черед Аннесу смутиться. Он хотел бы крепче прижать к себе Тийю, но не решился.
Тийя сама обняла его.
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как много лет назад, еще детьми, если в ту минуту не ссорились, а рассказывали один другому интересные истории, играли, чему-то радовались, чего-то боялись. Они сидели, двое детей человеческих, которые понимают друг друга, желают друг другу добра, нужны друг другу. Так сидели они долго. Аннес старался убедить Тийю, что все плохое, что принесла с собой война, осталось позади, и теперь, когда настают более светлые времена, она не должна падать духом, должна оставаться прежней Тийей, своевольной и стойкой. Аннес говорил то, что думал, говорил не только, чтобы утешить Тийю, – он всей душой желал, чтобы подружка его детских игр, его первая юношеская любовь и первая сердечная боль, чтобы она чувствовала то, что чувствует он, и в этом сознании, в этом чувстве нашла бы силу преодолеть свою беду и жить, не склонив головы.
Когда Аннес около полуночи вернулся в замок, капитан Кумаль еще не ложился. Он перелистывал и читал немецкие книжки, которыми была забита полка в соседней комнате. Под потолком горела лампа. На столе стояли две бутылки шампанского, одна наполовину пустая. Воды все еще не было.
Перевод М. Кулишовой.
ПОСЛЕ СНЕГОПАДА
Мы подставили к стене лестницу, она доставала как раз до окна с открытой форточкой. Когда милиционер полез вверх, в доме залаяла собака. Лестница была немного перекошена, стукалась боковинами о стену, это, видимо, и встревожило собаку. Милиционер перестал взбираться, прислушался, глянул на меня и спросил:
– У вашей сестры есть собака?
Я ответил, что есть. Сестра держала пуделя, совершенно обросшее существо, мне такая образина была не по душе. На месте не сидел, вертелся под ногами, старался облапить, слишком шумно лаял, не слушался. Признаюсь, я немного побаиваюсь собак, их лай раздражает, сестра по этому поводу смеется надо мной. Но сейчас донесшийся сверху лай меня обрадовал, я принял его за голос жизни, мне показалось, что Рекс подает хозяйке знак: под окном кухни происходит странное, значит, с Айно – сестру мою зовут Айно – ничего страшного не произошло, ее просто спозаранку не было дома. Однако мелькнувшая радостная мысль тут же погасла, я вспомнил, что на заснеженном крыльце никаких следов не было, ни собачьих, ни человеческих. И я успокоил себя тем, что, видимо, сестра заболела, ей трудно встать с постели, Рекс же занят перед хозяйкой своей обычной собачьей службой.
Мы были тут, позади дома, под кухонным окном, вчетвером. Переставший взбираться милиционер, управдом, техник-смотритель и я, Ханнес Коппель. Сестра и кое-кто из друзей детства, которых осталось немного – одни погибли на войне, других бог весть куда занесло, – зовут меня до сих пор Аннесом, хотя за плечами уже остался первый серьезный юбилей. Я редактор журнала и сам иногда занимаюсь публицистикой, пишу статьи, эссе, бытовые зарисовки, раздумья. Даже сочинил пьесу, которая на сцене успеха, правда, не имела. Я всех и созвал сюда. Сходил в милицию и сказал дежурному, что с моей сестрой, живущей одиноко Айно Хейнсалу, явно что-то случилось. Сестра не открывает дверь, не реагирует на звонок и на снежки, которые я бросал в окно. И раньше бывало, что она не слышала звонка, сигнал его в прихожей слабый, напоминал скорее хриплое дребезжание, чем резкую трель, – звонок был старым, еще довоенным. Наверное, таким же старым, как сам дом, который построен в конце двадцатых или в начале тридцатых годов. Если в комнате играло радио или был включен телевизор, то дребезжание звонка могло остаться неуслышанным, однако на брошенный в окошко камешек или снежок сестра всегда обращала внимание. Айно уже давно обещала приобрести новый звонок, но до сих пор этого не сделала. В последнее время она, казалось, сникла, все ее начинания оставались на половине. А может, махнула рукой на обиходные вещи. При жизни мужа сестра была весьма деятельной, но теперь многое забрасывала. Думаю, что это шло от ее ухудшающегося здоровья. В сорок шестом году – тогда Айно работала в укоме – она пережила автокатастрофу, бандиты свалили поперек шоссе толстую сосну, в темноте и тумане шофер увидел дерево в последнее мгновение и резко свернул с дороги, правые колеса угодили в кювет, машина наклонилась, сестра вывалилась, «виллис» крепко помял ее, после этого здоровье сестры стало сдавать. С каждым годом все больше, пока не вынуждена была оставить свою полюбившуюся работу. Врачи давно советовали ей уменьшить свою рабочую нагрузку, но Айно их не слушалась. В последнее время она словно бы избегала врачей, даже лекарств по предписанию не принимала, какой была, такой и осталась. Жизнь ее не баловала и жернова времени не щадили, о себе она не заботилась. За других постоять умела, только не за себя. В милиции всего этого я не говорил, сказал лишь, что сестра не открывает дверь и почти неделю не выходила на улицу. На ступеньках крыльца не было ни одного следа, снег, выпавший шесть дней тому назад, оставался нетронутым. Обычно Айно каждый день выходила с собакой на улицу, собаки ведь нуждаются в прогуливании. У меня спросили, живет ли гражданка Айно Хейнсалу одна, и хотя я еще вначале объяснил, что моя сестра одинокая, я повторил это снова. И еще спросили: является ли эта старая женщина, подразумевалась, конечно, моя сестра, больным человеком? На что я ответил, что Айно Хейнсалу нестарая, ей нет еще и шестидесяти, всего пятьдесят семь, и она не лежачая больная, хотя и похвалиться здоровьем не может. Теперь, когда я стоял под кухонным окном сестры и удерживал лестницу, чтобы не сдвинулась, я понял, что болезнь у Айно гораздо серьезнее, чем я думал. Куда серьезнее. Сестра не любила говорить о своих бедах, жаловаться было не в ее привычке, она даже от меня скрывала серьезность своего положения. Лишь однажды, как бы между прочим, сказала, что порой у нее возникает ощущение, будто сердце вот-вот остановится. Тогда я спросил у нее, чувствует ли она также в области сердца резкие боли, такие, которые отдаются в левую руку и в плечо; один мой друг, переживший инфаркт журналист, говорил мне, что его мучили и до сих пор мучают такие приступы, но сестра отрицательно повела головой. И я с уверенностью ученого кардиолога заверил, что до самого худшего ей еще далеко. Теперь я предчувствовал нечто совсем другое. Опасался, что у Айно мог случиться острый сердечный приступ, такой, который окончился самым страшным. Иначе она, услышав шлепок снежка, подошла бы к окну, – перед тем как пойти в милицию, я побывал у дома Айно и бросал в окошки снегом. Или хоть сейчас пришла бы на кухню посмотреть, что там происходит под окном, ведь лестница с грохотом ударилась о стену.
Милиционер стал спускаться.
– Однажды в такой же примерно ситуации в меня вцепился пес, – сказал он, неловко улыбаясь. – Не хотелось бы, чтобы второй раз покусали.
Я его понимал. И мне бы не хотелось лезть через окно в чужую квартиру, где лает собака. У Рекса был рык овчарки.
Я не знал человека, которого послали со мной из отделения. Не знал и того, кем он там служит. Когда я обратился к дежурному, этот молодой человек в гражданском сидел рядом и разговаривал с ним. При этом он сладко зевал, и я подумал, что, видимо, он тоже милиционер, ночью дежурил и не сомкнул глаз. Дежурный, лейтенант милиции, звездочки и полоски на погонах я хорошо различаю, сам на войне носил погоны, сказал своему собеседнику: может, сходишь и посмотришь, что там стряслось. Молодой человек в гражданском согласился без возражения. Значит, он, несмотря на свое гражданское одеяние, все же был милиционером, как я и предполагал, или участковым или даже занимался криминалистикой, в милицейской структуре я не силен.
Молодой человек оказался исполнительным. Получив задание, решил, что прежде всего надо зайти в домоуправление, взять с собой какого-нибудь мастера, который бы смог открыть замок, если это понадобится. Я сказал, что замок открыть, конечно, можно, но это ничего не даст, кроме замка изнутри есть еще большущий запор, который снаружи не откроешь. Какой запор, этого я объяснять не стал. Настоящего запора, такого, который бы прилаживался к двери и к косяку, не было. Запором служил деревянный брус, на ночь сестра клала его на пол между дверью и противоположной стенкой, и это не давало открыть вторую дверь, она открывалась в комнату. Сестра жила одна в довольно большом доме, который ночью оставался совершенно безлюдным. Соседними помещениями пользовалось весьма представительное учреждение, в котором трудились до шести вечера, иногда и позже, если принимали гостей. Порой два-три сотрудника оставались после работы попить кофе, случалось и такое, что кое-кто приводил свою голубушку, но до утра никто не оставался, даже те, с повадками повес, деловые люди, которые тайком использовали хорошо обставленные помещения для свиданий. В квартиру сестры вел низенький вход, когда-то этот красивый особняк принадлежал богатому промышленнику, проживавшему в комнатах, которые сейчас занимало учреждение. Разгороженная посередке сервантом комната сестры над гаражом, кухня и узкая прихожая составляли отдельную квартиру, которая в прошлом явно служила жильем шоферу или дворнику, кому это в точности ведомо. Когда был еще в живых сестрин муж, они доверялись замку, после смерти мужа Айно обзавелась против ворья деревянным брусом. Я испытал его надежность и могу сказать, что он запирает дверь прочнее любого замка или накладки.
– Нам не обойтись без домоуправления, – остался верен себе милиционер. – И свидетели могут понадобиться.
Когда он это сказал, у меня мелькнуло, что милиционер – по-другому я величать его не мог – предполагает возможность преступления. Я в это не верю. Если бы кто-нибудь и впрямь проник в дом через кухонное окно, то уж на улицу бы вышел по-человечески, а дверь оставалась запертой и следов на засыпанных снегом ступеньках не было. И в саду других следов, кроме моих, не видно, я бросал снежками и в заднее окно комнаты, и в кухонное. И еще: если бы кто действительно попытался забраться в дом через кухню со стороны сада, то собака спугнула бы преступника. Я уже говорил, что у Рекса грубый рык волкодава. Да и ростом он ненамного отстает от волкодава или немецкой овчарки; как сказал бы ученый кинолог, Рекс яркий представитель своей породы. Королевский пудель, как утверждает сестра.
Когда мы пришли в домоуправление, там среди конторских сотрудниц оказался и слесарь, я определил это по гаечному ключу, который он перекатывал в руках, болтая с женщинами. Молодой милиционер вел себя здесь весьма уверенно, никто не пытался возражать, когда он сказал, что ему понадобится мастер. Казалось, что сотрудницы знали его. С нами пошла и управдомша, большеглазая, средних лет упитанная дама, именно дама, ибо она ничем не напоминала пребывавшую в постоянной запарке правительницу, которая махнула рукой на свою внешность. Уже с первого взгляда обнаруживалось, что женщина эта не переставала заботиться о себе, о чем говорили свежая прическа, ухоженное лицо, подкрашенные брови и подведенные веки, покрытые лиловым лаком ногти, серьги и кольца, а также плотно облегающая полные бедра юбка без единой морщинки, цветастая кофточка и каракулевая шубка. Такого рода женщины отчаянно борются со своими годами и не желают им поддаваться. То ли она посчитала своим долгом сопровождать нас или ее подгоняло любопытство, понять было трудно.
Слесарь с редко встречающимся именем Тимотеус, так его звали женщины, заверил, что в дом попасть – раз плюнуть, если форточка открыта, нужна только лестница, а он знает, где взять ее. Он вообще показался мне радушным и деловым человеком. Возможно, успел уже подкрепиться стаканчиком вина или бокалом пива, от него вроде бы чуточку попахивало. И вот мы теперь стояли втроем у задней стороны дома возле лестницы, с которой спустился милиционер. Сперва мы сходили к находившейся рядом с гаражом наружной двери, и все убедились, что я говорил правду: на крыльце не было ни одного следа. И следов тетушки Лизы тоже. О тетушке Лизе я в милиции не сказал. Это она принесла мне весть о том, что с Айно неладно. Тетушка Лиза, приезжавшая иногда из Лиллекюла в центр города в гости к Айно, кровной родственницей нам не доводилась, хотя по годам вполне подходила. Просто была старой хорошей знакомой, которая близко общалась с Айно. Когда-то еще до войны мы жили с ней в одном доме, дочь тетушки Лизы была всего на несколько лет моложе нас. Сестра прекрасно ладила с тетушкой Лизой, разговорчивой старухой, которую она всегда терпеливо выслушивала. Видимо, Айно являла тетушке Лизе частичку ее молодости, напоминала ушедшие времена, наверное, и тетушка Лиза вызывала в памяти Айно ее собственное детство и ту жизнь, которая осталась позади. Жизнь эта у нас и тетушки Лизы была скудной, в пригородных наемных хибарах не проживал богатый люд, но тогда все были молодыми – мы с Айно протирали школьные скамьи, а тетушка Лиза пребывала в своих лучших летах и была жизнерадостной и словоохотливой женщиной. Жизнь способна совершать неожиданные повороты, может круто изменить человеческую судьбу, но молодые годы и по прошествии времени все равно светят по-особому. Даже воспоминания о невзгодах могут согреть душу. В пятидесятые годы Айно пыталась помочь мужу тетушки Лизы оформить пенсию, к сожалению, это ей не удалось, хотя она и потратила много времени и сил. Заведующая отделом социального обеспечения, ограниченная самонадеянная бюрократка, которых и сегодня еще хватает, никак не могла взять в толк, что в буржуазное время строительные рабочие постоянно меняли хозяев, потому что, если на стройке кончалась работа для каменщиков, плотников или маляров, им приходилось искать себе другое место. В городе всего одна или две фирмы гарантировали занятость своим рабочим круглый год. Да и те предпочитали не иметь постоянных рабочих, а при закладке каждого нового здания объявляли о наличии рабочих мест, чтобы держать на возможно более низком уровне сдельную оплату. Муж тетушки Лизы не смог документально подтвердить, у каких предпринимателей и домовладельцев он из месяца в месяц работал, оставались перерывы, и холодные чиновничьи души отклонили просьбу о назначении пенсии: не хватало трудового стажа, к тому же подозревали, не был ли он сам мелким предпринимателем. Муж тетушки Лизы работал плотником и давно умер.
Милиционер сошел с лестницы, и я уже хотел было сам взобраться, но меня удержали.
– Вам нельзя, – блеснув по-девичьи глазками, сказала управдом, и даже ухватилась за рукав.
– Да, вам не стоит, – решил также милиционер, ему, казалось, все еще было неловко, что он слез с половины лестницы.
– Собака меня знает, – пытался я настоять на своем.
– А какая это собака? – с жаром спросила дама.
– Пудель. Большущий пудель. Королевский.
– Королевский пудель? Впервые слышу, – сказал милиционер.
– Породистый? – продолжала допытываться дама.
– Чистокровный.
Так уверяла сестра. В этом я немного сомневаюсь. Прежде всего он слишком велик для настоящего породистого пуделя, в холке гораздо выше моих колен. Кроме того, говорят, что пудели легко дрессируются, Рексу же сестра вынуждена десять раз приказывать и даже плеткой грозить, прежде чем он послушается. Но сестру Рекс оберегает. Стоит чужому приблизиться к Айно, как он начинает угрожающе рычать. Манеры скорее волкодава, чем пуделя.
– И документы есть? – не отступала управдом.
Пожал плечами и хотел уже взяться за перекладины, но она не отпускала мою руку. Мне это не понравилось.
– Я не пущу вас, – вытянув губки, будто ребенка, увещевала она меня.
– Давайте я, – решился слесарь. Отстранив меня, он стал быстро взбираться по лестнице. С ловкостью знающего человека он открыл через форточку шпингалеты внутреннего и наружного окна, рука у него доставала, и спустился в кухню.
Лай собаки усилился. Но Рекс лаял теперь совсем иначе. Не столь яростно и злобно, как обычно. Все же чужой человек вторгся в его владения. Так лает перепуганная, в замешательстве, потерявшая уверенность собака. И тут же Рекс умолк.
Я встревожился.
Теперь и милиционер полез наверх.
Больше никакого лая не слышалось.
Столь быстро Рекс никогда не поддавался.
– Печально, – донесся до меня голос дамы, – очень печально оставаться одной, жить в одиночестве. Мужа потеряла, и детей у нее вроде не было?
Пробормотал вроде того, что да, не было.
В окне показался милиционер.
– Идите на крыльцо, мы откроем дверь.
Готовый к самому худшему, я обогнул дом. Дамочка неотступно следовала за мной. Заметил, что в окнах учреждения появились люди, которые любопытствовали, что там, в саду и во дворе, происходит.
Рекс всегда встречал меня радостным лаем, сейчас он молчал. Не бросился навстречу, не пытался опереться о меня лапами, а прижался под вешалкой в передней к стене. Пес испугался, испугался чужих людей, которые своевольно вторглись в квартиру. Или был напуган чем-то другим. Я нагнулся, похлопал его по загривку, Рекс заскулил.
– Соберитесь с духом, – сказал подступивший ко мне милиционер. Это было сказано без официальной холодности.
Я все понял.
То, чего я боялся в глубине души, оказалось правдой. Моя сестра умерла. Она скончалась в кресле, когда натягивала на ногу чулок. Айно была в комбинации. Смерть настигла ее, видимо, утром, когда сестра одевалась. Или, может, вечером, когда раздевалась? В уголке рта виднелось темно-коричневое пятно, от которого вниз под подбородок пролегла черноватая полоска. Кровь? Запекшаяся кровь? Это темное пятно и исчезавшая под подбородком полоска острее всего запали мне в душу. Сознание, что Айно умерла, охватывало мой разум все глубже. Уже первый взгляд на сестру сказал мне, что случилось самое ужасное, то, чего я начал страшиться, еще слушая тетушку Лизу, хотя тогда это было все же больше рациональное понимание печальной истины, теперь же, когда я стоял перед креслом, на котором сестра сделала свой последний вздох, глядя на ее безжизненное, застывшее тело, на откинутую на спинку кресла голову, на темное пятно в уголке рта, на запекшуюся струйку крови на подбородке, осознание случившегося достигло глубины души и до основания потрясло меня. Будто судорогой свело подбородок, горло перехватило, я боялся, что могу заплакать.
Старался совладать с собой.
– Сочувствую вам.
Так сказал милиционер, и я опять почувствовал, что это было сказано не приличия ради.
– Смерть вашей сестры была легкой, – услышал я голос слесаря домоуправления.
– Неожиданная, ужасная смерть, – раздался за спиной альт управдома. – Какое несчастье. Всем сердцем сочувствую вам. Наверно, она умерла уже несколько дней назад. Такая вонь… пахнет как… Бедная собачка, осталась без хозяйки.
Хотя я и воспринимал все голоса, улавливал смысл слов, даже бестактность управдома, но слова все же как бы пролетали мимо. Вынув носовой платок, я хотел стереть кровь с уголка рта и подбородка сестры. Милиционер не дал мне это сделать.
– Лучше, если вы сейчас не будете ничего трогать. Пусть ее приведут в порядок санитары, так оно вернее. Я вызову сейчас «скорую». Не вижу телефона.
– У нее не было телефона, – не отводя взгляда от сестры, сказал я.
– С телефонами у нас беда, прямо крест господний, – авторитетно заметила управдом. – Мы второй год добиваемся для себя телефона, и никакого толка. У нас всего три телефона: у меня, у главного инженера и в бухгалтерии, но этого мало. Параллельные аппараты дела не поправят. Жители жалуются, что у нас вечно заняты телефоны. И они правы.
– Я позвоню от соседей, – решил милиционер и повернулся ко мне: – Но вы, товарищ Коппель, я вас очень прошу, не прикасайтесь к своей сестре.
Шаги милиционера послышались уже на лестнице.
– Я тут больше не понадоблюсь, – подошел ко мне слесарь.
Поблагодарил его за помощь.
– Это наш долг, – сочувственно сказала дама и обратилась к слесарю совсем другим, начальственным тоном: – Обязательно сходи к Николаевым, они звонят уже вторую или третью неделю.
– Сперва в ателье, а после к ним. Если успею, – ответил ей Тимотеус с твердым сознанием своего достоинства и обратился затем ко мне: – Уж поверьте мне, смерть вашей сестры и впрямь была легкой, кровь у рта ничего не значит. У нее остановилось сердце, ничего другого, она даже не почувствовала своего конца. Мой старший брат Бартоломей, отец дал всем нам странные имена, сестру нарек Доротеей, мой брат покинул этот бренный мир точно так же. Набивал трубку и умер, всего разок ёкнул и скончался. Если придется умирать, я бы хотел умереть именно так.
Подумал, что утешает по-своему.
– Она была женщиной молодой, могла бы еще и пожить. Помню, и пятидесяти не было, как овдовела, – сказала управдом. – Квартира теперь перейдет учреждению, они давно добивались ее себе. Наседали на меня, звонили каждый день, чтобы я подыскала вашей сестре другую жилплощадь. Они весьма напористы, еще и винили меня, что, мол, игнорирую решение исполкома. Я не хотела вашей сестре плохого, не стала со своей стороны оказывать давления, чтобы она согласилась на жилье, которое ей присмотрело учреждение. Квартира находилась в старом, холодном деревянном доме, где и нормального-то санузла не было, не говоря о центральном отоплении, но разве деятели, у которых о себе такое высокое представление, об этом спрашивают.
Она помолчала немного и заохала:
– Боже мой, сколько дней собаке даже попить было нечего. Чашка для воды пустая, сразу как вошла, заметила это. Несчастное животное.
Я оторвал взгляд от мертвой сестры и пошел вслед за управдомом, которая без страха подошла к Рексу, взяла возле стены алюминиевую чашку, налила в нее из-под крана воды и поставила перед собакой.
Рекс понюхал чашку, лизнул пару раз воды и снова улегся на свое место.
– Скорбит по хозяйке, – сказала дама, глянула в зеркало прихожей, поправила прическу и полы своей каракулевой шубы и повторила: – Скорбит по хозяйке, бедная. Собаки, они такие преданные, они вернее людей.
Вернулся милиционер и объявил:
– Самое позднее через полчаса они будут здесь.
Через полчаса действительно подъехал крытый грузовик. Два человека в брезентовой робе, в больших резиновых рукавицах, поднялись с носилками наверх.
– Лестница тут страшно узкая и крутая, – сказал тот, что повыше.
– Да еще с загибом, – отметил другой, пониже и подюжее.
Войдя в комнату и увидев мертвую, высокий словно бы с облегчением произнес:
– Хорошо, что худая.
– Что это за разговор?! – возмутилась управдом.
– Не гневайтесь, сударыня, – сказал высокий, который сетовал, что лестница узкая и крутая. – Мы вам сочувствуем, но работа есть работа. Разве вы станете поддерживать сбоку, когда мы с мертвой пойдем вниз? Не станете. Да вы и не уместились бы между носилками и стенкой, наполовину худее вас девчонка и та бы не протолкнулась, лестница больно узкая.
– Послушайте, что вы себе позволяете! – подняла голос дама, которую явно задел намек на ее дородность.
Мужики не обратили на нее внимания, поставили носилки на пол и опустили на них мертвую. Они распрямили застывшую Айно, уложили вдоль туловища руки, было видно, что им с подобным делом управляться не впервой.
– Дайте одну простыню, мы впопыхах забыли свою, – обратился к управдому тот, что был выше и словоохотливее. Явно принимали ее за родственницу покойной.
В два-три шага я подскочил к шкафу, открыл дверцу, сразу нашел в бельевом ящике простыни и подал одну из них мужчине.
– А нет ли постарее?
– Вы переступаете уже всякую грань, – не стерпела управдом.
– Нет, любезная, я знаю, что говорю, простыню могут вам не вернуть.
– Уважайте, наконец, мертвую! – воскликнула она.
– Берите эту, – сказал я.
– Ваше дело! – пожал плечами мужчина и старательно укрыл простыней мертвую Айно. Свои обязанности он во всяком случае кое-как не исполнял.
– Ты возьмешься сзади, я пойду впереди, – распорядился мужчина повыше и поразговорчивее.
Лестница в самом деле была крутой и узкой, да еще с поворотом. И отца выносили по этой лестнице. В гробу. Тогда никто не клял лестницу, все происходило тихо, хотя гроб тащить труднее, чем носилки. Будь лестница чуточку шире, чтобы встать с двух сторон, тогда все было бы проще. Но теснота лестничного прохода не позволяла этого, и мы понесли гроб вдвоем. Я держал гроб у головы, Рихи ухватился за другой конец гроба, ему пришлось спускаться задом. Боялись, чтобы кто-нибудь из нас, я или Рихи, не споткнулся, под ногами ничего нельзя было углядеть. Мы спускались на ощупь, Рихи пришлось труднее, пятиться назад всегда хуже, тем более по крутой винтовой лестнице, с громоздкой неудобной ношей. Мне тоже легко не было, тяжелый гроб тащил за собой, к счастью, Рихи удерживал, я ничего под ногами не видел, гроб скрывал ступеньки, видел только покрытую серым атласом крышку гроба и покрасневшее от натуги лицо Рихи. «Осторожно, осторожно», – беззвучно шептал мне Рихи, и мы шаг за шагом спускались ниже. Вдвоем, Рихи в ногах, я в головах гроба, мы снесли отца вниз. Все это, серая атласная материя на гробу и покрасневшее лицо Рихи, до сих пор отчетливо стоят у меня перед глазами. И жив еще страх в сознании, что гроб может грохнуться на лестницу. И чувство удовлетворения, что мы благополучно снесли его вниз.
Рихи появился на похоронах отца совершенно неожиданно. После войны мы с ним так и не встретились, я уже свыкся с мыслью, что он погиб где-то западнее Холма, на склоне какого-нибудь взгорка у деревни Рукаткино или Рекаткино, где, по разговорам, штрафной батальон ожесточенно штурмовал немцев. Правда, я по-прежнему говорил Тийе, что Рихи жив и в один прекрасный день объявится. И объявился. Если бы не похороны отца, которые вымели у меня все другое из головы, то я бы смотрел на Рихи как на чудо небесное, а тут протянул ему руку со столь само собой разумеющимся видом, словно мы лишь вчера или позавчера расстались. Да и Рихи вел себя так, будто в нашей жизни за это время ничего особого не случилось. Не был ни насторожен, ни холоден, как в начале нашей встречи на войне, оставался таким, каким я помнил его в довоенные годы. Немного насмешливый, но совершенно свойский, мужик что надо. Рихи не чувствовал себя на похоронах чужим, хотя, кроме Айно, ее мужа и еще Тийи, вряд ли он с кем встречался. Получилось как-то само собой, что он оказался одним из тех, кто взялся выносить гроб. Меня в помощники ему пускать не хотели, дескать, сын покойного обязан идти за гробом, а не тащить его, но я не отступился от своего. Не мог иначе, я считал, что мой сыновний долг поступить, как я и поступил, что бы там ни диктовали похоронные обычаи. Будь лестница пошире, чтобы можно было нести гроб вчетвером, тогда бы я не напрашивался. Но тут не мог. Среди присутствующих мужиков я был самый молодой и крепкий, с какой стати мне стоять в стороне. До сих пор уверен, что отец бы меня понял. И не только понял, но и желал бы, чтобы именно я нес его по лестнице, человек в гробу уже не помощник тебе. Осторожно спускаясь но лестнице, я был доволен, что гроб впереди держит Рихи, убежден был, что отец обрадовался бы тому, он знал Рихи, знал его братьев и отца, которого в декабре двадцать четвертого года расстреляли без суда[7]7
В декабре 1924 года произошло восстание таллинского пролетариата, которое было жестоко подавлено буржуазией.
[Закрыть], семью Хуртов отец почитал. Айно тоже тотчас узнала Рихи, и она приняла естественно его появление, если и удивилась, то изумления своего не выдала. Одна лишь Тийя опешила, хотя она больше, чем кто другой, ждала Рихи. После того как отец был похоронен под соснами на Лесном кладбище, я сказал Рихи, что он появился удивительно вовремя, что он был самым подходящим человеком, чтобы нести гроб. Рихи ответил, что-тогда хорошо, если он пришел вовремя, на самом деле ему следовало явиться раньше, когда мой отец был еще жив. Мне запомнились его слова, которые Рихи сказал о моем отце: «Твой старик делал то, что подсказывало ему сердце. Перед сильными мира сего не угодничал и товарищей своих не предавал и не мытарил. Такие люди ни раньше, ни теперь под ногами не валялись». У меня осталось впечатление, что душу Рихи грызло ожесточение. На похоронах с ним поговорить особо не пришлось, Тийя взяла его под свою опеку. Не в день похорон, а только после выяснилось, что же произошло с Рихи. Мне пришлось насесть на него, чтобы он хоть немного рассказал о себе. Если не все, то хоть что-то я узнал. В штрафном батальоне Рихи повезло, его, правда, ранило, осколки мины или снаряда пропороли ему бедро, к счастью, кость осталась незадетой. После выздоровления он попал на Украинский фронт, принимал участие в форсировании Днепра и был снова ранен, на этот раз совсем легко, пуля задела плечо; пустяковое ранение, и он остался в строю. Однако под Житомиром счастье покинуло его. Немцы наваливались там мощными силами, слали в бой все новые танковые соединения, хотели отбросить их за Днепр. Он угодил под залп шестиствольного миномета, и его сильно контузило. Осколок мины наполовину снял скальп, из-за этой раны и обильного кровотечения он бы еще в плен не попал, но гитлеровцам удалось опять оккупировать Житомир. Рихи был без сознания, и на несколько дней лишился речи, оставался полуслепым, через каждый час его рвало, и он не мог подняться на ноги. Спасибо белорусу и казаху, пулеметчикам, которые прикрывали отступление их батальона и оказались отрезанными от своих, благодаря им он и живет сейчас. Они перевязали ему голову и тащили на себе, не дали околеть на обочине. Почему фрицы не пристрелили его на месте, объяснить он ничем не может. То, что он остался в живых или живым его оставили, – это ему потом ставили в упрек. Беспочвенные обвинения сопровождали его годами. В концлагере Рихи и белоруса пытались вербовать во власовскую армию, казаха озверевший пьяный надзиратель застрелил, их улещивали, устрашали и били, перегоняли из лагеря в лагерь. Белорус, участливый Алесь, его спаситель, все больше слабел, и хотя он отдавал Алесю половину своей порции, тот все же не выдержал голода и лишений. В концлагере в Флоссенбурге его причислили к политическим заключенным, одели в полосатую куртку с красным треугольником – знаком политзаключенного – на груди, объявили одним из подстрекателей заключенных, опасным, приговоренным к уничтожению человеком. Но заключенные опередили эсэсовцев. По дороге в новый концлагерь, куда их в конце апреля сорок пятого года перегоняли пешей колонной – с ликвидацией Флоссенбургского лагеря у фашистов была горячка, – они обезоружили охранников, самых жестоких из них вздернули на сук и так избежали гибели. С возвращением на родину тоже было достаточно хлопот, их агитировали остаться на Западе, особенно обрабатывали американцы, кое-кто и остался там, одни из боязни, что дома их ждет строгое наказание, другие бог весть по каким соображениям, но большинство советских людей вернулись. Конечно, каждого цветами не встречали, известное дело, кое-кого мытарили и даже изолировали. Все это мне пришлось из Рихи чуть ли не клещами вытаскивать, а кое о чем он до сих пор умалчивает, не хочет говорить о том, что бросает тень на идеалы его молодости. На похоронах он сказал мне лишь то, что вернулся в Таллин всего несколько недель назад, но задержится тут или нет, он еще не решил. Я был убежден, что Рихи останется, хотя бы из-за Тийи, но выяснилось, что он не стал с ней жить. Тийя думает, что Рихи не простил ее за то, что она выходила замуж и что из-за нее во время бомбежки погибла их дочь. Может, она и права, Рихи остался максималистом. Женщины у него потом были, но официально он себя ни с одной не связал.
