Текст книги "Кто он был?"
Автор книги: Пауль Куусберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
В середине ночи постучали. Было примерно час или чуть больше.
Никакого стука Михкель тогда слышать не желал. Он решил не открывать дверь, кто бы там ни стучался – из своего дома или откуда угодно.
– Боже мой! – испугалась Вайке.
Она была голой, почти голой.
Михкель не отпускал ее из своих объятий.
– Боже мой, – сдавленно снова произнесла Вайке.
Михкель губами закрыл ее рот. Он не осмеливался шевельнуться. Из-за человека, который стоял за дверями. Пружины дивана могли заскрипеть, сквозь тонкую дверь это могло быть услышано. Но Вайке не успокаивалась. Михкель чувствовал, как она пытается высвободиться из объятий. И лишь крепче сжимал ее. Он уже не думал о человеке за дверями, вообще ни о чем.
Постучали снова, настойчивее.
Явно что-то чрезвычайное, пронеслось в сознании Михкеля, по ночам гости к нему не наведывались.
Он отпустил девушку. Ночь была светлой, Михкель видел испуганные глаза Вайке; ее лицо, которое мгновение назад еще пылало, сейчас было без единой кровинки. Она пыталась чем-то прикрыться, потянула на себя первую попавшуюся одежду, ею оказалась плиссированная юбка, которую Михкель только что снял с нее. Вайке не противилась, сама сдвинула бедра, чтобы ему было легче сделать это, она не отпихнула его руки, когда он коснулся ее нижнего белья, Вайке хотела, чтобы Михкель поступил именно так, как он поступает. Сразу, как только они вошли в комнату и он поцеловал ее, Вайке прильнула к нему всем телом, давая понять, чтобы он взял ее, во всяком случае Михкель так это понял, но спешить не стал. Правда, и он несколько раз поцеловал ее и тоже крепко прижал к себе, затем усадил Вайке на диван, чуточку отодвинулся и начал рассказывать.
Вайке дожидалась Михкеля на соседней улице. Действовал, правда, комендантский час, но Вайке полицейских не страшилась, ходила взад-вперед по улице. Одни открытые ворота она все же приметила, чтобы скрыться за ними, если появится какой-нибудь полицейский. Это Вайке рассказала ему сама. Михкель забыл про свое обещание, утром он еще помнил о нем, но днем события так захватили его, что слово, которое он дал Вайке, вымелось из головы. На собрании она ему уже не вспоминалась, хотя он и поклялся, что встретит ее у больницы, – в восемь вечера Вайке освобождалась. Вначале она ждала, высматривала из коридора, когда он, наконец, появится, устала от ожидания, пошла домой, потом отправилась искать его.
– Я знала, что ты находишься там, сразу это поняла, когда ты не пришел. Нет, не сразу, догадалась, когда хирург сказал, что сегодня в Рабочем спортзале происходит большое собрание красных, что весь город гудит об этом. Что теперь, когда в Эстонии находятся базы, коммунисты уже ни Лайдонера и никого другого больше не боятся, что теперь в Эстонии будет как в Литве. Повсюду на стенах домов наклеены или пришпилены кнопками объявления о собрании, и одну такую бумажку хирург прочел собственными глазами. Тут я поняла, что, если состоится такое собрание, ты окажешься там. Поняла, что не придешь, ведь для тебя митинги важнее, чем я, куда важнее…
Так говорила Вайке, и Михкель признался, что действительно не смог прийти из-за собрания. Сказал, что это было не обычное мероприятие, что хотя он присутствовал на многих рабочих собраниях, но на таком еще не бывал. Просторный спортивный зал был заполнен до отказа, ни одного местечка не было, вдоль стен люди стояли, притиснувшись друг к другу. Пришли сотни людей, не меньше тысячи, а это значит, что рабочих уже не пугают наставления и запреты властей. Полицейских и шпиков из зала выгнали. Михкель долго рассказывал о том, кто выступал и о чем говорили, он все еще находился под впечатлением собрания. Правда, понимал, что это Вайке не интересует, она не проявляла никакого интереса к политике, самого малого, и все равно продолжал рассказывать. Он не мог иначе, должен был выговориться, поделиться с кем-то своими впечатлениями. Если бы Вайке не ждала его на улице, он бы поспешил к родителям и стал бы рассказывать им о том, что произошло сегодня в Рабочем спортзале. Сказал, что за многие годы впервые говорили открыто о том, что народ думает о правительстве, перед президентом были поставлены твердые условия, потребовали сформирования нового правительства, потому что власть Улуотса ничем не лучше власти Ээнпалу, которая все время затыкала народу рот. У Михкеля на собрании возникло ощущение, что это собрание означает начало чего-то нового. Во всяком случае ясно, что молчаливому состоянию времен Пятса – Лайдонера пришел конец, что рабочие больше не боятся властей, им придавало смелости пребывание под боком частей Красной Армии. После собрания Михкель под раскидистыми каштанами у Рабочего дома возбужденно обменивался мыслями с товарищами, все были одинаково вдохновлены, казалось, собрание зарядило их новым духом.
Вайке сперва терпеливо слушала его, но вскоре ей надоело, и она сказала, что в жизни есть нечто более важное, чем политика, чем разные там собрания, даже такие, на которых во весь голос говорят правду. Михкель спросил, что же это за нечто, и Вайке ответила одним словом, вернее, двумя. И эти два слова были: «Человек сам». Михкель хотел возразить, собственно не возразить, а уточнить, что и для него важнее всего человек, что на собрания он и ходит именно ради самого человека, но не смог этого сделать. Вайке снова крепко прижалась к нему, и ее тело было таким горячим и зовущим, что оно затмило все другое. Он ответил на ее зов, схватил в объятия, руки их ласкали и обнимали, они жили только друг для друга – и тут раздался стук.
Сильный стук повторился.
Михкель начал поспешно одеваться, крикнул: «Сейчас», за дверью его должны были слышать, он поймал себя на мысли, что голос был возбужденным, кинулся было в одних трусах к двери, но понял, что в подобном виде неприлично, что так он просто не мог выйти, и, лишь натянув штаны, пошел открывать.
За дверью стоял Сассь, Александр Раавитс. Никогда раньше Раавитс к нему домой не приходил.
Михкель не позвал друга в комнату. Из-за Вайке и чтобы тот ничего не заметил. Не хотел, чтобы Сассь понял, что у него находится женщина. Он старался стоять так, чтобы загораживать собой все. Ему было неловко.
К счастью, Раавитс и не пытался войти.
– Приходи сейчас же на Тынисмяэ, – сказал Раавитс без вступления. – Легавых не бойся, они, правда, шныряют вокруг Рабочего дома, но вцепляться зубами не станут. По крайности сегодня. Давай, и как можно скорей.
– Что случилось? – все еще чувствуя неловкость, спросил Михкель.
– Там узнаешь. Мне просто некогда, должен побывать еще в двух местах. – Раавитс сделал паузу и с усмешкой добавил: – Ну и сон же у тебя.
Улыбаясь, Сассь ушел, Михкель понял, что друг обо всем догадался.
Ему было неприятно.
– Ты уходишь? – Вайке, конечно, слышала их разговор.
– Да, – сказал Михкель, но вместо того чтобы надеть рубашку, начал снимать с себя штаны.
– Отправляйся, – произнесла Вайке. – Я ведь для тебя ничего не значу.
– Я иду ради самого человека, – пошутил Михкель и хотел было снова улечься рядом с ней.
– Не надо, – прошептала она словно бы сквозь слезы. – Не надо. Тебя ждут. Я так не хочу. Иди. Одевайся и иди.
Вайке оттолкнула его, встала с дивана и сама начала одеваться.
Ночь была светлая. Михкель ясно различал тело Вайке. И ощущал печаль, которой она была охвачена. И разочарование, и даже озлобление, которые исходили от нее. И которые он воспринимал.
Они оделись почти одновременно.
Михкель хотел обнять Вайке, но она отодвинулась.
– Иди, тебя ждут. Не позволяй дожидаться. Твои товарищи не такие, как я, которую ты можешь водить за нос своими обещаниями.
Тут словно бы что-то сломалось в Вайке.
– Я чувствую, что вообще не нужна тебе. Это наша последняя… встреча. Ты игрался со мной. Я была большой живой игрушкой, которая веселила тебя.
И опять в душе Вайке произошла перемена.
– Иди, торопись, беги.
В последних словах прозвучало нескрываемое ожесточение. И затем уже явная открытая злоба.
Вайке не стала ждать, пока Михкель откроет ей дверь, поспешила уйти. Громыхая каблуками по лестнице, она прямо-таки сбежала вниз. Михкель догнал ее лишь в воротах. И не догнал бы, если бы ворота не были заперты. Видимо, Сассь махнул через забор, промелькнуло в сознании Михкеля.
Он отомкнул замок. Схватил Вайке за плечо. Она опять вырвалась и заторопилась направо. Без единого слова, и у Михкеля не нашлось слов. Они расстались, не попрощавшись, ничего не сказав. Будто были глухонемыми или уже ничего не значили друг для друга.
Михкелю было жаль Вайке. Впервые подумал, что, видимо, он значил для Вайке чуть больше, чем бывает при мимолетном знакомстве. Они и познакомились случайно, в Пирита, и Михкель воспринял их отношения как внезапно возникшие и быстро преходящие. Завлекающей стороной при знакомстве, а также и интимном сближении оставалась Вайке. Она была молодой, красивой медсестрой, которая сумела его зажечь, Михкелю она представлялась женщиной, для которой он был не больше чем случайным любовником. Или он ошибался?
Долго размышлять над этим времени не было. Ни в эту чудесную белую июньскую ночь, ни потом Вайке больше не разыскивала его, и он не искал ее. Эта ночь все изменила в жизни Михкеля. Сам он этих перемен и не представлял. В ту ночь по крайней мере.
Это была тревожная ночь. Полная действий, идей, эмоций и азарта, воодушевления и восторга. Дойдя до Тынисмяэ, он сразу же увидел полицейских. Один стоял на углу улицы, метров за двадцать от него. Два других переговаривались перед витриной кинотеатра «Кунгла». Золотокозыречник и никелевый козырек. Констебля он знал в лицо, тот несколько раз сидел у них на собраниях. Заметил также какого-то подпоясанного, в светлом плаще и в светлой шляпе человека, который медленно прохаживался взад и вперед по улице Бедных грешников, и подумал, что это явно шпик. В Доме профсоюзов долго разговаривать с Михкелем ни у кого времени не было, у всех множество дел. Сразу стало ясно, что происходило какое-то необычное мероприятие: подготовка к большой рабочей демонстрации, которая должна была начаться митингом на площади Свободы. Уже прошедшее накануне в Рабочем спортзале собрание было необычным, во времена молчаливого состояния никогда раньше подобного не происходило, теперь, значит, решено пойти еще дальше, выйти на улицы. Все говорили об одном и том же, что полиция их не остановит, не посмеет остановить. Как не осмелились власти разогнать собрание в Рабочем спортзале, так побоятся они помешать и демонстрации. Видимо, тут сыграли свою роль советская нота и Жданов, который прибыл в Таллин и был у Пятса. Положение, когда парализован аппарат буржуазного насилия, необходимо использовать, нужно свергнуть власть Улуотса – Юрима – Пийбу и вместо нее установить подлинную власть народа. О необходимости свержения военных провокаторов и установления народной власти говорили еще вечером. Михкель понял одно, – что рабочий класс пошел в наступление. Ему тут же дали задание: поспешить на текстильную фабрику к старейшине Круупу и позвать его в Рабочий дом. Поговорить с Круупом о предстоящей демонстрации. Михкель знал Круупа, человека лет на десять старше его, серьезного, который был на ножах с деятелями Рабочей палаты, называл их приспешниками Пятса.
В следующую ночь, уже после демонстрации, после того как вынужденный маневрировать президент – с балкона Кадриоргского дворца он пытался успокоить недовольство народа, но к его лавирующей речи не прислушались – привел к присяге новое правительство, народное правительство Вараса, Михкель вместе с Раавитсом были на дежурстве в Рабочем доме. Там они долго обсуждали бурные события минувшего дня. Кроме них на дежурстве были и другие люди, всего десять человек, большинство Михкель знал. Дежурство было организовано на всякий случай. Пятс, правда, своим декретом утвердил новое правительство, оружие из полицейских участков было изъято и собрано в Рабочем спортзале, политическая полиция распущена, и вооруженная самозащита преобразована, однако армия сохранила оружие, наверное, и у кайтолитчиков оно еще имелось, и невесть откуда могли всплыть темные силы, чтобы создать беспорядок, нарушить спокойное течение событий, спровоцировать столкновение.
– Я не думал, что так много народу выйдет на улицу, – уже в который раз говорил Михкель. То, что на площадь Свободы и в Кадриорг пришло столько людей, его обрадовало. Прямо-таки в восторг привело. Когда он с рабочими текстильной фабрики пришел на площадь, там собралось не так много рабочих, едва ли с тысячу, и он испугался, что демонстрация будет немощной. Но люди все прибывали, рабочие некоторых заводов шли колоннами, размахивая красными флагами. Чем яснее народ понимал, что действительно будет так, как сказано в воззваниях, что полиция не станет мешать демонстрации, тем больше людей примыкало к ней. Народ был всюду – на площади Свободы, в Кадриорге, у Центральной тюрьмы и у дворца Тоомпеа.
– Я знал, что рабочие нас поддержат, потому, что мы свершили то, к чему они были в глубине своей души готовы, – сказал Раавитс.
Михкель отнесся с некоторым сомнением к словам Сасся.
– Тогда ты был самым знающим человеком в Рабочем доме, – поддел он товарища.
– А чего мне сомневаться, если я знаю рабочих, – твердо произнес Раавитс. И эти слова Михкель принял как мудрость задним числом.
– Крууп не был столь уверен, как ты.
– Крууп? Не может быть.
– Крууп думал, что работу, конечно, оставят все, но все на площадь Свободы не придут. Побоятся. Резиновых дубинок и хозяев. У них в феврале больше ста человек лишилось работы. Нехватка сырья и сужение рынка. Работают четыре дня в неделю.
Раавитс не собирался уступать.
– Крууп, конечно, мог так сказать, хотя в это трудно поверить, наверное, ты его неправильно понял. Но если и говорил, то просто взвешивал факты. Вышла, как ты хорошо знаешь, вся их фабричная смена. Крууп должен был чувствовать и знать своих людей. Дух сопротивления текстильщиков он все же знает.
Сказав так, Сассь вдруг спросил:
– Собираешься жениться? Или так, хороводишься?
Значит, Раавитс и впрямь все увидел. Увидел и понял.
5– Я бы дал ему хорошую характеристику, – ответил Михкель Энну Вээрпалу. – Непременно положительную. Что бы я там именно написал, с ходу сказать трудно. Прошло свыше сорока лет с того времени, когда мы в профсоюзах тащили одну телегу. Он в профсоюзе строительных рабочих, я среди торговых работников. Да, свыше сорока лет, может, поймете меня.
Положив себе новый кусок пирога, молодой человек, который ел вовсе не из приличия, а потому, что у него, казалось, был волчий аппетит, чистосердечно признался:
– Полностью не могу. Подлец останется подлецом, а честный человек честным, сколько бы там лет ни прошло.
Михкель усмехнулся:
– Если пользоваться подобными категориями, то конечно. К сожалению, в трудовой характеристике нельзя ограничиваться столь общими оценками, как хороший или плохой. Этого мало. В служебной…
Энн Вээрпалу не дал ему кончить.
– А если эти столь общие оценки или категории, как вы только что сказали, все же использовать?
Михкелю не понравилась нетерпимость молодого человека. Не нетерпимость, а просто бестактность, отметил он про себя. Все же невыносимо бестактный парень. К сожалению.
– В таком случае я не стал бы ломать голову или вспоминать прошлое. Если уж хороший или плохой, то – хороший. Если честный или пройдоха, то – честный. Если трудяга или бездельник, то – трудяга. Если смелый или трус, то – смелый.
Говоря это, Михкель с еще большим вниманием приглядывался к сидевшему напротив гостю, чтобы понять, с кем же он в конце концов имеет дело. С виду деловой и основательный. Такое впечатление осталось от предыдущего разговора. Изучать газеты и составлять картотеку поверхностный студент не станет. Те занимаются компиляцией, они не исследуют. Однако Михкелю показалось, что молодой человек помимо всего таит еще какую-то заднюю мысль, какой-то личный интерес. Не объективное отношение к вещам, присущее студентам, а также исследователям, которые стоят в начале своего научного пути, а… И на этот раз Михкель осадил свои горячие мысли. С какой стати искать скрытое начало, видимо, он имеет дело со своеобразным темпераментом. Человек, который не может воспринимать вещи беспристрастно или отстранен но. Который любой работе отдается целиком. С одной стороны, основательность, с другой – свойственное молодости нетерпение с ходу достигать ясности.
Молодой человек дополнил мысли Михкеля затаенной иронией:
– Имеются еще такие противоположные пары, как откровенность и двуличие, убежденность и конъюнктурность, конформизм и нонконформизм.
Ну конечно, конечно, конъюнктурность и конформизм, они сейчас в моде. Особенно среди молодежи. Парень все же острый и любитель поспорить, готов волос раздвоить. Из максималистов, которые сегодня расплодились. Ловок хвататься за слово, действительно не откажешь ему в прямоте.
– Кроме названных есть и другие противоположности, – медленно произнес Михкель. – Например, умный и глупый, углубленный и поверхностный, терпеливый и несдержанный и так далее.
И в его голосе появилась ироническая нотка.
– Человек верный или предатель, – снова вставил Энн Вээрпалу.
– Аналогичные противоположности мы могли бы перечислять бесконечно, – сказал Михкель, – дела это не подвинет.
– Вы словно бы уклоняетесь от прямого ответа.
Сказано было весьма резко. Вызывающе, прямо-таки нагло, подумал Михкель. Слова молодого человека хотя и раздражали его, но от этого гость в его глазах менее симпатичным не становился. Михкель решил в свою очередь повести себя вызывающе. Чтобы до конца раскусить сидевшего напротив юношу. Он спросил:
– Что вы, в конце концов, хотите знать?
– Кто был Александр Раавитс? – моментально спросил молодой человек.
– Кто? – повторил Михкель еще раз. – Кто он был?
– Именно. Кто он был?
Парень крепко сидит в седле, снова подумал Михкель, и ему тоже следует быть на высоте.
– Ладно. Если уж вы отыскали в газетах его имя и читали, что он написал, то могли убедиться, что Раавитс был профсоюзным работником. До сорокового года долгое время участвовал в рабочем движении. С каких пор начал заниматься этим, я не знаю. Когда же я стал посещать Рабочий дом, он там был уже своим человеком… Смелее берите еще пирога, если вам нравится.
Михкель себе тоже положил кусочек. Энн Вээрпалу не дал упрашивать себя дважды. У него был действительно хороший аппетит.
Михкель продолжал:
– В революционных событиях сорокового года Раавитс участвовал душой и телом. Он не был приспешником, принадлежал к тем, кто проводил восстание. Был одним из устроителей собрания в Рабочем спортзале…
Молодой человек вновь прервал Михкеля, на этот раз вежливее:
– Извините, что означает собрание в Рабочем спортзале? Где этот зал находился?
Михкель отметил про себя, что историю ретивый исследователь знает плохо. Возможно, и не изучал? Нахватал с газетных страниц и пытается… Что? Сомнение появилось вновь.
– Это нынешний спортзал «Калева» на Пярнуском шоссе, – начал Михкель, но тут же сказал: – Меня удивляет, что вы ничего не знаете об этом собрании. Говорили, что ваша работа посвящена событиям сорокового года.
Михкель отметил, что это смутило гостя. Во всяком случае он не торопился с ответом. И Михкель молчал. Ждал, как тот среагирует на его слова. Молодой человек прожевал, выпил до дна свою чашечку и снова налил из кофейника кофе.
– Ваша супруга печет удивительно вкусные пироги, – сказал он, откидываясь на спинку дивана, и спокойно признался: – О собрании в Рабочем спортзале я, правда, ничего не знаю. Совсем ничего.
– А что вы вообще знаете о сороковом годе? – продолжал допытываться Михкель.
– Только то, что написано в третьем томе «Истории Эстонской ССР», – ответил Энн Вээрпалу и взял еще кусочек пирога. На этот раз с вареньем.
– «Наступающий день» читали?
– Это художественное произведение?
– Воспоминания участников революции.
– Когда эта книга появилась?
– В шестидесятые годы.
– Я тогда еще не умел читать, – улыбнулся Энн Вээрпалу.
Михкелю показалось, что снисходительно, насмешливо. Может, даже извиняюще? Как знать. Во всяком случае ясно было, что напротив сидел совсем другой молодой человек, абсолютно другой, не тот, каким он представлял его раньше. Не любитель истории. Отнюдь не с е р ь е з н ы й ученый муж. Но кто же тогда?
– История – наука о минувших временах, – напомнил Михкель. И в его голосе были нотки издевки. – О собрании в Рабочем спортзале говорится и в третьем томе «Истории», которую вы, по вашим словам, все же читали.
– Я вообще не изучаю историю, – признался вдруг молодой человек. – Простите, что я солгал вам. Я учусь на физкультурном факультете. К истории у меня нет столь большого интереса, чтобы изучать ее. О собрании в Рабочем спортзале я, видимо, где-то читал. То ли в «Истории» или еще где. Вроде вспоминается.
Михкель смотрел на молодого человека со смешанным чувством. Кто же сидел напротив него? То, что не почитатель истории, это теперь ясно. Но кто же тогда? Он не спешил спрашивать, ждал, чтобы гость сам объяснил.
И тот действительно продолжил:
– Нет у меня никакой картотеки, я не изучаю выдвинувшихся в сороковом году людей. Я выдумал эту нелепую, теперь я понимаю, что нелепую, историю с исследованием имен. Совсем не для того, чтобы кого-то подразнить, меньше всего вас. Надеюсь, что вы поверите мне. Я сделал это под воздействием обстоятельств. До вас я разговаривал с двумя товарищами, которые должны были знать и знали Александра Раавитса. Я не услышал от них ничего вразумительного, они не хотели особо распространяться о нем. Сказали, что прошло много времени, что ничего не помнят. Один из них предположил, что Раавитса арестовали, но почему, он этого не знает. Может, и знал, но не хотел говорить.
Молодой человек снова стал симпатичен Михкелю. Одно было ясно – что он имеет дело не со злонамеренным типом, который пришел к нему с какой-то недоброй задней мыслью. Михкелю понравилось чистосердечное признание гостя. Будучи человеком прямым, он умел ценить чужую откровенность. Был уверен, что понимает напряженное состояние молодого человека. Парень этот не хитрец, необходимость хитрить как раз и заставила его быть неестественным. «Нелепая история». В самом деле нелепая. Но и не самая идиотская и довольно убедительно изложенная. Провел. Хотя у Михкеля на языке вертелось несколько вопросов, он удержался от них. Молодой человек явно сам объяснит. Без его допытываний.
Михкель не ошибся.
– Теперь вы можете спросить, почему я все же интересуюсь Раавитсом. Если я не исследую события сорокового года, – сказал Энн Вээрпалу. – Дело проще простого – Александр Раавитс мой дедушка. Об этом я узнал лишь недавно.
– Дедушка по матери? – спросил Михкель, пожалев тут же о своем нетерпении.
– Нет, по отцу. Он – отец моего отца.
Так как молодой человек больше не вдавался в объяснения, Михкель сказал:
– Я не очень понимаю. Вы сказали, что ваша фамилия Вээрпалу? Это тоже выдумка? Часть идиотской придумки?
Молодой человек ответил не сразу. Михкель начал уже думать, что угодил в точку.
– Моя фамилия действительно Вээрпалу, – спокойно ответил молодой человек. – И у отца Вээрпалу. Он носит фамилию своего отчима. Моя бабушка по отцовской линии вышла вторично замуж. Ее второй муж, Густав Вээрпалу, усыновил моего отца, которому тогда было два с половиной года. Вот так мой отец и получил новую фамилию. Отец долгое время считал отчима своим настоящим отцом, и я считал этого человека, этого Вээрпалу, родным дедушкой. Мой отец и бабушка скрывали от меня, что Густав Вээрпалу является моим, если так можно сказать, не родным дедушкой. Густав Вээрпалу, отчим моего отца, человек скрытный, меня же он берег, как своего родного внука. Да и мой отец хорошо ладит со своим отчимом. У них есть что-то общее. Оба трудяги, ничего другого, кроме работы, зарплаты и личной жизни, для них не существует. То, что происходит в мире, это их не касается. Я был таким же, пока не узнал, что Густав Вээрпалу не родной мне дедушка. Почему они это скрывали от меня? Не могу понять. Такое ощущение, что они меня обманули.
Молодой человек был возбужден, снова напрягся. Пытался, правда, подавить свое волнение, но не мог. Кровь прилила ему к вискам, его длинные сильные пальцы вертели чайную ложечку. Явно сам не замечал этого.
– Не осуждайте наобум, – сказал Михкель. – Может, они желали вам самого лучшего.
Энн Вээрпалу вскинулся:
– Самого лучшего… – Но тут же взял себя в руки. – Возможно. Но мне они сделали все же плохо. Этой утайкой. Скрыванием правды. Оставались бы тогда уж верны себе до конца. Во всем виновата бабушка. Догадываюсь об этом. Я больше привязан к ней, чем к своей матери. Мать…
Молодой человек прервался на полуслове и сказал:
– Не обращайте внимания на мои последние слова. Разнервничался немного. Хочу сказать только, что теперь, когда я знаю, что мой дедушка не Густав Вээрпалу, не этот корпун-работяга, а некто Александр Раавитс, я хочу знать больше. А именно, кто такой Раавитс или кем он был – мой настоящий, кровный дедушка. Чтобы понять, кто же я. Потомок честного человека или подлеца? Поверьте – мне это важно.
Энн Вээрпалу посмотрел в глаза Михкелю. Тот не отвел взгляда и произнес как можно убежденнее:
– Внуком подлеца ты не являешься. Твой дедушка был честным человеком, которого ты не должен стыдиться.
Михкель не обратил даже внимания, что обратился к человеку на «ты».
