Текст книги "Кто он был?"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

– Я должен был бы сегодня вечером организовать концерт на горке Харью или на площади Свободы, должен был бы приехать со всем оркестром и солистами, а я что сделал?.. Приехал с горсточкой музыкантов, да и эту мысль подал мне начальник политотдела. А теперь и этих людей отпустил. Уж по крайней мере для печатников и для рабочих электростанции мы должны были сыграть. Таллинские рабочие заслуживали бы гала-концерта, – посетовал Кумаль полушутя-полусерьезно, когда они вышли из типографии.

– Не посыпай свою главу пеплом, – попытался его утешить Аннес таким же тоном. – Ни ты, ни я не знали, что нас ждет. Ты дал два концерта, уже это оправдывает твою поездку.

– Посылая нас сюда, Каадик хотел произвести впечатление на Каротамма и Пэрна, – продолжал Кумаль. – Ты же знаешь, наш начальник любит эффекты. Ему хотелось, чтоб высокое начальство заметило нас и моих парней в Таллине, чтоб я доложил – что я тут делаю и кто меня сюда послал. Особенно это, последнее. Ни Пэрна, ни Каротамма мы не встретили. Если Каротамм прибыл, он наверняка придет и на Вышгород. Я спрашивал у Теэяэра, приходил ли он. Пэрн, говорит, был, Вырк отдал ему рапорт на площади перед замком. Насчет Каротамма Теэяэр ничего не знает. Думаю, секретари Центрального Комитета и члены правительства прибудут завтра. Каротамм, наверно, уже здесь, я его знаю.

– Хочешь дождаться членов правительства?

– Нет. Что мне до них. Приказано завтра к полудню вернуться, концерты и в других местах нужны. Интересно, где мы догоним дивизию? В Рапла, Мярьямаа или еще где? Дивизия движется с такой скоростью, с какой может шагать пехота. Едва ли немцы будут огрызаться. Может, в Палдиски или в Хаапсалу и попытаются показать зубы, а раньше едва ли.

– Слава богу! – с облегчением вздохнул Аннес – Я уж боялся, что ты застрянешь здесь надолго. Мне надо завтра утром вернуться в дивизию. Редакция ждет. Сегодня же ночью напишу свою статью.

– В темноте? – удивился Кумаль.

– Электростанция ведь работает, ты сам видел. И в типографии был свет.

– Весь город света не получит, – сказал Кумаль, – станция еще не работает на полную мощность.

– Тогда надо подняться на рассвете. Или по дороге как-то нацарапать статью. – Аннес не терял оптимизма.

Они посоветовались, что делать дальше. Решили побывать на своих прежних квартирах. Сейчас, когда спешные дела были утрясены, у них оставалось немного свободного времени. Прежде всего поехали на улицу Крейцвальда, где жил Кумаль. Долго стучались в дверь квартиры, раньше принадлежавшей Кумалю. Никто им не открыл. Кумаль вынул из кармана ключ от французского замка, попробовал его сунуть в скважину, – он, оказывается, сохранил ключ от своей квартиры. Ключ не подошел, новый жилец сменил замок. И соседние квартиры остались глухи, хотя они стучались и в другие двери. Перед ними не открылась ни одна дверь.

– Здесь жили людишки побогаче, – произнес Кумаль. – Или боятся открыть, или удрали. Глупо вообще было приезжать сюда. Что мне тут понадобилось? У меня в этой квартире не осталось никого из близких, эвакуировался с женой и дочерью. Что я хотел тут увидеть? Цел ли мой письменный стол и двухспальная кровать? Идиот! У самого сорок лет за плечами, а ума еще не набрался. Сентиментальная девчонка, а не мужик.

– Мне тоже хочется заглянуть на старую квартиру, – заметил Аннес – У меня тоже не осталось здесь никого из семьи. Знакомые, конечно, есть, хорошие знакомые. Даже друзья. Свои люди. Я там и родился. Старая деревянная развалюха, вся улица состояла из таких домишек в один или два этажа. Тесные комнатушки, через стены все слышно, уборная во дворе, в лучшем случае – в коридоре. И все же этот дом для меня многое значит. Не только хибара, где я жил, а вся улица. Сегодня утром, въезжая в город, я почувствовал, что Таллин – частица меня самого. Или, вернее, я – частица Таллина. Но сентиментальной девчонкой себя не считаю.

– Ты надеешься найти своих знакомых, а я не знал в этом доме ни единой души, – сказал Кумаль. – Перебрался сюда только за несколько месяцев до войны. Я тоже родился в Таллине, здесь же учился, окончил коммерческую гимназию, год работал курьером в Кредитном банке, потом подался в Вирумаа, в лес. Мой дядя работал там бракером, я стал служащим лесничества, по-нынешнему – счетоводом. В июле сорокового вызвали в Таллин, назначили на высокую должность. Я в свое время был активистом Рабочего клуба, об этом помнили. Эту квартиру получил только в марте сорок первого. С соседями не успел познакомиться, тут люди не общались между собой так близко, как на окраинах. Мальчишкой я жил в Каламая, на улице Коцебу.

Они не спешили отправляться дальше. Кумаль свернул самокрутку и закурил. Аннесу показалось, что приятель что-то обдумывает.

Вдруг капитан Кумаль расхохотался:

– Идиот, ей-богу, идиот! Мы приехали в крытом грузовике и ворвались в дом. Нас приняли черт знает за кого. Может, за энкавэдэшников. Во всяком случае, за таких людей, которым лучше дверь не открывать.

Капитан Кумаль бросил окурок, придавил его носком сапога, открыл дверцу кабины.

– Поехали, что тут еще пялиться.

Аннес почувствовал, что Кумалю досадно было оказаться перед немым домом и запертыми дверями. Аннес скользнул взглядом по окнам, и ему почудилось, будто в одном из окон кто-то выглядывает из-за занавески.

– Там, кажется, кто-то есть, – показал он на окно, где виднелась человеческая фигура.

– Черт с ними! – Кумаль махнул рукой и уселся в кабину. – Пришел, увидел и… остался в дураках. Хватит!

Аннес понял, как Кумаль разочарован.

Они проехали по Нарвскому шоссе, где на домах виднелись таблички «Adolf Hitler Straße», к Вируской площади, затем по Пярнускому шоссе и с улицы Тынисмяэ повернули направо. Аннес все время подсказывал, куда ехать, водитель плохо знал город. Чем ближе к родным местам Аннеса, тем больше попадалось развалин. По левой стороне извилистой улицы все дома сгорели, только кое-где торчали остатки труб. По правой стороне никогда не было домов, там тянулся большой запущенный сад, обнесенный высоким забором с толстыми каменными столбами, где росли старые липы и каштаны, кое-где и клены. Здесь все было как раньше, только доски забора обуглились или вовсе сгорели. Улица Пильвитузе, где когда-то жил Аннес, была уже близко, и у него появилось предчувствие, что он увидит только закопченный фундамент да печные трубы.

Так оно и оказалось. Весь район выгорел. В дом, где жила их семья, было прямое попадание. Половина строения вместе с фундаментом стерта с лица земли, на ее месте глубокая воронка. Аннес подумал: это была, наверное, большая бомба, в несколько сот килограммов или даже в полтонны. От остальной части здания остался кусок фундамента, несколько обугленных бревен и разбросанные закопченные кирпичи от трубы.

Аннес стоял посреди двора, Кумаль остался возле машины покурить. Аннесу следовало бы сразу уехать, здесь уже ничего не было. По краям воронки росла крапива, меж почерневших бревен пробивались пучки травы, там, где раньше стоял мусорный ящик из просмоленных досок, торчали стебли репейника. От березы, росшей во дворе, осталась лишь часть ствола и две-три толстые, наполовину обугленные ветки, более тонкие сожрал огонь. Один из сучьев не дал побегов, на другом он увидел несколько уже пожелтевших листочков.

Что-то удерживало здесь Аннеса, на ногах словно были путы. Он, возможно, простоял бы тут бог знает сколько времени, но Кумаль подошел и положил ему руку на плечо.

– Ничего тут не поделаешь, – услышал Аннес голос друга. – Война. У войны поступь тяжкая.

Аннес улыбнулся. Это была грустная улыбка. Он узнал и прочувствовал страшные стороны войны не меньше Кумаля, он видел города в развалинах, сожженные деревни, кровь и боль, тревогу и скорбь утрат. Но сейчас он думал не об ужасах войны – о своей матери. Но ни в Таллине, ни за Уралом не дано ей было пережить эту войну. Здесь – еще меньше, чем в далекой степной деревне. Аннес понял это, стоя среди развалин отчего дома, на краю воронки, понял еще глубже, чем ранней весной, когда Килламеэс принес ему известие о смерти матери. Он собрался с мыслями, поборол закравшееся в душу горестное чувство.

– Если у нас еще есть время, проедем сюда, – сказал он, указывая на деревянные дома шагах в двухстах, не пострадавшие от огня. Это были такие же старые, покосившиеся и осевшие деревянные строения, как и то, где он жил.

Капитан Кумаль не возражал. Аннес попросил остановиться перед двухэтажным домиком, фундамент которого едва поднимался над тротуаром.

– Здесь жил Пеэтер, мой товарищ по работе, отличный плотник, человек широкого кругозора. Вдруг посчастливится найти его. Сомневаюсь, правда, – война все перевернула, но надеяться надо. Долго меня не ждите, кто знает, может, здесь и заночую. Если Пеэтер дома.

Ему не посчастливилось.

Выходя снова на улицу, Аннес знал, что Кумаль его ждет. Если бы машину завели, шум мотора был бы ясно слышен в доме. Аннес заметил бы это, хотя все его внимание было сосредоточено на Альме, жене Пеэтера. Она открыла дверь, сначала испугалась, потом узнала его и позвала в комнату. Альма обрадовалась, бросилась ему на шею, но улыбка тут же исчезла с ее лица, когда Аннес спросил, где Пеэтер и что он делает. Альма ответила не сразу, ее оживление угасло, она казалась теперь совсем старой женщиной. А ведь ей не было и пятидесяти, может быть, лет сорок пять. Пеэтер всегда гордился своей женой, она выглядела гораздо моложе своих лет, прямо-таки недавно обвенчанной молодушкой. Аннес с сочувствием глядел на стоявшую перед ним женщину, понимая, что не услышит ничего хорошего. И не услышал. «Пеэтера больше нет», – прошептала Альма, и ее большие, глубоко сидящие глаза налились такой скорбью, что Аннес испугался. Альма рассказала, что за Пеэтером пришли через неделю после захвата Таллина немцами. Арестовали его эстонцы; отец одного из них был владельцем дома на Пярнуском шоссе, а сам он раньше служил в полиции. Этот человек через год или два получил свое: погиб где-то за Псковом, где полицейский батальон охотился за партизанами. Отец полицейского теперь ругает немцев, дурно говорит и о своем сыне: мол, не сумел держаться в стороне, сам полез на рожон. Пеэтера обвинили в активной коммунистической деятельности, хотя он и не был партийным. Но его выбрали в завком, а это доказывало, что он сочувствует коммунизму. Кроме того, у них нашли «Капитал», другие книги Маркса, а также Краткий курс истории партии, что послужило вещественным доказательством коммунистических взглядов Пеэтера. Услышав это, Аннес подумал о том, что и он виноват в смерти Пеэтера, ведь это он в свое время убедил Пеэтера подписаться на «Капитал» и избранные сочинения Маркса и Энгельса. Все книги Пеэтера перерыли. Он имел обыкновение собирать газетные подвалы, сшивать их. Ему очень нравилось перечитывать и переплетать их. Аннес знал, что Пеэтер уважает печатное слово, берет книги и в центральной библиотеке. Пеэтер не пил и не беспутничал, но в карты играл охотно, только не в очко, в которое всегда играют на деньги, он не был азартным игроком. Пеэтера расстреляли уже 22 октября, так сказали Альме, когда она принесла в тюрьму передачу. Пеэтер был уверен, что его никто не тронет, он же не член партии, не какой-нибудь важный деятель, он и до, и после июльских событий оставался при своей стамеске, пиле и рубанке, что с того, что выбрали в завком. Однако это поставили в вину. И то, и другое – и членство в завкоме, и коммунистическую литературу. Когда Альма опять упомянула об этих книгах, у Аннеса снова мелькнула мысль: он тоже виновен в смерти Пеэтера. Но он понимал, что и без этих книг Пеэтера ждал расстрел. Буржуазия, оттесненная в сороковом году, была осенью сорок первого пьяна от дурмана мести. С обвинениями подробно не разбирались, судебных процессов не вели. Сотрудничество с коммунистами было достаточным основанием, чтобы человека поставить к стенке. И о своих детях Альма ничего не знала, дочь угнали на работу в Германию, а Удо, ее сын, когда в начале августа объявили мобилизацию юношей 1927 года рождения, бежал, хотел укрыться в Ярвамаа у бабушки и дедушки – отец Альмы арендовал маленький хутор в Колги. Аннес попытался ее утешить. Удо скоро вернется, район Ярвамаа уже очищен от немцев, скоро она увидится с сыном. Но Аннес прочел в глазах Альмы, что она не верит его словам, боится самого худшего, она видела уже столько горя, что не смеет больше надеяться. Альма так и сказала: Удо, наверно, схвачен властями, его или расстреляли на месте – в газетах грозили так делать со всеми, кто уклоняется от мобилизации, или насильно одели в немецкую форму и послали под Нарву, в легион. Аннес всячески старался ободрить Альму, но это ему, видимо, не удалось, так он сказал и Кумалю.

От жены Пеэтера Аннес узнал также, что за ним, Аннесом, приходили к вечеру того же дня, когда немцы вступили в город. Вся улица говорила о том, что хотели забрать всех Коппелей – и молодых, и старых, что дверь их квартиры взломали и при этом ругались: не удалось ликвидировать красное змеиное гнездо! Все, что получше, что хоть чего-нибудь стоило, растащили потом в течение недели-двух, комната стояла совсем пустая. Хозяин дома пытался протестовать, но молодчики с белыми повязками делали свое дело.

Когда ехали обратно на Вышгород, Аннес почувствовал, как он устал. Устал от впечатлений – и радостных, и тягостных, устал от всего, что видел, слышал, испытал за эти предвечерние часы. Наверно, давала себя знать и прошлая, почти бессонная ночь, многие последние дни и ночи, всех взволновавшие. Успешное развитие наступления лишило их сна, зато прибавило каждому энергии. Как только редакционная работа давала хоть малейшую возможность, каждый старался двигаться вместе с одним из полков, в который его сильнее всего тянуло. Редакция каждый день меняла свое местонахождение, корреспонденции они вынуждены были писать на ходу, ночи уходили на прием сводок Информбюро, набор, верстку и печатание газеты, хорошо, если рано утром удавалось поспать. Сейчас, сидя рядом с капитаном Кумалем в тесной шоферской кабине, Аннес ощущал как бы спад внутреннего напряжения. Он подумал: если капитан Теэяэр окажется верен своему слову, в чем Аннес и не сомневался, если им действительно дадут отдельную комнату, он сможет как следует выспаться. По крайней мере пять-шесть часов, утром надо рано встать, чтобы еще до отъезда, написать корреспонденцию о том, как шло освобождение Таллина. Есть на Вышгороде свет или нет, он все равно сначала отдохнет, потом будет писать.

Но все получилось по-другому.

Когда они возвратились на Вышгород, начинало уже смеркаться. Кумаль беспокоился о своих музыкантах, еще не вернувшихся из города. К Аннесу подошел сержант из роты Теэяэра и сказал, что его разыскивает какая-то женщина, дожидается и сейчас. На площади перед замком. Аннес поспешил туда, где, по словам сержанта, его ожидали. Рядом со сводчатым въездом, чуть правее, в нескольких шагах от парадной двери действительно стояла молодая женщина, с первого взгляда показавшаяся ему знакомой. Но было уже почти темно, женщина стояла к нему спиной, разговаривая с высоким лейтенантом.

«Тийя! – молнией мелькнуло в голове Аннеса. – Неужели Тийя?»

Он не ошибся, его ждала Тийя.

– Я ждала тебя, – спокойно произнесла Тийя, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном. – Подумала – если ты уже в Таллине, то обязательно придешь сюда, весь город говорит, что на Вышгороде эстонские ребята. А если ты и не придешь, здесь, может быть, узнаю, где тебя искать. Сначала ваши люди приняли меня за пташку, которая хочет пристроиться к бойцам дивизии, у меня сразу оказалось три-четыре кавалера. Потом появился какой-то капитан, и я обратилась к нему. Разумный, видно, человек, понял, что я не ищу приключений, а когда я спросила о тебе, сказал, что ты придешь ночевать сюда. Нигде больше тебя искать не сумела.

Аннес был поражен. Он держал руку Тийи в своих ладонях и взволнованно глядел в ее большие глаза. Лейтенант отошел в сторонку, потом козырнул и удалился.

– Тийя, – пробормотал Аннес, – это и в самом деле ты.

– Я. Узнал меня все-таки… Ты смотришь так, будто не веришь своим глазам.

Аннес понял, что Тийя рада их встрече.

– Я страшно доволен, – признался Аннес.

– Я тоже. Боялась уже, что ты сюда и не придешь. – Тийя высвободила руку, отступила на шаг и посмотрела на него с улыбкой. – Тебе идет военная форма, – произнесла она, и Аннес уловил в ее голосе знакомые, такие обычные для Тийи насмешливые нотки. – Ты как настоящий офицер.

Аннес засмеялся:

– Тебя время не исправило.

Теперь он тоже ее внимательно рассматривал.

– Не смотри так. Я уже старая бабка.

– Да, уже совсем старушенция.

Теперь рассмеялась Тийя:

– Тебя тоже годы не исправили.

Эти подтрунивания друг над другом помогли Аннесу успокоиться, победить волнение, вызванное неожиданной встречей. Он спросил:

– Откуда ты узнала, что я в Таллине, как догадалась искать меня здесь?

– Что ты в Таллине, я знала. Сестра слышала твою речь на площади Свободы. Ты сказал, кто ты, и посоветовал людям возвращаться на свои рабочие места. Она искала тебя, но не нашла, ты говорил через репродуктор, наверно, из какого-то другого места, не там, где были музыканты.

– Микрофон находился в одном из домов на Карловском бульваре, – уточнил Аннес.

– О том, что ты в Таллине, узнала от сестры, а Вышгородский замок придумала сама. Что ты именно здесь.

– Какая из твоих сестер меня слышала?

– Старшая, Лийде. Она прибежала ко мне, стала просить, чтоб я тебя разыскала. Она беспокоится о муже, его мобилизовали в сорок первом. Ты что-нибудь о нем знаешь?

– Я вообще его не знаю.

– Его фамилия Силланд. Велло Силланд, фамилия переделана на эстонский лад. Раньше он был Зиленберг. Фридрих Зиленберг.

Аннес покачал головой:

– О Велло Силланде ничего не знаю. Не видел и не слышал. Но это не значит, что он не служит в нашем корпусе. Корпус большой, две дивизии, кроме того, артиллерийский полк, спецподразделения, запасной полк. В Таллин прибыло всего несколько батальонов. – Но тут же быстро добавил: – Сейчас узнаю, может, он попал в состав десанта.

– Какого десанта?

– Мы называем десантом ударную группу, которая прорвала фронт и первая вступила в Таллин.

– Нет, здесь его нет. Я уже спрашивала капитана, который тебя знает. Ни в его роте, ни во всем батальоне нет человека по фамилии Силланд.

Аннес убедился, что Тийя осталась прежней Тийей, энергичной девушкой, которая со всем умеет справиться. И внешне она не изменилась, даже не казалась старше, хотя с их последней встречи прошло около четырех лет.

– Ты пришла ради Лийде?

Аннес рад был бы проглотить свои последние слова – сразу почувствовал допущенную бестактность.

Тийя ответила спокойно:

– Пришла ради Лийде, ради тебя и ради себя самой. – И сразу же спросила: – А что – не надо было приходить? Вам запрещено с нами общаться?

– О господи, Тийя, ты говоришь так, словно ты одной веры с теми, кто писал в газетах и трубил по радио, будто с приходом Красной Армии наступят страшные времена. Что людей будут вешать на телеграфных столбах, без суда, разумеется, а женщин сначала изнасилуют.

– Извини. Но почему ты так спросил?

На улице стало совсем темно. Аннес не видел уже глаз Тийи. Он смутился, чувствуя, что говорит совсем не то, что хотел.

– Да что мы здесь стоим, пойдем в замок, там лучше. У меня и моего товарища, славного человека, отдельная комната, целая квартира. Будь нашей гостьей. Потом отвезем тебя домой. На машине. Грузовой, правда, но все же на машине. Где ты живешь?

– Аннес, я правда пришла ради тебя, сильно хотелось тебя видеть, у меня осталось мало близких людей. Ради Лийде тоже, но не только ради нее, она могла бы и сама прийти, что с того, что теперь начали бояться мужчин. В гости меня не зови. Я должна сейчас же идти.

Аннесу пришлось еще раз подивиться детской непосредственности Тийи. Или это был продуманный расчет? Аннесу стало неловко, что он мог такое подумать.

– Тогда я провожу тебя, – решил он.

– Все не так просто. Когда тебя ждала, было… А теперь…

Тийя замолчала. Она, как видно, на миг потеряла свою обычную самоуверенность.

– Что теперь? – встревожился Аннес.

– Ладно, проводи.

Аннес не совсем понимал ее.

Оказалось, что Тийя живет не так уж далеко, в каком-нибудь километре от Вышгорода, на улице Фальгспарги, со двора. Для деревянного дома здесь были неожиданно высокие потолки и широкие окна, в таких домах жили люди среднего круга. В передней на вешалке висело много женской верхней одежды, Аннес не заметил ни одного мужского пальто. Он хотел повесить шинель в передней, но Тийя не позволила. Она проводила его в небольшую, тесно заставленную мебелью комнату. Вплотную прижатые один к другому, тут стояли платяной шкаф, комод с точеными ножками и резьбой, линялый диван, покрытый белой материей. Кресло с такой же обивкой и резной спинкой, круглый обеденный стол под вязаной скатертью, узенькая книжная этажерка, опять-таки с точеными ножками, и две высокие подставки для цветов с такими же ножками; на них стояли в горшках незнакомые Аннесу цветы с длинными, ниспадающими тонкими листьями. Диван, кресло, этажерка и цветочные подставки, очевидно, относились к одному гарнитуру. Не увидев здесь кровати, ни для взрослого, ни детской, Аннес подумал, что Тийя, наверное, пользуется какой-нибудь соседней комнатой. В прихожей было четыре двери, одна узенькая, по-видимому, в уборную. Судя по нагромождению мебели, здесь жило несколько семей, с щепетильной точностью разделивших помещения и мебель. Аннесу квартира напомнила жилье старых дев, принадлежащих к чуть более «изысканному» кругу. Он начал догадываться, что Тийя занимает комнату в общей квартире с другими жильцами.

Так оно и было. Тийя жила здесь всего второй месяц.

– Раньше мы жили на улице Сакала, недалеко от еврейской церкви и Рабочего театра, там было очень хорошо, это была квартира мужа.

– Ты замужем? – удивился Аннес.

– Не знаю, замужем я или нет, – равнодушно ответила Тийя.

Слишком равнодушно, подумал Аннес, пристально следя за Тийей.

– Вышла замуж в сорок втором году. За человека, которого ты не знаешь. Совсем из другой среды, чем мы. Интеллигент во втором поколении, его отец был адвокатом. Его фамилия Каск, Магнус Каск. Я теперь тоже Каск, госпожа Каск, как здесь (Тийя показала глазами на соседнюю комнату) меня называют. Раньше я была Кольв, теперь Каск. Тийя Каск звучит неплохо. – Тийя помолчала и перевела речь на другое: – Мне нечем тебя угостить, только чаем с малиновым вареньем. Варенье у меня есть, наследство от свекрови. Больше нечего тебе предложить.

Аннес решил все узнать.

– Где твой… где твой муж?

– Не знаю, – ответила Тийя. – В самом деле не знаю. Может, уже добрался до Швеции, а может, на дне Балтийского моря. Он уехал с матерью на Хийумаа, откуда родом его отец, там у него родственники, которые должны были его переправить за море. Звал меня с собой, не из вежливости, не только для виду, чтоб свою совесть успокоить, а всерьез. Просил, угрожал, запугивал. Я не поехала. Зачем мне было бежать в Швецию, если я своего мужа не любила и тогда, когда мы поженились.

– Почему же ты вышла замуж?

Аннес не понимал Тийю.

– Тогда думала, что люблю. Не очень, но все-таки немножко. Одной жить было страшно, Аннес. С приходом немцев все перевернулось. Мануфактурный магазин, где я работала, подчинили какой-то немецкой фирме, торговать было нечем. Один заведующий стал ко мне приставать, прямо требовал, чтоб я с ним спала, противный, плешивый, к немцам подлизывался. Я не могла там оставаться. Работу вообще было трудно найти. И отец потерял работу, оказался для новых хозяев слишком старым и хворым. Он, конечно, был болен, хотя еще с царского времени работал на этом заводе. Не смог пережить, что его выбросили за ворота. Нового заработка не нашел, все его считали слишком старым и слабым, к тому же он только и умел, что точить и сверлить железо. В конце года мы похоронили его.

Мать не увольняли, она сама ушла, уже не могла выполнять все, что требовали, да на остмарки ничего и нельзя было купить в лавках. Мать уехала в деревню к своей сестре, там за еду делает все, что приходится делать на хуторе и что она еще в силах делать. Начала гнать самогон, помнишь, она когда-то пробовала тайком продавать водку. Попалась, ее арестовали, каким-то образом выпуталась, но совсем сдала. Она ведь по натуре не спекулянтка, ее тогда нужда заставила тайно торговать водкой – нужда и ее заветная мечта. Она всю жизнь мечтала иметь бакалейную лавку, маленькую лавчонку, где она была бы хозяйкой. Это была наивная мечта, она, верно, и сама это понимала, и все-таки носила ее в душе. Старшая сестра оплакивала мужа, верила тому, что писали в газетах и твердили по радио, – будто всех мобилизованных в Эстонии мужчин сослали в Сибирь, на каторгу и там они мрут как мухи от непосильного труда и голода. Средняя моя сестра Эрна, ты помнишь, она самая красивая из нас, начала гулять с одним баварцем, тыловиком-фельдфебелем, я терпеть не могла этого увальня и обжору. Потом я познакомилась с Магнусом, впрочем, нет, Магнуса я знала раньше. Магнуса знала со школьных лет, он учился в реальном, а я, как ты знаешь, в «конной гимназии». Вы, мальчишки, называли так нашу женскую школу, бегали за нами, а за спиной насмехались. Форменные шапки у нас были, конечно, ужасные… Баварец-фельдфебель, с которым гуляла Эрна, пробовал меня заманить в офицерскую столовую, в клуб или ресторан официанткой, я не захотела быть подстилкой немецкой. И тут появился Магнус. Он работал в банке, кажется, в земельном банке, ненавидел и немцев, и тех, кто бегом бежал к Мяэ, работать в самоуправлении. Русских тоже не терпел, себя считал патриотом и надеялся на англичан. Это я поняла позже, сначала мне было довольно и того, что он ненавидит нацистов. В этом году весной, нет, в начале лета его арестовали. Но месяца через два выпустили, друзья помогли, у него было много друзей, помогли и друзья отца. Вытащили его из когтей гестапо – так он говорил. Как только освободился, начал строить планы, как перебраться за море. Его отец жил в Швеции, уехал туда как раз перед переворотом сорокового года и не вернулся. Жил бы отец в Эстонии – Магнус на мне не женился бы, так мне кажется. Свекровь меня презирала, считала, что я низкого происхождения, за глаза так и называла меня – девчонкой с окраины. Я не интересовалась ни делами, ни планами Магнуса, ни людьми, которые начали к нему ходить. Он, наверно, был связан с какой-то группой, которая мечтала вернуть старый строй. «Допятсовскую демократию», как он признался как-то под хмельком. Тогда я сгоряча назвала его трусом, сказала, что он дорожит только своей жизнью. Я его возненавидела, он стал мне противен, как только я поняла: он доволен, что Рийна умерла.

– Рийна умерла? – со страхом повторил Анн ее.

Глаза Тийи налились слезами.

– Я сама виновата в ее смерти, – еле слышно произнесла Тийя. – Я, только я. Я не должна была идти на вечеринку к приятелю Магнуса. Приятель этот был врач по кожным и венерическим болезням, имел большую практику. Магнус уверял, что Макс – его настоящее имя было Максимилиан – спит с каждой пациенткой, какая ему понравится. Макс часто устраивал вечеринки, гостей бывало немного, шесть – восемь человек, всегда парами. У него самого каждый раз оказывалась новая партнерша, жена от него ушла. Хотя время было тяжелое, подавались дорогие закуски, всякие деликатесы и напитки – пациенты приносили. Он был гурман, вообще странный тип, уверял, что ненавидит женщин, а сам не пропускал ни одной… Да что я так долго об этом… В тот вечер я рано уложила Рийну спать, не хотелось мне оставлять ее одну, но Магнус настаивал, чтоб я пошла с ним. Рийна уже большая, умная девочка, убеждал он меня. Рийна и правда была умница, смелая и бойкая, совсем не робкая. Когда над городом загудели самолеты и послышались взрывы, небо во многих местах запылало, я побежала домой. Магнус – за мной, испугался, страшно боялся бомб, у него не было детей, потому и боялся. Я не чувствовала страха, была только одна мысль – как скорее добраться домой. Когда добежала, наш дом уже горел. Я ворвалась в дом и нашла Рийну в кроватке. Одну секунду я была счастлива, так счастлива, как может быть мать, спасшая свое дитя от смерти, но через миг все рухнуло, она уже была мертва. Угорела, как потом сказали врачи.

Тийя заплакала.

Ее рассказ потряс Аннеса, перед его глазами возник образ маленькой девочки. Он видел дочку Тийи, когда Рийне было всего два года. Ясно помнил двухлетнюю Рийну, шестилетней он ее не видел, в его глазах стояла Рийна, такая, какой была в два года: веселая, любопытная большеглазая малышка, скорее худенькая, чем полная. Она нисколько не боялась, доверчиво позволила себя покачать. Он качал Рийну так, как когда-то его самого качал отец. Сел на стул, нога на ногу, посадил Рийну и стал качать девочку на ноге вверх и вниз. «Так качают мальчишек», – смеясь, заметила Тийя, но Рийне такая забава очень понравилась. Аннеса охватило сострадание к Тийе, он никогда не видел ее такой – плачущей, не скрывающей свою боль и горе. Она всегда была гордой, независимой, прятала от всех свои невзгоды и тревоги. Аннесу тяжело было видеть Тийю несчастной, он сочувствовал ей всей душой, но не умел это выразить, а тем более облегчить ее боль. Он смог только обнять ее за плечи и сказать тихонько:

– Поплачь, поплачь спокойно.

Несколько минут спустя Тийя снова заговорила. Она словно исповедовалась.

– Если б я не уступила Магнусу и не пошла на этот проклятый вечер к Максу, Рийна была бы жива. Ничто и никто не виноват в ее смерти. Только я. Будь я дома, с ней ничего не случилось бы. Никто из жильцов не пострадал. Я бы сейчас же выбежала с ней из дома, когда здания вокруг загорелись. А теперь…

Тийя заплакала еще сильнее. Она не рыдала громко, не голосила, как старые женщины, а плакала почти беззвучно, стараясь подавить всхлипывания.

– Не обвиняй себя. Откуда же ты могла знать…

– Магнус говорил, что война, что русские… Война, конечно. Война есть война. Но будь мы дома, с Рийной ничего не случилось бы. Нет, нет, Аннес, я виновата. От этого чувства меня никто не избавит. И ты тоже, Аннес. Да ты и не должен, никто не должен. Никто не в силах.

– Не будь к себе слишком сурова.

– Думала – если я больше никогда не увижу Рихи, у меня все-таки останется Рийна. А теперь у меня ни Рихи, ни Рийны.

Аннес решился:

– У тебя есть Рихи. Я его видел.

Тийя вздрогнула, посмотрела на него, широко раскрыв глаза, испытующе и недоверчиво.

– Ты не лжешь? Не выдумал, чтоб меня утешить?