Текст книги "Кто он был?"
Автор книги: Пауль Куусберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
В Рихи словно бы что-то надломилось.
– Думай обо мне что хочешь, но Артура оставь в покое, – сказал он глухо. – Есть у тебя махорка?
Аннес вытащил из кармана алюминиевый портсигар и протянул Рихи. Портсигар ему подарили ребята с орудийной батареи семидесятипяток – истинные мастера делать всевозможные портсигары, ножи и прочие подобные вещи. На выпуклой крышке посередке выгравировали его инициалы, а с двух сторон – боевые сцены, слева древний эстонский воин нападал на крестоносца, справа красноармеец разил фашиста. Хотя Аннес сам не курил, свою офицерскую порцию раздавал товарищам, но портсигар всегда носил с собой, подарок батарейцев пришелся ему по душе. Так как пустой портсигар таскать в кармане было бессмысленно, то он заботился и о том, чтобы там водился табачок, – предложить изголодавшемуся по куреву товарищу. Рихи даже не взглянул на отделку его портсигара, обычно все разглядывали внимательно гравировку и хвалили исполнителя.
Когда Рихи сворачивал самокрутку, у него дрожали руки.
– Я ничего не знаю об Артуре, – тихо заговорил Рихи, – я его не видел и ничего достоверного о нем не узнал. Тут черт знает что было, подлецы навертели много разного дерьма, здорово чернили честных людей. Не верь всему, что мелют. Меня подозревали, не раз допрашивали, и допросы эти были не из легких… – Рихи, казалось, о чем-то задумался, глубоко вздохнул и закончил: – Мне никто не верил. Боюсь, что с Артуром случилось то же.
Столь печально и подчеркнуто Рихи никогда с Аннесом не говорил. Аннес понял, что Рихи пережил что-то тяжелое. Он сказал:
– Мы не должны ни на миг забывать о бдительности, но бдительность вовсе не означает, чтобы всех скопом подозревать. Слепое обвинение приносит только вред.
Детские, пустые слова, которые ничего не объясняют и никому не помогут. К счастью, Рихи вроде бы и не слышал их.
Он ошибся. Рихи все услышал и насмешливо улыбнулся.
– Бдительность? Да, бдительность…
Явно он собирался сказать больше, но умолк.
Некоторое время никто из них не произносил ни слова. Рихи докурил свою самокрутку и, словно бы придя к какому-то решению, сказал:
– Ну, я пойду. Нам обоим будет лучше, если ты меня отпустишь.
– Я тебя не держу, если хочешь, можешь уйти в любую секунду. Считай меня старым приятелем… другом… как хочешь. Я отношусь к тебе по-прежнему. Но одно скажи, за что тебя сюда… отправили?
Слово «штрафная рота» с языка не сорвалось.
На этот раз Рихи не принял в штыки вопрос Аннеса.
– В решении трибунала записано нечто вроде отказа выполнить приказ командира и оказание сопротивления командиру в боевой обстановке.
Аннес словно бы почувствовал облегчение. Рихи это заметил и куснул:
– Боялся, что деранул!
– В плен можно попасть и не желая того.
– Можно, – согласился Рихи. – Здесь есть горемыки, которые действительно оказались в передряге и угодили к немцам. Кто по своей, кто по милости начальства, не всегда так уж гениально нами руководили. Но есть и такие подлецы, кто сам перебежал. От этих такой, как я, мог получить пулю в затылок, знаю я эти молчаливые и кроткие свинцовые глаза… Черт с ними.
Рихард Хурт снова, казалось, посоветовался с собой и продолжал:
– Что касается меня, то я действительно выступил против скота, который подобно тебе тоже носит четыре звездочки. Собирался выстрелить в меня, я вышиб у него из рук пистолет. Он был пьян как свинья, приволок на командный пункт какую-то санитарку и гаркнул, чтобы мы убирались ко всем чертям. Нас было трое: его ординарец, такой же свинтус, как он сам, или того хуже, посыльный из одной роты, который явился к командиру батальона с каким-то докладом, и я. Ну, отдал честь, скажу тебе, паршивое это чувство, когда ты должен стоять навытяжку перед скотом, приложив к козырьку руку. Доложил – все-таки заместитель комбата, – что я из полка, обязан обеспечить телефонную связь со штабом и полковым командиром, что не имею права отлучаться от телефона. Он накричал на меня: мол, не выполняю приказания, что сопротивляюсь, и обещал пристрелить как собаку, если я не сгину немедленно с глаз, и уже стал доставать пистолет из кобуры. Кобуру он на манер немцев носил на животе, дерьмо такое… Я снова попытался объяснить разъярившемуся барану, что мой долг дежурить у телефона, что я отвечаю за связь, что в любой момент могут позвонить и так далее, пока он не выхватил свой ТТ и не наставил на меня. Я увидел, как он большим пальцем сдвинул предохранитель, курок взвелся, патрон вошел в ствол. В глазах у меня почернело. По какому праву он превращает командный пункт в бардак… Ребята гибнут, взаимодействие подразделений трещит по швам, связист, он ведь слышит и понимает кое-что, если у него мозги на месте, а эту бестию не интересует ничего, кроме юбки… Да чего там теперь обо всем этом… Во всяком случае я ждать не стал. Вот и все. Нет, не все. Это меня так взбесило, что я еще и врезал ему между глаз, что, конечно, было глупостью… Теперь я все тебе рассказал и пойду. До свидания. Ах ты мушиный пес! Говоришь, баню на улице Тульби построили! Это ты здорово ввернул.
Аннес внимательно слушал Хурта. Голос Рихи звучал уже совсем иначе, не так, как при упоминании об Артуре. Больше не было нотки подавленности или печали. Перед ним стоял прежний Рихи, человек, который поступает, как считает нужным, который и на дюйм не отступится от своей правды, которого невозможно испугать, готовый пройти сквозь стену. Рихи явно не сожалел о своем поступке, считал его правильным и единственно возможным.
Аннес верил его словам, Рихи мог понимать по-своему, даже превратно, некоторые мировые проблемы, но у него не было в привычке врать или хитрить. Он был излишне, прямо-таки до наивности прямолинейным максималистом, но не компромиссчиком, не конъюнктурщиком и не приспособленцем. Когда-то Рихи сказал ему, что перед злом нельзя отступать, злу нужно противостоять, отвечать насилием на насилие. Они были еще сопляками, ему лет четырнадцать, Рихи – семнадцать-восемнадцать. Спорили о Махатме Ганди, о котором тогда много писали газеты, Рихи восхищался несгибаемостью Ганди, но не разделял принцип вождя индусского освободительного движения не применять насилие против угнетателей. «Если на тебя напали, то не беги, а начинай биться, даже если противник сильнее тебя. О ком знают, что он дает сдачи, с тем запросто не связываются, от такого парня подлюги держатся подальше». Сам Рихи ни перед кем не отступал. Аннес помнил и то, как Рихи защищал свое право перед порикюласким Сассем, парнем наполовину старше его, Рихи тогда не было еще и десяти. Ему крепко досталось, но от своего не отступился. Видимо, Рихи совсем не изменился, хотя жизнь и больно хлестала его. Что могли означать слова Рихи о том, что ему никто не верил, – только то, что он пережил тяжелые дни. На Аннеса особенно подействовали слова, которыми он закончил свой рассказ. А «мушиный пес» означал, что Рихи в конце концов все же признал его своим парнем.
Хотя Ханнес Коппель давно уже вышел из мальчишеского возраста и на плечах у него были капитанские погоны, ему вовсе было не безразлично, как его принимает Рихи. Словно он, Аннес, был все еще мальчишкой в коротких штанишках, который ждет признания парней старше и ростом выше его и нуждается в этом. Рихи всегда был для него авторитетом и в какой-то мере оставался им и сейчас. Аннес это ясно чувствовал. Ценность человека определяют не звездочки и просветы на погонах, не должность и звание, а его внутреннее «я», его честность или бесчестность, его прямота или двуличие, его участливость или безразличие, доброта или зло, его отвага или трусость. Рихи в любом положении остается самим собой, а это необыкновенно ценное качество. Куда легче покривить душой, чем остаться самим собой.
– Погоди чуток, – быстро сказал Аннес, – я должен тебе еще кое-что сказать. У тебя в Таллине растет дочь.
Рихи недоуменно посмотрел на него:
– Дочь? У меня?
– У тебя. Красивая большеглазая попрыгунья.
Рихи расхохотался:
– Не чуди. Теперь, товарищ капитан, ты и впрямь несешь вздор. Ни жены, ни детей в Таллине у меня не осталось.
– Тийю, может, все-таки помнишь?
Усмешка с лица Рихи исчезла.
– Тийю я не забыл, – сказал он. – Я никого и ничего не забыл.
– У нее дочь. Тийя призналась мне, что отец ребенка ты. Она и назвала его по твоему имени – Рийна. Если бы родился сын, дала бы ему твое имя.
Рихи схватил Аннеса за плечи и встряхнул его.
– Не сочиняй, Аннес, не свисти. Такими вещами не шутят.
– Я не шучу.
Руки у Рихи бессильно опустились.
– Тогда я порядочная свинья, – сказал он мрачно. – Ты ее… мою дочь… видел?
– Да. Прелестное создание. Большущие мамины глаза, есть что-то и твое.
И Аннес рассказал, как Тийя волновалась из-за него, боялась самого плохого. Говорила, что его, Рихи, в России арестовали. Что он отправился вовсе не в Испанию, а в Советский Союз и что там его посадили. Сказала даже о том, что скрыла свою беременность. Женщины-де ловят подобным образом себе мужей, она, Тийя, не хотела так поступить.
– Скотина я. – Рихи прямо-таки простонал. – Скот из скотов. Хуже той твари, из-за которой меня сюда отправили. Тийя была юной и доверчивой… Ах, черт побери, до чего же у меня все идет вкривь и вкось.
– Тийя никого не винит. Уверяла, что счастлива, что у нее от тебя ребенок.
Голос Рихи посуровел.
– Ты это сам выдумал? – Он почти кричал. – Я не выношу успокоительных сочувствий. Мягкотелость отвратительна. Я поступил как подлец, скажи мне в лицо, что я последняя скотина… Как же она, бедняжка, сейчас, во время войны, справляется с ребенком… У меня дочь, ты сказал, что у меня дочь?
Рихи был совершенно выбит из колеи.
– Да. Да, Рихи. Уверен, что Тийя бережет ее пуще глаза.
Рихи молчал. У Аннеса возникло ощущение, что хотя Рихи стоит рядом с ним на обочине лесного шоссе, он все же не здесь, а пребывает где-то в других краях. Что рядом находится его земная оболочка, а астральное тело витает за сотни километров, – так некогда на благотворительных работах рассказывал о человеческом раздвоении тяготевший к оккультизму камнедробильщик.
– Меня действительно арестовали, – прервал молчание Рихи, голос его обрел обычное звучание. – Подозревали в шпионаже. Расследовали несколько месяцев, ничего, конечно, не обнаружили, да и не могли найти, но в Москве оставаться тоже не разрешили, услали на жительство в Воронежскую область. Думаю, из-за Артура, которого уже честным большевиком не считали, причисляли то ли к троцкистам, провокаторам или шпионам, или кто знает, в чем его подозревали… Довольно. – Он словно бы что-то передумал или окончательно решил. – Хватит причитать. Забудь, что я сказал. Эх, Аннес, по отношению к Тийе я был дрянью. Передай ей от меня привет, скажи что-нибудь приятное, ты мастак говорить по писаному… Нет, ничего не говори, и словечка не пророни обо мне, не порть воспоминания. Я должен идти. Ну, бывай. Прощай.
– Мы увидимся еще.
На этот раз Рихи крепко пожал Аннесу руку.
Он удалялся широкими шагами.
В ушах Аннеса продолжали звучать последние слова Рихи: «не порть воспоминания» и «прощай». Рихи сказал ему «прощай». Не до свидания, а прощай. Значит, ни на что уже не надеется, значит, готов к самому худшему.
На следующее утро Аннес вновь пришел в штрафную роту, сходил в штаб и поговорил с командиром взвода. Ротные командиры были не штрафники, а обычные офицеры, которые занимались обучением бойцов. На фронт вместе со своими подчиненными они не уходили, на передовой назначались новые командиры взводов и отделений из числа офицеров, которые были также отправлены искупать свою вину. Вина считалась заглаженной, если наказанный пробыл на фронте положенное время, месяц или два, или получил в бою ранение, после чего штрафники реабилитировались, офицерам возвращались их звания, коммунистов восстанавливали в партии. По рассказам, редко случалось, чтобы штрафники возвращались с передовой благополучно, раненых и погибших в штрафной роте бывало куда больше, чем в других наступавших подразделениях, потому что штрафников ставили на самые горячие точки, на острие прорыва, обычно туда, где защита противника была наиболее сильной. Обо всем этом Аннес знал. Будучи по натуре своей оптимистом, он сказал себе, что с Рихи самого худшего не должно случиться. Несмотря на это, он не может оставить друга на произвол судьбы. Он должен добиться, чтобы дело Рихи пересмотрели. И хотя Аннес понимал, что сделать это будет далеко не просто, что, может, ничего не добьется, он начал действовать. Поэтому и явился в штрафную роту.
Выяснилось прежде всего, что Рихи не соврал: в штрафную роту его отправили за тяжкое нарушение воинской дисциплины. В штабе сказали, что пусть красноармеец Хурт благодарит судьбу, что его не расстреляли на месте, не выполнить в боевой обстановке приказ командира, более того, наброситься на него с кулаками – это преступление. И еще капитан Коппель услышал, что Хурт человек скрытный и крутой, с товарищами по взводу не знается, многие держатся от него в стороне. К занятиям относится пассивно, но оружие и средства связи знает назубок, владеет винтовкой, автоматом и ручным пулеметом, не говоря уже о телефоне и полевой радиостанции. Узнал Аннес и то, что Рихи прибыл на фронт с пополнением из запасного полка, он служил в соседней дивизии рядовым в отделении связи. Членом партии он не был. Аннес хотел поговорить с замполитом роты, но того вызвали в политотдел корпуса.
Лишь на следующей неделе Аннес выкроил время съездить в соседнюю дивизию, которая находилась в двадцати километрах от их полка. Он бы немедленно предпринял эту поездку, но ему пришлось проводить инструктаж по политучебе, что требовало тщательной подготовки, нужно было побеседовать в нескольких подразделениях о восстании в юрьеву ночь, а также выполнить текущие задания, которые нельзя было отодвинуть.
Ничего говорящего в пользу Рихи не обнаружилось и в соседней дивизии. Аннесу сказали, что на батальонном командном пункте, где произошел инцидент, в тот момент находилось четыре человека: заместитель командира батальона капитан Энгельман, его посыльный, младший сержант пятой роты и дежуривший у телефона красноармеец Хурт. Никакой санитарки там и в помине не было. Посыльный подтвердил слова своего командира: младшего же сержанта из пятой роты допросить не смогли, он погиб при возвращении в свою часть, так что Рихи остался один против двоих. Синяк под глазом Энгельмана подтверждал, что капитана действительно ударили, к тому же Рихи этого не скрывал. Судя по объяснению Энгельмана, он приказал рядовому Хурту исправить повреждение на линии, Хурт отказался выполнить приказание и напал на него с кулаками.
Капитан Юлиюс Энгельман, представительный офицер, лет на десять старше Аннеса, встретил его очень вежливо. Рядового Хурта назвал человеком неуравновешенным, с гипертрофированным самомнением, для которого неприемлема любая, в том числе и действующая в Красной Армии, дисциплина. Таких анархического склада людей, которые отрицают стоящую над ними власть и никак не хотят подчиняться, не так уж мало. В армии характер человека обнаруживается быстро, – он, капитан Энгельман, служит уже более пятнадцати лет и хорошо изучил людей. Подобные Хурту разлагают дисциплину и порядок, в какой бы войсковой части, в какой бы армии, в Красной или в любой другой, они ни служили.
– Я мог бы застрелить его, ведь он напал на меня, но палец мой не в силах нажать спусковой крючок, если передо мной свой солдат. Возможно, в поведении Хурта определенную роль сыграл также страх. Хурт явно испугался идти искать ночью повреждение на линии, местность вокруг нашего командного пункта находилась под непрерывным огнем противника. Врожденное презрение к начальству и смертельный страх соединились, и человек уже не контролировал свое поведение. Надеюсь, в штрафной роте он сумеет держать себя в рамках, там с такими, как он, не чикаются.
Так говорил капитан Энгельман. Аннес слушал заместителя командира батальона со смешанным чувством. Если бы он не знал Рихи с детства, то принял бы слова капитана за чистое золото, с такой убежденностью и любезностью тот говорил.
Наконец Энгельман спросил:
– Я вам честно обо всем рассказал, хотя мог бы и отказаться от дискуссий по поводу Хурта, соответствующие органы беспристрастно и основательно расследовали проступок Хурта и вынесли свой авторитетный приговор, который, между прочим, как вам, возможно, известно, окончательный. Разрешите задать вам один вопрос. Я не очень понимаю ваш необычный интерес к этому досадному случаю. Кем вам приходится Хурт?
Аннес ответил, что он знает Хурта с детских лет, что Хурт классово сознательный товарищ, который принимал участие в революционном рабочем движении, и что ему, Аннесу, совершенно непонятно, почему Хурт попал в штрафную роту.
– Мне кажется, товарищ капитан, что вы все же не столь глубоко, как вам думается, знаете штрафника рядового Хурта, – любезно улыбаясь, возразил Энгельман. – Вы могли хорошо знать Хурта – таллинского подростка, двадцатилетнего Хурта, но не Хурта сегодняшнего. Когда-то Хурт мог действительно быть рьяным активистом, но это был вчерашний, а не сегодняшний Хурт. Мне нет смысла объяснять вам, что многие участники революционного движения позднее оказались беспринципными лицемерами и вредителями, как политработник вы знаете лучше моего историю нашей партии. А вы осведомлены, что ваш Хурт и раньше находился под подозрением и был арестован, что он жил на поселении где-то в Центральной России?
– Об этом он мне сам рассказал. Подозрение еще не является подтверждением вины. Это была явно ошибка, – ответил Аннес.
– Я уважаю ваше доброе намерение помочь бывшему другу, только разве Хурт достоин вашей, политработника, коммуниста, дружбы? Я бы на вашем месте хорошенько подумал.
На эти предупреждающе-угрожающие слова Энгельмана Аннес отреагировал вопросом:
– Скажите, в ту ночь вы были пьяны?
На какое-то мгновение капитан Энгельман словно бы растерялся, но тут же собрался и, не теряя общительной вежливости, ответил словами, полными откровенности и насмешки:
– Пьян? Извините, товарищ капитан, такого вопроса я от вас не ожидал. Это уже оскорбление… Я, конечно, выпил, это да. Кто же из фронтовых офицеров в боевой обстановке не позволяет себе глотка? Думаю, что вы тоже выпивали свою положенную норму. А теперь простите, служебные обязанности не позволяют мне больше продолжать с вами беседу…
Проезжая по меркнувшему лесу – командир батареи дал ему для поездки в соседнюю дивизию весьма смирную, хотя и ходкую лошадку, до этого Аннес верхом ни разу не ездил, – проезжая по меркнувшему лесу, Аннес понял, что все куда сложнее, чем он себе представлял. На что он может сослаться, если обратится в трибунал с просьбой о пересмотре дела Рихи? В его распоряжении нет ни одного факта, который бы говорил в пользу Рихи. Пойти прямо к комиссару корпуса? Но есть ли у того право вмешиваться в деятельность трибунала? Едва ли. Чем он может убедить комиссара? В пользу Энгельмана говорит свидетельство посыльного, и то, что Рихи ударил капитана. В отношении же Рихи он может опираться лишь на его собственные слова и свое внутреннее убеждение. Ни комиссар, ни председатель трибунала, ни кто другой, к кому бы он обратился, не знают Рихи, почему же они должны верить ему, а не Энгельману, слова которого к тому же подтверждает свидетель? Аннес проехал так более половины долгого пути, как у него вдруг мелькнула мысль: а не тот ли это Энгельман, которого один дюжий капрал назвал некогда свиньей. Мол, сифилитик и любит мальчиков. Аннесу вспомнился солнечный осенний день, черепичная крыша вышгородского дворца, печатный солдатский шаг на дворцовом плацу и смотревший вверх в дверях караульного помещения офицер. Неужели Энгельман и впрямь тот самый офицер? Или просто однофамилец? У Аннеса возник даже такой вопрос: разве лиловый вообще-то интересуется женщинами? И не смог ответить. На какой-то миг он даже засомневался в словах Рихи. Если Энгельман тот самый офицер, который служил в караульном батальоне, и если он любитель мальчиков, а гомосексуалисты не гоняются за женщинами, то Рихи лгал. Но тут же Аннес отмел свое сомнение. Что бы там ни говорила сексопатология и кто бы там ни был капитан Энгельман, а с Рихи поступили несправедливо.
В последующие дни Аннес был очень занят. Его непосредственный начальник, замполит полка подполковник Мааланд, которого он по привычке именовал по-прежнему комиссаром, сделал ему предложение написать под двумя подписями статью о героических воинах полка – в «Рахва Хяэль» и в армейскую газету, обе редакции заинтересованы в таком сотрудничестве. Аннесу не оставалось ничего другого, кроме как согласиться, и даже с удовольствием: во-первых, он считал своим моральным долгом написать о героических людях своего полка, во-вторых, появилась хорошая возможность поговорить с Мааландом о Рихи. Мааланд в тридцатые годы работал на Урале парторгом крупного завода, Аннес слышал, что слово Мааланда имеет вес в политотделе дивизии, а также корпуса, возможно, что и у работников трибунала. Замполит терпеливо выслушал его, но посоветовал дело красноармейца Хурта не ворошить.
– Не в вашей и не в моей власти здесь что-нибудь изменить, – как бы желая успокоить его, сказал Мааланд. – Вина вашего друга молодости в глазах всех слишком очевидна. Факты говорят в пользу Энгельберга, или как там этого капитана зовут, и против вашего Хурта. Любой кадровый офицер спросит у вас – что останется от дисциплины в Красной Армии, если будут плевать на приказы командиров и давать волю кулакам. Это во-первых. Во-вторых: я не советую вам играть с огнем. Из вашего рассказа следует, что Хурт то ли выбыл из партии, то ли исключен или никогда в ней не состоял. Я не уверен, так ли уж хорошо вы ориентировались в партийных вопросах пять-шесть лет назад, когда Хурт ушел из Эстонии в Советский Союз, что можете теперь с полной уверенностью утверждать, каковы были истинные взгляды и политическая линия Хурта. Вам было всего около двадцати лет, что вы могли знать тогда об уклонистах, против которых партии пришлось вести неослабную борьбу. Если у вас спросят, кем был Артур, с которым Хурт собирался встретиться, каким было его политическое лицо, вы можете ответить без сомнения, что он был большевик. Этого еще недостаточно, что в свое время в Эстонии его считали пламенным революционным бойцом. Ведь здесь ему не доверяли. Почему? Вы этого не знаете, и я не знаю. Разве не могло быть веских оснований? Мы с отцом во время гражданской войны ушли из Эстонии, отступили вместе со стрелковым полком, в рядах которого боролись против белых, и поэтому не были в курсе всего того, что происходило в тридцатые годы в эстонском рабочем движении. К тому же я в тридцатые годы вообще был далек от того, что происходило в Эстонии. Но столько-то я все же слышал, что в сороковом, накануне переворота, у вас там имелось всего сто пятьдесят членов партии. А Хурт был в партии? Этого вы тоже не знаете. Он мог быть до мозга костей честным революционным бойцом, но мог быть, например, также ничтожным крикуном, одурманенным ультрареволюционным пустозвонством Троцкого, или, хуже того, был противником большевизма, империалистическим агентом. От троцкизма до шпионажа всего шажок. По Краткому курсу вы это знаете, и тут все ясно. – Мааланд замолчал, некоторое время как бы размышляя про себя и уже другим, менее поучительным тоном продолжал: – Я не хочу сказать, что Хурт троцкист или шпион, троцкист вовсе не обязательно шпион, Хурта я не знаю. Людей не так просто раскладывать по полочкам, в жизни все сложнее, человека нельзя мерить одной меркой, мол, до этой черты он правильный, а с той – враг. Хурта, конечно, нельзя осуждать на авось. Но нельзя и вслепую оправдывать. Вы сочувствуете Хурту, думаете, что он жертва подлого человека, но ведь одних чувств мало. Очень мало.
Дольше комиссар на эту тему распространяться не хотел. Он перевел разговор вновь на статью, назвал с пяток командиров и красноармейцев, о которых следовало обязательно написать, кого нельзя забыть, и, по мнению Аннеса, эти люди были достойны хвалы. Мааланд распорядился также организовать в подразделениях смотр стенных газет, о чем вначале вообще не было разговора. С командирами батальонов и подразделений Мааланд обещал сам переговорить, его, Коппеля, обязанностью оставалось провести совещание редакторов стенных газет. Дать неделю подразделениям для оформления и выпуска спецномеров, посвященных восстанию в юрьеву ночь, после чего подвести итог. У Аннеса осталось впечатление, что подполковник придумал на ходу мероприятие со смотром стенгазет, чтобы у него не осталось времени заниматься Хуртом, чтобы было о чем думать. Мааланд словно бы хотел уберечь его от чего-то.
Аннесу показалось странным, что комиссар и Энгельман одинаково не советовали ему заниматься делом Рихи. Оба предостерегали его. Особенно Мааланд.
– Не советую вам играть с огнем, – так сказал ему подполковник.
Если Энгельман мог стращать его ради собственной корысти, то почему комиссар предостерегал его? Чтобы не опалил руки? В конце концов Рихи сам дал ему ясно понять, чтобы он держался от него подальше. «Нам обоим будет лучше, если ты мне позволишь уйти». Ведь Рихи сказал ему об этом совершенно определенно. Аннес ни одного слова Рихи не пропустил мимо ушей.
Его больно задел намек комиссара на Краткий курс. По мнению Аннеса, он достаточно хорошо знал историю партии. По крайней мере в объеме Краткого курса. Сразу, когда в «Коммунисте» стали печататься главы, он внимательно изучил их. В вечерней школе тоже детально проработали Краткий курс. Аннес, правда, временами улыбался про себя словам и вдохновению лектора, голос которого то нарастал, то переходил в полушепот, однако он внимательно следил за ходом его мыслей и аргументами: к слову сказать, они мало что добавляли к прочитанному. Сам же он прочел все, что перед войной появилось на эстонском языке из работ классиков марксизма-ленинизма. Работы Маркса и Энгельса он еще в конце тридцатых годов проглотил залпом, подобно тому как его сверстники обычно глотают криминальные романы. Впрочем, он с удовольствием читал и детективы, книги вообще его привлекали. Со школьной поры, еще со второго класса, он стал книгочеем. Комиссар прав, шесть лет назад он мало что знал о Троцком и других уклонистах, но не настолько мало, как думается подполковнику. С работами Сталина он познакомился незадолго до переворота. Все, что Аннес прочел об уклонистах, ему было трудно сопоставить с Рихи. Аннесу вспомнилось, что Рихи сам ругал Троцкого. И пожалел, что не сказал этого комиссару. Рихи выше всего ценил железное единодушие революционеров, проявление рабочей сплоченности, во всяком случае, Аннес так представлял себе прошлые разговоры Рихи. Он не мог быть ни двуликим предателем революции, ни вредителем, ни шпионом. Мааланд не знает Рихи, его знает он, Аннес, и он не смеет оставить Рихи, махнуть на него рукой. Что он будет за человек, если побоится встать на защиту своего товарища? Рихи тайно перешел границу не ради спасения собственной шкуры, хотя молодчики с улицы Пагери и держали его на прицеле, не ради личного блага и не затем, чтобы выдвинуться, а с партийным заданием, видимо, он надеялся узнать побольше об Артуре. Тийя опять оказалась права, теперь уже не было причины в этом сомневаться. Два с половиной года тому назад он не разделял ее опасений, молодые женщины обычно видят всюду чертей, но Тийя интуитивно угадала беду. Ее чувства оказались прозорливее его ума. Тийя как-то посмеялась над ним, что он больше верит книгам, чем собственным глазам и разуму, чем своему сердцу. Аннес не отрицал интуитивного мышления, но больше доверял опирающимся на факты логическим рассуждениям.
Аннес обещал Тийе сделать все возможное, чтобы добиться ясности в отношении Рихи. Вспомнил, как он хвастался перед ней, что она может быть в нем уверена. «Можешь быть во мне уверена». Именно так он поклялся, но что он сделал, чего добился в Таллине? После того как навестил Тийю, он сходил в горком партии и в ЦК, поговорил с несколькими старыми коммунистами, которые знали Рихи или должны были, по его мнению, знать его, расспросил также приехавших из Ленинграда в Эстонию работать партийцев, к сожалению, ничего путного не выяснил. Оказалось, что Рихи знали меньше, чем он думал: люди родом из Ленинграда и Москвы вообще не слышали о нем. Артура, правда, знали, но распространяться не желали. Старый Бронд сказал, что Хурт, конечно, мог нелегально перейти границу и очутиться в России, Хурт был человеком действия, но конкретных подтверждений у него тоже не было. Аннес не добился даже того, чтобы Таллин обратился в центральные всесоюзные органы с запросом, он так и не смог убедить в этом соответствующих товарищей, не насел на них энергичнее. Но кто мешал ему самому поехать в Москву, написать туда, мало ли что был занят выше головы и плохо говорил по-русски? Война вообще вымела Рихи из головы, в Ленинграде он ему уже не вспоминался, выходит, паршиво выполнял свое обещание. Какими глазами он после войны посмотрит на Тийю, если он теперь уйдет в кусты или ради собственного спокойствия оставит Рихи в беде. Конечно, вовсе не обязательно с Рихи должно случиться самое плохое, все солдаты в бою не погибают, не все раны смертельные, разве Рихи не может вернуться из штрафной роты с поднятой головой? Тут Аннес сдержал свое разогнавшееся воображение и сказал себе, что не смеет дальше рассуждать так, подобный ход мыслей лишь оправдывает бездеятельность. Ясно, что комиссар желает ему самого лучшего, как человек умудренный, Мааланд понимает, что он, Аннес, сражается с ветряными мельницами, но именно житейская мудрость не должна сейчас диктовать, как ему действовать.
Аннес чувствовал себя беспомощным, бессильным. Он все яснее сознавал, что не сможет помочь Рихи. Если уж полковой комиссар не видит никакого выхода, то едва ли он, Аннес, сможет найти его. Он считал Мааланда откровенным и рассудительным человеком, который не бросается словами, знает, что говорит. И все же Аннес решил еще раз сходить в штрафную роту, чтобы снова и более основательно поговорить с Рихи. Если он хочет постоять за него, то он должен точно знать, что с ним произошло после того, как ему удалось перейти границу. Он должен знать обо всем детально. И то, с какой целью и с каким заданием Рихи нелегально переходил границу, и то, за что его наказали. Высылка из Москвы – это ведь наказание. Он, Аннес, не знает самого главного: был Рихи членом партии или нет. В корпусе он на партийном учете не числился, значит, он или исключен из партии, или никогда в ней не состоял. Аннес не сомневался, что Рихи был связан с подпольщиками, не сомневался, что Рихи был и есть большевик, но он не знал и не знает до сих пор, являлся ли Рихи членом действовавшей в подполье партии. Это он должен знать. Чем занимался Рихи в Воронеже? Когда вступил в Красную Армию? Он не знает о нем самого существенного и хочет ему помочь! Лишь когда он будет знать о Рихи все, лишь когда он сможет точно ответить на все касающиеся Рихи вопросы, он, возможно, будет в состоянии что-нибудь сделать. Аннес понимал также и другое, – что у Рихи нелегко все выведать, он не обязан ему что-то рассказывать, быть может, ему даже запрещено это делать. Теперь-то Аннес догадался, что Рихи не потому вначале не хотел с ним говорить, что не узнал его или питал к нему какую-то вражду, а потому что не хотел бросать на него тени. Видимо, считал и считает себя настолько скомпрометированным, что боится, как бы знакомство с ним не пошло другому во вред. Из великодушия, не из мелочности Рихи старался отдалить его от себя. Возможно, Рихи и в дальнейшем будет поступать так, чтобы уберечь его. Как бы там ни было, он не должен отступать. Должен суметь убедить Рихи. Ради него самого, а также ради Тийи, ради их ребенка. Ради восстановления справедливости.
