Текст книги "Кто он был?"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Да, я знал, что нести мертвую Айно по этой узкой, кривой, крутой винтовой лестнице не так-то просто. В гробу ли, на носилках ли. Разговор санитаров меня не трогал, в их словах я чувствовал не треп, не черный юмор, а озабоченность, как им справиться с этим делом. Справились они с ним хорошо. Высокий впереди удерживал носилки на вытянутых руках, шедший сзади держал их у самых ступенек. Безжизненное тело Айно лежало неподвижно, ни на дюйм не сдвинулось, санитары удерживали носилки в горизонтальном положении, насколько вообще позволяла крутая лестница. Сила и профессиональная сноровка у них имелись, неумелые слабаки оказались бы в затруднении. Я был благодарен мужикам, которые действовали вовсе не беспомощно и беспечно. И ступал за ними, шаг в шаг.

С верхней ступени заваленного снегом крыльца я смотрел, как они установили носилки в машине и, не теряя времени, уехали.

За машиной помчался Рекс.

Я не заметил, когда он выбрался на улицу, не отрывая глаз смотрел на сестру. Увидел Рекса, лишь когда он выбежал за железные ворота. Я, правда, поспешил к воротам, но машина была уже далеко, собака неслась следом. Понял, что звать и свистеть ей бесполезно, и вернулся назад.

В дверях столкнулся с взволнованным управдомом.

– Видели? – воскликнула она, запахивая полы каракулевой шубы. – Видели?

Я кивнул.

– Какая преданная собака! Что с ней теперь будет?

– Вернется, – решил я, словно бы зная повадки Рекса. Знал я только то, что, несмотря на свой рост, Рекс на улице становился боязливым. И то, что он был предан моей сестре.

– Собака может заблудиться в городе, ее могут изловить. Трогательно! Ужасно! Такая верная, так оберегала свою хозяйку. Вы сказали, королевский пудель? Что-то королевское в нем действительно есть. Хотя бы рост. И эта безотчетная преданность хозяйке. Я всегда говорила, что собака вернее и преданнее любого человека.

Я не отозвался и стал подниматься по лестнице. Управдом засеменила следом. Несмотря на дородность, походка у нее была легкая.

Милиционер дожидался меня.

– Теперь еще небольшие формальности, – сказал он мне. – Паспорт сестры сдайте в отделение, а если она была партийной, то отнесите в райком и партбилет. Еще раз – примите мое сочувствие.

– Я вам очень благодарен.

Пожал его протянутую руку.

Милиционер ушел. Он оказался сердечным человеком. Казенной душой он не был.

– И мне надо идти, – сказала управдом, которая смотрела в стекла книжного шкафа и поправляла прическу и отвороты шубы. – У вас сегодня трудный день. Сперва сестра, теперь собака. Вы собираетесь взять ее себе, если она все же вернется?

Поведение управдома начало раздражать. Буркнул:

– Наверное, нет.

– Отдадите какому-нибудь другу? Или знакомому?

– Что предпринять, я еще не успел подумать.

– Если она вернется и вы не захотите взять ее себе и не будете знать, что с ней делать, то я могу вам помочь. Нельзя же оставлять бедное животное на произвол судьбы. Ваше сердце не позволит этого. Я читала ваши статьи, я знаю о вас больше, чем вы можете себе представить. Мы хорошо обходились с вашей сестрой, она была такой скромной и нетребовательной. В память о ней и ради вас я всегда готова помочь вам. Разумеется, в пределах возможного, того, что у меня есть.

И на это я ничего не ответил.

– Вы найдете меня в домоуправлении, – продолжала невозмутимо расфуфыренная дама. – Не беспокойтесь, уж я присмотрю этому королевскому пуделю хорошего хозяина. Может, возьму себе. Я страшно люблю животных. Особенно собак. У нас был фокстерьер, прекрасной породы, со всеми документами, жесткошерстный, не гладкий, гладкошерстные есть у многих. Мы выщипывали у него шерсть и укладывали ее, все изумлялись ему. Когда мы с мужем разошлись, он взял собаку себе, отплатил мне за то, что я потребовала развода. Суд оставил собаку мужу, в его пользу свидетельствовали деятели из охотничьего общества. С собакой обращаться я умею, питаю к ним слабость. У меня любимцу вашей сестры было бы хорошо, я бы берегла и растила его, как своего кровного ребенка. Как там его звали?

– Рекс, – ответил я через силу. Мне хотелось побыть одному, болтовня управдома утомляла. И раздражала. Я сдерживался, боялся, что скажу что-нибудь неприличное.

– Рекс? Звучит солидно. Это, видимо, что-нибудь означает?

– «Рекс» в переводе с латыни «король».

– Верно, верно, это так, теперь и мне вспоминается. Жаль, что у нас в средних школах не учат больше латинскому. Так что за Рекса не беспокойтесь.

Она ждала моего слова, но так как я предпочел молчать, то протянула мне руку:

– Я разделяю вашу скорбь, я вас так хорошо понимаю. Какой тяжелый, какой печальный день. Теперь и мне нужно спешить, служебные дела ждут. Сообщите, когда похороны, мы с вашей сестрой были подругами. Она обычно рассказывала о своей собаке, своем Рексике… Между прочим, когда вы будете искать паспорт и партбилет, то поимейте в виду также документы на собаку. Всего вам доброго.

Я пожал протянутую руку, пухлую и мягкую, и проводил управдома на улицу.

Вернулся в комнату и остановился перед креслом, в котором умерла Айно. Перед глазами стояло темное пятно в уголке ее рта и тянувшаяся к подбородку полоска. Что же это было, возник снова вопрос. Кровь? Нет, вероятно, нет, кровь светлее, даже запекшаяся кровь. Вдруг я понял, что Айно могла умереть несколько дней назад, может, скончалась еще во время того большого снегопада? Мысли мои метались, я уже не владел ими.

Вдруг я ощутил посторонний запах, это был какой-то смрад, кокетничавшая дама была права. Теперь я уже не сомневался в том, что Айно скончалась три-четыре дня тому назад, возможно, и впрямь во время снегопада. Другие это сразу поняли. Милиционер, во всяком случае. Поэтому он и не советовал вытирать у Айно уголок рта.

Я открыл окно. В комнату ворвался холодный зимний воздух. Сделал несколько бесцельных шагов. Собственно, места для хождения тут не было, комната была забита мебелью. Раньше Айно пользовалась двумя комнатами, другую после смерти мужа у нее отобрали, а дверной пролет замуровали. Пришлось в одну комнату вместить всю мебель. Прохода уже не оставалось. Рекс прыгал через стулья. Мне следовало чаще навещать сестру. Тогда бы я, наверное, увидел, что дела у сестры куда хуже, чем я предполагал.

Теперь, когда Айно не стало, мне вдруг все показалось чужим. Я словно бы находился в незнакомой квартире, где очутился неожиданно. Хотя мебель была та же, что и при Айно, – прежняя широкая семейная кровать, тот же диван и бельевой шкаф, те же полки и кресла. И был тот же письменный стол, который не вязался с остальной мебелью. Остальная мебель – дубовая, с ореховой окантовкой – была изготовлена в конце тридцатых годов, письменный же стол – послевоенная работа. Этот обычный канцелярский стол я покупал сам, когда после войны поселился у сестры. Тогда еще жив был отец. Тесно было, но мы хорошо ладили, друг дружку не грызли, нервы не трепали. И до войны у нас ни у кого не было хором, и тогда мы ютились, поджавши ноги. С мужем Айно, Кристьяном, прекрасно ладили, оба из рабочего предместья. Он был старше меня лет на десять.

По сути своей Кристьян был рабочим, остался им и тогда, когда революция, интересам которой он начал служить задолго до июньского переворота, взвалила на него ответственные задания. Будучи партийным секретарем и исполняя обязанности директора, он все равно смотрел на мировые проблемы глазами рабочего. Бумажкам и директивам не кланялся, не ждал без конца идущих сверху распоряжений, оставался деловым человеком, который обладал инициативой и желанием действительно что-то делать. К всевозможным циркулярам и отчетам относился с неприязнью, ценил не болтовню, а работу, действия. Из-за туберкулеза легких и усилившейся бронхиальной астмы Кристьян был вынужден рано уйти на пенсию, в последние годы отошел от активной деятельности.

– Оправдать себя и но доведенное тобой до конца дело ничем нельзя, – сказал он мне однажды. – Сейчас, когда я уже не способен на большое, приходится уступать дорогу тем, кто помоложе.

И уступил, когда почувствовал, что серьезным, деловым человеком он уже быть не может. Кристьян не стал искать себе службы, которая бы и кости не ломила, и душу бы не травила, но зато приносила бы солидную прибавку к персональной пенсии. Однако за всем, что происходило в жизни, он следил с неослабным вниманием, оценка им происходящих явлений была интересной. Я частенько приходил беседовать с ним. К реальной действительности Кристьян относился совершенно трезво, его раздражало словоблудие, он не раз заявлял, что петь осанну – значит притуплять восприятие реальной жизни. С Кристьяном было приятно просто так посидеть за чашкой кофе и поболтать о пустяках, сыграть партию в шахматы или пропустить по стопочке. Больше, чем в шахматы, Кристьян любил играть в карты, особенно в шестьдесят шесть, в эту распространенную игру они с отцом могли резаться бесконечно. Оба были в этом деле виртуозами, каждый точно помнил все сброшенные карты и количество очков, которые удалось обоим до этого набрать. Я тоже считаю себя умелым игроком, но в шестьдесят шесть перед ними всегда пасовал. Айно жила со своим мужем хорошо, они будто были созданы друг для друга, случавшиеся раздоры не ослабляли их взаимной привязанности. Ссорились они редко и по-своему. Никто не повышал голоса, молчание означало, что между ними пробежала черная кошка. В таких случаях они между собой и словом не обмолвливались ни за обеденным столом, ни в широкой супружеской кровати, куда они вечером укладывались рядом. Ранняя смерть Кристьяна сильно подействовала на Айно. Она страдала и оттого, что у них с Кристьяном не было детей. Чувствовала себя очень одинокой, хотя и скрывала это.

– У меня не было супружеского счастья, – однажды после смерти Кристьяна пожаловалась Айно. – Нет, счастье супружеское было, Бруно и Кристьян – хорошие люди, не пойми меня превратно. С Бруно я успела прожить всего пять недель, он погиб при защите Таллина, ты это знаешь. С Кристьяном жила тринадцать лет, это были лучшие годы моей жизни. Но я эгоистка и хотела бы с Кристьяном и дальше идти по жизни, до конца своих дней. Остаться снова вдовой нелегко, ну что это за супружеское счастье. Нет, нет, его у меня было больше, чем у многих других женщин. Наша совместная жизнь с Кристьяном была не просто исполнением некогда скрепленного соглашения, а…

На этом месте на глаза Айно навернулись слезы.

Я еще раз обвел взглядом ставшую чужой комнату, заметил, что кровать за полузадернутой занавеской выглядит так, будто с нее только что кто-то встал. Отброшенное одеяло, вдавленная подушка и смятая простыня усиливали это впечатление. Так что Айно все же умерла утром, сразу после того, как встала, одеться до конца она не успела. «Смерть у вашей сестры была легкой» – звучали в ушах слова слесаря Тимотеуса. Айно и впрямь долго не мучилась. «Иногда чувствую, будто сердце у меня останавливается». Эти ее слова я всерьез не принимал. Да, я советовал ей обратиться к врачам. И не раз. Она обычно смеялась над этим. По врачам ходить не любила, о своих бедах не распространялась. Увидел на тумбочке, возле обрамленной фотографии Кристьяна небольшой коричневый пузырек, взял и прочел: «Кордиамин». В полувыдвинутом ящичке виднелись и другие бутылочки, на этикетках которых я читал: «Диметрин» «Дигитал», и «Валокордин». Было еще немало склянок и таблеток, все просматривать не стал. Понял, что сердце у Айно болело куда сильнее, чем я предполагал, намного сильнее. Вина перед сестрой увеличивалась, я словно бы чувствовал себя виновным в ее смерти, хотя понимал, что не в моих силах было отодвинуть кончину. Но разве я не должен был чаще наведываться к сестре, особенно после того, как Айно стала пенсионеркой? С удовольствием работу не оставила. Несмотря на все ухудшающееся здоровье, она всегда трудилась, жизни своей без работы не мыслила. Никогда руководящих и значительных должностей не занимала, подчиненных под началом не имела, все умела и делала сама. Да и уйдя на пенсию, от работы не отказалась, хотя и нужно было, – Айно начала переводить. Не романы, а политическую литературу. Новое занятие потребовало от нее большого напряжения, ее переводы были точные, но сухие, мастером перевода она не стала. Понимала это, самокритичность была у нее все-таки сильно развита. «Ты не знаешь, что значит чувствовать, что уже никому не нужна», – недавно сказала она мне как бы между прочим. Но не добавила, что общество, в создании которого она принимала участие всем своим существом, отодвинуло ее в сторону. Нет, теперь я преувеличиваю, так думать она не могла. Карьеристов и конъюнктурщиков с обществом Айно никогда не равняла, умела делать различие между тем, где идет служение общественным интересам, а где на передний план вылезают личные амбиции. Сейчас, когда смерть Айно обострила мои чувства, я понял, что она могла тяжело переживать свою отстраненность, хотя и делала вид, что ей давно уже пора оставить работу, которая требовала от нее слишком много энергии. Дело в том, что новый начальник сделал невозможной работу моей сестры. Он не освободил Айно, вовсе нет, он был осторожной и опытной аппаратной лисой, просто предложил сестре перейти на новую работу, на должность начинающей, что для нее было оскорбительным. Начальству было удобно мотивировать свое решение состоянием здоровья Айно, которое после смерти Кристьяна еще больше ухудшилось. Выступая на собрании, начальник сказала, что Айно Хейнсалу так много дала обществу и их объединению, что ее непозволительно по-прежнему слишком нагружать, следует считаться со здоровьем человека и заслугами. Начальник выступал как заботливый хозяин, который не желает своему батраку плохого, а только хорошего. На самом же деле он хотел освободиться от Айно, она была для него слишком прямой и уверенной в себе, начальник старался показать себя всезнающим и принципиальным руководителем, который приведет в порядок то, что распустило прежнее руководство. Чтобы очернить своего предшественника и возвысить себя, он сфабриковал неприглядную историю, смысл которой состоял в том, будто предшественник был нечист на руку, будто он брал у людей взятки, даже выторговывал, шел им навстречу тогда, когда и он имел от этого выгоду. Сестра не поддерживала в этом нового начальника, который казался ей человеком с крепкими локтями, карьеристом, и лез любой ценой вверх. Новый начальник попытался бросить тень и на Айно, но не смог ничем подтвердить свои обвинения и изменил тактику, вдруг перевоплотился, сделался по-отечески заботливым. На этот раз он рассчитал точно, сестра подала заявление об уходе. После этого Айно точно подменили, она, правда, занялась переводами, но жизнеустремленность ее словно бы исчезла. Такое ощущение у меня появилось теперь здесь, в доме Айно, откуда ее недавно вынесли ногами вперед.

Сказал себе, что нужно собраться с силами, что самобичеванием ничего не изменишь, Айно назад не вернешь, что у меня теперь остался единственный долг перед сестрой – честь по чести похоронить ее. Я должен сейчас же, немедля начать действовать. И словно бы освободился от какого-то оцепенения: закрыл окна, запер на замок квартиру и спустился по лестнице. Когда открывал наружную дверь, мне показалось, что в воротах мелькнула спина и обрубленный хвост Рекса, я свистнул, как обычно зовут собак. Тут же вспомнил, что сестра никогда не подзывала собаку свистом, и я несколько раз позвал так, как это всегда делала Айно: «Рекс, Рек-сик! Рекс, Рек-сик!» Кинулся к воротам, но никакой собаки нигде не увидел. То ли мне привиделось, или это была чужая собака, которая скрывалась за домами. Как знать, вдруг действительно сбудется пророчество управдома и кто-нибудь возьмет Рекса к себе. Из тех, кому нравятся собаки, кто давно мечтал заиметь породистого пса. Только едва ли Рекс покажется для чужого глаза достойным, он даже не подстрижен под настоящего пуделя, видимо, Айно ни разу не притрагивалась ножницами к своей собаке – длинная, вьющаяся шерсть росла как придется. Мыть Рекса, правда, мыла, но шерсть не выщипывала. Иногда лишь состригала с морды, чтобы свисавшие пряди не закрыли совсем глаз. У фанатичных любителей породистых собак Рекс бы не нашел сочувствия, для этого он был слишком не ухожен. Что предпринять с Рексом? В центре города с собакой хлопотно, дети, конечно, будут рады, но кто из них станет смотреть как следует за собакой? На всякий случай я посвистел и позвал еще несколько раз, потом закрыл на ключ и входную дверь и вошел через другой, уже парадный вход, снова в дом, на этот раз в учреждение. Меня любезно проводили к телефону, и я прежде всего позвонил жене, на которую известие о смерти Айно подействовало ошеломляюще. Эллен и Айно хорошо ладили, не чурались друг друга. После смерти Кристьяна мы по предложению Эллен несколько раз приглашали сестру летом в деревню, обе оказались страстными любительницами собирать ягоды и грибы. Затем позвонил в редакцию и сказал, что задержусь, приду через час или два, и поспешил в похоронное бюро. Там сказали, что без свидетельства о смерти не могут ничего предпринять, но неофициально все обговорил. Зашел в магазин похоронных принадлежностей и заказал гроб, успел даже съездить на Лесное кладбище и там тоже обо всем договорился. После чего отправился в редакцию, прочел гранки и внес небольшие исправления, уточнил с секретарем и техническим редактором все вопросы по текущей верстке, в пивном баре поел наспех сосиски и уладил еще несколько срочных дел. Внешне я вел себя как обычно, чужой глаз во мне ничего особенного не увидел бы, сам же я каждый миг чувствовал присутствие Айно. Она словно бы находилась все время рядом. Раньше я никогда не был так захвачен мыслями о сестре, бывало, неделями не приходила на память. Айно должна была умереть, чтобы я стал понимать, что она для меня значила. Да, умерла мать, умер отец, не стало сестры. Когда придет мой черед? Мир подпирать никто не останется. Так любила говорить мама, это была ее присказка. Впоследствии такое высказывание я слышал и от других, даже в книгах читал, и все же я соединял это с мамой. У меня нет склонности думать о смерти, я не думал о ней и на войне, хотя там порой и мелькало в сознании, что снаряд, гул которого нарастал, может поставить в твоей жизни точку. Больше смерти я тогда боялся остаться калекой. А теперь – когда придет мой черед? Когда-то ведь он придет. Мысли, что проносились в тот день у меня в голове, были грустные, даже слишком грустные, но я не мог их остановить.

Домой я добрался в темноте, декабрьский день короток. Эллен уже была дома, хотя по времени ей полагалось быть еще на работе. Понял, что жена поспешила домой ради меня. Я давно догадывался, что Эллен интуитивно чувствует, когда я нуждаюсь в помощи и поддержке.

– Я с тобой, – сказала она, когда я решил, что пойду поищу документы и посмотрю, не вернулся ли Рекс. Понял, что жена не оставит меня сегодня одного. Она чувствует, что смерть Айно – удар для меня, чувствует даже то, что в смерти сестры я в чем-то виню себя. Поэтому и не позволяет мне идти одному. Я был рад, что она пошла со мной.

Айно жила недалеко, примерно в километре от нас, через четверть часа мы были на месте. Я искал глазами Рекса, и Эллен тоже смотрела вокруг. Собаки мы не видели.

– Странно, как здесь все стало чужим, – сказала Эллен, когда мы вошли в комнату Айно.

Лишний раз я вынужден был отметить, что моя жена воспринимает некоторые события и ситуации так же, как я.

– Ты видишь многое моими глазами, – растроганно сказал я. Хотел было добавить, что квартиру делает родной и близкой не обстановка, не мебель и вещи, а люди, которые там живут; но оставил несказанным, не время было для пустопорожних размышлений.

Эллен стала прибирать. Прежде всего собрала одежду Айно и заправила кровать, потом подмела пол. Решила протереть мокрой тряпкой пол в комнате, кухне и передней, утром мы всюду наследили.

И опять мне показалось, что во дворе бродит похожая на Рекса собака, я поспешил на улицу и действительно увидел собаку, но это был не пудель, а обычная дворняжка. На всякий случай все же посвистел и позвал: «Рекс, Рексик!» Собачонка, задравшая ножку возле фонарного столба, повернула в мою сторону голову, но ближе не подошла. Рекс явно не появлялся. Я пошел назад в дом.

– Рекс давно бы уже должен вернуться, – сказал я, обращаясь к прибиравшей комнату Эллен, – кто знает, явится ли вообще.

– Рекс – собака комнатная, во двор выходил лишь по нужде. Одного его Айно и не выпускала, всегда шел на поводке. Он мог и впрямь заблудиться, – предположила Эллен и спросила: – Что с ним делать, если он наконец придет?

– Управдом обещала взять себе, если не подыщем Рексу нового хозяина.

– Вряд ли Айно хотела, чтобы он попал к чужим.

– Может, ты и права, – согласился я. – Ради Айно мы могли бы взять его к себе, хотя это и будет хлопотно.

– Подстригли бы его под небольшого льва, тогда было бы легче ухаживать.

– Это раньше пуделей подстригали под львов. Такого я уже давно нигде не видел.

– Возможно, теперь существует более современная стрижка, – сказала Эллен и протянула мне сумочку, которую нашла в шкафу. – Почему Айно держала ее в платяном шкафу?

Это была старая, из толстой кожи, украшенная резным узором сумочка, художественная ручная работа, говорили в свое время о таких вещах. Подарок Кристьяна. Как и все ее вещи и предметы первой необходимости, сумочка была изрядно потертой. После смерти Кристьяна Айно ничего из одежды не купила, кроме одного платья и вязаной кофты, форсить не любила. Даже варежки носила те же, что пять-шесть лет назад. За модой не гонялась, у нее на это не было лишних денег. Айно стала на всем экономить, исключая литературу, она по-прежнему покупала новинки как художественной, так и научной литературы, выписывала журналы «Лооминг» и «Кээль я Кирьяндус».

Ни паспорта, ни партбилета в сумочке я не обнаружил.

Взялся за письменный стол. Решил завтра же отнести документы, в таких вещах я точен, даже педантичен. Еще утром я заметил на письменном столе толстую папку и предположил, что это завершенная или оставшаяся на половине работа Айно, какой-нибудь перевод. К слову сказать, с переводами в последние годы Айно не спешила, уже не могла сосредоточиться, постоянные головные боли, которые она скрывала от меня, лишали ее работоспособности. Об этом я узнал позднее от тетушки Лизы, которой Айно жаловалась на свои недуги. Почему Айно не делилась со мной своими горестями, почему скрывала от меня свои беды? Не хотела расстраивать, боялась, что я стану слишком о ней заботиться? Этого я уже не узнаю.

А может, какая-то другая рукопись, которую дали Айно на ознакомление, чтобы знать ее мнение? Иногда ей приносили рукописи на отзыв, сам видел их. Мягипалу, например, каждое свое новое исследование давал читать ей. Этот кандидат исторических наук, посвятивший себя истории рабочего движения, знал, что Айно была знакома со многими предвоенными деятелями профсоюзного движения, в глазах Мягипалу ее осведомленность имела вес. Утром у меня даже мелькнула мысль, уж не занялась ли Айно воспоминаниями. По заказу института она лет пять тому назад написала о деятельности Рабочего дома на Тынисмяэ, не затем, чтобы опубликовать в каком-нибудь сборнике, а просто как материал для исследователей, и почему бы у нее не возникнуть мысли что-нибудь опубликовать? Так я подумал утром.

Открыл папку. И не ошибся, это действительно была рукопись. Но принадлежала она не Айно и не такому опытному автору, как Мягипалу, а абсолютно начинающему, который раньше едва ли занимался литературной работой. Уже первый взгляд подтверждал это, хотя рукопись и была перепечатана или же сразу печаталась на машинке, но сделано это было рукой неумелой: литеры прыгали, на клавиши нажимали с разной силой, буквы забивались, расстояния между словами были неровные, и даже строчки печатались с разными интервалами. Так печатает человек, который впервые сел за пишущую машинку. Заглянул на последние страницы, дальше напечатанное выглядело более однородным. Пальцы нажимали на клавиши уже увереннее, видимо, автор овладел в какой-то степени искусством машинописи. Это не было работой Айно, сестра печатала хорошо, она обучалась этому в школе, могла печатать вслепую.

В рукописи не было титульного листа с именем автора. То ли автор был излишне скромным или не имел опыта оформления рукописи. Я листал ее и поражался: в ней рассказывалось о жизни и деятельности Артура Вольвета. Страницы пестрели от карандашных пометок, я узнавал почерк сестры. Так же как стиль перепечатки, большое количество исправлений и их характер подтверждали, что автор не является профессиональным литератором. Стало ясно и другое – то, что автор знает эпоху и события, которые он описывает. Артур Вольвет не мог быть для него чужим человеком. Чем дольше я читал, тем больше меня захватывало прочитанное. Решил взять рукопись с собой и этим же вечером прочесть. Двести восемнадцать страниц не займут всей ночи, читаю я быстро. Привлекательность моей профессии и ее беда состоят в том, что мне приходится читать во много раз больше рукописей, чем может вместить журнал. Мне показалось, что это была своеобразная и содержательная вещь, от которой нельзя отмахнуться.

И хотя в рукописи не было ни одного упоминания об авторе, я уже не сомневался, кто это. Я узнал пару характерных для Рихи высказываний.

Вдруг Эллен крикнула:

– Рекс во дворе!

Выглянул в окошко, жена не ошиблась. Кинулся вниз по лестнице и распахнул дверь.

– Рекс, Рек-сик, входи.

Я опять позвал так, как это делала Айно.

Пудель вроде бы не признал голоса, но затем почувствовал мой запах и знакомые запахи подъезда и побрел по лестнице вверх. Двигался Рекс совсем по-другому, не так, как я это привык видеть, он не помчался прыжками, а с трудом передвигал ноги, тяжело дыша при каждом шаге, словно старый уставший человек. Дверь в прихожую оставалась открытой, и Рекс, опустив голову, вошел в переднюю и оттуда уже в комнату, по-прежнему волоча ноги. Мы оба, Эллен и я, смотрели, как он обнюхал все углы в комнате, долго обнюхивал Эллен, но не залаял на нее, что делал всегда. Обнюхав комнату, Рекс пошел на кухню и там обследовал все углы; потом вернулся в прихожую и улегся на свое место.

Это не был прежний Рекс, с ним что-то случилось.

– Таким вялым и беспомощным он никогда не был, – сказала Эллен.

– Поправится. Кто знает, сколько дней он находился без еды и где сейчас бродил.

Я никогда не держал собаки и ничего не знал об их повадках, но все же понял, что с Рексом дела плохи. То, что собака не обратила на нас ни малейшего внимания и с трудом передвигалась, говорило о большем, чем просто усталость и голод. Три-четыре или даже пять-шесть голодных дней и семь-восемь часов скитания по городу не могли настолько извести собаку, чтобы она совершенно иначе стала относиться к прежней обстановке и едва держалась на ногах.

Эллен сменила воду в чашке у Рекса и нашла мозговую косточку, на которой было немного мяса. Рекс понюхал кость, нюхнул воду, но не поднялся и не принялся грызть.

– Он больной, – решила Эллен.

– Изголодался и избегался, – сказал я. – Кто знает, что с ним случилось в городе.

– С собаками вроде не грызся, нигде не покусан. Боюсь, что Рекс не оправится.

– Ну, не так уж все плохо, – попытался я быть оптимистичнее и перевел разговор на другое.

– Интересная рукопись.

Я взял со стола папку.

– Работа Айно?

– Нет, Айно только редактировала.

– Кто автор?

– Тут нет титульного листа.

– О чем там?

– Об Артуре. Артуре Вольвете.

– Том самом, из-за которого Рихи отправился в Россию?

– Том самом.

– Тогда это написал Рихи, – сказала Эллен как о чем-то настолько само собой разумеющемся, будто она была в курсе всего. – И это действительно может быть интересная работа, Рихи сам был интересным человеком.

Эллен хорошо относилась к Рихи, даже восхищалась им. Я много рассказывал ей о нем.

– Ты права, – сказал я Эллен. – Это вполне мог написать Рихи. Скорее всего, так оно и есть.

Мне вспомнилось, что два или три года тому назад я встретил его в библиотеке, в читальном зале, он изучал газеты двадцатого года. Наверняка уже тогда работал над рукописью. Я не спросил и Рихи не объяснил, почему он читает старые рабочие газеты. Сказал лишь, что заинтересовался газетами своей молодости, и пожаловался, что его подвела память. В чем именно, распространяться не стал. Тогда он работал еще в области телефонной связи.

За разговорами о Рихи, убирая комнату и разыскивая документы, мы забыли о Рексе. Мы ухлопали немало времени, прежде чем нашли паспорт и партийный билет Айно. Паспорт лежал в нижнем ящике письменного стола, в плотной деревянной коробочке с инкрустированной крышкой, там лежали еще и другие официальные бумаги: трудовая книжка, профсоюзный билет и свидетельство о рождении. Нашелся и партийный билет. Рекс не проявлял к нам никакого внимания. Когда мы уже собрались уходить, Эллен испуганно воскликнула:

– Иди скорей сюда!

Она показала на Рекса. Он лежал неподвижно на коврике. Открытые глаза его были остекленелыми.

Я похоронил Рекса в саду под березой. При свете, падающем из кухонного окна, вырыл могилу. Земля глубоко промерзла, пришлось больше пользоваться ломом, чем лопатой. К счастью, в подвале я нашел лом и лопату, остались еще от отца. Эллен стояла возле меня, пыталась помочь, но больше мешала. Я ни словом, ни действием не останавливал ее, даже когда она сунула лопату мне под лом. Был рад, что Эллен пошла со мной в сад, понял, что она желает облегчить мне работу. Нет, не работу, не мое копание могилки, а мое пребывание здесь, под березой. Когда я долбил ломом мерзлую землю и выбирал ее лопатой из ямы, я думал о том, что собачья верность – не пустой звук. Я не сомневался и до сих пор не сомневаюсь, что смерть Айно сыграла главную роль в судьбе Рекса. Он не пережил смерти своей хозяйки. Мне пришлось порядком повозиться, прежде чем яма стала достаточно глубокой. После того как я пробил мерзлый слой, дело пошло быстрее. Я вырыл для Рекса глубокую могилу, чтобы бродячие псы летом не выгребли из земли останки верного друга Айно.

Перевод А. Тамма.