Текст книги "Ферма трупов"

Автор книги: Патрисия Корнуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

9

Около десяти утра я вошла в морг. Доктор Дженретт, заполнявший какие-то документы, встретил меня нервной улыбкой. Катафалк уже прибыл. Сняв пиджак, я надела полиэтиленовый фартук поверх одежды.

– У вас нет никаких предположений относительно того, каким образом информация о наших действиях могла просочиться в прессу? – спросила я, разворачивая хирургические перчатки.

Дженретт изумленно посмотрел на меня:

– Что случилось?

– На кладбище заявились репортеры, около дюжины.

– Да, это крайне неприятно.

– Нам нужно позаботиться о том, чтобы больше никаких утечек не было, доктор Дженретт, – сказала я, завязывая сзади халат и изо всех сил стараясь сохранять терпение. – Все, что происходит здесь, здесь должно и остаться.

Он молчал.

– Я тут всего лишь гость, и вполне возможно, что мое присутствие вас попросту бесит. Так что не думайте, пожалуйста, что я не ощущаю некоторую щекотливость ситуации или пытаюсь присвоить себе ваши полномочия. Однако будьте совершенно уверены: убийца девочки внимательно следит за новостями. Как только какая-то информация попадает в прессу, она становится известной и ему.

Доктор Дженретт внимательно слушал. Кажется, мои слова ни в малейшей степени не задели этого милейшего человека.

– Я просто пытаюсь сообразить, кто же был в курсе, – пояснил он, – но проблема в том, что людей, которые могли проболтаться об эксгумации, довольно много.

– Значит, надо сделать все, чтобы о результатах сегодняшнего исследования не проболтался никто, – твердо сказала я. Между тем в морге послышалось движение – то, над чем нам предстояло работать, уже приближалось.

Первым в дверях появился Люциас Рэй, за ним человек в шляпе, везший белый гроб на специальной подставке с колесиками. Вдвоем они аккуратно провели свой груз через проем и подкатили к секционному столу. Рэй достал из кармана изогнутую металлическую рукоятку и, вставив ее в небольшое отверстие в изголовье гроба, начал проворачивать, как будто заводя какой-то древний автомобиль.

– Вот так вот, – произнес он, убирая рукоятку обратно в карман. – Вы, я думаю, не будете против, если я останусь – хотелось бы проверить свою работу. Такая возможность выдается не часто, мы ведь обычно не выкапываем тех, кого хороним.

Он хотел было открыть гроб, но Дженретт, опередив меня, положил руку на крышку.

– В обычных обстоятельствах никто не стал бы возражать, Люциас, – сказал он, – но сейчас крайне нежелательно, чтобы кроме нас двоих здесь присутствовал кто-то еще.

– Сдается мне, вы перегибаете палку. – Улыбку на губах Рэя как будто льдом прихватило. – Я ведь тело девчушки не первый раз вижу. Можно сказать, во всех подробностях изучил, получше родной матери.

– Люциас, вам придется уйти, чтобы мы с доктором Скарпеттой могли приступить к работе, – все тем же своим мягким, печальным голосом повторил Дженретт. – Я позову вас, как только мы закончим.

– Доктор Скарпетта, значит… – Рэй остановил на мне свой взгляд. – Да уж, доложу я вам, как федералы объявились, народ тут малость подрастерял свое дружелюбие.

– Расследуется убийство, мистер Рэй, – сказала я. – Думаю, не стоит воспринимать отказ как выпад лично против вас – это вовсе не так.

– Ладно, Билли Джо, – повернулся он к своему спутнику. – Пойдем чего-нибудь перекусим.

Они вышли, и Дженретт запер за ними дверь.

– Приношу свои извинения, – произнес он, натягивая перчатки. – Люциас вообще-то отличный парень, хоть и любит настаивать на своем.

«Не окажется ли, что тело Эмили не забальзамировано должным образом или что сделанное не соответствует сумме, заплаченной ее матерью?» – подумала я. Однако когда мы с Дженреттом открыли крышку гроба, я не заметила, чтобы что-то было не так. Тело покрывала белая атласная драпировка, поверх которой лежал такой же белый пакет из тонкой бумаги, перетянутый розовой ленточкой. Я приступила к фотографированию.

– Рэй что-нибудь говорил об этом? – протянув пакет Дженретту, спросила я.

– Нет. – Он озадаченно повертел его в руках.

Развернув драпировку, я почувствовала резкий запах бальзамирующей жидкости. Эмили лежала как живая в бледно-голубом вельветовом платье с длинными рукавами и высоким воротником и с бантиками из той же материи в заплетенных косах. Белесый налет пушистой плесени, характерный для эксгумированных останков, покрывал лицо и уже тронул сложенные на животе руки, сжимавшие Новый Завет. Белые гольфы и черные лаковые туфельки на ногах девочки выглядели слегка поношенными.

Я сделала еще несколько снимков, затем мы с Дженреттом вынули тело из гроба и, положив на стол из нержавеющей стали, начали снимать одежду. Где-то под этим милым нарядом скрывалась зловещая тайна смерти Эмили.

Ни один честный патологоанатом не станет отрицать, что следы вскрытия – и особенно Y-образный разрез – производят кошмарное впечатление. Ни в какой хирургической операции, производимой при жизни пациента, не используется ничего подобного. Выглядит это именно так, как и называется: скальпель идет от обеих ключиц к грудине, затем проходит по всей длине туловища и, обогнув пупок, останавливается у лобковой кости. Не более привлекательным выглядит и продольный разрез на затылке, между ушами, который делают перед тем, как распилить череп.

Раны у мертвых, разумеется, не заживают. Их можно лишь скрыть – высокими кружевными воротничками и умело уложенными волосами. С толстым слоем грима, нанесенного в похоронном бюро, и широким швом, идущим вдоль всего туловища, Эмили походила на брошенную жестокой хозяйкой тряпичную куклу, с которой сорвали красивое платьице. Под монотонный стук капель, падавших из крана в железную раковину, мы с Дженреттом удалили плесень, грим и телесного цвета пасту, с помощью которой замаскировали пулевое отверстие в затылке и срезанную убийцей кожу на бедрах, плечах и верхней части груди. Потом мы вынули из-под век супинаторы и разрезали швы. От невыносимого запаха, исходившего из грудной полости, немедленно заслезились глаза и потекло из носа. Мы извлекли обсыпанные бальзамировочным порошком внутренние органы и промыли их под струей воды. Осмотрев шею, я не нашла ничего, о чем не было бы упомянуто в отчете моего коллеги. Я попыталась разжать челюсти, вставив между зубами длинный тонкий шпатель.

– Не поддается, – раздраженно сказала я. – Придется иссекать жевательные мышцы. Я хотела взглянуть на язык в анатомической позиции, прежде чем исследовать его через заднюю поверхность глотки, но теперь не знаю – получится ли.

Дженретт вставил новое лезвие в скальпель.

– Что именно нас интересует?

– Нужно убедиться, что язык не прикушен.

Несколько минут спустя выяснилось, что мое предположение было верным.

– Вот след, прямо на кончике, – показала я. – Можете снять размеры?

– Одна восьмая на четверть дюйма.

– И глубина ранки тоже около четверти дюйма. Похоже, это произошло несколько раз, как вы считаете?

– Думаю, все выглядит именно так.

– Таким образом, можно сделать вывод, что перед смертью она билась в конвульсиях.

– Их причиной вполне могло стать огнестрельное ранение в голову, – заметил он, доставая камеру.

– Могло, но почему тогда мозг не показывает ни малейших признаков того, что какое-то время после выстрела она еще агонизировала?

– Видимо, этот вопрос так и остается открытым.

– Да, – согласилась я, – ясности пока не прибавилось.

Мы перевернули тело, и я сосредоточилась на исследовании примечательной отметки – главного, на что была направлена сегодняшняя наша мрачная работа. Тем временем прибывший судебный фотограф установил свое оборудование, и мы, проработав почти до вечера и перебрав самые разнообразные насадки и фильтры, отсняли несколько катушек пленки – цветной, черно-белой, высококонтрастной и чувствительной к инфракрасным и ультрафиолетовым лучам.

После этого я достала из своего медицинского чемоданчика полдюжины черных колец, сделанных из акрилонитрилбутадиенсгирола – проще говоря, того пластика, из которого обычно изготавливают водопроводные и канализационные трубы. Раз в год-два знакомый судебный дантист ленточной пилой нарезал для меня кольца высотой три восьмых дюйма и отшлифовывал до гладкости. К счастью, к подобному трюку приходилось прибегать не часто – все-таки не каждый день снимаешь с тела жертвы следы укусов или что-то подобное.

Остановившись на трехдюймовом в диаметре кольце, я с помощью ручного механического пресса выдавила с каждой стороны номер дела и метки позиционирования. Кожа натягивается на такое кольцо, как холст на раму, а для того, чтобы сохранить точное анатомическое положение отметины на левой ягодице Эмили во время и после операции, нужно было надежно его закрепить.

– У вас есть суперклей? – спросила я Дженретта.

– Конечно. – Он протянул мне тюбик.

– Будьте добры, снимайте все этапы, – обратилась я к фотографу, худощавому японцу, ни секунды не стоявшему на месте.

Расположив кольцо поверх отметины, я посадила его на клей, дополнительно зафиксировав с помощью шовного материала. Затем я иссекла скальпелем ткани вокруг и вместе с кольцом поместила в формалин. Все это время я не переставала размышлять, чем же может оказаться это пятно – почти круглой формы, неравномерно окрашенное в какой-то странный буроватый цвет. Создавалось впечатление, что пятно представляет собой оттиск какого-то предмета, но какого именно, выяснить так и не удалось, сколько бы моментальных снимков мы ни сделали и с каких бы ракурсов их ни рассматривали.

О пакете, обернутом в белую бумагу, мы вспомнили только после ухода фотографа, уже позвонив в похоронное бюро и сообщив, что тело можно забирать.

– А что делать со свертком? – спросил Дженретт.

– Надо посмотреть, что внутри.

Доктор расстелил на каталке чистые сухие полотенца и положил сверток на них. Под бумагой, которую он аккуратно разрезал скальпелем, оказалась потрепанная коробка из-под женских мокасин шестого размера, обмотанная в несколько слоев скотчем. Разрезав и его, Дженретт снял крышку.

– О Господи! – прошептал он, оторопело уставившись на то, что кому-то пришло в голову положить в гроб вместе с телом маленькой девочки.

Внутри, завернутый в два герметичных пакета для замораживания, лежал мертвый котенок, на вид никак не старше нескольких месяцев. Я вынула из коробки твердый, как доска, трупик с выступающими тонкими ребрышками. Это была кошечка, черная с белыми лапками, без ошейника. Я отнесла ее в рентгенолабораторию, и снимки, выложенные на короб с подсветкой, ясно указали причину смерти.

– Сломаны шейные позвонки, – произнесла я, и по коже у меня пробежали мурашки.

Дженретт, нахмурившись, подошел взглянуть.

– Вот здесь позвоночник как будто смещен в поперечном направлении. – Он показал согнутым пальцем. – Странно. Вряд ли такое могло случиться, если ее сбила машина.

– Никакой машины не было, – отозвалась я. – Ей свернули голову – на девяносто градусов по часовой.

Я вернулась в мотель почти в семь вечера. Марино, лежа в своем номере, поедал чизбургер. На одной кровати валялись пистолет, бумажник и ключи от машины, на другой – он сам. Носки и ботинки он, похоже, скинул, не прибегая к помощи рук. Догадаться, что он и сам прибыл совсем недавно, не составило труда. Я решительно подошла к телевизору и выключила его.

– Поехали, – сказала я. – Есть работа.

Люциас Рэй клялся и божился, что пакет в гроб Эмили положила сама Дениза Стайнер, и он, конечно, подумал, что под оберткой любимая кукла или какая-нибудь другая игрушка девочки.

– Когда же это было? – спросил Марино, когда мы скорым шагом шли по парковке мотеля.

– Прямо перед похоронами, – ответила я. – Ключи от машины у тебя с собой?

– Да.

– Тогда тебе и вести.

У меня страшно болела голова – наверное, надышалась формалином на голодный желудок, да и отсутствие сна сказывалось.

– От Бентона что-нибудь было? – небрежно спросила я.

– У тебя там куча сообщений на столе.

– Я прошла сразу в твой номер. А откуда ты знаешь про сообщения?

– Портье пытался их мне всучить. Он с чего-то взял, что из нас двоих врач – я.

– С чего-то – с того, что ты мужчина. – Я потерла виски.

– Заметь – еще и белый к тому же.

– Марино, я же знаю, что ты не расист, так что такие шуточки ни к чему.

– Как тебе моя тачка?

Его новым автомобилем оказался каштановый «шевроле-каприс» со всей необходимой комплектацией – мигалкой, радио, телефоном и полицейской рацией. Машина была оснащена даже камерой, а внутри поблескивал нержавеющей сталью помповый семизарядный винчестер двенадцатого калибра – такая модель стоит на вооружении во флоте и ФБР.

– Боже ты мой, – недоверчиво произнесла я, садясь в машину. – С каких пор в Блэк-Маунтин, штат Северная Каролина, понадобилось оружие для усмирения беспорядков?

– С тех самых. – Он завел двигатель.

– Ты что, специально все это заказывал?

– Нет.

– Тогда, может, объяснишь, как так получилось, что местный полицейский участок из десяти человек экипирован лучше, чем подразделения наркополиции?

– Может, потому что здесь люди действительно понимают, что значит тесное взаимодействие с полицией? У них возникла серьезная проблема, вот местные предприниматели, да и просто сознательные граждане, все, что угодно, готовы предоставить – машины, телефоны, оружие. Мне в участке сказали, что сегодня звонила какая-то старушка, интересовалась, не пожелают ли федеральные агенты, которые прибыли в город, отобедать у нее в воскресенье.

– Очень мило с ее стороны, – сказала я, слегка сбитая с толку.

– Кроме того, городской совет подумывает об усилении полицейского управления, и есть у меня кой-какие подозрения, которые много чего могли бы объяснить.

– Что именно?

– Городу понадобится новый шеф полиции.

– А что случилось со старым?

– Ну, Мот тут был вроде шефа.

– Все равно никак не могу понять, что у тебя на уме.

– Да, может, как раз вот этот самый городишко, док. Им ведь нужен опытный человек во главе полицейского управления, а ко мне здесь относятся как к какому-нибудь Джеймсу Бонду. Кажется, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы уразуметь, что к чему.

– Марино, ради Бога, объясни, что с тобой такое творится, – очень спокойно произнесла я.

Он зажег сигарету.

– Значит, мало того что я, по-твоему, на доктора не похож, так и на шефа полиции тоже не тяну? Ты, видать, считаешь, что я так и остался все тем же полудурком из нью-джерсийского захолустья, который говорит так, будто во рту у него спагетти, якшается со всякой шпаной и ухлестывает за девчонками в обтягивающих свитерах и с начесами на голове? – Он яростно выдохнул дым. – Если я шары в боулинге катаю, это еще не значит, что я какой-нибудь татуированный быдлан. И то, что я в отличие от тебя не кончал крутых университетов, не делает меня полным дебилом.

– Все сказал?

– А потом, – все никак не унимался он, – у них здесь отличные места для рыбалки – Би-Три, озеро Джеймс… И недвижимость в окр уге недорогая – ну, кроме разве что Монтрита и Билтмора. У меня, может, уже в кишках сидят всякие долбанутые уроды, которые стреляют в других таких же уродов, и хреновы маньяки, на которых в тюрьмах тратят, мать их, больше, чем я получаю за то, что их посадил. Если, конечно, эту погань еще и не выпустят в итоге – вот что самое главное.

Мы уже пять минут как стояли у дома Стайнеров. Я взглянула на освещенные окна, подумав – заметили ли нас и знают ли, зачем мы здесь.

– Выговорился? – спросила я Марино.

– Ни хрена, просто надоела мне вся эта трепотня.

– Во-первых, «крутых» университетов я, как ты выразился, не кончала…

– Ага, а Джонс Хопкинс и Джорджтаунский [5]5
  Университет Джонса Хопкинса – частный университет в Балтиморе, штат Мэриленд, лучший в штате и по многим показателям лидирующий в стране. Известен своим медицинским факультетом. Джорджтаунский университет – частный католический университет в Вашингтоне, один из лучших в стране.


[Закрыть]– это, по-твоему, что?

– Марино, черт бы тебя побрал, можешь ты заткнуться?!

Уставившись прямо перед собой, он закурил следующую сигарету.

– Я точно так же, как и ты, родилась в бедной итальянской семье и выросла в бедном итальянском квартале, – сказала я. – Вся разница в том, что я жила в Майами, а ты в Нью-Джерси. У меня и в мыслях не было считать, что я чем-то лучше тебя, и тупым я тебя тоже никогда не называла. Уж чего-чего, а ума тебе не занимать, пусть ты и ни разу не ходил в оперу, а твоя манера выражаться оставляет желать лучшего. Все, что меня в тебе не устраивает, сводится к одной-единственной вещи – ты упрям как осел. Если на тебя находит, ты слышишь только себя, а на всех остальных тебе наплевать – в общем, относишься к другим именно так, как, по-твоему, все относятся к тебе.

Марино толкнул дверцу.

– Некогда мне твои нотации выслушивать, да и желания особого нет. – Он бросил сигарету на землю и затоптал окурок.

Мы подошли к входной двери. Дениза Стайнер отперла нам с таким видом, будто ей каким-то образом стало известно о нашей ссоре. Пока мы шли в гостиную, Марино не смотрел в мою сторону и вообще держался так, словно мы незнакомы. Обстановку гостиной я уже изучила по фотографиям, и это действовало на нервы. Внутри все было в сельском стиле – повсюду кружевные салфеточки и взбитые подушечки, макраме и свисающие кашпо с комнатными растениями. В газовом камине, за стеклянными дверцами, горел огонь, тикающие часы, которых в гостиной было немало, показывали одинаковое время. Перед нашим приходом миссис Стайнер смотрела по кабельному старую комедию с Бобом Хоупом.

С усталым видом она выключила телевизор и опустилась в кресло-качалку.

– У меня был не самый лучший день, – утомленно сказала она.

– Что ж, Дениза, это вполне естественно. – Марино, усевшись в кресло с высокой спинкой и подлокотниками, не сводил с нее внимательного взгляда.

– Вы собираетесь рассказать мне о том, что обнаружили? – спросила она.

Я поняла, что она имеет в виду результаты эксгумации.

– Нам нужно провести еще ряд анализов, – ответила я.

– Значит, вы не нашли ничего, что помогло бы поймать убийцу, – с тихим отчаянием произнесла она. – Эксперты всегда говорят об анализах, когда ничего нового выяснить не удается. Уж я-то знаю, после всего, через что мне пришлось пройти.

– Такие вещи требуют времени, миссис Стайнер.

– Дениза, послушайте, – обратился к ней Марино, – мне очень неприятно, что приходится вас беспокоить, но нам нужно узнать еще кое-что. Док задаст вам несколько вопросов.

Она перевела взгляд на меня, слегка покачиваясь в кресле.

– Миссис Стайнер, в гробу Эмили обнаружен сверток. Как утверждает служащий бюро, вы хотели, чтобы он был похоронен вместе с девочкой, – сказала я.

– А, вы о Носочке, – произнесла она будничным тоном.

– Носочек? – переспросила я.

– Уличная кошечка, приблудилась к нам, наверное, с месяц назад, ну и Эмили, добрая душа, ее, конечно, подкармливала. Вот в общем-то и все. Эмили ее очень любила. – Она улыбнулась сквозь слезы. – А Носочком назвала, потому что та была вся черненькая, а лапки совсем беленькие. – Ее руки легли на подлокотники ладонями вниз. – Как будто в носочках.

– А от чего она умерла? – осторожно спросила я.

– Я не знаю. – Миссис Стайнер вынула из кармана платок и промокнула глаза. – Как-то утром я нашла ее перед дверью. Вскоре после того, как Эмили… Я решила, что у бедняжки сердце разорвалось от горя. – Она зарыдала, прижимая платок ко рту.

– Я принесу вам попить. – Марино поднялся и вышел из комнаты. Меня поразило то, как свободно он вел себя с хозяйкой и как хорошо ориентировался в доме – крайне для него необычно. Мое беспокойство росло.

– Миссис Стайнер, – мягко произнесла я, слегка наклонившись к ней с дивана. – Травма кошки не была душевной. У нее сломана шея.

– Что вы хотите сказать? – Опустив руки, она глубоко, прерывисто втянула в себя воздух. Ее покрасневшие глаза, слегка расширившись, пристально смотрели на меня.

– Она погибла насильственной смертью.

– Значит, под машину попала. Такая жалость. Я с самого начала этого боялась – так и говорила Эмили.

– Нет, машина ее не сбивала.

– Думаете, собаки загрызли?

– Собаки здесь тоже ни при чем, – ответила я. Вернулся Марино, неся в руках бокал с чем-то – кажется, с белым вином. – Кто-то убил ее. Намеренно.

– Откуда вы знаете? – в ужасе спросила миссис Стайнер, взяв дрожащими руками вино и поставив на столик рядом с креслом.

– Исследование показало, что ей свернули шею, – объяснила я все тем же тихим голосом. – Я понимаю, что такие подробности для вас крайне тяжелы, но вы должны знать правду, чтобы помочь нам найти того, кто это сделал.

– Как вы думаете, кто мог расправиться с котенком Эмили? – Марино снова сел, подавшись вперед и опершись руками о колени. Весь его вид показывал, что на него можно положиться и что с ним хозяйка дома может чувствовать себя в безопасности.

Она взяла бокал и, пытаясь успокоиться, сделала несколько неуверенных глотков.

– Были какие-то звонки… – Глубокий вдох. – Посмотрите, у меня все ногти синие. Я просто ходячая развалина. – Она вытянула вперед руку. – Никак не могу в себя прийти. И уснуть не могу. Просто не знаю, что делать. – Из глаз у нее снова полились слезы.

– Ничего, Дениза, ничего, – мягко сказал Марино. – Не спешите. Мы никуда не торопимся. Так что за звонки?

– В основном звонили мужчины, – утерев слезы, продолжила она. – Кажется, одна женщина, она сказала – если б я была хорошей матерью и следила за дочкой, такого бы… А еще какой-то мальчишка – баловался, наверное. Он что-то такое говорил, ну… Как будто он видел Эмили на велосипеде, уже после… В общем, неправда, конечно. Был и другой, взрослее. Тот сказал, что дело еще не кончено.

Она сделала еще пару глотков.

– «Дело еще не кончено»? – переспросила я. – А больше он ничего не говорил?

– Не помню. – Она устало прикрыла глаза.

– Когда он звонил? – спросил Марино.

– Вскоре после того, как ее нашли. Там, около озера. – Миссис Стайнер снова протянула руку за бокалом и, задев, опрокинула его.

– Ничего страшного. – Марино резко поднялся. – Мне надо покурить.

– Вам известно, что он имел в виду? – обратилась я к Денизе.

– Я поняла, что он говорит о случившемся. О том, кто это сделал. По-моему, он имел в виду, что не остановится на совершенном. И думаю, именно на следующий день я нашла кошечку на крыльце. Капитан, вы не могли бы сделать мне бутерброд с арахисовым маслом или сыром? Кажется, у меня сахар в крови падает, – попросила она, словно не замечая опрокинутого бокала и лужицы пролитого вина на столике.

Марино вышел из комнаты.

– Человек, который ворвался в дом и забрал вашу дочь, – спросила я, – он что-нибудь говорил вам?

– Он сказал, что если я не буду подчиняться его приказаниям, он меня убьет.

– Значит, вы слышали его голос?

Она кивнула, покачиваясь в кресле и не отрывая от меня глаз.

– Он был похож на тот голос по телефону, о котором вы сейчас говорили?

– Не знаю. Может быть, и был. Сложно сказать.

– Миссис Стайнер…

– Зовите меня Денизой, – перебила она, все так же пристально смотря на меня.

– Что еще вы можете припомнить о мужчине, который проник в дом и связал вас?

– Вы хотите установить, был ли это человек, убивший мальчика в Виргинии?

Я промолчала.

– Я в одном журнале видела фотографии ребенка и его семьи. Помню, еще подумала тогда – какой ужас, каково же матери. Когда умерла Мэри-Джо, я была сама не своя. Я и представить не могла, что мне снова придется пройти через такое.

– Мэри-Джо – это ваша дочь, которая скончалась от внезапной остановки дыхания?

Заинтересованность мелькнула в ее глазах из-под темной пелены боли. Видимо, ее поразило или по меньшей мере показалось странным, что мне известна эта информация.

– Она умерла в нашей постели. Я проснулась, а малютка лежит рядом с Чаком и не дышит.

– Чак – ваш муж?

– Я сперва уж думала, что он случайно повернулся и придавил ее во сне. Но мне сказали, что муж ни при чем, что это синдром внезапной детской смерти, СВДС.

– А сколько было Мэри-Джо? – спросила я.

– Только-только сравнялся годик, – произнесла она, сдерживая слезы.

– Эмили тогда уже родилась?

– Она появилась на свет через год, и мне все казалось, что и с ней произойдет то же самое – она была такой слабенькой, постоянно мучилась коликами. Доктора опасались, что она страдает остановками дыхания во сне, надо было постоянно проверять, дышит ли она. До сих пор помню, как днем я бродила словно зомби, потому что почти не спала ночами, то и дело вскакивала к ней, и так каждую ночь. Жила словно в кошмаре.

На секунду миссис Стайнер прикрыла глаза, покачиваясь в кресле. На лбу у нее залегли горькие морщины, руки крепко сжимали подлокотники.

Я поняла, почему Марино не захотел присутствовать при нашей беседе и вышел – его переполнял гнев. Похоже, он стал заложником своих эмоций, и я боялась, что от него теперь будет мало толку.

Миссис Стайнер открыла веки и посмотрела мне в глаза.

– Он многих убил, а теперь вот и сюда добрался, – произнесла она.

– Кто? – Я отвлеклась на свои мысли, и не сразу поняла, о чем она.

– Темпл Голт.

– Мы не знаем наверняка, что к преступлению причастен Голт, – сказала я.

– Я знаю, это он.

– Почему вы так думаете?

– Из-за того, что он сделал с моей Эмили и с тем мальчиком. Все совпадает. – По ее щеке скатилась слеза. – Знаете, мне, наверное, надо опасаться, что следующей жертвой стану я сама, но мне все равно. Что у меня осталось в жизни?

– Мне искренне жаль, – сказала я со всей возможной теплотой. – Вы не могли бы припомнить что-нибудь еще о том, что произошло в то воскресенье? Я имею в виду первое октября.

– Утром мы, как всегда, ходили в церковь. Потом воскресная школа. После обеда Эмили оставалась в своей комнате – занималась на гитаре, еще что-то делала. По правде говоря, я ее почти не видела. – Она невидяще смотрела перед собой, вспоминая.

– Она ведь ушла на собрание молодежного клуба раньше обычного?

– Да, она зашла на кухню – я готовила банановый хлеб – и сказала, что ей надо пойти пораньше, немножко порепетировать. Я, как обычно, дала ей мелочь для пожертвований…

– А после ее возвращения?

– Мы ужинали. – Ее немигающий взгляд был устремлен в пространство. – Эмили была чем-то расстроена. Она просила впустить Носочек в дом, а я не разрешала.

– Почему вы решили, что она расстроена?

– Она капризничала – ну, знаете, как дети себя ведут, когда они не в духе. После ужина она еще недолго посидела у себя, потом легла спать.

– Скажите, она хорошо ела? – спросила я, вспомнив, что Фергюсон собирался узнать об этом у миссис Стайнер по возвращении из Квонтико, но скорее всего ему не представилось такой возможности.

– Она была очень привередливой – то не буду, это не стану.

– В то воскресенье, после собрания, она поужинала как следует?

– Отчасти из-за еды мы тогда и повздорили. Она все ковырялась в тарелке, кривила губы. – У нее перехватило голос. – Заставить ее поесть всегда трудов стоило.

– У Эмили отмечались тошнота, диарея?

Она перевела взгляд на меня.

– Да, ее часто подташнивало.

– «Подташнивало» – очень общий термин, миссис Стайнер, – терпеливо сказала я. – У нее случались неоднократные приступы диареи или тошноты?

– Да. Я уже говорила Максу Фергюсону. – Слезы снова хлынули у нее из глаз. – Почему вы все время задаете мне одни и те же вопросы? Зачем все бередить? Зачем бередить мои раны?

– Простите, – мягко произнесла я, пытаясь скрыть свое удивление. Когда же Фергюсон успел ее расспросить? Или он звонил ей по дороге из Квонтико? Если так, значит, он разговаривал с ней перед самой смертью.

– Здоровье Эмили здесь ни при чем, – продолжала миссис Стайнер, заливаясь слезами. – Я-то думала, меня будут спрашивать о том, что поможет поймать убийцу!

– Миссис Стайнер, я понимаю, как вам тяжело. Скажите мне, пожалуйста, где вы жили, когда умерла Мэри-Джо?

– О Господи, помоги мне.

Закрыв лицо ладонями, она боролась с рыданиями. Не в силах двинуться с места, я молча смотрела, как сотрясаются ее плечи. Мало-помалу она успокоилась, дрожь, охватившая все ее тело, от ступней до кончиков пальцев, постепенно прошла. Миссис Стайнер медленно подняла на меня глаза. Под пеленой слез поблескивало странное холодное сияние, напомнившее мне о виденном сегодня озере. Его поверхность в ночном мраке выглядела такой непроницаемо темной, что казалась не водной гладью, а чем-то иным. Мне стало тревожно, будто в кошмарном сне.

– Встречали ли вы этого человека, доктор Скарпетта, вот что я хотела бы знать? – тихо проговорила она.

– Какого человека? – не поняла я.

Вернувшийся Марино принес бутерброд с арахисовым маслом и джемом, кухонное полотенце и бутылку шабли.

– Убийцу того мальчика. Вы говорили когда-нибудь с Темплом Голтом? – спросила она.

Марино, подняв бокал, вновь наполнил его и положил рядом бутерброд.

– Давай помогу. – Я взяла у него полотенце и вытерла со столика пролитое вино.

– Опишите его мне, – попросила Дениза, снова закрывая глаза.

Голт и сейчас стоял передо мной как наяву – небольшого роста, очень проворный, со светлыми волосами и хищными чертами лица. Но чего мне никогда не забыть, так это его пронзительного взгляда. По нему чувствовалось, что Голт не моргнув перережет человеку горло. Когда он расправлялся со своими жертвами, его глаза наверняка оставались такими же безмятежно-голубыми.

До меня вдруг дошло, что миссис Стайнер все еще что-то говорит.

– Простите? – переспросила я.

– Почему вы его упустили? – бросила она мне обвиняющим тоном и вновь разрыдалась.

Марино сказал, что нам пора, а ей надо отдохнуть. Мы вышли и сели в машину. Пит был просто вне себя.

– Ясно как день, что кошку убил Голт, – раздраженно бросил он.

– Этого пока нельзя утверждать.

– Вот только давай сейчас без юридических вывертов.

– Ну, я же все-таки юрист, – заметила я.

– Ах да. Как я мог забыть, что у тебя еще и такое образование есть. Все время у меня из головы вылетает, что ты у нас мастер на все руки – и швец, и жнец, и на дуде игрец.

– Ты не знаешь, Фергюсон не звонил миссис Стайнер после отъезда из Квонтико?

– Нет, не знаю.

– На совещании он говорил, что собирается задать ей несколько вопросов медицинского характера. Судя по ее словам, он, похоже, так и сделал. Получается, он разговаривал с ней незадолго до своей смерти.

– Может, он позвонил ей сразу как приехал из аэропорта?

– А потом пошел наверх и полез в петлю?

– Все не так, док. Наверх он пошел передернуть. Может, они завелся от разговора с ней.

Вполне возможно, Марино был прав.

– А как фамилия того мальчика, в которого была влюблена Эмили? Звали его Рен, это я помню.

– Зачем тебе?

– Хочу с ним поговорить.

– Ты, может, не в курсе, но детишкам завтра в школу, а сейчас уже почти девять.

– Марино, – спокойно сказала я, – ты ответишь на мой вопрос или нет?

– Он живет где-то неподалеку. – Марино свернул на обочину и включил свет в салоне. – Фамилия его Максвелл.

– Нужно съездить к нему.

Марино полистал свой блокнот, затем бросил на меня короткий взгляд. В усталых глазах я увидела не просто гнев и возмущение – нет, в них сквозило невыносимое страдание.