Текст книги "Военная фортуна"
Автор книги: Патрик О'Брайан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Стивен обещал прислушаться к совету, да и в любом случае пренебречь им не вышло бы. Когда «Конститьюшн» оказался севернее Чизапика, завывающий норд-вест, начиненный снегом и ледяной крупой, заставил его раздеться до туго зарифленных марселей, и под этими марселями, в крутой бейдевинд, фрегат направился к острову Нантакет.
Посиневшие носы и красные руки вошли в норму, так же как нараставший поверх торжества победы необычайный прилив энергии и радостного ожидания – для половины экипажа эти воды были родными. Многие матросы происходили с Нантакета, Мартас-Винъярд, из Салема или Нью-Бедфорда, и, управляясь с брасами или булинями, они смеялись или весело перекликались, не обращая внимания на пронизывающий холод и то, что впереди их ждала самая опасная часть плавания, поскольку королевский флот блокировал вход в Бостон.
Весь экипаж знал, что дом встретит их как героев, там их ждут родные люди, призовые деньги и все развлечения Бостона, поэтому и офицеры и матросы показывали чудеса мореходного искусства, ведя корабль сквозь жестокий шторм. Радовались все на борту, кроме, разумеется, пленников, особенно капитана Обри. Хотя Джек прекрасно понимал, что буря отгонит английские корабли от берега, он практически не уходил с палубы, оледеневая целиком, за исключением пылающей раненой руки, причинявшей боль такую невыносимую, что капитан вынужден был иногда цепляться за поручни, чтобы не закричать или не упасть. Он похудел, посерел и ослаб, но отвергал любую помощь, любую протянутую руку с резкостью, вскоре истощившую весь запас сочувствия со стороны янки, и неустанно вглядывался в шквалы и туманы в ожидании избавления, которому не суждено было прийти. Не сказать, что упомянутый запас сочувствия был велик – его знали как капитана «Леопарда», а на долю этого корабля выпало несчастье остановить «Чизапик» и потребовать выдачи английских моряков, предполагаемых дезертиров. Закончилось тем, что «Леопард» обстрелял «американца», убив и ранив несколько человек из экипажа, поэтому для матросов-янки этот корабль стал воплощением всего того, что они ненавидели в королевском флоте.
Шторм с норд-веста не стихал, и «Конститьюшн» лег в дрейф у мыса Кейп-Код, ожидая, когда погода улучшится и можно будет проскользнуть в Массачусетскую бухту до возвращения кораблей блокадной эскадры. Снасти и реи покрылись ледяной коркой, снег днем и ночью счищали за борт. Джек, хотя его замерзшие пальцы едва удерживали подзорную трубу, в которую все равно мало что было видно, не уходил с палубы, застыв на ней высокой согбенной фигурой. Однажды к борту прибило пустую бочку из-под солонины, легко распознаваемую по меткам – ее, должно быть, сбросили с английского военного корабля несколько дней назад.
Доктора заставляли его спуститься, но он неизменно сбегал из-под надзора, и в тот день, когда ветер зашел к северу, позволяя фрегату, булини которого натянулись как струна, обогнуть мыс, капитан «Леопарда» слег с жестоким воспалением легких.
– Нужно свезти его на берег как можно скорее, – сказал Стивен, возвышая голос. Пришедший наконец домой «Конститьюшн» стремительно наполнялся друзьями и родственниками моряков, и звучащий все громче ново-английский говор, одновременно такой знакомый и такой экзотический, мешал слышать собеседника. – Быть может, тот корабль пришвартуется к нам, тогда мы сможем перенести его на носилках, не подвергая неизбежному волнению и тряске в шлюпке.
Под «тем кораблем» имелся в виду транспорт с английскими пленными, предназначенными для размена. Он шел в Галифакс, что в Новой Шотландии, где ему предстояло взять на борт равнозначное число американцев, и собирался уйти вниз по реке Чарльз с отливом.
– Боюсь, мы не можем отправить его так просто, – ответил Эванс. – Я должен переговорить с первым лейтенантом.
Но появился не первый лейтенант, а сам коммодор.
– Доктор Мэтьюрин, – заявил он, припадая при ходьбе на ногу. – Вопросы обмена не в моих полномочиях. Капитана Обри следует свезти на берег, где он и останется до тех пор, пока соответствующие власти не примут решения.
Голос у него был сильный и властный, словно ему выпало осуществить неприятный долг, и, выполняя его, коммодор говорил в более резком тоне, чем обычно. В течение всего плавания он держался с Джеком очень любезно и уважительно, хотя несколько сдержанно и отдаленно, быть может из-за болей в раненой ноге, и этот новый тон обеспокоил Стивена.
– Прошу извинить меня, – заявил коммодор. – У меня тысяча срочных дел. Мистер Эванс, на пару слов.
Эванс вернулся.
– Этого я и боялся, – пояснил он, усаживаясь рядом со Стивеном. – Хотя никаких официальных сведений нет, я уяснил, что с обменом нашего пациента выйдет длительная задержка.
Он наклонился и поднял веко Джека. Бессмысленный, невидящий взгляд не выражал ничего.
– Если этот обмен вообще состоится.
– Имеются у вас какие-нибудь догадки о причинах подобной ситуации?
– Полагаю, она как-то связана с «Леопардом», – неуверенно сказал Эванс.
– Но капитан Обри не имеет никакого отношения к той позорной истории, когда обстреляли «Чезапик». Кораблем командовал совсем другой человек, а Обри в это время находился в пяти тысячах миль оттуда.
– Я не имел в виду ту историю. Нет. Похоже, это случилось, когда этим треклятым кораблем командовал именно он… Но простите, я не имею право ничего больше говорить. Да и сказать мне, в общем-то, нечего. Слышал только сплетни, что кто-то когда-то поставил под сомнение его поведение – по недоразумению, несомненно, – но капитана задержат до выяснения ситуации.
Шумное, затрудненное дыхание Джека прервалось. Он приподнялся в койке, выкрикнул: «Привести корабль к ветру!» – и повалился снова. Стивен с Эвансом поправили его на подушках, и каждый схватил по руке, пощупать пульс. Они обменялись взглядами и значительными кивками – сердце пациента колотилось как бешеное.
– И как же нам лучше будет поступить? – спросил Стивен.
– Ну, – протянул Эванс, – большинство ваших офицеров устраивается в гостинице у О’Рейли под честное слово; матросов, разумеется, держат в казармах. Но в данном случае это не годится, да и новый госпиталь я настоятельно не рекомендую. Штукатурка на стенах едва просохла, и я сомневаюсь, что даже обычная пневмония, поразившая лишь верхушку правого легкого, не окажется смертельной в такой нездоровой сырости. С другой стороны, мой шурин, Отис. П. Чоут, тоже доктор, содержит небольшое частное заведение, которое называет «Асклепия». Оно расположено в сухой, здоровой местности близ Бикон-Хилл.
– Чего же еще желать? Но… Но какова стоимость его услуг?
– Весьма умеренная, надо полагать. Она просто обязана быть умеренной. Скажу как на духу, сэр, мой шурин человек с твердыми убеждениями, и его «Асклепия» вовсе не доходное предприятие. Отис П. Чоут – отличный, грамотный врач, но расходится во мнениях со своими земляками. Прежде всего, он противник алкоголя, рабства, табака и войн – всех войн, включая индейские. И я обязан предупредить вас, сэр, что большая часть служащих у него – ирландки, настоящие папистки, вынужден признать. И хотя я лично не заметил склонности к пьянству и распутству, в которых привыкли обвинять несчастных дикарок с этого острова, и хотя большинство из них более-менее говорит по-английски и кажется достаточно опрятными, факт сей сделал «Асклепию» непопулярной в Бостоне. Поэтому наполняют ее – но наполняют это сильно сказано – скорее помешанные, которых друзья не решаются держать дома, чем больные, нуждающиеся в терапевтической или хирургической помощи, для которых изначально строилась лечебница. В народе ее называют сумасшедшим домом Чоута, и договариваются даже до того, что при таком докторе и сиделках никто не заметит особой разницы между пациентами и медицинским персоналом. Я выкладываю все начистоту, доктор Мэтьюрин, потому как уверен, что многие люди постараются предостеречь вас против подобного заведения.
– Ценю вашу откровенность, сэр, – начал было Стивен, – но…
– Не переживайте за Мэтьюрина, – произнес вдруг Джек глухим, хриплым голосом с неровными интервалами. – Он сам ирландский папист, ха-ха-ха! Надирается как лорд к девяти утра каждый день, и лыка не вяжет!
– Это правда, сэр? – прошептал Эванс, выглядя более смущенным и растерянным, чем Стивен был способен себе представить, поскольку хирург «Конститьюшн», обладатель манер строгих, даже церемонных, неизменно являл миру спокойное и бесстрастно лицо, храня выражение мрачного достоинства.
– Я понятия не имел… подумать не мог даже… Ваша трезвость, ваш… Но от извинений только хуже. Прошу извинить меня, сэр, и примите заверения, что я и в мыслях не держал вас обидеть.
Стивен взял его за руку и сказал, что не сомневается в этом. Но Эвансу оказалось не по силам обрести прежнее самообладание.
– Полагаю, «Асклепия» доктора Чоута подходит нам идеально, – заявил, не выдержав, Стивен.
– Да, – подхватил Эван. – Да-да, да. Я немедленно переговорю с коммодором и попрошу у него разрешения на отъезд. Он, естественно, в ответе за ваше содержание, и обязан будет представить вас по первому требованию. Я тут бессилен.
Последовала недолгая пауза, в ходе которой Стивен позаимствовал с пустой койки одеяло и накинул его на плечи, защищаясь от пронизывающего холода и сырости. Эванс вернулся.
– Все замечательно, – объявил он. – Коммодор был очень занят, его осаждают чиновники и мастера с верфи, а заодно половина лучших граждан Бостона. Он просто сказал: «Поступайте как сочтете нужным», – вручил мне маленький конверт и просил передать его вам.
Стивен прочел торопливо нацарапанную записку, в которую были завернуты банкноты.
«Коммодор Бэйнбридж шлет наилучшие пожелания капитану Обри, просит принять прилагаемое к сему, что поможет позаботиться о его нуждах во время пребывания на берегу; выражает надежду видеть капитана вскоре в полном здравии и просит прощения за невозможность проведать его сейчас; коммодор утешает себя мыслью, что опыт капитана Обри позволяет представить множество забот, проистекающих от докования корабля».
– Чрезвычайно любезно со стороны коммодора, – произнес Мэтьюрин. – В высшей степени джентльменский, благородный жест. С величайшим удовольствием я принимаю его помощь ради своего друга.
– Все мы зависим от прихотей военного счастья, – сказал мистер Эванс, с явным смущением извлекая из кармана конверт потоньше. – Вы, смею надеяться, не станете упрекать меня и моих товарищей за то, что мы решили присоединиться. Ну же, сэр, нет нужды напоминать, что принимать дары – великодушно. К тому же здесь, увы, не более двадцати фунтов.
Стивен оценил доброту Эванса, взяв деньги, и сказал, что принимает их с благодарностью не только потому, что сам поступок безмерно его обрадовал, но и потому что не имеет в своем распоряжении ни гроша, и возможность размещения в сумасшедшем доме Чоута, при всей умеренности платы, была под сомнением.
– Вы говорите, двадцать фунтов, мистер Эванс? – заметил он, после того как коллеги провели некоторое время в беседе о верхушке правого легкого Джека, клизмах и уходе за душевно больными. – А что, у вас в стране принято называть деньги старым, английским именем?
– Мы частенько употребляем в речи пенни и шиллинги, – ответил Эванс. – Иногда и фунты, но намного реже. Я усвоил эту привычку от отца, еще ребенком. Он был тори, лоялист, [29]29
Лоялистами называли жителей американских колоний, сражавшихся во время Войны за независимость на стороне английских войск.
[Закрыть]и даже вернувшись из Канады и приспособившись жить в Республике, так и не отказался от своих фунтов и гиней.
– И много в Бостоне лоялистов?
– Нет, не очень – сущие пустяки по сравнению, скажем, с Нью-Йорком. Но и у нас есть свои овцы – белые или черные, в зависимости от вашей точки зрения – с тысячу примерно из пятнадцати тысяч, которые, насколько мне известно, обитают сейчас в городе.
– Отчаянно трудно приходится человеку, надо полагать, когда его раздирает надвое стремление сохранить верность двум родинам… Скажите, вам не приходилось слышать о мистере Хирепате?
– Джордже Хирепате? Еще бы! Он был другом моего отца, его собратом-тори. Они вместе жили в изгнании, в Канаде. Это один из самых уважаемых горожан. Будучи крупным судовладельцем и ведя более успешную, нежели большинство, торговлю с Китаем, он всегда имел вес, теперь же, когда федералисты и бывшие тори идут нога в ногу, приобрел еще больший.
– Я сущее дитя в американской политике, мистер Эванс, – промолвил Стивен, – и никак не могу взять в толк, каким образом федералисты и тори идут нога в ногу, если, как следует из вашего любезного разъяснения, федералисты отстаивают целостность Союза, то есть старшинство единого государства над штатами.
– Что их объединяет, так это общее недовольство войной, которую затеял мистер Мэдисон. Не выдам никакого секрета, если скажу, что эта война непопулярна в Новой Англии – это всем известно. И хотя тому, без сомнения, есть и более благородные причины, в Бостоне балом правят деньги, называйте их как хотите: доллары и центы или фунты, шиллинги и пенсы. А купцы терпят убытки – заморская торговля подорвана, сэр, очень подорвана. Зато республиканцы…
При чем тут республиканцы, Мэтьюрин так и не узнал, потому как обшивка правого борта «Конститьюшн» издала долгий, душераздирающий стон – корабль подвели к стенке верфи.
– Мы причалили, джентльмены, – сообщил первый лейтенант, заглядывая в лазарет. Я займусь санями для капитана Обри, в течение получаса мы должны его перенести. Да, доктор Чоут прислал весть, что ждет пациента, сэр.
– Подорвана, сэр, – снова покачал головой Эванс, когда доктора остались одни. – У Джорджа Хирепата, к примеру, три прекрасных барка простаивают здесь, и еще два в Салеме. Торговля с Китаем полностью замерла.
– А есть у мистера Хирепата сын?
– Молодой Майкл? Да. Горькое разочарование для отца, боюсь, как и для всех его друзей. Мальчишка был просто удивительный – учился в латинской школе вместе с моим племянником Квинси, – занимался очень усердно. Потом засел за китайский, и все думали, что из него вырастет отличный помощник в делах отца. Но нет, юноша отправился в Европу и стал распутником. А многие считают, что еще хуже – мотом. Я слышал, что он вернулся из путешествия и привез с собой какую-то вертихвостку, шлюху из Балтимора, римо-като… Ой, простите! – вскричал американец, – я вовсе не это имел в виду, дорогой сэр! Я хотел только подчеркнуть несчастье старого мистера Хирепата, который является убежденным сторонником епископальной церкви.
– Бедный джентльмен, – промолвил Стивен. – Мне доводилось встречаться с Майклом Хирепатом; на деле он работал даже некоторое время моим помощником. Я очень высоко его ценю и питаю надежду свидеться с ним снова.
– О, Боже мой, Боже мой! – простенал мистер Эванс. – Похоже, я то и дело ляпаю не то! Надо мне научиться держать язык за зубами!
– Во что превратились бы наши беседы, если бы мы не позволяли себе свободно обмениваться мнениями, задевая время от времени соседа? – возразил Стивен.
– Очень хорошо, это просто замечательно. Но мне пора идти, позаимствовать для капитана Обри бизонью шкуру на время путешествия, и ни слова больше. Сани будут с минуты на минуту.
«Асклепия» Стивену понравилась – здесь было сухо, чисто и уютно, а мягкий ирландский говор рождал в нем чувство, что приятное тепло разливается от питаемых торфом очагов, и он почти готов был поклясться, что слышит этот исключительно присущий родному краю аромат. Он был доволен доктором Чоутом, врачом, доволен устройством больницы, с обилием в ней уединенных комнат и домашней атмосферой. Практикуемые доктором Чоутом лечение и уход за многочисленными полоумными и лунатиками как нельзя далее отстояли от цепей, плетей, хлеба-воды и железных клеток, которые Стивену приходилось наблюдать так часто и что его так расстраивало. Правда он склонялся к мнению, что распространяемый на пациентов принцип открытых дверей используется излишне широко. Не раз Стивен встречал какого-нибудь потенциально опасного больного, когда тот бродил по коридорам нижнего этажа, бормоча себе под нос, или стоял неподвижно, забившись в угол. Но обустройством палат Мэтьюрин просто не мог нахвалиться: они размещались в центральном блоке, а для Джека выделили прекрасную светлую комнату с видом на город, военную верфь и гавань. Случайно или преднамеренно, но этот центральный блок был устроен по восходящей степени веселости. Комнаты по обе стороны от Джека были заняты немногочисленными пациентами с хирургическими и терапевтическими случаями, идущими на поправку. Немного далее квартировали бедолаги, подверженные начальной или развивающейся степени folie circulaire [30]30
Маниакально-депрессивного психоза (фр.).
[Закрыть]; они встречались в общей гостиной, играли в карты, иногда на сотни тысяч миллионов долларов, или исполняли музыку, подчас на удивление хорошо. При возможности доктор Чоут сам присоединялся к ним с гобоем, который, как он говаривал, является самый целительным из его медицинских инструментов. Встречались, разумеется, и душераздирающие меланхолии: люди, совершившие смертный грех и обреченные вечно нести расплату; бедолаги, которым домашние добавляли яд в еду или пытались причинить зло, окуривая индейским табаком, женщина, которую муж «обратил в собаку». Она все время рыдала и рыдала, никогда не спала и ни на миг не находила утешения. Встречались тут впавшие в слабоумие старики, чокнутые парализованные сифилитики и буйные помешанные, гроза мира. Но последние размещались на нижнем этаже и в крыльях.
Джек ничего этого не видел. Он находился на веселой стороне, и это оказалось весьма уместно, ибо сам был веселым пациентом. Его рука хотя еще болела в нескольких местах и немела в других, была почти окончательно спасена, он окончательно оправился от пневмонии, и еще узнал, что вторжение американцев в Канаду провалилось. Армия показала себя с лучшей стороны, и это в какой-то степени послужило компенсацией за провал флота. Обри был еще слаб, но ел за двоих, потребляя суп-пюре из моллюсков, бостонские бобы, треску и вообще все, что подадут.
«Дорогая, – писал он Софи. – Ты знаешь, как всегда желал я подражать Нельсону (за исключением семейной жизни), и вот теперь я владею только левой рукой и пишу теми же каракулями, что и адмирал. Но доктор Чоут уверяет, что через месяц-два в моем распоряжении будет и правая. Стивен считает его очень толковым малым…»
Толковым, верно. Причем на весьма необычный лад. Стивена восхищали ученость американского коллеги, талант диагноста, удивительный дар обращения с умалишенными. Чоуту нередко удавалось достучаться даже до таких, кто целиком погрузился в свой личный ад и утратил связь с миром, и хотя в лечебнице содержалось несколько опасных пациентов, доктор ни разу не подвергся нападению. Взгляды Чоута на вопросы войны, рабство и обращение с индейцами тоже звучали в высшей степени здраво. Иногда, разговаривая с Чоутом и вглядываясь в это честное лицо с необычайно большими, добрыми глазами, Стивен гадал, не на святого ли он смотрит. Иногда в нем бушевал дух противоречия, и хотя Мэтьюрин ни за что не взялся бы оправдывать бедность, войну или несправедливость, он ощущал необходимость найти хоть какие-то извинения для рабства. Он чувствовал, что в позиции собеседника к доброжелательности примешивается слишком много негодования, даже если негодование это праведное. Доктор Чоут ненавидел из добрых побуждений так же сильно, как иные ненавидят из злых, и он так обожал свою роль, что шел на любые жертвы, лишь бы сохранить ее. Чоут лишен был чувства меры, в противном случае никогда не поднимал бы столь серьезные темы за вином и табаком, ибо Стивен ох как любил насладиться стаканчиком и сигарой, а подчас слишком намеренно и напоказ щеголял своим смирением. Быть может, в этом есть что-то глупое; возможно ли, что эта глупость и любовь со стороны ближних суть нечто неотделимое друг от друга? Мысль неблагородная, Стивен не спорил, как признавал и то, что всецело доверял диагнозу Чоута, больше чем своему. А Чоут более оптимистично смотрел на руку Джека.
Джек продолжал царапать бумагу.
«Это письмо я отошлю с Булвером с „Бельвидеры“. Его взяли в плен, когда американцы отбили один из захваченных фрегатом призов, и теперь разменивают. Он идет на картельном судне, которое я вижу сейчас из своего окна. Мой обмен до сих пор в подвешенном состоянии, хотя ума не приложу почему. Но смею предположить, что это произойдет, как только меня сочтут пригодным для путешествия, а это через неделю-две при нынешних-то успехах, с которыми я набираю силы и вес. Булвер оказал любезность заглянуть и посидеть со мной, как некоторые другие офицеры, и от них услышал я обнадеживающую весть о наших успехах в Канаде. Скоро он придет снова, и мне нужно подводить свою жуткую писанину к концу.
Но прежде чем запечатать письмо, обязан рассказать про еще одного визитера, который посетил меня сегодня. Он заглядывает частенько, на дружеский и бесцеремонный лад, как многие другие пациенты, чтобы поинтересоваться моим самочувствием. Сказать по правде, порядки здесь очень легкие и нестрогие, если не сказать вольные, в отличие от Гаслара и других госпиталей, где мне доводилось бывать. Больные приходят и уходят когда захотят и никто им не выговаривает. Тот, о ком я веду речь – достойный джентльмен во цвете лет, на деле никто иной, как император Мексики, но здесь он пользуется титулом герцога Монтесумского. Сегодня он поведал мне по большому секрету то, что известно очень немногим: весь мир сходит с ума, только люди слишком глупы, чтобы заметить это. Причиной тому своего рода эпидемия, вызванная употреблением чая. Началась она с нашего бедного короля и перекинулась на Америку, когда там избрали президентом Мэдисона. Теперь же болезнь охватила весь мир, сообщил он, громко расхохотался и подпрыгнул. „Больны даже вы сэр, даже капитан Обри, ха-ха-ха!“. Впрочем, он утешил меня, пожаловав имение в четырнадцать тысяч акров в штате Делавэр и дав право ловить рыбу на обоих берегах Мексиканского залива, так что нам теперь не придется заботиться о куске хлеба на старости лет. Как видишь, он, как и многие другие здешние пациенты, не в своем уме. И все же я подметил любопытную вещь: больные, которым доктор Чоут разрешает везде ходить и собираться в гостиной, далеко не всегда ведут себя так, как стоит ожидать от сумасшедших. Многие как бы ведут игру. Эти люди убеждены, что я – один из них, что я только воображаю себя капитаном королевского флота, и мы часто подтруниваем друг над другом, стараясь перещеголять соседа в безумии. Еще тут существуют неписанные правила…»
– Войдите! – воскликнул Джек.
Открылась дверь и на пороге появились трое. Первый, мужчина в унылого цвета сюртуке с большим количеством тусклых металлических пуговиц, казался целиком состоящим из одного только туловища, так коротки были его ноги. Да и те почти полностью скрывались под длинным плащом. Крупное, чисто выбритое лицо выглядело бледным, в водянистых глазах мерцал огонек, с которым Джек так близко познакомился в последнее время, седые волосы ниспадали до плеч. Две другие фигуры производили не столь яркое впечатление: худые парни в черном, но явно такие же чокнутые. Обри надеялся, что гости не окажутся слишком назойливыми.
– Добрый вечер, сэр, – произнес первый. – Меня зовут Джалиль Брентон, я из Военно-морского департамента.
Джек отлично знал, что Джалиль Брентон, выдающийся капитан королевского флота, человек необычайно религиозный, друг Сомареза и других адмиралов-молитвенников – недавно стал баронетом, кстати, – родился в Америке, откуда и редкое библейское имя.
– Добрый вечер, джентльмены, – ответил он. – А я – Джек Обри, внук папы римского.
– Не знал, что католикам у вас дозволяют поступать на службу, сэр, – вымолвил Брентон после недолгой паузы.
– Вы не поверите, сэр – да половина Адмиралтейства состоит из иезуитов, хотя об этом мало кто знает. Прошу, присаживайтесь. Как поживает ваш братец Нед?
– У меня нет брата по имени Нед, сэр, – отрезал Брентон. – Мы пришли задать вам несколько вопросов насчет «Леопарда».
– Валяйте, старина, – рассмеялся Джек, уже приготовив остроту. – Все, что мне известно, это что он не может изменить свои пятна, ха-ха! Это из Библии, – добавил он. – Лучше и не скажешь.
Повисла тишина.
– А как насчет тигра? Может тигр вам больше понравится? Я могу вам столько историй про него рассказать.
Тут в полуоткрытую дверь просунулась голова одного из самых умалишенных соседей Джека.
– Чик-чирик, – произнес новый гость, но заметив, что капитан не один, скрылся.
Один из людей в черном прошептал на ухо мистеру Брентону: «Это Зек Бейтс, Мясник Бэйтс!». В голосе его звучал неприкрытый ужас.
Через секунду, не в силах противостоять искушению, мистер Бэйтс протиснулся своей массивной тушей через щель и, приложив палец к губам, неровными шагами заскользил к кровати Джека. Потом он достал завернутый в платок мясницкий тесак, показал Джеку как легко тот сбривает волосы с предплечья, снова уткнул палец в кончик носа, подмигнул Обри приятельской заговорщической улыбкой и молча поплыл к выходу.
Второй парень в черном, чуть повыше приятеля, огляделся вокруг и, не найдя плевательницы, подошел к окну и изрыгнул струйку табачной жвачки в сад.
– Эгей, сэр! – вскинулся Джек, который терпеть не мог этой привычки. – Выплюньте немедленно эту дрянь! Туда, за подоконник, ясно? А теперь закройте окно, садитесь и выкладывайте, что вам известно про тигра.
Провинившийся на цыпочках вернулся на свое место. Мистер Брентон утер взмокшее лицо.
– Нас не «Тигр» интересует, капитан Обри, а «Леопард», – сказал он. – Есть тут какой-нибудь запор? – вскричал он тут же, заметив, как шевелится дверная ручка.
– Да неужто вы думаете, что я соглашусь остаться наедине с вами за закрытой дверью? – Джек хитро улыбнулся. – Нет уж, дудки.
– Мистер Уинслоу, пододвиньте свой стул к двери и сядьте, – проговорил Брентон. – Итак, сэр, насколько нам известно, двадцать пятого марта или около этого числа прошлого года вы, командуя британским военным кораблем «Леопард», обстреляли американский бриг «Элис Б. Сойер». Что вы можете сказать по этому поводу?
– Признаюсь во всем, – вскричал Джек. – Я передвигал бакштаги, не ночевал на корабле, подделывал судовые документы, запускал лапу в казну, выбрасывал за борт бочонки с провизией, я уничтожил «Элис Б. Сойер» залпами с обоих бортов, забив пушки тройными зарядами. Предаю себя на милость уважаемого суда.
– Зафиксируйте это, – обратился Брентон к одному из помощников. – Капитан Обри, узнаете вы эти бумаги?
– Еще бы, – обычным своим голосом ответил Джек. – Это мой патент, а что до остальных, то дайте-к взглянуть.
Конверты очень походили на те, которые адмирал Друри просил передать в Англию, были тут и отчеты самого Джека. Тот из спутников Брентона, что пониже, перевернул лист, и Джек, подметивший, что он постоянно пишет, вырвал блокнот у него из рук и прочел:
«Военнопленный, явно будучи в подпитии, признал, что его зовут капитан Обри, заявил, что принадлежит к римской католической церкви, как и большинство членов британского Адмиралтейства; подтвердил, что, командуя линейным кораблем „Леопард“ произвел залп обоими бортами по бригу „Элис Б. Сойер“».
Тут дверь вдруг дернулась, упершись в стул Уинслоу. Тот, дико взыв, вскочил, дверь распахнулась, и появился мистер Булвер из королевского флота.
– Булвер! – воскликнул Джек. – Как я рад вас видеть. Джентльмены, прошу извинить: мне нужно срочно закончить письмо.
– Не торопитесь, капитан Обри, не торопитесь Мне еще необходимо задать вам кучу вопросов, – заявил мистер Брентон. – А вы, сэр, – повернулся он к Булверу, – обождите пока в коридоре.
Джек неуклюже поздоровался с Булвером – рука страшно болела. Раздражительность, свойственная выздоравливающим, лавиной затопила его – к тому же эти жалкие сумасшедшие далеко не такие сильные и проворные как Мясник Бэйтс. Да и императору Мексики этот «сэр Джалиль Брентон» не чета – скучно с ним.
– Мистер Бэйтс! – позвал Джек. – Друг мой Зек, братец Зек!
Громадная башка мгновенно обрисовалась в проеме двери, издав диковатый рык, и обвела всех возбужденным взглядом. На растянутых в улыбке губах пациента застыла белая полоска пены.
– Дорогой мистер Бэйтс, будьте любезны проводить этих джентльменов к выходу. Покажите им дорогу до миссис Каваноу, пусть та нальет им выпить чего-нибудь теплого.
– Джек, – произнес Стивен, появляясь на пороге с пакетом в руках. – Я купил нам шерстяные подштанники – подешевке, зима-то к концу, – и береты с клапанами, чтобы уши не мерзли. Эй, Джек, что стряслось?
– Вынужден сообщить тебе кое-какие дурные вести, – откликнулся тот. – Слышал, как вечером повсюду в городе играла музыка и ликовали люди?
– Еще бы не слышать! Я решил, что они в очередной раз отмечают захват «Явы» – точно такой же гвалт: три оркестра играют «Янки Дудл», а еще три «Герои Салема, восстаньте и просияйте».
– Они праздновали победу, это верно. Только другую победу, новую: их «Хорнет» потопил наш «Пикок». Атаковал его напротив реки Демерара и пустил ко дну за четырнадцать минут.
– Ох! – протянул Стивен, ощутив неожиданный укол в сердце. Он даже не подозревал, что так привязался к королевскому флоту.
– Можно конечно говорить, – продолжал Джек глухим, невыразительным голосом, – можно говорить, что «Хорнет» – ты ведь помнишь его, Стивен, тот небольшой шлюп, стоявший в Сан-Сальвадоре, – что у этого «Хорнета» бортовой залп весит двести девяносто семь фунтов, а у «Пикока» только сто девяносто два, но дело все равно скверное. Потопить за четырнадцать минут! Погиб сам молодой Билли Пик и тридцать семь человек из его команды, и это против троих американцев. Не удивительно, что они так бьют в барабаны. Кстати, все военное искусство заключается в том, чтобы направить на противника больше орудий, чем он на тебя, или стрелять точнее. Конечная цель – победа, это тебе не игра. Новости принес Булвер, он был так расстроен, что едва мог говорить. Показал мне эту газету.
Стивен пробежал глазами – это было письмо, написанное пятью уцелевшими офицерами «Пикока», адресованное капитану «Хорнета» Лоуренсу и напечатанное в бостонской газете:
«… мы перестали считать себя пленниками – все, чего требует дружба, было продемонстрировано вами и офицерами „Хорнета“ с целью избавить нас от лишений, которые мы неизбежно претерпели бы в результате безвозвратной гибели всех личных вещей и одежды во время стремительного погружения „Пикока“».
– Не сомневаюсь, что все это правда, – сказал Мэтьюрин. – И все же, в опубликованном виде письмо производит какое-то уничиженное впечатление.
Джек смотрел в окно. В гавани стоял американский военный корабль, торжественно украшенный; и лишь по милости Божьей Обри не мог разглядеть, как американский флаг развевается над британским. «Пикок» лежит на глубине пяти саженей в устье далекой реки, «Герьер» и «Ява» покоятся на дне Атлантики, «Македониан» в Нью-Йорке. Он размышлял о своих выпестованных идеях о природе войны. Думал о переменах, произошедших на флоте после Нельсона: засилье бюрократии, чрезмерная самоуверенность обладающих хорошими связями капитанов, треклятый подход «плюнуть и растереть». Целая череда мыслей роилась у него в мозгу, но он сейчас слишком устал, слишком расстроен.
