Текст книги "Чебурашка (СИ)"

Автор книги: Олли Ро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Глава 23

Не дождутся, чтобы я им тут плакала!

Это будет слишком большой позор, если я сейчас по-детски разрыдаюсь. Только как? Как гордо пройти мимо толпы одноклассников, мимо блестящей счастливой парочки, мимо собственной боли от предательства и унижения?

Почему?

За что?

Чем я заслужила подобное отношение?

У меня на самом деле нет ни одного ответа?

Да и нужны ли они?

Собрав в кулак все силы, что остались внутри, я, не замедляя ход, спокойно прохожу мимо улюлюкающей толпы. Меня это шапито не интересует. В их сторону не смотрю и даже головы не поворачиваю, но интуитивно ощущаю как минимум два прожигающих насквозь взгляда.

Не дождутся, чтобы я им тут плакала!

Я сейчас войду через центральный вход с гордо поднятой головой. И ни за что на свете не стану радовать этих шакалов позорным бегством. Я – не Матвей. С моей смелостью все в порядке. Я смотрю врагам в лицо. И мне не чему стыдиться, а потому нет причин отводить глаза.

Как на счастье в коридоре встречаются ребята из математического кружка. Улыбаются и поздравляют. Первые секунды даже не понимаю, с чем. На самом деле мне казалось, что после моей победы (а третье место в столь значимой олимпиаде – это в моем понимании абсолютно точно победа, ведь гранты трем финалистам достаются одинаковые) эти нетипичные дети богатеньких родителей (уж кто бы мог подумать, что и среди мажоров есть умненькие ботаники, да зубрилы) возненавидят меня. Многие из них также принимали участие в олимпиаде, но отсеялись на разных ее этапах.

Поэтому улыбающиеся радостные лица, направленные на меня, тоже ввергают в шок. Сколько еще сюрпризов приготовил для меня Зимний бал?

Я позволяю ребятам увлечь себя в раздевалку, где оставляю в шкафчике пуховик, под которым идеально выглаженное ярко-красное платье бережно охватывает талию, переходя в легкомысленную пышную юбочку. Я слышу одобрительные свистки и комплименты. Кажется, даже улыбаюсь.

А по ощущениям – сижу в глухой черной бочке, со дна которой наблюдаю сама за собой. Мысленно благодарю бога, что математический кружок стал для меня островком спасения на этот вечер. Даже не знаю, к кому бы я прибилась, если бы не они. Скорее всего, тупо стояла в одиночестве.

Кто-то из девчонок организует совместный поход в туалет, дабы припудрить носик. Ребята тактично сливаются, обещая занять на всех места и ждать нас в актовом зале, где пройдет официальная часть.

Стою у кристально чистого зеркала, вглядываясь в собственное отражение. Вот она я. Еще час назад – самая счастливая на свете. А сейчас – словно выжженный астероидом кратер. Ни жива, ни мертва. Хотя внешне не изменилась вовсе. Разве что глаза сухо блестят. Боялась, что разрыдаюсь – но нет. Нет во мне слез.

Потому что не дождутся, чтобы я им тут плакала.

 
Загляни в меня —
Все разграблено начисто. Пусто.
Мне как будто отключили чувства,
Мне как будто отключили чувства…
И все набело – та же жизнь,
Но в другое русло,
Не сдалась, но сказала "Пусть так…
Пусть так… Пусть так…"
 
 
(Асия – «Худшая» – прим. автора)
 

Достаю из сумочки резинку для волос и безжалостно разрушаю идеальную конструкцию из волнистых локонов, на которые убила добрую половину сегодняшнего дня. В два счета скручиваю волосы в пучок. Получается даже красиво. А главное – уши торчат. На месте родные. И серьги эти алые им очень идут. Никогда не сниму – век буду помнить, как умеют предавать близкие люди.

Жду каких-нибудь едких комментариев от девчонок по поводу смены прически, но все, что они замечают – это серьги. Кажется, даже завидуют. Я смеюсь, говоря, что куплены они в торговом центре прямо в парикмахерской, как ювелирное изделие они не несут никакой ценности, зато дороги, как память.

Официальная часть проходит довольно обыденно. Кто-то поет, кто-то танцует. Дурацкие сценки. Нудные стихи. Директор зачитывает пафосную речь. Меня вызывают для вручения награды.

Сюрприз-сюрприз!

Даже и не вспомню, как оказалась на сцене, как забрала сертификат, диплом и даже какую-то статуэтку. И как вернулась обратно в свой кружок математиков тоже не помню. Ног не чувствую. Руки заняты. Что сейчас-то со всем этим делать?

Когда закончилась официальная часть, и начался, так сказать, праздник, я поняла, что в принципе, школьная дискотека она и есть школьная дискотека, какими бы мажорами она ни была наполнена.

Однако, размах поражал. Световые декорации, приглашенные артисты от фокусников до глотателя шпаг и Шахерезады с мерзким бледно-желтым питоном, в одном углу миниатюрная гимнастка жонглировала яблоками, сидя на колесе (или как там называется эта штука), в другом двое из ларца смешивали безалкогольные коктейли. В танцевальной зоне гремел басами какой-то ди-джей (наверняка модный) и сверкали пайетками на дизайнерских платьях девчонки.

Одним словом – феерично.

Люди свадьбы так не справляют, да юбилеи в полсотни лет, как в этой гимназии Зимний бал. И так мне стало вдруг одиноко… Каждая клеточка воспротивилась нахождению здесь. Я ведь не из этого мира. Чужая. Я – тот самый лишний предмет на картинке.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Пришла пора исправлять картинку и убраться подальше с этого праздника жизни. Все равно мне не весело. Мне холодно. И мне нельзя плакать.

Вот только едва стоило развернуться в сторону выхода, как в дверях показался Матвей, и по одному только взгляду я поняла, что он ищет меня. До настоящего времени с момента унизительной сцены у главного входа в гимназию, мы не сталкивались. Я даже было решила, что вполне успокоилась. Однако, иллюзия невозмутимости рассеялась молниеносно. Голова мгновенно закружилась, а пульс захлебнулся автоматной очередью.

Бежать! Бежать! Бежать!

Словно пуля в висок ворвался порыв скрыться. Исчезнуть. Провалишься сквозь землю. Распасться на атомы. Лишь бы не встречаться с ним глаза в глаза. Лишь бы не слышать от него это гребанное «Кокос». Лишь бы не дать себе шанс простить его предательство.

Не хочу больше ни видеть, ни слышать, ни понимать Соколовского. Не сегодня так точно. Стараясь никого не расталкивать, чтобы не привлечь внимание, я двинулась в противоположную сторону, где находился запасной выход.

Бежать! Бежать! Бежать!

По коридорам понеслась во всю прыть. Метров через десять подвернула ногу, сбросила туфли и дальше босиком. В раздевалке дрожащими руками насилу открыла шкафчик, сунула закоченевшие ступни в сапоги, нырнула в рукава пуховика, в порыве психоза сгребла рамки с дипломом, сертификатом, кубок этот тяжеленный опять же… Словно навсегда решила покинуть это место. И прямо так, нараспашку ломанулась к выходу.

Да блин!!!

Соколовский мелькнул и здесь. Хрен с тобой! Выйду через спортзал!

Я бежала и снова напоминала себе ту самую безмозглую курицу с недорубленной башкой, но остановиться уже не могла. На счастье (да мне сегодня везет!) боковая дверь с торца корпуса рядом со спортзалом была открыта. Буквально вывалившись наружу, чертыхнулась.

Дура. Надо было надеть шапку. Мороз, по всей видимости, крепчает.

Набирая разгон без оглядки в сторону остановки (хотя даже не уверена, что сейчас в принципе можно отсюда уехать, время – десятый час!). И вдруг, словно кинжал между лопаток, со спины в меня врезается до боли ненавистный голос.

– Зоя! Постой!

Нога скользит. Секунда – затылок пронзает боль, слышен звон разбитого стекла, и чей-то вскрик (кажется, мой), зато перед глазами шикарное бескрайнее черное звездное небо.

– Зоя!!! Зой! Ты как?

– Отойди от меня! Не смей приближаться! – я пытаюсь встать. Скользко. Получается скверно. Соколовский тянет руки, чтобы помочь. – Не трогай меня! Уйди!

– Зоя, надо поговорить!

– Кому надо? Тебе? Мне вот, например, не надо! И я не собираюсь больше тратить на тебя ни секундочки своего времени. Проваливай к черту!

– Зоя…

– Тебе ясно сказали, оставь девушку в покое.

Между нами возник парнишка неопределенного возраста. На вид – семиклассник, не старше. Раздетый, невысокий, худой… в круглых очках. Но что-то такое было в его взгляде, что я вдруг почувствовала себя более уверенно. Защищённой что ли.

В глазах мальчишки транслировалась твёрдость, уверенность, отсутствие страха. Не смотря на разницу в росте и возрасте на Матвея он смотрел, как на равного. Без тени сомнения. Даже с вызовом и каплей презрения.

– Шкет, это не твоё дело, иди, куда шёл! – рявкнул на него Матвей.

– Я, Сокол, куда шёл, туда уже пришёл, – спокойно ответил парнишка, галантно помогая мне подняться. И хоть ростом он был мне всего по плечо (а Матвею и вовсе едва не в пупок дышал), Шкет завёл меня к себе за спину, закрывая собой от Соколовского.

– Степа, блт, свали, пока по-хорошему прошу! Это наше дело. Ты тут третий лишний.

– Если ты не заметил, Матвей, это тебя прогнали. Так что вперёд. Тебя твоя королева уже потеряла.

И в подтверждение его слов позади послышался недовольный голос Новиковой.

– Сокол! Вот ты где! Пойдем скорее, нас выбрали королем и королевой бала.

А дальше произошла какая-то жуть. совершенно не обращая никакого внимания на свою девушку, Соколовский попытался отодвинуть Шкета со своего пути. Слово за слово Степа и Матвей сцепились. Это нельзя было назвать дракой. Нет. Они скорее боролись. Один пытался отодвинуть второго со своего пути. И надо отдать должное мальчишке, он стоял на смерть.

– Сокол, ты что творишь?! – взволнованно подлетела ближе Кристина. – Отстань от него! Не связывайся.

Было странно слышать подобное от человека, считавшего себя едва ли не центром земли. Мне показалось, или в ее голосе пробивались нотки страха?

– Хватит, Соколовский. – крикнула я, не выдерживая, – Уходи! Или ты пал так низко, что будешь бить ребёнка?

– Зоя! Я просто хочу с тобой поговорить, объяснить, что произошло.

– Соколовский! – взвизгнула Кристина и, наконец-то, он обратил на нее свое внимание. Если судить по удивленно взметнувшимся вверх бровям, Матвей явно не понял, в какой момент здесь нарисовалась Новикова.

– Соколовский, у меня самый высокий ай кью среди учеников в этой гимназии, ты не знал? Уж не тебе мне что-то объяснять. Ответы и так на поверхности.

– Зой…

Он хотел сказать что-то ещё, но Степа Шкет, воспользовавшись моментом, поставил Матвею подножку.

Кажется, паренек уже понял, что его бить никто не будет. Уж точно не на моих глазах. Пока Матвей матерился, поднимаясь и отряхивая снег и липнущую к нему Кристину, Степа подошёл ко мне, присел и стал застегивать молнию на куртке. Затем поднял награду, сертификат и грамоту в разбитой рамке. Взял меня за руку и повёл в сторону парковки.

Я молча последовала за ним. Там из тонированного джипа Степе навстречу вылез квадратный дядя и, поздоровавшись, распахнул перед нами заднюю дверь.

Под пытливым взглядом водителя я назвала свой адрес. Ехали мы в тишине, нарушаемой лишь моими позорными всхлипами. Почему-то здесь, в темной машине, пахнущей кожей и полиролем, под звуки радио и плавное движение вдоль улиц я окончательно сломалась. Слезы сами полились из глаз. Бесконтрольно. Безостановочно. Жалко.

Спасибо мужчинам, что стоически выдержали истерический срыв и тактично молчали. Через двадцать минут мы въехали в мой двор.

– Спасибо тебе, Степа. За все.

– Пустяки.

– Для меня нет.

– У тебя красивые серьги.

– Да. Это подарок. Я пойду.

– Конечно. Я провожу.

Мальчишка, как истинный джентльмен, подал руку и проводил до двери. В каждом его жесте мне виделось благородство, характер, воспитание.

– До свидания, Зоя.

– Пока. И еще раз спасибо. Это было очень мужественно и благородно с твоей стороны. Я никогда не забуду твоей помощи.

– Иди, Зоя.

Открыв двери, шагнула в темный коридор. Но в последний момент развернулась обратно.

– Знаешь, если у меня когда-нибудь будет сын, я назову его Степой.

– Но я…

Не дослушав до конца, я поцеловала мальчишку в гладкую щеку и убежала.

Наконец-то я дома, где можно спокойно погоревать.

Глава 24

Настоящее

Зоя Данилина

Уже очень давно я не вспоминала и, тем более, не проговаривала вслух историю своей наивной непутевой первой любви. Историю банальную, незамысловатую, даже глупую. Таких историй миллионы на планете, в каждом городе каждой страны, но все же это не делает их менее болезненными и менее зудящими на протяжении всей жизни.

Нырять в прошлое всегда оказывается так же чувствительно, эмоционально и в то же время опустошающе больно, как и тогда, впервые. Хотя, конечно, острота притупилась, сделалась знакомой, даже родной. Но некоторые раны не заживают вовсе. Они хронически обосновались внутри, набирая силу во время сезонных обострений.

Как сейчас, например.

Из омута прошлого меня выдергивает настойчивый телефонный звонок, и я вдруг обнаруживаю себя в слезах, стиснутая неловкими медвежьими объятиями Степы. Чай давно остыл. Рассвет вступил в полную силу, и солнце за окном золотило пушистые дорожки инея на березе. Было тихо. Лишь где-то в коридоре на тумбочке повторяющейся вновь и вновь трелью надсадно надрывался незамысловатый рингтон.

– Подай телефон, Степ, – прошу я сына, по-детски шмыгнув носом и вытирая лицо рукавом домашнего халата. – Пожалуйста.

Он молча встаёт и возвращается через пару секунд. Телефон, замолкнув на мгновение, вновь взрывается входящим вызовом. Степа смотрит на экран и хмурит брови. Поворачивает экран ко мне.

Номер неизвестный. В современном мире звонки с неизвестных номеров, как правило, несут в себе один смысл – бессмысленно потратить твоё время. Бесконечная реклама операторов связи, кредитные предложения от сомнительных банков, всевозможные социологические опросы, бесплатные медицинские услуги и прочие «заманчивые» предложения. Пока я раздумываю, отвечать или нет, Степа нервно говорит.

– Это он?

– Что? – не сразу понимаю я его, потому что как-то слишком быстро решила, что теперь вместо обезличенного «он» мы будем звать Матвея по имени.

– Это Соколовский звонит?

Внимательно всматриваюсь в сына и не пойму до конца эмоцию, которую несёт в себе его вопрос. Вроде бы злость и раздражение, но, тем не менее, есть что-то ещё. Что-то потаённое. Скрытое.

Надежда?

– Господи, Степ, – укоризненно качаю головой, – Не выдумывай.

С напускным спокойствием беру трубку и отвечаю на звонок, лихорадочно соображая, что буду делать, если это действительно ОН. А еще очень-очень стараюсь, чтобы и сын не разглядел на моем лице эту самую проклятую надежду, ибо видит бог, сердце ею захлебнулось, вопреки всему на свете.

– Да? – и каждая клеточка замерла в ожидании, чтобы через мгновение размякнуть от… разочарования?

– Алле! Алле, Зоя? – оглушающе трещал старушечий отдаленно знакомый голос. – Это баб Маня Зайцева, соседка вашей бабки Катери.

Этот звонок тоже не предвещал ничего хорошего или вообще хоть сколько-нибудь приятного.

– Да, здравствуйте, Мария Егоровна. Что-то случилось?

– Здравствуй, здравствуй, Зоенька. Случилось, ага. Бабка то ваша помирает.

– Как помирает?

– Болеет. Вчерась совсем слегла. С утра уже поп у неё побыл, знать исповедовал. Ты б приехала, повидалась, попрощалась с бабкой, пока она богу душу не отдала. Родня все ж таки.

Мамочки! Что ж за напасть-то такая?! Сплошная черная полоса!

– Конечно. Конечно, приеду, Мария Егоровна. Спасибо, что позвонили!

– Ага. Ну, давай, давай.

Наверное, сгорело бы не более пяти спичек, прежде чем я, абсолютно собранная, гремела обувной ложкой в коридоре, втискивая ногу в некрасивый, но очень уж удобный и нескользкий ботинок.

– Я с тобой поеду.

– Нет, Степа. Не поедешь.

– Как ты одна там?

– Ой, Степа. На моей памяти Катеря помирает восьмой раз. Соскучилась бабка. Наверное. Но ты же ее знаешь, сама она никогда не позвонит и в этом не признаётся. Ей проще всю деревню на уши поднять.

– Все равно. Подожди пять минут, я быстро соберусь.

– Ты давай быстро собирайся и дуй на свою тренировку.

– Я же сказал, больше никаких тренировок!

По этому поводу я, удивляясь сама себе, начинала серьезно раздражаться. И даже злиться.

– Почему? – решила, что еще есть пара минут для серьезного разговора матери и сына.

Степа лишь на секунду отвел глаза, а потом с завидным упрямством во взгляде твердо выпалил:

– Ты знаешь!

– Я знаю, да… Вот только я не знала, что вырастила слабака и труса! Разве ты такой? У меня, оказывается, вместо сына-мужчины нежный цветочек?

По расширившимся глазам моего ребенка, стало понятно, что бью я точно в цель. Возможно, чересчур резко и жестоко, но на долгие рассюсюкивания времени не оставалось.

– Знаешь, милый, я буду счастлива в тот день, когда ты бросишь свой бокс, но только при условии, что это будет твоё осознанное решение, основанное только на своих собственных желаниях, а не жалкий побег с ринга, на котором еще даже не начался бой, а только замаячила тень противника! Видишь ли, отказываться от любимого занятия, которому ты посвятил большую часть собственной жизни, только потому, что твой кумир оказался подлецом, или только потому, что выяснилось, что нерадивый твой папаша тоже боксёр и предпочел спорту собственного ребенка, или потому, что твоя мать имела глупость поведать тебе правду о своей первой любви, в результате которой ты появился на свет, как минимум жалко. Как максимум слабохарактерно. Так что не будь трусом, сын. Не разочаровывай хотя бы ты меня. Как отец, Соколовский не имеет к тебе никакого отношения. Разве что можем сказать ему спасибо за отличный генофонд. Как кумир… что ж, как показало время, в качестве спортсмена он неплохой пример для подражания. Но ты – лучше. Ты умеешь не только махать кулаками, но и думать головой, просчитывать противника, знать его действия наперёд лучше него самого. Ты – мой сын! Ты – Степан Свиридов! Подбери сопли, родной, к чертям любых кумиров! Иди и бейся. И знай, у тебя всегда есть и буду я. Я всегда выберу тебя. И я сделаю для тебя все. И я никого не боюсь. Ни Соколовского, ни его семейку, ни злобную Катерю. И деньги на Москву я тебе достану. Надо будет, вслед за тобой поеду. Ты только будь честен с собой и со мной. И для начала определись, чего ты хочешь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Сигнал на телефоне возвестил о прибытии такси. Я крепко обняла своего хмурого, слегка поникшего и весьма озадаченного моей внезапной боевой тирадой сына, и поспешила на вокзал. Электричка до деревни отходит через сорок пять минут, а мне ещё надо до Бабки Кати дозвониться и выяснить, что за хворь с ней приключилась на сей раз, и по случаю наведаться в аптеку.

Дорога до деревни занимала полтора часа на электричке и ещё сорок минут на автобусе. Отличная возможность обо всем подумать. Попытаться разложить по полкам имеющуюся информацию и составить варианты дальнейшего развития событий. Но думать отчаянно не получалось.

Перед глазами вновь и вновь возникал Матвей с его дурацкими такими красивыми, нежными и ароматными цветами, ошарашенный синий взгляд, от которого сжималось мое неумело скрепленное болтами из прошедших лет разбитое сердце, такая родная и давно позабытая улыбка, рассыпающийся по моей коже мурашками бархатный голос.

Я и забыла насколько красив и притягателен этот мерзавец. Степа, конечно, очень на него похож, и все же другой. Мягче. Во взгляде Степы на меня всенепременно плещутся безусловная любовь и нежность, забота и даже некоторое благоговение. Во взгляде же его отца лишь спортивный азарт, толика удивления, приправленного злостью и досадой от негатива моей на него реакции.

Да. Кажется, именно такой у него взгляд.

Вот ведь спесивый гад.

Явился, спустя хренову тучу лет и недоумевает, отчего ему тут не рады. Воистину гордыня – смертный грех. Гореть тебе в аду, Соколовский. И мне вместе с тобой.

Собственно, такими думами и промаялась всю дорогу, ни к чему определенному, так и не придя.

Во двор Катери входила, собрав в кулак все своё мужество. Последние годы бабка стала совсем несносна, вредна, злобна и сварлива. Общалась я с ней только в крайних случаях. Степу от старухи и вовсе старалась держать подальше. Ни одному ребёнку на свете не надо слушать разглагольствования о том, что его нагуляла блудливая мать, которая сама дочь блудливой мамаши.

В хате, давно не ведавшей покраски и тщательной уборки, царил полумрак и затхлый запах сырой пыли. Дверь, скрипнув, как-то жалостливо, словно голодный котёнок, беспрепятственно впустила меня в «обитель высокоморальной нравственности и оплот благочестивости».

Из Сеней, где на лавках стояли пустые вёдра, и висела тонкая паутинка, я вошла в кухню. Когда-то здесь половину пространства занимала русская печка. Ее давно уже разобрали, ведь в дом провели газ, но десятилетиями впитывавшийся в бревенчатые стены печной дух, до сих пор витал в воздухе, возвращая в мою память не самые радужные воспоминания из детства.

Тихо.

Я позвала бабку Катю, но ответа не последовало. Нехорошее предчувствие морозом прокатилось по спине. Поспешно сбросила ботинки, поставила в пороге сумку и набитые продуктами пакеты, и, не раздеваясь, прошла дальше. Прямиком в угол, где за закрытым узкими шторками проемом находилась постель Катери.

Старуха возлежала на пуховой перине, наполовину укрытая стеганым ватным одеялом времен сталинских репрессий. Волосы ее, некогда гладкие, темные, а теперь посеребрённые сединой, неровными прядями струились по вышитой незамысловатыми цветами подушке. Тонкие костлявые руки сжимали в руках кнопочный мобильный телефон. Бледное худое лицо казалось восковым. Катеря выглядела словно неживая, будто мумия. Мы не виделись уже примерно с полгода, но, кажется, тогда бабка выглядела лучше. Я смотрела на бездвижное тело и сама боялась пошевелиться.

Неужели на этот раз бабка и впрямь померла?