Текст книги "Секреты крылатых слов и выражений [СИ]"

Автор книги: Олифант Олифант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

А наутро, ушёл корабль в море. На мостике капитан. В зубах трубка.

УЗНАТЬ ПОДНОГОТНУЮ

Конец ноября. Всё утро сыпал мелкий злой снежок. Тушил сторожевые костры караульных. Собирался в пушистые шапки на зубцах Кремля. Выбеливал дороги и дворы.

Пришедший ещё затемно, Малюта Лукьянович скучающе поглядывал на узкое слюдяное оконце, прорубленное под самым потолком, пытаясь понять, не распогодилось ли. День близился к полудню, а здесь, в Тайном Приказе, багровая полутьма с отблесками тлеющих углей.

Наверху, тяжело бухнуло, и в открывшийся проём двери, заглянуло не по ноябрьски яркое солнце. Сутулясь, в дверь ступил дородный молодец в клюквенном кафтане, таща за собой мужичка. Остановился, отряхнул пленника от снега и лёгко подтолкнул к лестнице. Тот, пытаясь удержаться на ногах, мелко засеменил вниз, нелепо взмахнул руками и, упав, поехал вниз на брюхе.

– По всем меркам, Лукьяныч, – пробасил детина, – этот самый и есть.

Малюта, по–звериному бесшумно, скользнул от стены к пленнику. Тот, стоя на коленях, очумело крутил головой, оглядываясь. Скуратов легко приподнял его за воротник и поставил на ноги.

– Заждались мы тебя, голубь, – горячо зашептал в ухо, прижимаясь колючей рыжей бородой. – Пойдём, пойдём со мной. Не пугайся.

И повлёк в красноватый сумрак вдоль клеток, устланных гнилой соломой. Мимо колод, забрызганных бурым. Мимо тлеющих жаровен и скользких, грубо сколоченных столов. Пахло кислыми шкурами, гнилью, палёной шерстью, испражнениями и дымом. В грязно– бурый кирпич стен кое–где были вмурованы кольца со свисающими цепями. На одной из них сидел заросший волосами человек. Пленник украдкой взглянул на него и оцепенел. Вместо лица у того было что–то чёрное, масляное отливающее, слепое.

– Не боись, милый, – тащил его всё дальше Малюта. – Это всё не по твою душу, а для злых людей припасено.

Остановились у неказистого, обвитого сыромятными ремнями верстачка. Скуратов, ловко подцепил табуретку носком сапога, поставил и сел. Знаком приказал гостю сесть напротив. Тот, беспомощно оглядевшись, сел на пук мокрой грязной соломы.

– Люблю я здесь лясы поточить, – опять зашептал Малюта. – И других послушать. Место здесь такое. Говорливое.

Мужик глуповато смотрел на него, нелепо раскорячившись на полу.

– Неудобно, поди? – ласково заглянул ему в глаза Скуратов. – А ты ручонки–то на столик положи.

И сноровисто принялся прикручивать кисти рук пленника к вбитым в верстак скобам.

Пленник беспомощно заскулил.

– Вишь, как мы устроились славно, – пропел Малюта. – Тут у нас и щипчики припасены, чтоб ногти с пальчиков сдёрнуть. И иголочки, и клещи. Много чего. А под ногтями у человечка мясо нежное. Будто нарочно для страданий даденное.

– Дяденька, не губи, – заблажил было мужичок, но внезапно начал заваливаться вбок, безобразно ощерив рот и закатывая глаза.

– Я те сомлею! – рявкнул Малюта, рывком возвращая его на место. – Слышишь меня?

Пленник послушно закивал головой, роняя слёзы.

– Отвечай, не раздумывая. Ты снедью у Пушечного Двора торгуешь?

– Пять возов, – заспешил мужик. – Пять возов с подворья князя…

– Пшено, птица битая, медок? – перебил Скуратов.

Пленник согласно качал головой.

– Огурцы солёные?

– Две кадки.

Малюта перегнулся через стол и медленно заговорил.

– Намедни, хозяйка моя у тебя плошку огурцов купила. Хорошие, – он покрутил головой. – С хрустом.

Мужик посерел лицом.

– Скажи теперь, ты в рассол для вкуса хрен кладёшь?

Собеседник безвольно кивнул.

– Листья, али корень?

– Листья.

– И–и–иэх! – вскочил с табурета Малюта. – Говорил я старой! Лист! Лист кладут!

Прошёлся, довольно потирая ладони, и легко сдёрнул с рук пленника ремни.

– Весь вечер с дурой–бабой лаялся. Заладила, старая, корень, да корень! Ужо кнутом её сегодня ожгу.

И стремительно повёл мужика к лестнице. У ступеней резко остановился.

– Завтра опять хозяйку пришлю. Ты мне смотри, цену не ломи.

– Осподи, – заблажил мужик. – Да, я…

Однако, Скуратов уже уходил в жаркий красноватый сумрак.

– Вот же бабская порода, – крутил головой он. – Хоть кол ей на голове теши…

УЙТИ С НОСОМ

Не так уж и давно это было. Пожаловал как–то к Господу нашему Голубь. Залетел на небеса, сел на облако и речь такую повёл.

– Так уж вышло Создатель, что существует между нами некая связь. Ведь Святой Дух на Землю под моим обличьем не просто так сходит.

– Продолжай, – говорит Господь. – Я слушаю.

– Оливковую ветвь Ною я на ковчег принёс. Вроде, как знак от тебя. В Библии упоминаюсь, как символ чистоты и духовности. На иконах отображён.

Создатель внимает, головой в знак согласия качает.

– Вот и подумал я, – продолжает Голубь, – не исполнишь ли ты мою просьбу? Даже не просьбу, а так пустяк.

– Какую же?

– Дело тут такое, – засуетился Голубь. – Живу я в городах. Питаюсь на площадях и помойках. Колбаска, хлебушек, кашка. А как на жуков–пауков охотиться я уж и забыл.

– И что же?

– Как что? Вместо того, что бы поесть спокойно, пищу клевать приходится. Та же крыса, как поглядишь, возьмёт корочку в лапу и точит себе спокойненько. А я часами клювом долблю, пока голова не отвалится. Я же понимаю, что орлу без клюва никак. Цапле, дятлу. Но мне–то мука такая зачем?

– Что ж, – задумался Господь, – может быть ты и прав.

И вмиг у Голубя вместо клюва нос и рот образовались.

– Ах, спасибо. Вот теперь заживу, – захлопал крыльями тот. Носом шмыгнул и зубами прищёлкнул.

– Ох, кошмар какой, – пригляделся к нему Создатель.

И обратно Голубю клюв вернул…

УМЫВАТЬ РУКИ

Этой ночью в Кремле опять было холодно. Владимир Ильич, раздражённо отбросил перо и подышал на руки, согревая пальцы. Писать было решительно невозможно. Он, поёживаясь, встал и, делая гимнастические взмахи руками, подошёл к окну. Луны не было и ледяная, чёрная Москва, окружающая Кремль, тонула в темноте. Ни звука, ни огонька, ни движения.

– Таятся? Или спят? – Ленин ногтем поскрёб иней на стекле.

Чуть скрипнула дверь и, шаркая ногами в обрезанных валенках, вошла Надежда Константиновна.

– Володенька, ужинать будешь? Я у коменданта холодной телятины взяла. Погреть?

– Господи, – Ильич, раздражённо посмотрел на неё, – разумеется, погреть. И, чаю. Чаю покрепче.

Снова присел к столу, придвинул стопку чистых листов.

– Бросай, бросай работать, – пропела Крупская, возясь с примусом. – Сейчас всё будет готово. Иди, умой руки.

– Наденька, я тысячу раз просил! – Владимир Ильич откинулся на стуле. – Не говори при мне это дурацкое «умой руки»! Лицо. Слышишь меня? Лицо умывают! А руки, ноги, спину… что там ещё? Всё остальное моют.

– Не сердись, – Крупская осторожно, двумя пальцами, перевернула кусок мяса на сковородке. – Папенька так дома всегда говорил.

Владимир Ильич вскочил, подошёл к книжному шкафу. Вытащил потрёпанное Евангелие. Полистал и, близоруко щурясь, прочитал из Матфея.

«Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и УМЫЛ РУКИ перед народом».

– Вот именно, папенька, – Ленин повернулся к жене. Улыбнулся. Шутливо щёлкнул согнутым пальцем по лбу. – Нам бы только до весны дотянуть, Надежда Пилатовна.

ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ

400‑е года до нашей эры вошли в историю Эллады, как время всеобщего благоденствия и, как следствие, «упадка греческого духа». Внешние враги были разбиты и отброшены от границ, рабы исправно пасли овец и поливали виноградники, нивы колосились, сады плодоносили. Исчезла необходимость идти за плугом, опоясав чресла мечом и думать о том, чем кормить завтра семью. Юноши стали снисходительно посматривать на военных, предпочитая профессию актёра, поэта или философа. И, если первые две требовали хоть каких–то способностей, то для последней было достаточно просто объявить себя мыслителем и наблюдателем. Как вы понимаете, диплома в те благословенные времена не требовалось.

Города, леса, горы и пляжи наводнили тысячи беззаботных мужей в несвежих туниках, занимающихся познанием мира, себя в этом мире и мира в себе самом.

Ни слова в простоте!

– Как попасть в храм Аполлона? – спросит, бывало, путник у встречного бородача.

– Смотря, какой смысл ты вкладываешь в эти слова, – последует ответ.

Тем не менее, те немногие, кто продолжал трудиться, подкармливали и жалели бродячих философов. Уже нельзя стало найти пещерки, бочки, старой лодки, что бы оттуда не торчали грязные пятки мыслителя.

Конец эпохе «беззаботного философа» положил юный Александр Македонский, которому понадобились воины для походов. В 337 году вышел его знаменитый указ «О принудительном ношении отличительного знака философа». Отныне, каждый, причисляющий себя к этой профессии был обязан носить на шее камень весом не менее в половину таланта (около 13 кг). К чести греков надо отметить, что нашлись несгибаемые любители поразмышлять, которые предпочли не изменять привычному времяпровождению. Гордо подняв головы, несли они знак мудрости на своих мускулистых шеях, вызывая чувство уважения у встречных.

Однако, большинство, привыкшее к беззаботной жизни, теперь бесцельно скиталось по городам и лугам, сбиваясь в стаи и отчаянно голодая. Их то и принялись нанимать в солдаты, посланные Македонским вербовщики.

После смерти Александра (323 год до нашей эры) указ о «философском камне» был отменён. Тем не менее, мыслители, относившие этот тяжкий знак в течение 14 лет, не захотели с ним расставаться. И груди философов продолжал украшать кусок камня, хотя и значительно меньшего размера. (Помните выражение – «носить камень за пазухой»?).

Вновь о «философских камнях» вспомнили уже в эпоху Возрождения. Алхимики средневековья начали настоящую охоту за древнегреческими артефактами. Считалось, что подобный камень, переходящий от одного мыслителя к другому, накапливал некую «Мыслительную Энергию», извлечение которой могло открыть тайны мироздания. И, добрых полвека, хитроумные потомки Аристотеля ввозили в Европу ящики с булыжниками, снабжёнными наклейками: «Диоген», «Гераклит», «Сократ» и «Платон».

ФИЛЬКИНА ГРАМОТА

Мать Фильки померла два года назад, когда ему едва исполнилось шесть лет. Не сказать, что бы он особенно тосковал. В памяти остался кисловатый запах одежды, да страх перед длинными жёлтыми пальцами, которые могли пребольно ущипнуть или вырвать клок волос. Видел он её редко. Мать, взятая отцом из дворянской семьи, жила в комнате наверху. Там она дни напролёт сидела у оконца. Читала и курила папиросы в длинном мундштуке. Обед ей приносил половой, оставлял на пороге. Иногда Филька ходил смотреть, как приоткрывается дверь и худая материнская рука забирает поднос с тарелками.

После её смерти, Филька унаследовал материнскую комнату, пропахшую табаком и лекарствами. А несколько месяцев назад наткнулся на тайник. Оказалось, что половицы под кроватью поднимаются и внизу, в уютном ложе из стружек, покоится дюжина пузатых бутылок с густым и сладким вином. Теперь, каждую ночь, помолившись и поцеловав отца, Филька наливал себе полкружки, не спеша выпивал и, вытягивался на постели. Голова начинала кружиться, кровать покачивалась, то плавно поднимаясь вверх, то опускаясь. Становилось легко, мысли путались и, вскоре, исчезали совсем.

Весь день Филька проводил внизу, в трактире. Разливал на кухне квас по кувшинам, чистил и точил ножи, менял скатерти, таскал помои к выгребной яме. Мог легко заменять полового, принимая заказы и разнося тарелки с закусками. Научился бесшумно появляться за спиной посетителя, подобострастно выдыхая: «Чего изволите-с? Ушица сегодня на славу-с». Отцу, правда, морщился, видя, как Филька летает меж столами с подвыпившими гостями.

– Не дело тебе в зале крутиться, – ворчал он. – Грамоте учиться пора, хватит бездельничать–то.

Однако в школу Фильку отдавать не спешил. Половой же Афанасий, считал, что от грамоты глаза портятся, да волосы вылезают. И обучал мальчонку, как подпоить гостя, плеснув ему в пиво водки, чтоб затем выудить монетку из кармана или разжалобить на чаевые. Филька отдавал деньги Афанасию, и тот привозил из города сверкающие стеклянные шарики, расписные глиняные свистки, оловянных солдатиков и прочие сокровища.

В этот день, половой влетел на кухню с ошалелыми глазами и, заикаясь от восторга, зашептал Фильке на ухо, – В зале господин заезжий. С мамзелью. Полон кошель ассигнаций. Вторую бутылку хранцузского заказали. Отнеси им, да сиротой прикинься. Пожа–а–алоби.

Афанасий хохотнул, растрепал мальчишке волосы и мазнул по лицу печной сажей.

Филька, перебросил полотенце через руку, скорчив разнесчастную рожу и чуть приволакивая ногу, понёс бутылку гостям.

Мужчина в кремовом летнем костюме сидел напротив спутницы, закинув ногу на ногу, и над чем–то заразительно смеялся, время от времени снимая и опять надевая золотое пенсне.

– Уверяю вас, Лидочка, – говорил он мягким, приятным голосом, – Доставляет удовольствие только то, что не нужно.

– Прекратите. Антон Павлович, – махала на него дама белой кружевной перчаткой, – вы литераторы, все, как один невозможные циники.

Филька, вздыхая и охая, словно старик, водрузил бутылку на стол.

– Ещё чего изволите? – в голосе мальчонки звучала неподдельная скорбь.

– Ступай, пока, – небрежно махнул рукой мужчина.

Однако, на даму вздохи и грусть в глазах, кажется, произвели впечатление.

– Такой маленький и уже помогаешь родителям? – ласково спросила она.

– Сирота я, тётенька, – пустил слезу Филька. – Вот, прибился здесь на денёк. За плошечку щей, да хлеба краюху.

Мужчина молчал, раздражённо теребя бородку и досадливо поглядывая на сироту.

– А как тебя зовут, мальчик? – дама явно не хотела его отпускать.

– Ванька, – зачем–то соврал Филька. – Ванька Жуков. Я в город шёл, хотел грамоте учиться. Да, видать не дойти мне.

Он так увлёкся ролью неведомого сироты Ваньки, что слёзы потекли сами собой.

– И что же ты, совсем–совсем один? – голос женщины задрожал.

– Дедушка в деревне остался, – удивляясь самому себе, нёс Филька. – Константин Макарович.

– Далеко отсюда твоя деревня? – заинтересовался господин.

– Далеко, дяденька, – уже ревел мальчик.

– Нет, это решительно нельзя так оставлять, – вскочила со стула дама. – Антон Павлович, миленький, ну придумайте же что–нибудь. Помните, вы рассказывали, что ваш знакомый держит приют для таких бедняг.

– Миша Тауб? – задумался мужчина. – Что же, давайте навестим на днях, может быть и найдётся местечко.

– Никаких «на днях», – дама была настроена крайне решительно. – Едем немедленно. Что у тебя из багажа, Ванечка?

– Ась? – растерялся Филька. – Нету у меня ничего.

Он понял, что события начали развиваться не по плану и приготовился улепетнуть. Однако было поздно. Господин, расплачиваясь, бросил ассигнацию на стол, крепко ухватил мальчика под локоть и потащил к порогу. Следом, шурша юбками, поспешала дама. Около пролётки, до Фильки, наконец, дошло, что сейчас его повезут в приют.

– Тятя, – завизжал он по–поросячьи, – убивают! Тятя!

От неожиданности, мужчина выпустил его руку, и Филька свалился на дорогу.

Из сарая, держа в руках жестянку керосина и воронку, выбежал отец. Прищурился от дневного света, и, увидав сына, которого господин тащил в пролётку, заорал, – Пусти, убью!

– Гоните, Антон Павлович! – страшным голосом возопила дама, прыгая в повозку…

Через час, сидя на кухне и захлёбываясь слезами, Филька в сотый раз пересказывал усатому приставу, как чужой дяденька предлагал ему покататься.

– Грамоте, – всхлипывал он, – обещал научить.

– Увижу ещё раз, убью, – мотал головой, успевший напиться отец. Стоящий в углу половой Афанасий, сокрушённо покачивал головой.

ХОДИТЬ ГОГОЛЕМ

Практически каждый современный человек живёт согласно ритму, который навязывает ему общество. Пять–шесть дней работы и день отдыха. Или, сутки труда и несколько суток безделья. Возможен и, так называемый, «вахтовый» график, когда работник вкалывает не покладая рук в течение нескольких недель. Ещё существуют такие профессии, как моряк, золотоискатель и космонавт.

Литераторы… У них всё запутано и непонятно. Взять, к примеру, Николая Васильевича Гоголя. Ровно пять дней великий классик творил, не выпуская пера из пальцев, а, затем, две недели пребывал в глубочайшей депрессии. Спал, не раздеваясь, отказывался от пищи и подавленно молчал. В один из таких дней к нему нагрянул с визитом сибарит, жизнелюб и коллега Лев Толстой.

– Или в карты проигрался, или актриска какая сердце Николаше разбила, – с видом знатока прищурился граф.

Кликнул слуг, завернул товарища в плед, вынес безвольное тело к карете и гаркнул кучеру, – В усадьбу!

В Ясной Поляне Толстой, свято верящий в целебную силу всего исконно русского, парил Гоголя в бане, поил домашними настойками, водил на покос, катал на лодке. Всё бесполезно. Ни помогли даже озорные девки–плясуньи. Николай Васильевич сидел в кресле, уронив носатую голову, и подавленно молчал.

Отчаявшись и изрядно испугавшись за состояние друга, Лев Николаевич вызвал из Москвы знакомого врача Сергея Петровича Боткина.

– Уверен, батенька, – по привычке покручивая стетоскопом, басил Боткин, – что это глубочайший депрессивный синдром. Однако…

В этот миг, двери кабинета распахнулись, и на пороге возник Гоголь. Босой, заросший щетиной, в распахнутой на груди рубахе.

– Ребятушки, – завопил он, – день–то какой погожий!

И отбив пятками нечто вроде чечётки, бросился обнимать Толстого. Боткин от удивления выронил стетоскоп.

– Русь–матушка, птица–тройка, Днепр–батюшка, – кружил по кабинету Николай Васильевич. – Лёвушка, брат любезный, распорядись, что б чернил мне дали. И бумаги! Бумаги побольше!

Пять дней Гоголь писал. Энергия била из него фонтаном. Не в силах усидеть за столом, он выбегал на луг, вырывал у ближайшего крестьянина косу, стремительно выкашивал огромный участок и снова мчался в кабинет. Ночью Толстой просыпался от его радостного смеха или украинских застольных песен.

Депрессия застала Николая Васильевича, купающимся в пруду. Чуть не утонув, он с трудом доплыл до берега и мокрый, похожий на больную цаплю побрёл к усадьбе.

Две недели Толстой выжидал, отмечая дни в календаре.

На пятнадцатый, услыхав из спальни раскатистое – «Несе Галя воду, коромисло гнеться,

за нею Іванко, як барвінок вьеться», – облегчённо вздохнул.

ХОЛОДНЫЙ САПОЖНИК

«Холодные сапожники» появлялись в Москве к концу ноября, когда щёголи прятали в сундуки лаковые ботинки, а дворники и уличные торговцы сменяли сапоги на валенки. По первому снегу, крестьяне ближайших губерний, съезжались в подмосковные Кузьминки. Там их с радостью встречали, сдавая, простоявшие без дела лето и весну, бараки. Расквартировавшись, гости сбивались в ватаги, выбирая старшин. Те, в свою очередь, делили на сходке город по участкам.

И вот, поутру, обвесив сани бубенцами, развесёлые, краснощёкие от морозца вольные сапожники врывались в Москву. Рассыпавшись, словно горох по площадям, приставали к прохожим, предлагая своё мастерство.

– Студент, глянь! Сапог каши просит. Давай–ка его сюда, вмиг подштопаем.

– Барышня, дозволь набоечку сменить. Каблучки чистым серебром зазвонят.

– Эй, тётка, сымай валенок, пятку залатаю.

А кухарки, да служанки, услыхав перезвон колокольцев, да крики зазывал, бегут, прихватив в охапку хозяйскую обувку. Холодный сапожник за работу копейку возьмёт, а барину об том ведать ни к чему.

Мрачно поглядывали московские сапожники из окошек мастерских на это разорение. Сапоги тачать – дело муторное, а тут, глядишь, молоточком пристукнул, и грошик в кармане звякнул.

– От, сукины дети, подмётки на глазах рвут.

Обидно им, да разве пойдёшь в стужу по улицам? Вот и супят брови, сложив руки на чреве. Случалось и запьют. Пьют всю зиму, незваных гостей проклинают. Да, бывало, так загуляют, что и остановиться не могут.

Отсюда на Москве и поговорка – «пить, как сапожник».

ЧЕЛОМ БИТЬ

ЧЕЛО – лоб, часть головы, от темени до бровей. Толковый словарь В. Даля.

Занятно, что слово «человек» происходит от «чело». Иначе выражаясь – «лобастенький».

Некоторые носят на челе «чёлку». Наверное, хотят скрыть, что они не особенно «лобастенькие». Или, наоборот.

Ещё официанта подзывают, – Эй, человек!

Официанты обижаются.

Ворчат под нос, – Сам ты, человек…

ШКУРА НЕУБИТОГО МЕДВЕДЯ

Отказ от дележа шкуры неубитого медведя – одна из черт загадочного русского характера.

В благословенной Европе ни одному охотнику не придёт в голову пойти на медведя, предварительно не оговорив последующий раздел трофеев. Выкурят по трубочке и порешат, что:

сэру А отходит голова животного, должная впоследствии украсить стену кабинета;

сэр Б получит шкуру, которая будет брошена к ногам возлюбленной;

сэр В отвезёт мясо кузену, владельцу первоклассной коптильни;

сэр Г станет обладателем медвежьего жира, столь необходимого для лечения подагры.

В случае гибели одного из охотников, его доля отойдёт наследникам….

На Руси подобная договорённость считается дурной приметой, несущей неудачу.

И пусть, после умерщвления зверя окажется, что его шкура была жизненно необходима всем, без исключения, охотникам. Или же, что каждый отправился в лес исключительно с желанием добыть именно голову!

Подход к решению проблемы – вот где проявляется и сверкает своими гранями русская душа!

Г-н А вызовет остальных стреляться с десяти шагов.

Г-н Б великодушно откажется от своей части добычи, но с условием, немедленного посещения трактира.

Г-н В, свято верящий в судьбу, предложить бросить кости.

Г-н Г расплачется и признается, что хотел порадовать трофеем умирающую мать.

Самое интересное, что медведь таки будет поделен, а охотники расстанутся довольные друг другом.

И потом ещё долго станут вспоминать, как они однажды, морозным осенним утром…

ЭЗОПОВ ЯЗЫК

«Эзоп, создавшим художественный язык иносказаний, был рабом».

Можете представить себе раба, прислуживающего в доме, и разговаривающего на «языке иносказаний»?

Хозяин приказывает Эзопу, – Ступай, поставь на лёд пару амфор рецины. Сегодня я жду к ужину знакомую даму.

А, Эзоп отвечает, – По поводу этой гостьи и Ваших отношений с ней, так и просится на язык аллегория о Лисе и Винограде. Не соблаговолите выслушать?..

Другое дело, работай Эзоп на каменоломне. Надсмотрщик объявляет перерыв и, лишённые развлечений рабы, спешат к баснописцу потешиться его очередным творением.

Тот же, окружённый вниманием, разливается соловьём.

Вот, – влезает на камень, – послушайте из моего последнего цикла «О блохе и льве».

Надсмотрщики лениво поглядывают на рабов из тени палатки.

– Глянь–ка. Что это там собрание?

– Опять Эзоп из второго отряда читает басни.

– Хорошо читает?

– Не Гомер… – позёвывая, отвечает охранник.

ЯБЛОКО РАЗДОРА

Не секрет, что граф Толстой отечественных газетчиков не жаловал. Идёт, бывало, Лев Николаевич с бредешком по пруду, а на берегу, этакие вертлявые господинчики в клетчатых кепках суетятся, блокнотами размахивают.

– Скажите граф, для «Московского Курьера», какой у вас размер лаптей?

– Ваши дети тоже вегетарианцы?

– Господин Толстой, несколько слов для «Ведомостей»! Какую марку сигар вы предпочитаете?

Насупится Лев Николаевич, выхватит из бредня рака, да и в незваных гостей запустит.

Другое дело, иностранный журналист! Тот о встрече известит заранее, тему интервью оговорит и явится без опоздания. Тверёзый, чистый, внимательный. С таким и поговорить не зазорно. О судьбах мира порассуждать, мыслями поделиться.

Но, вот, как–то раз, прибыл в имение некий герр Шульц, корреспондент из Мюнхена. Глянул на него граф, вздохнул – уж больно молод ему журналист показался. Такому бы на вернисажах кофий пить, да на приёмах крутиться, а не здесь, в Ясной Поляне, вопросы задавать. Однако, немец, несмотря на годы, вмиг мнение о себе исправил.

– Не могли бы мы поговорить, – и смотрит умненькими глазёнками, – об особой духовности российского крестьянства?

– Отрадно – расцвёл граф, – что вашу газету подобное интересует. С превеликим удовольствием поговорим.

Расположился поудобнее, чаю с баранками потребовал, да и сел на любимого конька…

К полудню немец весь блокнот исписал. Притомился, но держится молодцом.

– Скажите, граф, а не могли бы мы с вами деревню посетить? Взглянуть, так сказать, на «мужика–богоносца».

– Зачем же в деревню? – Толстой из кресла поднялся. – Сейчас обедать будем, там и поглядите.

Распорядился граф, что б за стол всех дворовых мужиков с бабами усадили.

Помолились. Сидят, щи уплетают. Немец к одному сунулся поговорить, к другому, но те, рожи воротят, помалкивают. Гречку подали. За столом тишина, слышно, как муха в окно бьётся.

– А где же знаменитая русская водка? – невинно спрашивает герр Шульц.

Скривился Толстой, но рукой знак сделал, мол, подать. Выпили по чарочке. По второй, по третьей. Бабы раскраснелись, захихикали.

– На моей родине – захмелел немец. – Есть такая невинная игра – выбирать «королеву стола».

Берёт со стола мочёное яблоко и Толстому протягивает.

– Вот, граф. Пусть это будет призом наипрекраснейшей даме за столом.

Бабы прыснули, на Льва Николаевича вытаращились.

– Не по–нашему это, – отвечает Толстой и рукой яблоко отводит. – Наша крестьянка не красотой, а материнством славна.

– Хорошо, – не унимается Шульц, – отдайте самому трудолюбивому работнику и рачительному хозяину.

– Не принято, – сурово хмурится граф. – Народ наш общностью своей знаменит, а не индивидуумами.

– Пусть самому физически крепкому достанется, – капризничает немец.

– Софьюшка, – Толстой встал, – спасибо за трапезу, а гостю нашему, вели коней запрягать. Притомился он.

Вечером дворовые подрались. Слушая их выкрики: «Кто тут самый рачительный?!» и «Я всем хозяевам хозяин», Лев Николаевич распорядился, – Впредь иностранцев не принимать. Особенно из этих, из германцев.