Текст книги "Секреты крылатых слов и выражений [СИ]"

Автор книги: Олифант Олифант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

К дому подъехали, когда уже начало смеркаться. В окнах зажглись огни керосиновых ламп. Вероятно, в этой глуши не было электричества. Мужчины вышли из автобуса, и скрылись в глубине двора. Марко продолжал сидеть, желая, что бы о нём просто забыли. Он даже закрыл глаза.

– Дон Алессандро хочет видеть тебя, – парень в кепке и белой рубахе говорил с чудовищным акцентом.

– Меня? – глуповато улыбнувшись, переспросил Марко.

Парень хмыкнул, но промолчал.

Дон сидел в саду в плетёном кресле. Худощавый старик, одетый, как и все члены его семьи в допотопный крестьянский костюм, он был, тем не менее, гладко выбрит и подстрижен.

– Сколько ему? – вяло подумал Марко. – Пятьдесят, шестьдесят? Чёрт их здесь разберёт, может быть и сорок.

Тот молчал, внимательно вглядываясь в гостя.

– Падроне, великой матерью божьей клянусь, никогда я…, – начал, было, Марко, но дон, подняв руку, остановил его.

– Следуй за мной, – тяжело встав, он двинулся на крыльцо дома.

Убранство жилища было под стать его обитателям. Суровый аскетизм провинции и обилие распятий. Бесконечно длинный, почерневший от времени стол в гостиной. Дон, шаркая ногами в войлочных шлёпанцах, прошёл на кухню. Помещение, освещённое несколькими свечами, было пугающе пустым. Ни кастрюль, ни свисающих со стен вязанок лука, ни банок со специями. Даже копоти от плиты не было на выбеленных стенах. Лишь огромный жёлтый от времени рог (или бивень?) возвышался на мраморной столешнице, да в углу высилась гора глиняных тарелок.

– Мы с тобой прежде не были знакомы, – дон чуть поклонился. – Однако, я наслышан, что ты один из лучших поваров в долине. Поэтому, мы решили предложить тебе работу. Будешь готовить. Обдумай всё, посоветуйся с семьёй. Ты женат?

– Ещё нет, – Марко постарался, что бы голос его звучал жалобно. – Но, вот старики родители, они пропадут без меня.

Дон согласно покивал. Подошёл к рогу, погладил его блестящий бок и поманил к себе гостя.

– Cornu copiae. Знаешь, что это такое?

– Рог, – Марко представил, как бородатые Фаричелли протыкают его этой штукой. – Наверное, очень ценный?

– Это Рог Изобилия, – дон Алессандро хитро прищурился. – Положи на него руку и представь себе ломоть хлеба.

Марко, понимая, что участвует в каком–то безумном горском ритуале, дотронулся до костяного бока.

– Теперь подними его.

Под основанием лежал хлеб. Всё это выглядело бы жалким домашним розыгрышем, не будь этот кусок точно таким, как представлял себе Марко. Дон заговорщицки подмигнул.

– Моцарелла, – Марко зажмурился и подумал о ломтике сыра с веточкой базилика сверху.

Под рогом лежала моцарелла с базиликом!

– Попробуй, – глаза дона смеялись.

Сыр был неплох, но кисловат.

– У моих ребят, – хозяин понимающе кивнул, – приличным выходит только козье молоко и брынза.

Марко обуял азарт, он обхватил рог двумя руками, но дон остановил его.

– Всё не так просто, сынок. Мало представить блюдо: надо почувствовать его вкус, тепло, каждую специю. И не спеши, тебя никто не торопит. Думаю, ты устал с дороги.

Устал?!! Какая, к чёрту усталость? Теперь, ворвись сюда все Фаричелли с их ружьями, никто не смог бы оторвать Марко от волшебного рога. Всю ночь он готовил. Фантазировал. Ругался. Объяснял рогу тонкости блюд. Жестикулировал. Смеялся. Один раз, даже стукнул его. И к утру подал на стол, пышущую жаром пиццу с томатами. Уснул он на кухне, но проспав несколько часов, вскочил и бросился к рогу.

Прошло два дня, но Марко утратил счёт времени.

– Сынок, – он и не заметил, что дон стоит рядом. – Пора решать, хочешь ли ты остаться с нами?

– Оленину, пожалуй, лучше подкоптить, – пробормотал Марко, не замечая хозяина. – Что? Ах, да! Я тут приготовил список книг, которые мне понадобятся. И посуда! Мне нужна посуда. Рог даст мне нужные ингредиенты, а, дальше, я сам. Матерь божья! Любые продукты. Понимаете? Учусь я, учится и он. Хотя, он–то умеет, да я не всегда могу объяснить! Попробуйте, эти канапе с икрой и горгонцолой. Божественно! Впрочем, это ерунда. Сегодня на обед будут…

– Сынок, – дон положил руку ему на плечо. – Твои родители волнуются. Съездишь с моими ребятами в долину, утрясёшь все свои дела и вернёшься. Недели тебе хватит?

– Домой? – до Марко дошёл смысл сказанного. – Но, ведь, вы возьмёте меня обратно? Не обманете? Я умоляю вас!

– Ступай с лёгким сердцем, мы будем ждать тебя.

Марко опустился на колени и с благоговением поцеловал морщинистую руку дона Алессандро.

РУКУ ПРИЛОЖИТЬ

На Руси «приложением руки» или рукоприкладством никого не удивишь.

Это в благословенной Европе, говоря о преступниках, сетуют, мол, «в детстве он стал жертвой насилия». Наш же человек, гордится тем, что он в молодые годы бывал бит.

– Ох, папаша меня порол. Ох, порол, – прикрывая глаза и улыбаясь воспоминаниям, произносят в таких случаях.

Битьём нас не пронять. Мы народ духовный. Поэтому и самые страшные раны – душевные.

Хотя, и тут не как у других.

Быть в детстве слабым, рябым, кривоногим? Ерунда!

Не нравиться девицам? Пустое!

Двоечником? Чушь!

Носить неблагозвучную фамилию – вот ужас и позор. Именно эти дети, вырастая, стремятся в политику или в правоохранительные органы. Что бы отомстить!

И, посему, не должны мы ни на кого равняться. Мы – сами по себе.

А, отними у нас духовность, что получится? Нация преступников, ставших «в детстве жертвами насилия»…

СВИНЬЮ ПОДЛОЖИТЬ

Никто так не умел «подложить свинью» своему собрату–писателю, как Лев Николаевич Толстой.

Бывало, выйдет очередной номер «Современника», авторы соберутся в ресторане, пьют шампанское, неспешно беседуют, поздравляют друг друга.

– Иван Сергеевич, ваши «Записки охотника» неподражаемы. Так просто и проникновенно никто ещё не говорил с нашим читателем.

– Аполлон Николаевич, верите, нет, но я плакал, читая «в янтарном зареве пылающих небес». Так сердце защемило, дорогой вы мой.

– Дмитрий Васильевич! Читал! Читал и страдал с Вашими героями.

Вдруг, в дверях шум, топот, крики. Появляется Лев Николаевич. Без шапки, шуба соболья распахнута, кружева на рубахе вином залиты.

– Празднуете? – вкрадчиво спросит. – А, что–то не весело.

Стоит, покачивается, руками в косяки упирается. В глазах то ли ярость, то ли хмельное буйство.

– Сейчас к цыганам едем, оттуда к барышням. Затем на тройках ко мне в Ясную Поляну.

Всполошатся писатели, захлопочут, задвигают стульями.

– Господа, что он себе позволяет?

– Я, слава Богу, уже не мальчишка какой!

– И что же, что граф? Доколе это терпеть можно?

– Николай Алексеевич, право, оградите нас от него.

– Я вот сейчас встану и откажусь.

Один Некрасов, пожалуй, и сохранит спокойствие. Посетует на горячего собрата, извинится за него. Одного по плечу похлопает, другому намекнёт, что, мол, действительно, встряхнуться не помешает, третьего крутым нравом графа припугнёт. Пошумят, литераторы, понегодуют, да и смирятся. Двинутся за шубами, глядь, а Толстой–то в кресле уснул! Начнут тормошить, а тот и понять не может где это он.

– Вставайте, граф, пора к цыганам.

– К каким цыганам? – зевнёт буян. – Увольте господа. Устал.

И дальше спать завалится.

СДВИНУТЬ С МЁРТВОЙ ТОЧКИ

Михаил Никифорович (Катков) легко взбежал по мраморной, свежевымытой лестнице на второй этаж и остановился у своего кабинета. По–деловому прищурившись, взглянул на медную табличку с вытравленными буквами «Редактор». Табличка успела потемнеть от времени, и вэтом чувствовалось некое постоянство. Дверная ручка же, наоборот, являла взору свои блестящие бока.

– Символично, чёрт побери, – вполголоса произнёс Михаил Никифорович и вставил ключ в замочную скважину. Странно, дверь не была заперта. В полутьме кабинета, рядом с массивным редакторским столом, угадывалась фигура человека. Ранний посетитель сидел на краешке стула, перебросив ногу на ногу и обхватив колено сцепленными пальцами.

– Отличное утро, не правда ли, Фёдор Михайлович? – произнёс Михаил Никифорович деланно радушным тоном и прошёл к окну. Потянул за витой шнурок, раздвигая шторы, и, вздохнув про себя, опустился в кожаное кресло за столом.

Достоевский молчал, глядя, не мигая, на стеллаж с книгами. Веки на его желтоватом лице набрякли, губы казались бескровными.

– До чего неприятное и, одновременно, одухотворённое лицо может быть у человека, – мелькнула мысль у Михаила Никифоровича.

– Принесли новые главы? – притворно весело обратился он к Достоевскому.

– Тупик, – Фёдор Михайлович, поднял глаза и зло улыбнулся. – Мёртвая точка.

– Увы, увы, – протянул редактор и осторожно спросил – Вы опять играли?

– И да, и нет. Впрочем, какая разница? Тем не менее, положение моё совершенно безвыходное.

– Помилуйте, голубчик, – Михаил Никифорович прижал пухлые руки к груди. – Безвыходных положений не бывает.

– Что за пошлость? – Достоевский порывисто встал и брезгливо скривил губы. – Говорите, как какой–нибудь приказчик. «Безвыходных положений не бывает», – передразнил он.

Подошёл к окну, затряс, пытаясь открыть, оконную раму. Не смог, шагнул назад и горячо зашептал, – Выгляните на улицу. Кругом безысходность. Из одного тупика в другой. Не выходя из первого, в следующий. Зачем же врать?

Снова сел на стул, нервно закинул ногу на ногу. Глаза его потухли.

Редактор, перекладывал на столе папки с бумагами и обиженно молчал.

– Простите, – наконец, глухо произнёс Фёдор Михайлович. – Мне жаль.

Михаил Никифорович криво улыбнулся и развёл руками.

– Вот наказание, – обречённо думал он. – Начни утро с Достоевского, и весь день коту под хвост.

СЕДОЙ, КАК ЛУНЬ

Наша речь без сравнений бедна и убога. Скучно назвать крупного человека «толстым». А, вот «толстый, как бочонок» звучит куда, как лучше.

Худой, как жердь.

Гордый, как орёл.

Грязный, как свинья.

Лысый, как коленка.

Чёрный, как уголь.

Седой, как…

Вот тут–то народ–языкотворец долго не мог подобрать удачного сопоставления.

Неодушевлённые предметы хороши, но звучат слишком вычурно.

«Седой, как пенный гребень волны». Или. «Седой, как дождевая туча».

(Мы же не индейцы, что бы так говорить!)

Всё же седое и одушевлённое получается, наоборот смешным.

«Седой, как лабораторная крыса». Или «Седой, как зайчик зимой».

К седовласому человеку хотелось бы найти более краткое и ёмкое сравнение.

Отлично бы подошли: «выпь», «бобр», «вепрь» или «зубр». Увы, с сединой они никак не связаны.

Думаю, что загадочная птица «Лунь» была найдена от безысходности. Если верить преданиям, то была она белого цвета зимой и летом. Звучит, опять же, отменно. ЛУНЬ! С Луной ассоциируется.

Так и видится ночная согбенная птица, поросшая длинным седым волосом. Белёсые пряди спадают на глаза, и она откидывает их назад взмахом головы.

Увидеть бы её хоть раз!

СЕМИ ПЯДЕЙ ВО ЛБУ

В пяди около 18 сантиметров.

В семи пядях, соответственно, 126 сантиметров.

Человек, у которого длина (или ширина, всё равно) лба составляет 126 сантиметров, обычно живёт на тропическом острове, имеет один глаз и охотится на мореходов. Причём, неудачно.

На Руси подобные создания тоже встречаются, хотя и закопанные по шею в землю. Помните, у Пушкина?

«Молчи, пустая голова!

Слыхал я истину, бывало:

Хоть лоб широк, да мозгу мало!..».

Отчего же об учёном, мудром человеке говорят, что он «семи пядей во лбу»?

Ответ прост. Кто умён и грамотен, а, главное, близок простому человеку? Конечно же, дьяк! А будущим дьячкам, поступившим в духовную семинарию, за четыре года обучения предстояло изучить множество дисциплин. От букваря и славянской грамматики, до математики и латинского языка. Сложенные в стопку учебники, как раз и составляли искомые 126 сантиметров. Или «семь пядей», которые и вкладывались в голову (лоб).

СЖЕЧЬ МОСТЫ

Покидая ночью очередной сонный городок, раскинувшийся вдоль реки, остановите машину в конце моста. Выйдите в тёплую летнюю ночь и присядьте на берегу. Пахнет осокой, ивняком и гниющей корой. Скоро рассвет, всё живое, кажется, спит. Изредка, в опорах моста, плеснёт волна. Сонно вскрикнет в камышах невидимая птица. И снова тишина.

Однако, пора в путь. Подойдите к машине и достаньте из багажника канистру с бензином. Осторожно, скупыми движениями, полейте настил и перила моста. Отбросьте пустую канистру. Выньте спичку из коробки и зажгите её. Бережно, прикройте огонёк в ладонях и дайте ему разгореться. Представьте, как вы роняете спичку, как бежит голубой ручеёк пламени, как набирает силу и взмывает вверх огненным облаком… Шагните к перилам и уроните спичку вниз, в тёмную воду.

Воздух, руки, одежда – всё пахнет бензином. Садитесь в машину. Откройте окна, включите дальний свет и вперёд…

СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ

Отслужил Солдат, вернулся в родное село. Пришёл, а отчий дом сгорел, родители померли, жена куда–то сгинула. Посидел он на пепелище, погоревал, да и решил повеситься. Взял верёвку и пошёл в лес, подходящее дерево искать. Идёт–бредёт, осматривается. Далеко забрался. Вдруг, видит, сидят на полянке два мужичка. Заметили Солдата, вскочили и боком–боком убегать от него.

– Не бойтесь меня, люди добрые, – кричит им Солдат. – Не разбойник я, и не лиходей.

Глядь, возвращаются мужички, да уж больно чудно идут. Боками друг к другу прижимаются. А, как подошли поближе, так Солдат и оторопел. Отродясь не видывал, чтобы из одного туловища два человека росло. Обмирает он от страха, но виду не подаёт.

– Как вас звать–величать, – спрашивает. – Что в лесу поделываете.

– Зовут нас Степан и Гаврила, – отвечают те. – А в чаще мы от глаз людских прячемся, да горя мыкаем. Сам видишь, какими уродились.

– Понимаю, – покивал головой Солдат. – Нелегко, поди.

– Прослышали мы, – продолжают хором Степан с Гаврилой, – что есть в дальних краях страна Сиам, там таких как мы полным–полно. Не знаешь, где такая? Дорогу–то спросить не у кого. Народ, нас увидев, или бежит, или прочь гонит.

– Что ж, – думает Солдат, – повеситься я всегда успею, а тут, глядишь, перед смертью доброе дело сделаю.

– Отведу я вас, – говорит страдальцам. – И дорогу разведаю, и в обиду не дам.

Год, другой они скитались, но выполнил Солдат своё обещание. Привёл Степана с Гаврилой в страну Сиам. А там, на кого не глянешь, один с другим сросся. И мужики, и бабы. Приняли сиамцы братьев, как родных, да и Солдата нашего не забыли. Насыпали ему полный ранец золотых монет.

– Увидишь, – просят, – ещё таких, как мы, веди сюда.

Так и принялся Солдат по миру странствовать. Как встретит сросшихся, прямиком в Сиам отведёт. Много добра людям принёс. Спасибо ему.

С ИГОЛОЧКИ

Удручающее впечатление производил на заморских гостей двор царя Алексея Михайловича Романова. Один боярин, несмотря на летнюю духоту, шествовал по кремлёвским покоям в куньей шубе и собольей шапке. Другой, щеголял в венгерском кафтане. Третий, облачившись в дедовы доспехи, уныло позвякивал ими в углу. Четвёртый – в шёлковом китайском халате. Пятый – в парче, шестой – в кумаче. А, кто–то, мог заявиться прямо с охоты, весь пыльный, в несвежей рубахе.

Не Кремль, а постоялый двор! Пахнет потом, немытым телом, восточными духами, дёгтем и водкой.

Но, кроток духом Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим. Через несколько десятков лет, сын его, Пётр Алексеевич, трость бы изломал о спины не по этикету одетых придворных. Нынешний же царь, чтобы, хоть немного пристыдить своё окружение, повелел «непрестанно находиться близ трона» двум юношам, одетым дорого, чисто и благолепно, «дабы собой пример другим являти». Должность сия оплачивалась скудно, однако считалась почётной, ибо претендовать на неё могли лишь отпрыски знатных родов.

Так среди придворных кравчих, постельничих, окольничих появился новый чин – ИГОЛЬНИЧИЙ, что означало, «одетый с иголочки».

СКАТЕРТЬЮ ДОРОГА

Раньше жизнь была благостной и чинной. Соберётся человек в дорогу. Ему котомочку соберут. А там рубаха свежая, лапоточки новые. В тряпице яички вкрутую сваренные, хлеба каравай, луковица и туесок с солью. До околицы проводят. Поклонятся поясно.

– Скатертью дорога, – молвят.

– Счастливо оставаться, – ответит тот. И пойдёт себе.

Сейчас же фраза «Скатертью дорога» отчего–то наполнилась ядом и сарказмом.

– Скатертью дорожка, – язвят.

Даже не «дорога», а «дорожка»! Что бы пообиднее было. Мол, катись отсюда колбаской. Жалеть никто не будет. И никаких яичек–караваев не дождётесь.

– Бог подаст, – скажут.

Хотя и не всегда…

С КРАСНОЙ СТРОКИ

Это правдивая история. Жила–была в Москве маленькая Девочка. Однажды в школе учительница поставила ей «единицу» по литературе. Когда Девочка пришла домой, то не стала ничего не говорить маме и папе. Она решила исправить в дневнике «единицу» на «четвёрку». Начала искать красные чернила и не нашла. Тогда Девочка подошла к кровати, где спал её младший брат. И уколола его в палец иголкой. Набрала в ручку крови, и исправила отметку. Мама с папой ничего не заметили.

Наутро Девочка пошла в школу. Села за парту, достала ручку и начала писать. А чернила в ручке красные! Тогда она попросила ручку у подруги. И там тоже оказались красные чернила. Девочка испугалась и побежала домой. А дома все лежат мёртвые. Мама, папа и брат. Заплакала она и пошла на улицу. Во дворе Девочка встретила старушку и всё ей рассказала.

– Иди в церковь, – сказала старушка.

Девочка зашла в церковь, помолилась и родители её ожили. Только брат остался мёртвым.

Девочка во всём созналась папе и маме и пообещала больше никогда не исправлять оценки.

СОЛОМОНОВО РЕШЕНИЕ

Однажды на суд царя Соломона пришёл старец.

– Ответь, о мудрейший из мудрых, – громким, надтреснутым голосом возопил он. – Если Бог всемогущ, то может ли он сотворить камень такой величины, что сам не в силах будет его поднять?

(В те времена этот парадокс звучал достаточно свежо!)

Соломон устало поморщился.

– Ты пришёл издалека, старик?

– Сорок дней был в пути, – с достоинством ответил тот.

– И тебя, прожившего долгую и трудную жизнь, сейчас, действительно интересует именно это?

– Великий царь, – глаза старика хитро блеснули, – никто из живущих не смог мне ответить на этот вопрос.

– Что ж, – вздохнул Соломон, – вынужден тебя огорчить. Я тоже не знаю.

Старец, что бы не выдать своего восторга, низко склонил голову.

– Однако, – продолжал царь, – догадываюсь, кто сможет удовлетворить твоё любопытство.

– Кто же это? – удивлённо спросил старик.

– Сам Бог, – развёл руками Соломон. – И я постараюсь, что бы ты, не медля ни секунды, отправился к нему. Эй, стража! Отрубите ему голову.

Мудрым человеком был царь Соломон. А истинный мудрец не бывает жесток. Так что старца помиловали и отпустили восвояси. Славить ум, щедрость и доброту правителя.

С ОТКРЫТЫМ ЗАБРАЛОМ

За всю историю человечества, не существовало ни одного неуязвимого бойца. Каждый нёс в себе какой–то изъян. У Ахилла это была пята. У Зигфрида – место между лопатками. У богатыря Оорал – Кутуха – темя. Рыцари же средневековья, полностью закованные в броню, хочешь, не хочешь, а вынуждены были оставлять на шлеме изрядную прорезь для обзора.

Нелегко, конечно, попасть стрелой в глаз скачущему на коне верзиле. Однако, каково искушение! И даже самый распоследний лучник, никогда не пропустит подобную цель.

– Так нечестно, – обижались Рыцари. – Стоит появиться на поле боя, как все стрелы летят именно нам в лицо.

В летописях походов Карла великого есть упоминание о неком Гарольде Трёхпалом, который рисовал себе на шлеме десяток фальшивых глаз. Однако добился только того, что сарацины немедленно выделяли его из всего войска и уже в начале битвы славный рыцарь напоминал дикобраза…

Латных дел мастера разводили руками и всё уменьшали на шлемах щели для обзора. Дошло до того, что некоторые Рыцари были вынуждены сажать в седло, позади себя, карлика, который выкрикивал: «Справа! Пригнись! Вперёд!». Ценились подобные слуги на вес золота, однако служили недолго.

Конец рыцарским мучениям положило изобретение арбалета, легко пробивавшего стальные пластины и щиты. Рыцари уязвлялись: в грудь, в бок, в спину, в ноги и руки. Латы становились бесполезными и теперь герои скакали на врага открыв забрала, а то и вовсе распахнув на груди доспехи.

СПУСТЯ РУКАВА

Бытует достаточно нелепое убеждение, что крестьяне в древнерусских деревнях сами изготавливали себе одежду. Ткали, кроили, шили, строчили.

Согласитесь, что это полная бессмыслица! Ведь, для того, что бы получить ткань, надо было посеять лён. Затем – сжать, околотить, высушить, оттрепать и вычесать. Из получившейся кудели накрутить ниток и на ткацком станке наткать полотна. И, только после этого приступить к раскройке и обмётке. А когда пахать, сеять, жать, молотить, молоть, печь хлеб? Возделывать огород, рубить дрова, пасти скот и чинить крышу?

Конечно, во время посевной, несложно выкроить час–другой и наплести лаптей. Долгими зимними вечерами навалять войлока для валенок или связать носки. Охотник, отрубив у убитого медведя, лапы и голову, может обзавестись тёплым комбинезоном. Но, поткать–пошить на досуге никак не получится!

Шили одежду для земледельцев в городах. И, раз в год, пересчитав людишек, помещик привозил с ярмарки полный воз рубах, портов и сарафанов. Как вы понимаете, над размерами в те времена никто голову не ломал, и шилось всё из расчёта на человека среднего роста. Затем, заботливый барин обходил ряды крепостных, одетых в «новое» и собственноручно укорачивал штанины, рукава и подолы.

У помещиков же, забросивших хозяйство, народ так и ходил, путаясь в длинных портах и поминутно засучивая мешающие рукава.

СТАРАЯ ГВАРДИЯ

Старая Гвардия безудержна в атаке и надёжна в обороне. Однако, да простят меня ветераны, совершенно невыносима на привале.

– Место для ночёвки командир обязательно выбирает неудачное. А, вот на том пригорочке (в леске, в низинке, на бережку, в пещерке), было бы ни в пример лучше.

– Из–за сырости (сухости, ветрености, холода) у ветеранов немедленно начинают болеть старые раны. Поэтому в обустройстве лагеря участия они не принимают.

– Пока «просто гвардия» ставит палатки, старики успевают занять под личное пространство столько места, что хватило бы на пятерых. Раскладывают на траве портянки, мундиры, исподнее «для просушки» и сапоги «для проветривания». Разжигают собственные костры.

– Принесённый обед их никогда не радует. Лиходей–повар, разумеется, не доварил, недосолил и прикарманил часть пайка.

– В чарку с водкой ветеран сначала опускает палец, облизывает его и непременно сообщает: «Слаба!».

– Укладываясь спать, ветеран непременно посетует на паршивое сукно шинели, паршивых комаров, паршивого командира, паршивую местность. И только после этого уснёт.

Зато они безудержны в атаке и надёжны в обороне…

СТОЛБОВАЯ ДОРОГА

Появление в начале XVI века «столбовых дорог» в Москве было обусловлено вовсе не борьбой со снегами, как писал Марко Фоскарино в своём «RELAZIONE DELL' IMPERIO O DUCATO DI MOSCOVIA». Скорее всего, над незадачливым путешественником просто подшутили.

В действительности же, идея обезопасить от нападений разбойников въезжающих, либо выезжающих из столицы, огородив дорогу забором из столбов, была довольно удачной. Шайкам лихих атаманов, промышляющим под городскими стенами, вовсе не хотелось удаляться от трактов, по которым двигались набитые добром повозки. Выезжает купчина из ворот, а в ближайшем перелеске его уже ждут бородачи с кистенями и сабельками. Как миновать этот опасный участок пути? Не расставлять же вдоль него стрельцов. «Столбовая дорога», протяжённостью всего в несколько вёрст, решала эту проблему.

Принцип использования её был прост и, одновременно, гениален. Кучер, собирающийся покинуть Москву, не спеша въезжал в узкий коридор между столбами. Затем, потихоньку разгоняясь, развивал огромную скорость и мчался уже во весь дух. Разбойник, дерзнувший перелезть через ограду из столбов, был заранее обречён. Не убежать, не увернуться, не удержать несущихся навстречу коней! Пушечным ядром вылетали на простор тройки и шестёрки, унося пассажиров в свои уделы, поместья и земли.

Естественно, что «столбовые дороги» были платные и не каждому по карману. Для народа же попроще, строились «окольные» пути. (Огороженные кольями)

ТАЛАНТ ЗАРЫТЬ

На Руси хорошо было быть талантливым, только в том случае, если ты ни от кого не зависим. Точнее сказать, если талант принадлежал исключительно тебе самому.

Поймёт, к примеру, некий помещик, что у него дар к акварели. Выпишет книг из столицы, учителя из Италии и начнёт творить. Год пройдёт, второй, третий. Пейзажи с натюрмортами всё лучше становятся. Цветы, как живые. Облака плывут. Капли воды, мерцают. Действительно, талант! Дворянское собрание рукоплещет, уездная газета рассыпается в комплиментах, отец жены больше нос не воротит. И со всех сторон слышится, – Браво! Манифик! Шарман!

А крестьянин? Обнаружится, допустим, у бедняги талант к плетению лаптей. Возьмёт лыко, помнёт в руках, и замелькают ловкие пальцы. И, глядишь, стоят лапоточки – один к одному. Лёгкие, изящные, не сносимые.

Одни – для работы, покрепче.

Другие – для пляса, с каблуком, да бубенцами.

Третьи – для девок, бусинами и лентами украшены.

Плетёт умелец, песню напевает, светится от счастья. Тут–то его Управляющий и хвать за вихры.

– Что ж ты, сукин сын, свой дар от меня скрывал. Отныне, каждый день будешь по сто пар плести.

– Помилуй, кормилец, – взмолится лаптеплёт. – Мыслимое ли дело, столько сработать?

– Не исполнишь, на конюшне запорю, – посмеивается Управляющий.

Нет ему дела до души творца. До того, что товар у него штучный и бессонными ночами выстраданный.

И, куда податься? Кому жаловаться?

Одно крестьянину остаётся – день и ночь плести, да плести, проклиная злую судьбу и дар свой проклятый.

Потому, как только почует русский человек, что тянет его наличник покрасивее выпилить, или рубаху приталить, или двор подмести, так сразу к знахарю бежит. Шут его знает, может быть, это талант какой неведомый просыпается?

Колдун велит палец булавкой уколоть, кровью на тряпицу капнуть, тряпицу в землю закопать. Сам же, заклятие прочитает:

Талант–таланток

Убегай без порток.

В землю заройся.

Листвою укройся.

Вздохнёт крестьянин вольготно. Слава Богу, ничего не хочется, ничто душу не свербит. Живи себе, радуйся.

ТАНЦЕВАТЬ ОТ ПЕЧКИ

Хорошо с мороза вбежать в избу и сразу к печечке. Прижаться к ней спиной, затылком, ладонями. Стоять и чувствовать, как тепло под ватник заползает.

Вот, уже голове, рукам, спине похорошело. И только ноги в ледяных сапогах никак не отходят. Тогда, скоренько, через всю светлицу – на лавку. Телогреечку с себя – на пол. Сапог, один об другой, стащить. Портяночки скинуть и босые ноги на тёплый ватник.

А на столе плошечка щей парит…

Поел, закурил папироску. Прошлёпал босыми ногами опять к печи и, скок на лежаночку.

Лежишь, куришь. Пепел в пустую баночку потряхиваешь.

Зима…

ТИПУН ТЕБЕ НА ЯЗЫК

Законов, оставленных великим Чигисханом своему народу, было немного, но выполнялись они неукоснительно.

Не теряй оружие. Не прелюбодействуй. Не мочись в воду. Не колдуй. Не посягай на чужую добычу.

За неисполнение полагалась смерть.

Существовали провинности, за совершение которых кара была не столь суровой.

Украл барана, получи 200 ударов плетью. Напился четыре раза в течение месяца, посиди неделю, закопанным по шею в песок. Раздражаешь товарищей болтовнёй, носи весь поход «тийп» на языке.

Вот, на последнем, задержимся особо.

Представьте себе отряд кочевников, скачущих через степь. Солнце голову печёт, мошки жалят, попа от седла болит, лук по спине колотит. А сосед твой трещит без умолку. А о чём говорить–то? Книг он не читал. Новостей никаких не знает, да их и быть не может. Вот и пересказывает в тысячный раз, как он в детстве лишаём болел. Или, что однажды ему гора плова приснилась. День говорит, второй, третий.

Выхватить бы саблю, да рубануть его с плеча… Нельзя. Закон не велит.

«Тийп» («замок», монг.), или, как его называли на Руси, «типун» представлял собой тонкое кольцо размером с наручный браслет. Вставлялся он в язык говоруна, обрекая того на молчание и жидкую пищу.

В летописях можно найти упоминание о князе Всеславе Тверском, славящимся своим красноречием, который дважды ездил в Орду «добывать ярлык на княженье Московское».

И оба раза возвращавшимся оттуда с типуном на языке.

ТРУБКА МИРА

Что делает матрос во время шторма? Проклинает стихию; молится всем известным ему богам; привязывается к мачте; откачивает воду из трюма или мечется по палубе.

А, капитан? Капитан – постоянен, невозмутим и несокрушим. Стоит на мостике. Одна рука сжимает перила, другая – заложена за спину. Фуражка надвинута на глаза, шарф развевается, в зубах трубка.

Вот об этой самой трубке и рассказ…

Случилось так, что во время шторма, свирепый девятый вал свалил Капитана, стоящего на мостике, и унёс собой в пучину его трубку. Казалось бы, унёс и унёс – невелика потеря. Пришёл фрегат в порт, купил Капитан новую трубку, да и забыл об утрате.

Однако, не тут то было! В первый же рейс, как только засверкали молнии и вспенились первые валы, Капитан взобрался на мостик. Огляделся гордо и спокойно, фуражку потуже натянул. И, только трубку зубами прихватил, та возьми, да и хрустни! Выругался Капитан, да делать нечего. Так и пришлось ему с огрызком во рту со штормом сражаться.

В порту, команда все лавки обошла и отыскала Капитану самую крепкую трубку. Чубук костяной, а мундштук – красного африканского дерева, медными кольцами охвачен. Кури её, грызи, кусай, хоть гвозди забивай…

Увы, и эту Капитан перекусил.

А по береговым тавернам уже морячки посмеиваются. Мол, есть такой Капитан, что каждый рейс по десять трубок съедает. И кличку обидную придумали – Грызун.

Что делать?

Курить бросить, так, ещё пуще засмеют.

Заказать стальную трубку? Одна мука с ней.

Папиросы начать курить? Табак жевать?

Начал наш Капитан о нехорошем подумывать, да ром у себя в каюте пить. День фрегат в порту стоит, второй, третий.

Заволновались старые матросы. Жалко им Капитана. Спустились на берег, пошли по тавернам у портового люда совета искать. И нашли!

Оказалось, живёт неподалёку Бабка, что за серебряную монету верный совет даёт, а за две – любую порчу снимает.

Привели старые матросы к ней Капитана.

Пошептала Бабка, бросила на стол карты, задумалась. Затем налила Капитану плошку зелья, пей, мол. Выпил тот и уснул крепким сном. А Бабка, хвать из передника клещи и коренной зуб у Капитана и выдрала. Вскочил тот от боли, не поймёт, что с ним, а Бабка посмеивается.

– Сунь–ка теперь, родной, в рот трубочку.

Вставил Капитан мундштук в дырку, где раньше зуб был. Грызи теперь, кусай – целёхонька трубочка будет.

Расцеловал он старуху на радостях. Золотом одарил и на фрегат с собой взял. Целый день катал бабку по заливу. Палили из пушек, кормили чаек, ловили рыбу, угощались горячим грогом.