Текст книги "Иллюзия любви. Сломанные крылья"
Автор книги: Ольга Дрёмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
– Ты был счастлив? – Семён справился с фольгой и принялся аккуратно откручивать железную проволоку, фиксирующую пробку.
– Счастлив? – Тополь задумался. – Я не знаю. Мой второй брак длился чуть больше года, а с Катей я прожил почти четырнадцать…
– Пап, она была хорошей?
– Кто?
– Твоя последняя жена?
– Катя? – Тополь пожал плечами. – Пожалуй, да.
– Что значит «пожалуй»? – словно не замечая неловкости, которую невольно испытывал отец, Семён продолжал свои расспросы, не переставая возиться с упрямой пробкой и не поднимая глаз на родителя.
– Она была замечательной женщиной, милой и доброй, и мне не в чем её упрекнуть.
– Упрекнуть в чём?
– В том, что наш брак распался, – от настойчивых расспросов сына, граничащих с бесцеремонностью, Леонид испытывал дискомфорт, но, не зная, каким образом лучше всего выйти из сложившейся ситуации, продолжал отвечать.
– Почему ты ушёл из первой семьи?
– Почему? – Леонид шумно выдохнул. – Это сложно объяснить, сынок.
– А ты всё же попробуй.
– Хорошо, – послушно согласился Тополь. – Когда я ушёл из вашей… из нашей семьи, – поправился он, – мне казалось, что я могу начать жизнь заново, с нуля, понимаешь? – он бросил осторожный взгляд на сына, стараясь понять, какое впечатление производят его слова, но Семён по-прежнему не смотрел в его сторону, и, немного помолчав, Леонид заговорил снова: – Наверное, тебе покажутся странными мои слова, но тогда мне было всего тридцать, и мне казалось, что начать что-то заново можно легко и непринуждённо, просто стерев с листа предыдущую запись.
– Какой нежный возраст – тридцать! – не выдержала Надежда. – В то время, когда ты стирал свои записульки неудачного прошлого, мне было двадцать четыре.
– Я знаю, тебе пришлось очень сложно…
– Да что ты знаешь?! – с сердцем полоснула Надежда. – Что ты можешь знать? Меняя одну женщину на другую, ты не мог чувствовать того, что пришлось пережить мне, оставшись с маленьким ребёнком на руках в полном одиночестве!
– Я… но ты же сама… – лицо Тополя окаменело. – Прости меня, Надя.
Надежда хотела ответить что-то резкое, но Семён не стал дожидаться, пока разгорится полемика, и снова перехватил инициативу разговора в свои руки:
– А какой была твоя вторая жена?
– Лиза была славным и милым человеком, – неуверенно начал отец, – добрым и заботливым. Она искренне любила меня и надеялась, что я также искренне смогу полюбить её. Но этого не произошло. Чем дальше уходил тот день, когда мы расстались с твоей мамой, тем острее я понимал, что совершил непоправимую ошибку.
– Отчего же ты не захотел её исправить?
– Признаться самому себе в том, что оказался неправ, что свалял дурака, было сложно, но возможно. Но тогда во мне говорил не разум, не рассудок, понимаешь, а ущемлённое самолюбие человека, которому указали на порог. Если бы ты знал, как я разрывался тогда между желанием быть с любимой женщиной и сохранить своё лицо… – Тополь переплёл пальцы рук и громко выдохнул. – Это стало каким-то сумасшествием, сладкой болью и наказанием одновременно. Ворочаясь с боку на бок под душным одеялом, я целыми ночами не мог уснуть и мечтал о том, как вернусь обратно. Но наступал день, и дурацкая гордыня заставляла меня бежать по замкнутому кругу.
– Зачем же ты женился, если только о том и думал, как бы поскорее вернуться к нам? – Семён наконец-то справился с пробкой и начал медленно разливать шампанское по фужерам.
– Мне было очень больно, и, наверное, неосознанно я хотел сделать больно твоей маме, – слова давались Тополю-старшему с трудом.
– Твой второй брак стал элементарной местью? – Семён все же посмотрел украдкой на отца, и на его губах появилась странная улыбка.
– Местью? Нет. Хотя… – Леонид пожал плечами. – Первое время мне казалось, что новый брак сможет излечить меня от старой раны…
– Подумать только, какая высокая патетика! – неожиданно вклинилась в разговор Надежда. – И что ты полощешь мозги ребёнку? Рана, боль, осознание… Какая боль? Какое осознание? Всё намного проще и банальнее: кто-то должен был стирать твои носки и гладить брюки, только и всего. Просидев месяц на яичнице и пельменях, ты сообразил, что домашнее хозяйство не для тебя, и нашёл новую дурочку, помоложе и понаивнее.
– Лизе было двадцать семь, – тихо произнёс Тополь.
– Дурой можно остаться и в пятьдесят, – отрезала Надежда.
– Почему ты от неё ушёл? – спросил Семён.
– Она меня тоже выгнала, – горько улыбнулся Леонид.
– За что?
– Да как-то… – он смущённо развёл руками. – Я даже не смогу объяснить, почему так вышло. Сначала происходили какие-то глупые несостыковки, мелочи, на которые ни я, ни она не обращали внимания, а потом всё перепуталось настолько, что разобраться во всём этом ни у одного из нас недостало сил. В один прекрасный день она предложила мне собрать вещи и уйти.
– И ты ушёл?
– И я ушёл, – согласно кивнул Тополь.
– Вот просто так, взял и ушёл?
– Да. Собрал вещи и ушёл.
– Сколько было твоей дочке?
– Алине? Чуть больше месяца.
– Сильно же ты допёк свою бедную Лизу, чтобы она решилась тебя турнуть, оставаясь с грудным ребёнком на руках, – едко заметила Надежда. – Хотя я могу её понять. Лучше быть одной, чем с таким довеском, как ты.
– А третья, Катя, она что, тоже тебя прогнала? – Семён с любопытством посмотрел на отца.
– Нет, от Кати я ушёл сам.
– Что так? Не стал дожидаться, когда дадут коленом под зад? – не удержалась Надежда.
– Нет. – Леонид снова вздохнул. – Дело не в том, кто кого выставил за дверь, а в том, что я нашёл силы признаться самому себе, что совершил очередную ошибку.
– Как у тебя всё просто получается, как в школьном диктанте, просто не жизнь, а какая-то работа над ошибками, – с презрением произнесла Надежда. – Одна ошибка, вторая, третья. И сколько ошибок у тебя прыгает по лавкам, просит кушать и знает о существовании папы только по фотографиям?
– Не надо так, Надя… – на лице Тополя появилась болезненная гримаса. – Сильнее, чем я, меня никто уже не осудит. Из-за своей глупой гордыни я вычеркнул из жизни целых пятнадцать лет, и мне уже никто их не вернёт. Если бы я тогда смог перешагнуть через себя… – Леонид замолчал.
– Ну ты и енот-полоскун! – неожиданно взорвалась Надежда. – Что в тридцать, что в сорок пять – ничего не меняется, одни красивые слова. Какие же мы, бабы, дуры! Женясь, мужики мечтают только о том, чтобы всё оставалось так, как есть, навсегда. А мы чего-то ждём, на что-то надеемся. Вот пройдёт время, и всё станет по-другому. Чушь! Бред сивой кобылы! Ничего лучше не становится, день ото дня становится только хуже, а мы всё терпим, и терпим, и тянем свою лямку, как ломовые лошади, до конца. Молодец твоя Катя. Поставила на ноги ребёнка, выжала тебя, как морковку, а потом отправила на все четыре стороны. Из нас троих она оказалась самой умной. И когда она тебя выкинула за дверь? Неделю назад? Две? – Губы Надежды презрительно искривились.
– Это имеет какое-то значение? – попытался уйти от ответа Тополь.
– Самое прямое! Если я правильно поняла, ты опух от воздержания и диеты и принялся за новые поиски домработницы.
– Как ты можешь? – лицо Тополя вспыхнуло.
– Это ты мне?! – Надежда хищно прищурилась. Она хотела добавить что-то ещё, но её неожиданно перебил Семён.
– А можно я скажу тост?
– Конечно, сынок, – торопливо ответил Леонид и с благодарностью взглянул на сына.
– Ну что ж, Леонид Семёнович Тополь, – Семён поднял фужер и впервые за всё это время посмотрел отцу прямо в глаза. – Вот мы с тобой и познакомились. Не знаю, хорошо это или плохо, но когда-нибудь, раньше или позже, это должно было произойти. За последние пятнадцать минут я узнал о тебе больше, чем за предыдущие пятнадцать лет, и хочу сказать тебе вот что… – собираясь с мыслями, Семён сделал паузу. – Ты страшный человек, отец. – От слов сына Леонид вздрогнул, как от удара плетью. – Калеча одну жизнь за другой, все эти годы ты шёл по головам любивших тебя женщин, разбивая их судьбы и считая это в порядке вещей. Прислушиваясь к своим желаниям, ты искал, где тебе будет лучше, и ни боль, ни отчаяние, ни слёзы этих людей тебя абсолютно не трогали.
– Это неправда, – с болью прошептал Тополь.
– Правда. И ты об этом знаешь даже лучше, чем я, – спокойно возразил Семён. – Пятнадцать лет назад ты отделался от нас с мамой как от балласта, и теперь ты пришёл к нам, чтобы хоть как-то устроить свою жизнь.
– Неужели за ошибку, совершённую полтора десятилетия назад, мне не будет прощения никогда? – губы Тополя жалко дрогнули. – За то, что я сделал, поверь мне, сынок, я расплатился уже сполна. Я не знаю, поймёшь ли ты меня, но тогда мной руководило какое-то странное чувство. Конечно, это глупо, но мне тогда казалось, что у меня за спиной вдруг выросли крылья. Я думал, что смогу начать всё с нуля, с чистого листа, а получилось, что начал я с минуса, а вместо крыльев у меня за спиной снова оказалась неподъёмная ноша, только ещё тяжелее, чем прежняя. Несмотря на свои тридцать, я был по-детски наивным, я считал, что теперь жизнь расстелется передо мной красной ковровой дорожкой и станет одним большим праздником. Но вышло иначе. – Он криво усмехнулся. – Первые два месяца я жил как король, с меня сдували пылинки и смотрели в рот, прислушиваясь к каждому моему слову. А потом начинали закручивать гайки, да так, что кости захрустели. И вот тогда я впервые понял, что лучше, чем в родном доме, где тебя ждут и любят таким, какой ты есть, нигде не может быть. Я понял, что потерял родных и любимых людей, не приобретя взамен абсолютно ничего…
– Давай не будем играть красивыми словами. Где была твоя любовь, когда ты, словно грушу, отращивал свою драгоценную гордыню? Что делала твоя любовь, когда мать горбатилась на трёх работах, чтобы нам не остаться без куска хлеба?
– Я этого не знал…
– А что бы изменилось, если бы ты вдруг узнал? Только не нужно уверять, что ты бы всё бросил и примчался к нам на помощь. Я всё знаю. Знаю о том, каким способом ты заставил мать подписать отказ от алиментов, как ты смеялся ей в лицо и от щедрости душевной не жалел для родного сына копеечной монеты! – Неожиданно Семён резко дёрнул воротник рубашки, и верхняя пуговица, отскочив, покатилась по полу. – Смотри! Неужели не узнаёшь?!
Подцепив пальцем тонкую серебряную цепочку, висевшую на шее, Семён достал из-за пазухи небольшой медальончик, наклонился через стол и поднёс начищенную копейку с просверленной дырочкой к глазам отца.
– Много лет мне хотелось высказать тебе в лицо всё, что я о тебе думаю, и вот наконец-то этот день настал. Давай же выпьем, папочка, за то, что наши с тобой дорожки разошлись, и за то, что Бог избавил нас с мамой от такого подлеца и негодяя, как ты. Давай выпьем за то, чтобы ни через пятнадцать лет, ни через тридцать твоей ноги больше в этом доме не было! Будь здоров, Леонид Семёнович! – в напряженной тишине Семён поднял фужер, не чокаясь, почти залпом выпил его содержимое и поднялся из-за стола. – А теперь уходи и никогда сюда не возвращайся.
Губы Леонида задрожали, и он через силу выдавил:
– Вы думаете, я без вас пропаду? Если так, то напрасно. Надеюсь, вы не восприняли всерьёз весь тот бред, что я нёс?
– Нет, конечно, – Надежда посмотрела Леониду в глаза долгим взглядом. – Мы же знаем, что ты у нас птица высокого полёта. У тебя своя дорога – у нас своя. Лети, ищи, где тебе будет лучше. А мы с Семёном тебе желаем, чтобы ты сполна получил всё то, за что боролся.
* * *
– Ты думаешь, я без них пропаду? – Леонид усмехнулся и скривил рот. – Да я без них проживу ещё лучше, чем с ними. Подумаешь, свет, что ли, клином на них сошёлся? Понимаешь, я к ним со всей душой, а они мне в эту самую душу и плюнули. Если бы ты только видел, как этот щенок шелудивый на пару со своей мамочкой надо мной изгалялся! – дыхнув в сторону, он поморщился и, запрокинув голову, влил в себя обжигающее содержимое рюмки. – Ой-йй… – Тополь втянул носом чуть кисловатый запах ржаной горбушки. – И зачем я к ним попёрся, ты не знаешь?
– Трудно сказать, – Александр тряхнул светлой чёлкой. – Может, любишь её до сих пор, а может, ещё почему.
– Я?! Люблю?! Да кого там любить-то?! – Тополь зло сверкнул глазами. – Эту бронемашину в юбке? Да в ней же не осталось ничего женского, она же, как танк, переедет и не заметит!
– Тогда зачем шёл? – осоловевшие глаза Александра изумлённо раскрылись, нижняя губа слегка оттопырилась, и в выражении его лица мгновенно проступило что-то телячье.
– Зачем? Думаешь, любовь-морковь? Да ни хрена! Старый стал, вот и попёрся. Уюта захотелось.
– Пс! Надоело самому стирать носки? – подмигнул Александр.
– Может, и так… – поставив локоть на стол, Тополь положил голову на руку и запустил пальцы в частые спиральки седых волос. – Она думает, на ней свет клином сошёлся? Как бы не так! Да она за все эти годы так и не смогла никого подцепить, а я всегда при деле, я и сейчас смогу начать всё заново, веришь?! Она думает, я никому не нужен! Ошибается, нужен, да ещё как нужен! Я сегодня ехал к тебе в троллейбусе, а рядом со мной сидела молоденькая девушка. Так знаешь, какими глазами она на меня смотрела?! – Тополь поднял голову, распрямил спину и расправил плечи. – Да под её взглядом я себя почувствовал чуть ли не Богом! Я всё смогу и сумею, потому что для такой, как она, я личность, понимаешь?
– Ты же вроде уже пробовал заново? – брови Александра скептически поползли вверх.
– Значит, не с теми пробовал, – отмахнулся Тополь. – Мне нужна чистая и наивная душа, способная понять меня и принять таким, какой я есть, понимаешь? Я больше не хочу ни под кого подстраиваться, не хочу делать то, что говорят мне другие. У меня одна жизнь, и я хочу прожить её так, чтобы потом не было обидно. Мне надоело всё время плясать под чью-то дудку, терпеть и ждать неизвестно чего. Я хочу быть свободным и счастливым. Скажи, разве я многого прошу? – Тополь выжидающе затих и поднял глаза на друга.
Александр задумчиво смотрел на дно пустой рюмки и молчал. Черемисин был всего на год старше Тополя. Небольшого роста, очень тучный и краснолицый, он не был скор ни на слова, ни на решения. Ещё с институтских лет их звали не разлей вода, несмотря на то что в их характерах и привычках не наблюдалось абсолютно ничего общего.
Юркий и подвижный, как ртуть, Тополь являлся полнейшей противоположностью своему медлительному и немногословному другу. Неторопливый, рассудительный, Александр предпочитал ничего не делать сгоряча и не ставить лишних точек там, где можно обойтись и без них. Зеленоглазый, светловолосый, с крупными чертами лица, он не был красавцем в общепринятом смысле слова, но во всём его облике было что-то надёжное, крепкое и постоянное, подкупавшее женские сердца ничуть не меньше, нежели простая внешняя красота.
– Что же ты молчишь, Шурик? – Тополь отодвинул от себя рюмку и с вызовом посмотрел на друга. – Ты что же, думаешь, как они? Ты думаешь, я не смогу создать нового дома, где мне было бы хорошо и светло и где меня бы ценили и уважали?
– Сможешь, – неторопливо кивнул тот. – Почему же нет? Только отчего ты решил, что в другом доме не потребуется выносить мусор?
– При чём тут мусор? – Тополь непонимающе посмотрел на Черемисина.
– А при том, что хорошо там, где нас с тобой нет.
– Я изливаю тебе душу, говорю тебе о высоких материях, об идеалах, о своих сокровенных мечтах, а ты мне толкуешь о каком-то мусоре! – с досадой бросил Леонид. – Неужели ты не понимаешь, что мне надоела проза жизни, что я устал от рутины и бесконечных «ты должен», «ты обязан»? Я устал метаться, как загнанное за флажки животное, и слышать в свой адрес только упрёки и критику. Устал быть мальчиком на побегушках и делать то, что нужно кому-то, а не мне. Мне обрыдло такое существование, мне хочется света и любви, тепла и понимания! – голос Тополя перескочил на высокую ноту и внезапно сорвался. – Я хочу быть хозяином… своей… жизни, – с расстановкой произнёс он.
– Тогда живи один, – Александр схватил бутылку своими мощными пальцами и наполнил рюмки.
– Но почему?
– Потому что любовь – это компромисс, за который нужно платить обеим сторонам.
– Что-то я не понял, о чём ты.
– Жаль…
– Уж ты объясни дураку, сделай милость, – в голосе Тополя прозвучала ирония.
– Ты знаешь, я говорить не мастер.
– И всё же?
– Тебе это очень нужно? Хорошо, – Черемисин неторопливо поставил бутылку на стол, отломил кусок чёрной горбушки и, словно собираясь совершить огромный труд, тяжело вздохнул. – Я женат на Нине уже двадцать один год, и это немало. В нашей жизни бывало всякое. И плохое, и хорошее. Иногда мне хотелось всё бросить и уйти к чёртовой матери, куда глаза глядят, но в последний момент я спрашивал себя, а хорошо ли я подумал? И понимал, что нет. Со стороны всегда кажется, что в чужой семье жизнь гораздо лучше, чем твоя собственная, но это не так.
– А вот мне так не кажется, – усомнился Тополь. – В другом доме…
– В другом доме другие проблемы. Они ничуть не меньше твоих, просто ты о них не знаешь. В другом доме точно так же плачут и болеют дети, точно так же ложится на шкафы пыль и набирается мусорное ведро. И от этого никуда не деться, потому что это жизнь. – Александр поднял глаза на Тополя. – Но в другой семье не будет Нины, которая знает все мои слабости и прощает мои недостатки. Где-то там, где без меня очень хорошо, будет какая-то другая женщина: Лена, Катя, Ира, но моей Нины уже не будет никогда, а значит, не станет половины моей жизни. Хорош я, плох ли, ругаемся мы или миримся, но я нужен ей всегда, и всегда, даже переступив через себя, Нина сумеет простить и понять. А вот поймёт ли меня та, другая, это ещё вопрос.
– Тебя послушать, так мужику нужно вообще не иметь своего «я», а только заглядывать в рот жене и беспрекословно исполнять её команды. А где мужская гордость? Где чувство самоуважения?
– Хороший ты мужик, Тополь, но глухой, и от этого все твои беды.
– Если тебя устраивает жизнь подкаблучника, то меня – нет! – мутно-синие глаза Тополя блеснули. – Меня не на помойке подобрали, я знаю себе цену. Если Надька не хочет иметь со мной дело, пускай катится к чёрту, я отыщу другую и найду в себе силы начать всё заново. Назло ей, назло всему миру я обязательно стану счастливым. Ты мне веришь?
– Разве бывает счастье назло? – брови Черемисина сошлись над переносицей.
– Счастье бывает разное, – уверенно проговорил Леонид.
– Ну, тебе виднее… – Видимо, усилия, приложенные к тому, чтобы произнести непривычно длинную речь, оказались настолько велики, что сил на дальнейшие споры у Черемисина просто не осталось.
– Давай выпьем за то, чтобы мне наконец повезло, – Тополь поднял свою рюмку.
– Почему бы и нет? – философски согласился Александр. – Будь!
* * *
– Настенька, миленькая, зачем он тебе нужен, он же старый? – Марина Дмитриевна села напротив дочери. – Я никак не могу поверить, что ты собралась замуж за Леонида Семёновича.
– Почему ты не хочешь меня услышать, мама? – Настя отложила пудреницу, и её лицо приняло упрямое выражение. – Уже много раз я просила тебя не вмешиваться в мою личную жизнь. Я полюбила мужчину, он сделал мне предложение, и я согласилась. Что в этом странного? Да, он старше меня, опытнее… и что из этого? Почему я должна ломать свою жизнь только из-за того, что мой избранник не вписывается в общепринятые стереотипы?
– Когда мужчина старше женщины, это неплохо, а даже хорошо, в определённых случаях. Но это «старше» должно иметь свои границы. Я могу понять разницу в пять, десять, ну, на крайний случай в пятнадцать лет, но в двадцать семь?.. – Марина Дмитриевна развела руками, и в её глазах появились недоумение и тревога. – И потом, быть холостяком в сорок пять – это как минимум странно. Скажи мне, дочка, Леонид Семёнович – вдовец?
– Зачем сразу вдовец? Вовсе нет, – Настя наивно хлопнула ресницами. – Все его жёны живы и здоровы, ничего с ними не случилось. Живут себе потихонечку, воспитывают детей.
– Что значит жёны? – Марина Дмитриевна откинулась на спинку стула, и на её лице появилось удивление. – Он что, был женат неоднократно?
– Конечно, – Настя с сочувствием посмотрела на мать. – Разве такой мужчина может быть обделён женским вниманием? У Лёнечки за плечами уже три брака. К сожалению, все три – неудачные, но это мы как-нибудь исправим.
– Настя, о чём ты говоришь?! – потрясённо прошептала мать. – Если он был уже трижды женат, это значит…
– Ничего это не значит! – с вызовом перебила дочь. – Почему из всего необходимо делать проблему? Да, он был уже трижды женат, и что из этого? У каждого своя судьба, только и всего.
– Но это о чём-то говорит! Послушай, дочка, три неудачных брака – это показатель того, что мужчина не может ужиться ни с кем, как ты этого не можешь понять?! Да, люди делают ошибки, никто от этого не застрахован, но чтобы ошибиться три раза подряд?
– А почему бы и нет? Разве не ты мне всегда говорила, что в жизни бывает всякое?
– Но не такое же!
– Да какое такое?! – недовольно повысила голос Настя. – Да, Лёня уже трижды женат, и что ему теперь удавиться и не жить?
– А от предыдущих браков у него остались дети?
– Если тебе это так интересно, да! – Настя вскинула подбородок и сжала губы, всем своим видом давая понять, что она намерена отстаивать свои позиции до конца.
– И сколько же им лет? – голос Марины Дмитриевны дрогнул.
– Зачем это тебе?
– И всё же?
– Если тебя это развлечёт, пожалуйста, – словно делая огромное одолжение, Настя закатила глаза и едва слышно цокнула языком. – Старший у него сын, мы ровесники, или что-то около того. Средней девочке года на два поменьше, а младшей – не то семь, не то восемь. Лёня что-то говорил об этом, но мне всё это до фонаря, поэтому я особо не парилась. Как их там зовут, сколько им лет, – моё какое дело? Да пусть там хоть целый детский сад, ко мне-то это какое имеет отношение?
– Как это какое? Ты собираешься жить с мужчиной, и тебя нисколько не интересует его прошлое?
– А зачем мне его прошлое? Что я с ним буду делать?
– Дочка, да ты послушай, что ты говоришь. Твой Лёня – многоженец со стажем…
– Ну, мам, ты даёшь! – возмутилась Настя. – Да будет тебе известно, многоженец – это когда мужчина женат на нескольких женщинах одновременно, а Лёня абсолютно свободен. Разница есть?
– Настя, послушай меня, он непорядочный человек – Марина Дмитриевна почувствовала, как от напряжения у неё начинают болеть глаза и затылок, и поняла, что поднимается давление. – Настя! Мужчина, с лёгким сердцем бросивший троих детей и тут же решивший жениться снова, не может быть порядочным по определению!
– Да откуда ты знаешь, с каким сердцем он их бросал? – разозлилась дочь. – И вот ездит мне по мозгам! Он такой-то да такой-то! Что ты о нём вообще знаешь? Только то, что тебе рассказала я!
– Настя, ты совершаешь огромную ошибку. Человеку, разрушившему три семьи, ничего не стоит сделать это в четвёртый раз.
– Мы ещё не поженились, а ты уже пытаешься нас развести! Чего ты добиваешься? Чтобы мы рассорились окончательно, и я перестала поддерживать с тобой отношения? Этого ты добиваешься? – глаза девушки стали злыми. – Я сообщаю тебе, что счастлива и собираюсь замуж, а вместо того чтобы за меня порадоваться, ты затеваешь какой-то нелепый разговор. Мне всё равно, сколько раз Лёнечка был женат и на ком. Его прошлое – только его дело, и меня оно касаться не должно. Я его люблю, а он любит меня, и мне этого достаточно. А всё остальное – чушь собачья, ясно?
– Нет, не ясно! – Марина Дмитриевна стукнула ладонью по столу. – Раскрой глаза, Настя, ты уже взрослая девочка, и задай себе один-единственный вопрос: по какой причине эти три женщины предпочли остаться в одиночестве, с маленькими детьми на руках, лишь бы не мыкаться с этим горе-мужчиной! Спроси себя, почему так вышло?
– Тебе что, доставляет удовольствие копаться во всей этой грязи?! – закричала Настя. – Если какая-то дура не смогла удержать интересного мужчину около себя, это её проблемы, а не мои!
– Они что, все были дурами?
– Значит, все!
– Значит, они все дуры, а ты одна – умная, так? – голос Марины Дмитриевны прозвучал неожиданно резко.
– Нет, умная у нас только ты! – вконец обозлилась Настя. – Ты думаешь, я не понимаю, зачем ты завела весь этот разговор? Напрасно надеешься!
– И зачем же?
– Пятнадцать лет назад мой дорогой папочка приказал долго жить и оставил тебя, такую славную и замечательную, одну, с маленьким ребёнком на руках и без копейки денег в кошельке!
– Не смей так об отце… – губы Марины Дмитриевны едва шевельнулись.
– Уж не знаю, почему ты не вышла замуж снова, не захотела или просто не смогла, – безжалостно продолжала Настя, – но твоя жизнь свелась исключительно к заботам обо мне. Стараясь зализать раны, ты прыгала и порхала вокруг меня и готова была вылезти из кожи, лишь бы заглушить одиночество. Что, не так?! – глаза Насти сузились. – Пятнадцать лет я была смыслом твоего существования, ширмой, за которой ты до сегодняшнего дня пряталась от реальной жизни. И вот в один день всё должно измениться, всё должно стать иным. И ты испугалась, – на лице Насти появилась жестокая улыбка. – Конечно, бродить одной среди четырёх стен, вслушиваться в тишину и ждать как манны небесной телефонного звонка хоть от кого-нибудь – занятие не из весёлых.
– Да что ты знаешь об одиночестве? Что ты можешь о нём знать? – боль в голове становилась невыносимой, и, чувствуя, как огненная струя заливает подкорку расплавленным свинцом, Марина Дмитриевна с трудом подняла на дочь воспалённые глаза. – Для тебя одиночество – пустой звук, слова, смысл которых ты не в силах понять, потому что не прошла даже через десятую часть той боли, которую называют одиночеством.
«Действительно, что эта девочка может знать о том, как звенящая тетива тишины обвивается вокруг твоей шеи и заставляет сжиматься сердце от страха и тоски? – тупой болью отозвалось в её голове. – Что она может знать о том, как, наваливаясь неподъёмной глыбой, безжалостное время придавливает тебя к земле, гнёт и ломает, увлекая за собой всё и всех, кроме тебя, оставшейся в той точке, где больнее и невыносимее всего?»
– Какая ты молодец, мама! Решила бить на жалость? Что ты от меня ожидаешь услышать? Дифирамбы? – холодный взгляд дочери царапнул мать по лицу. – Ты жила, как считала нужным, так что же ты теперь выдавливаешь из меня слезу? Ты не смогла устроить свою личную жизнь, хотя у тебя имелось целых пятнадцать лет. А теперь ты хочешь, чтобы одинокой осталась я?
– Настенька, кто говорит об одиночестве? Тебе всего восемнадцать, вокруг тебя достаточно порядочных и надёжных людей. Зачем вставать в очередь за болью и несчастьем? Ну почему именно он?!
– Потому что я его люблю.
– Это твоё окончательное решение?
– Да.
С оглушительным хрустом мир раскололся надвое, и Марина Дмитриевна отчётливо и ясно осознала, что голос сердца дочери гораздо громче вразумительных речей матери.
* * *
– Говорят, твой папочка снова женился, – Надежда вытерла тарелку, убрала её на полку и обернулась к сыну. – Представляешь, седина в бороду, а он на четвёртый заход пошёл.
– И кто эта фея? Не иначе как слепая искалеченная кляча преклонного возраста, полностью потерявшая надежду заарканить хоть кого-нибудь, – Семён подцепил ножом масло и принялся намазывать его на хлеб. – На такого, как мой папенька, могла клюнуть только слепая, глухая и полностью лишённая обоняния особа.
– Представь себе, нет, – хмыкнула Надежда. – Ей всего-навсего восемнадцать, от силы девятнадцать, худенькая, беленькая, и глазки как коляски, не то серые, не то голубые.
– Откуда такие сведения? – Семён размешал сахар и стал пить чай.
– Вчера этих двух голубков застукала наша Инуся. Она возвращалась с работы, стояла на троллейбусной остановке. Вдруг смотрит – Лёнька, а с ним какая-то молоденькая девица.
– А почему тёте Инне стукнуло в голову, что эта пигалица – его жена? Ты, мам, поменьше её слушай, она ещё та свистушка. Напридумывает, сама не знает чего, и выдаёт за чистую монету, а ты и рада уши развесить.
– Как ты говоришь с матерью? – беззлобно возмутилась Надежда.
– А что, разве я не прав? – нисколько не смутился Семён. – Сколько раз было: принесёт какую-нибудь сногсшибательную новость, а потом оказывается, что всё совсем не так.
– Да нет, на этот раз никакой ошибки.
– Это ещё почему? – взяв вилку, Семён выудил из пиалы длинный кусок засоленной матерью сёмги и уложил его поверх масла.
– Потому что Лёнька Инусе сам эту девочку представил как свою жену, – Надежда перебросила полотенце через плечо и уселась на табуретку рядом с сыном.
– Это как? – от удивления Семён на какой-то момент забыл о сёмге. – Он чего, совсем совесть потерял? Ещё бы додумался эту девку к нам домой привести. Тётя Инна нам с тобой как родная.
– Не знаю я, чего он там потерял, но Инка мне рассказала вот что. Стояла она вчера на остановке троллейбуса, как всегда, час пик, народу невпроворот, да ещё и дождь пошёл. Ты же знаешь Инку, она может таскать в сумочке всякую дрянь, а того, что действительно нужно, у неё никогда нет. Знаешь, если вытряхнуть содержимое Инкиной сумки на стол, можно обалдеть от того, какую кучу ненужной дряни носит с собой эта красотка: старые фотографии, письма чуть ли не всех своих хахалей, какие-то брелоки, сувениры… Ладно, что-то я увлеклась. В общем, самой нужной вещи, то есть зонта, у нашей Инуси с собой не оказалось. А тут как на грех дождь, ну, она и юркнула под козырёк остановки, чтобы не вымокнуть.
– И тут свершилось! – торжественно проговорил Семён.
– Да ну, тебе рассказывать… – махнула рукой Надежда и хотела встать с табуретки, чтобы закончить с посудой, но Семён вцепился в рукав её халата.
– Ма, не обижайся, это я так, пошутил. Сядь, расскажи, что произошло дальше, мне интересно.
– Ну что дальше? – Надежда снова опустилась на табуретку. – Стоит наша Инуся в самом уголке, народу напихалось немерено, и понимает она, что выбрала не самое хорошее место. По асфальту дождь лупит, и все ей на колготки льётся. Стала она пробираться в серединку, да не тут-то было: люди после рабочего дня нервные, орут, локтями толкаются. Хорошо, какой-то автобус подъехал, половина народа из-под козырька к дверям рванула, места побольше стало.
– Тут наша тётя Инна и передислоцировалась, – с набитым ртом проговорил Семён.
– Как бы не так! – возразила Надежда. – Только Инка намылилась отойти от края, как смотрит – посреди остановки стоит твой папаша и так нежно-нежно прижимает к себе какую-то молоденькую девицу.
– О! Даже так? – сверкнул глазами Семён.
– Даже так, – усмехнулась Надежда.
– И какая она из себя?
– Инуся говорит, худющая, светленькая, ростом чуть повыше папеньки, а может, ей так из-за каблуков показалось, глазищи, говорит, огромные, а на вид – тебе ровесница.
