Текст книги "Дом дневной, дом ночной"

Автор книги: Ольга Токарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

ЕГО ЖЕНА И ЕГО РЕБЕНОК

Женщина без имени – особой приметой которой стала прическа, состоящая сплошь из локонов, жена Франца Фроста, особой приметой которого была деревянная каска, защищающая от влияния планеты, – сметала остатки штукатурки с крыльца дома. Новый дом стоял у нее за спиной и помалкивал на солнышке. Он был молод, ему еще нечего было сказать. Возле пруда, за домом, гулял с малолетним сыном ее муж. Где-то далеко, на западе, начиналась война.

И вдруг со стороны солнца к женщине приблизился Некто. Она подняла голову и увидела, что это был ее сынишка. Одновременно до нее долетал детский голос из-за дома, и она замерла, застыла от страха.

«Где твой сын, а мой брат? Я хотел бы его увидеть», – воскликнуло дитя.

Она впустила его в дом, велела сесть за стол так, как всегда приказывала своему ребенку. И тот послушался.

«Я знаю, кто ты», – сказала она и пояском от халата привязала его за ногу к столу. Затем побежала к пруду и срывающимся голосом сообщила обо всем мужу. Они стояли и смотрели друг другу в глаза, смотрели, но не могли разглядеть, что у каждого происходит внутри, не видели ни своих мыслей, ни страха, вообще ничего. Могли только изучать друг друга взглядом и ждать, кто проронит первое слово. Пока они так стояли, их сынишка, который все слышал, хотя – как им казалось – немногое еще мог понять, нарушил молчание: «Где он, это правда, что он ждет меня в кухне, он и в самом деле похож на меня, можно мне пойти и на него посмотреть?»

И сын помчался под гору к дому, а родители за ним. Мальчик, привязанный к столу, был на месте, и они долго всматривались в оба лица обоих существ – одного из их плоти, их крови, знакомого, родного, и второго такого же, точь-в-точь, но чужого. Казалось бы, знакомого, но вместе с тем незнакомого, не своего, не родного, а далекого, страшного. И тогда тот ребенок, который стоял с ними рядом, подошел к тому, который был привязан к столу, и обнял его. Поцеловал в обе щеки так, как учили его целовать дядьев и теть. И тот поцеловал его в ответ. Они были словно братья-близнецы, в любой момент готовые поозорничать, шмыгнуть за дом, где растет малина и спелый крыжовник, удрать к ручью, чтоб побродить по ледяным камням, большие охотники поиграть в прятки, ведь листья лопуха всегда обеспечат им надежное укрытие.

Итак, у Фростов не было выбора – пришлось отвязать гостю ногу, мальчики дружно выскочили из дома, родители и не уследили, как они исчезли в высокой траве под яблоньками и сливами. Их звонкие голоса неслись откуда-то со стороны сада соседки, мастерицы по парикам.

«Ты понимаешь, чтоэто?» – спросил жену Франц.

Он не спросил «кто», сказал «что». В таких ситуациях, когда колотится сердце, когда дрожат руки, когда в голове появляется странная пустота и неизвестно, что делать, остаться или убежать, делать ли вид, что ничего не случилось, в таких ситуациях никогда не спрашивают «кто», а всегда только «что». Ибо «что» вместительней, чем «кто», содержит в себе больше различных возможностей. Так же и о Господе Боге не спрашивают кто, а только – что такое Бог.

Жена Франца вдруг разрыдалась и принялась вытирать слезы клетчатым платком, который всегда носила в кармане.

Их ребенок вернулся домой под вечер. С запутавшимися в волосах семенами трав. Он устал и заснул за столом во время ужина. Родители не расспрашивали его про другого, где он спит и чей теперь он.

Потом Франц ушел на ту войну, которую наслала недавно открытая новая планета.

Накануне рабочие закончили класть черепицу. А значит, его дом теперь стоял под крышей.

Ранним летом на лугах появились шампиньоны. В подвалах уже не было картошки, капуста сгнила, яблоки засохли, орехи съедены, поля едва зеленели первыми всходами так же, как и огороды. Созрел лишь ревень на компот и на пироги.

Поэтому жена Франца Фроста брала сынишку за руку, и они шли на луга, к опушке леса. Там они выколупывали из травы поразительно гладкие шляпки шампиньонов. А дома женщина жарила грибы, добавив немного масла, – мать с сыном ели их с кашей. Шампиньон – гриб, приятный на ощупь, он любит ласку человеческих рук. Растертая белая кожица пахнет анисом. Розовые или кофейного цвета пластины напоминают лепестки цветка. Шампиньон хочется потрогать и погладить прежде, чем порежешь его и бросишь на сковородку. Вдобавок шампиньон – один из немногих – гриб теплый. Он тянется к человеческому телу.

Мать с сыном собирали в лукошко белые, круглые, как шарики, грибы, а ребенок был настолько смышлен, что умел отличить шампиньоны от похожих на них белых дождевиков, дождевики-то шершавые, как коровий язык. Это ребенок Фростов знал. Не знал он, однако, что по кромке тенистых лужаек вырастает иногда шампиньонов двойник. Весенний мухомор, брат-альбинос красного сородича, одиночка, вросший толстой ногой в травяную опалубку, луговая булава смерти. Он источает сладкий запах, наблюдая за отарами шампиньонов издалека. Волк в овечьей шкуре.

Его мелко порезанное красивое тело тоже оказалось на дне кастрюли. Особые приметы исчезли под сметаной. Жена Франца Фроста накрыла на стол и подала кашу с грибами. Ребенок не хотел есть, и ей пришлось его кормить. Приговаривала: за папу, который на войне, за соседку, что шьет парики, за любимую собачку, за людей из деревни, за священника из Кенигсвальда, за маленьких котят, которые только что родились в овине, за весь мир, чтобы не сошел с ума. Ротик ребенка открывался неохотно.

Ночью у него началась рвота. Утром испуганная Фростова жена понесла сына на руках в деревню, оттуда господа из усадьбы отвезли ребенка на машине в больницу в Нойроде. Там промывали ему желудок, но это мало помогло. Мальчик умер на пятые сутки.

Телеграммы разыскивали Франца Фроста на военных фронтах, но не нашли.

ВЕСЕННИЙ МУХОМОР В СМЕТАНЕ

полкилограмма грибов

30 г масла

1 небольшая луковица

полстакана сметаны

2 столовые ложки муки

соль, перец, тмин

Мелко порезанные мухоморы посолить, посыпать перцем и тмином и тушить приблизительно 10 минут вместе с обжаренным на масле луком. Добавить муку, предварительно размешанную в сметане. Подавать с картофелем или кашей.

МАРТА, ЕЕ ВОЗМОЖНЫЕ СМЕРТИ

Из-за леса на небо над долиной выплыли тускло-белесые тучи, и сразу же полил дождь. Марта раскатывала тесто на потертой клеенке. Под ее скалкой шар теста превращался в лепешку. Марта стаканом вырезала из лепешки небольшие кружочки. Я смотрела на ее руки, на ее сосредоточенное лицо. В маленькой, низкой кухне стало сумеречно, дождь хлестал по листьям ревеня. Старый радиоприемник Марты бормотал так тихо, что не разберешь о чем. Как в ее тело войдет смерть? – подумала я.

Через глаза? Марта взглянет на что-нибудь темное, бесформенное, влажное, липкое и не сможет отвести глаз. Этот темный, размякший образ проникнет к ней в мозг, и мозг угаснет. Это и будет ее смерть.

Через уши? Марта начнет слышать посторонний, мертвый звук, он будет гудеть у нее в голове, низкий, вибрирующий, на одной ноте, безнадежно неизменный, полная противоположность музыке. Из-за него она не сможет спать, из-за него не сможет жить.

Или же через нос. Так, как и все прочие запахи. Когда она обнаружит, что ее тело уже не пахнет, кожа становится похожей на пергамент и лишь поглощает свет извне, как растения, но ничего не выделяет. Она будет с тревогой обнюхивать свои руки, подмышки, ступни, но они окажутся сухими и стерильными, ибо запах, как нечто самое быстротечное, исчезает первым.

Или же через рот. Смерть запихивает слова обратно в глотку и в мозг. Умирающим не хочется говорить, они слишком заняты. Да о чем им рассказывать, что передавать потомкам? Банальную чушь, прописные истины. Кем надо быть, чтобы в последний миг силиться передать свой завет роду людскому? Никакая мудрость в конце несоизмерима с молчанием там, по другую сторону, в начале.

Через рот смерть может войти и по-другому: Марта может съесть червивое яблоко, одно из тех темно-красных яблочек из ее старого сада, яблоко с белым зародышем смерти в сердцевине. Таким образом она впустит смерть внутрь, а поскольку материя яблока не очень сильно отличается от материи человеческого тела, смерть будет ее поедать изнутри. Останется от нее пустая хрупкая скорлупка, которая треснет и раскрошится как-нибудь во время очередной возни со сломанным замком калитки.

Я украдкой разглядывала Марту, а она между тем накладывала чайной ложкой варенье из лепестков роз на каждый кружочек и слепляла тесто пальцами, как вареники. Получались небольшие полумесяцы с неровными краями. Я принесла свою советскую чудо-печь, чтобы не разжигать духовку в ее неисправной плите. Вдруг сквозь оконное стекло прорвалось солнце, хотя дождь еще шел. Мы поставили противень с пирожками в печку и вышли во двор.

На нашей террасе стоял Р. и показывал рукой на небо. Над горами висела радуга. Она застыла, раскорячившись, прямо над нашей машиной, будто только что ею разродилась.

ЗАПАХ

Все плохое происходит зимой. Зимой Р. попал в аварию. На белом горном вираже его занесло, и он столкнулся с грузовиком. Ударился головой о руль, сломал нос. Длинный никелированный передок нашей машины спас ему жизнь. В таких случаях принято говорить: обошлось.

Однако ж не обошлось. С тех пор Р. стал ощущать странный запах, хотя нос у него сросся правильно, и уже не было заметно швов. Р. говорил, что этот запах появляется внезапно, накатывает волнами, с разной силой. Острее всего он его чувствовал в одном месте – на спуске к пруду. Там росла крапива, а в ней – ясень, и Р. обнюхивал листья крапивы и кору дерева, но ничего там не находил. Он подумывал даже, что, возможно, это от воды так тянет – ни хорошо, ни плохо, чем-то сладковатым и чуточку терпким. Но и вода была ни при чем. Как-то раз он обнаружил этот запах в рюмке коньяка. Потом в кофе и на свитере, который залежался в шкафу среди зимней одежды. В конце концов Р. осознал, что этот запах присущ не вещам, не предметы его источник, что у него, собственно говоря, нет источника, он лишь на миг пристает к вещам, единожды, да и то случайно, и поэтому так трудно дать ему название. Он ни на что не похож, сказал раз мне Р., а потом ему показалось, что совсем наоборот, что он присутствует и во всех других запахах, и сломанный нос, искромсанные обонятельные клетки стали к нему более восприимчивы, открыли его и навсегда запомнили. И именно это самое неприятное – не знать, как назвать то, что ощущаешь собственным носом, что заставляет тут же обратить внимание на момент, в котором пребываешь. Мучительно – не находить места некоему явлению в череде других явлений, не понимать его, не уметь объяснить. Так пахнут некоторые насекомые, оставляющие на ягодах свой след. Такой запах исходит от лезвия ножа, режущего помидор. Таков запах бензина, смешанного с душком заплесневелого сыра. Моих старых духов внутри немодной сумочки. Железных опилок, карандашного грифеля, нового компакт-диска, поверхности оконного стекла, просыпанного какао.

Поэтому мне доводилось замечать, как Р. частенько бросал то, чем занимался, и принюхивался. Его лицо становилось сосредоточенным. Он обнюхивал свои ладони, а то вдруг, прервав разговор, начинал нюхать оторванную пуговицу. Или же растирал в пальцах листочки полыни, и ему уже казалось, что вот, нашел! Но это всегда было не то.

Мы оба догадывались, что это запах смерти. Что Р. ощутил ее тогда, когда его машина врезалась в трейлер, в то невероятно короткое мгновение, когда все может случиться и ничто нельзя отвратить, в момент огромных возможностей, в долю секунды, которая чревата любыми последствиями, как грамм материи, который вот-вот породит атомный взрыв. Так тогда пахнет, и это и есть смерть.

Р. боялся, что теперь уже всегда будет ее чувствовать. Никогда не выедет беззаботно на заснеженный серпантин между Валбжихом и Едлиной, не побежит сломя голову через перекресток у Центрального вокзала, даже не станет есть без разбору мои блюда из грибов. Он это знал, а я знала, что он знает.

ВИДЕНИЕ КЮММЕРНИС, РАССКАЗАННОЕ ЕЮ В «HILARIA»

Ego dormio cum ego vigilat.[10]

Я лежала навзничь и перед сном произносила последние молитвы. И вдруг почувствовала, что возношусь вверх, как если бы стала невесома, а когда глянула вниз, увидела себя же, свое тело, лежащее по-прежнему навзничь, и шевелящиеся губы, словно тело не заметило, что меня уже в нем нет. И я тут же поняла, что могу перемещаться в пространстве. То, что мной двигало, была сама мысль: довольно было малейшего моего желания, чтобы я вознеслась еще выше и сверху увидела монастырь и его крытую деревянным гонтом крышу и каменное окаймление башни часовни. А в следующую минуту с еще большей высоты моему взору открылась вся земля, она была немного выпуклая и темная, погруженная во мрак, только откуда-то из-за пределов мироздания озаряли ее длинные лучи солнца и отбрасывали на ту темноту совсем уж смоляные тени. Эта усугубляющаяся темнота была мне неприятна и наполняла меня всю печалью, ибо я знала, что свет существует, но только сокрыт. Едва подумав о свете, я сразу же его увидела – вначале он был слабый, как нарцисс, легкий, как дымка, но раз увиденный неукротимо набирал силы, и я испугалась, что ослепну от него. И уразумела я, что, должно быть, это – небо и Бог, но меня удивило – ибо мой ум был трезв, – что я по-прежнему остаюсь одна и ниоткуда нет провожатых: хотя близ Господнего престола живут сонмы ангелов и всяческих лучезарных существ. И что-то коснулось меня, как ветер, ни теплый, ни жаркий, который овеял меня всю, словно я оказалась неподалеку от мощного вихря: эта сила отталкивала меня от света, и была между мной и светом невидимая, но ощутимая граница. И невзирая на то, что я хотела ее перейти, и меня тянуло к свету, как ничто никогда прежде, я была слаба, и мне не хватало сил. И тут в моей голове раздался голос, который равно мог быть моим голосом, как и кого-то иного, и тот голос изрек: «Это – время». И тогда я постигла всю правду о мире: это время не позволяет свету проникнуть к нам. Время нас отделяет от Господа Бога, и до тех пор, пока мы пребываем во времени, мы не вольны и отданы на произвол темноты. И только смерть нас освобождает из ее оков, но в этом случае нам уже нечего сказать о жизни. И вот тогда мною овладела печаль, хотя глаза мои видели все величие света. Я не жаждала ничего иного, как только умереть навсегда, и, наверное, я умерла, потому что вихрь времени внезапно сник, и я погрузилась в свет. И единственное, что можно сказать о том состоянии внутри света, это ничего не говорить, ибо вместе со мной исчезли все слова. Даже думать я уже не могла, ибо мыслей тоже не было. Я не могла также быть ни здесь, ни где бы то ни было еще, ибо не существовало «здесь» и «там», не существовало никакого движения. Это состояние не обладало никаким качеством: ни хорошим, ни плохим – и я не знаю, как долго это продолжалось, ведь не было ни секунд, ни тысячелетий.

Я бы так и осталась там навечно, ни живая, ни мертвая, если бы внезапно не затосковала по миру. И тут моим глазам открылся вид красочный, как живописное полотно. Я не могла оторвать от него взгляда.

Видимый отсюда мир был миром спящих людей. Был он заселен гуще, чем тот, который я знала, потому что там были также все те, о ком мы думали, что они умерли. Я поняла, что это Судный день, и ангелы уже начали сворачивать концы мира, как если бы они были краями огромного ковра. Из-под него, сверху и снизу, долетал гул великой битвы – бряцание оружия, топот коней, но я не видела, кто с кем сражается, поскольку взор мой был сосредоточен на распростертой подо мной земле. Некоторые люди уже пробуждались, протирали глаза и смотрели в небо. Их взгляд был рассеян, слаб – они не видели, на что смотрят. Еще я видела горы, которые дрожали как будто от страха, а их очертания расплывались в редеющем воздухе. А солнце стояло в зените и освещало просторы ярким и горячим светом. В степях начинали гореть травы, и вода бурлила в ручьях. Животные вышли из чащи лесов и, безразличные к своим естественным врагам, спускались в шумные долины. Так же и люди – тянулись по пыльным дорогам в какое-то условленное место. Они шли уверенно и бодро, никто не мешкал. Небо не было безмятежным и голубым, оно клокотало и клубилось. Под ним превращались в камень растения.

Тогда я всем своим сердцем поняла, что наблюдаю последние мгновения времени, что мне выпало увидеть его агонию.

И я уразумела, что Суд наш будет пробуждением, ибо всю свою жизнь мы пребывали во сне, лишь полагая, что живем. Но однажды мы уже жили по-настоящему и умерли, и теперь мы мертвы. И эта наша жизнь-сон, которую мы принимаем за истинную, для Господа не имеет никакого значения, поскольку ничто не происходило реально, за сны наши мы отвечать не будем, единственно за то мы несем ответственность, чего не помним, ибо нас усыпила смерть. Лишь то забытое существование было настоящим, там мы грешили или были благочестивы. Мы не ведаем, что сулит нам пробуждение – адский огонь или вечную жизнь в сиянии света.

Итак, я должна повторить еще раз – наш мир заселен спящими людьми, которые умерли и грезят, что живы. Именно поэтому в мире становится все больше народу, ибо он заполнен спящими мертвецами, число их растет, а живых, тех, что живут впервые, по-прежнему не так много. Во всей этой неразберихе никто из нас не знает и знать не может, тот ли он, кому только снится жизнь, или кто живет реально.

ПРАЗДНИК ТЕЛА ГОСПОДНЯ

Марта сказала, что не стоит принимать близко к сердцу то, что видишь. Сказала тогда, когда мы наблюдали в окно за крестным ходом по случаю праздника Тела Господня, – процессия шествовала по полям, где посеян лен. Впереди шел священник, за ним – две хоругви и группка поселян. Чуть ниже по ядовито-зеленому лугу бежала собака, точно поодаль сопровождала людей в этой неожиданной прогулке по полям.

Я не знаю, почему мне Марта это сказала: она собиралась уже уходить. Стояла, держась за ручку отворенной двери.

Вечером мне вспомнилась эта фраза. Застывший кадр из фильма, в котором все движется, меняется и перестает быть тем, чем было. Таково строение глаз: они видят мертвый фрагмент живого целого, а то, что видят, прошивают взглядом и убивают. Поэтому когда я смотрю, то верю, что вижу нечто неизменное. Но это ложное представление о мире. Мир подвижен и суетлив. Он не стоит в мертвой точке, которую можно запомнить и понять. Глаз фотографирует, но снимки – всего лишь картинка, схема. Величайшим обманом зрения является пейзаж, ибо статичного пейзажа не существует. Пейзаж запоминаешь, словно это живописное полотно. Память создает открытки с видами, но понять мир ей не дано. А потому пейзаж так восприимчив к настроению тех, кто его наблюдает. Человек видит в пейзаже собственный, внутренний, преходящий момент. Повсюду видишь лишь себя самого. Точка. Вот о чем мне хотела сказать Марта.

СОН

Я вхожу во чрево людей через их рот.

Люди внутри устроены, как дома: есть лестничные клетки, просторные вестибюли, прихожие, которые всегда чересчур слабо освещены, так что невозможно пересчитать двери, ведущие в комнаты, анфилады каких-то помещений, сырые погреба, выложенные кафелем слизистые санузлы с чугунными ваннами, лестницы с перилами, натянутыми, как жилы, сплетения коридоров, суставы лестничных маршей, парадные покои и проходные прохладные комнаты, в которые вдруг врывается поток теплого воздуха, чуланы, ниши и тайники, кладовые с забытыми припасами. Я могу везде безнаказанно передвигаться; впрочем, я здесь одна.

Эти дома внутри кажутся нежилыми. В спальнях застланные кровати, прикрытые бледно-зелеными покрывалами, натянутые мембраны подушек, раздвинутые занавески, нетронутый ворс ковра, гребень на туалетном столике. Я бестелесна. Могу лишь все видеть, могу заглянуть в каждый угол.

Однако я знаю, что нахожусь внутри людей. Догадываюсь об этом по мелким деталям. Одна из стен в коридоре цвета мяса и мягко пульсирует. Иногда из глубин до меня долетает приглушенный, размеренный стук, иногда нога поскользнется на чем-то твердом, с прожилками. Сквозь стеклянную дверцу буфета, если повнимательней присмотреться, видна какая-то бесформенная, губчатая живая материя.

ЧУДИЩЕ

Моя первая встреча с Имяреком: он стоял на террасе с открытым ртом и тыкал в свою трухлявую бездонную яму пальцем. Маленький, небритый, безобразный гномик, каких великое множество рождается летом под шляпками мухоморов.

– А-а-а, – промычал он, и тут я заметила на языке у него белую пилюльку.

Мы стояли друг против друга на террасе дома в безлюдной долине. За ним было солнце, за мною – тень. Самым важным для меня было лишь одно – не позволить ему войти в дом, потому что иначе он застрянет до вечера и, разинув рот, будет тянуть свое «а-а-а», которого я не понимаю. Поэтому я отступила на порог, заслонив собою дверной проем. И судорожно соображала, как пробраться к телефону, не выпуская его из виду. Наверное, я его боялась. И тут он сделал рукой жест, как будто подносил к губам сосуд. Его «а-а-а» значило: «Дай мне воды». Я велела ему подождать и побежала в кухню за стаканом. Когда вернулась, он по-прежнему стоял с разинутым ртом и рассматривал намалеванного на штукатурке грозного дракона с голубым глазом. Таблетка исчезла во тьме карликового тела.

– Чудище, – указал он пальцем на змея.

Сразу же после войны, когда в деревне еще был пруд, в нем появилось чудовище. Огромное, величиной с большую корову, по форме похожее на крокодила, с роговыми когтями на лапах, с пастью, полной острых, как ножи, зубов. Оно пожрало в пруду всех рыб, которые остались после немцев, весь тростник, весь аир, а затем принялось охотиться на овец, собак и гусей. По ночам вылезало на дорогу, к костелу, неуклюже тащилось по асфальту в сторону Новой Руды, и утром люди с ужасом обнаруживали его следы в своих дворах.

Утки вдруг как в воду канули, от гусей оставались скрюченные красные лапки, по берегам пруда там и сям валялись выплюнутые бараньи рога. У местного начальства были иные заботы – распределение земли, охота на провокаторов, создание кооперативов, поэтому деревенские мужики сами взялись за дело. Они бросили в воду карбид и крысиный яд, а однажды ночью – заржавевшую гранату, которая взорвалась. Пруд после этого выглядел, как лужа грязной отравленной воды. Не помогло. Чудовище на следующую ночь сожрало бычка. И, похоже, задумало мстить. И тогда мужчины вытесали длинные остроконечные колья, сколотили из бревен плоты и поплыли на середину пруда. Раз за разом тыкали жердями в дно, старательно колошматя мутные воды. Но воронки от ударов мгновенно затягивались, и вода оставалась такой же непроницаемой, как и прежде. На третий раз они пустили в ход технику: притащили откуда-то большое динамо с рукояткой – машину, производящую электричество. Протянули от нее провода и, как неводом, опутали ими весь пруд. Потом стали крутить ручку поочередно, ибо работа была тяжелая, и бить током укрытое под водой чудовище. Тварь извивалась внизу от боли, вода выходила из берегов и в конце концов успокоилась. Вся деревня в тот день пила до утра.

Однако несколько дней спустя чудище очухалось и в отместку затащило в воду зазевавшуюся женщину. От нее осталось оцинкованное ведро на берегу.

И это стало началом конца чудовища. Все были единодушны: можно погубить растение, зарезать скотину, но нельзя покушаться на жизнь людей. Чудище нарушило закон. Прибыли местные власти, пограничники и отряд подгальских солдат, саперы. Один мощный взрыв – и путь из пруда в ручей открылся, вода сошла. На дне лежало чудище, израненное и обессиленное, но все еще живое. Тогда солдаты расставили по берегам пулеметы. Офицер подал сигнал; пулеметные очереди прошили тушу чудовища. После первых ран оно еще пыталось наброситься на людей, и народ с криком кинулся врассыпную. Но в пулеметы быстро вставили новые ленты и издырявили поганую тварь, как решето. Таков был конец чудища.

Имярек пошел в Новую Руду, толкая перед собой велосипед, но вечером вернулся, потому что тот конец еще не был всамделишным концом.

Несколько последующих ночей в деревне слышались истошные вопли, долетающие из леса с чешской стороны. Какое-то существо рыдало во мраке так исступленно, что мурашки бегали по коже. А через месяц на дне высохшего пруда нашли мертвое тело чудовища-самки, которая пришла сюда через леса, луга и государственную границу, разыскивая своего возлюбленного, и на месте его страшной смерти сама умерла.