Текст книги "Дом дневной, дом ночной"

Автор книги: Ольга Токарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

СОН

Я получила письмо. Оно лежало на письменном столе с другими бумагами, которых скапливаются кучи в наше отсутствие и которые приходится читать все сразу, листок за листком – при этом бесследно исчезает та радость, с какой достаешь из почтового ящика одиночный конверт от конкретного человека и читаешь послание внимательно, затаив дыхание. Письмо затерялось среди избирательных листовок, реклам гипермаркетов и языковых курсов, банковских квитанций, счетов за телефон, конвертов с печатью вместо фамилии отправителя, официальных уведомлений, открыток, в которых шлют короткий привет, напоминают, сообщают, извещают. Оно в общем-то тоже не было настоящим письмом, как будто бы этот вид почтовой корреспонденции незаметно себя изжил. Была то скорее реклама, бумажка с текстом, нечеткая ксерокопия с бледным, расплывчатым шрифтом, застрявшая между избирательными листовками каких-то партий, – такое даже нет желания прочитать до конца. Не было оно письмом еще и по той причине, что само для себя служило конвертом, как это принято в служебной переписке: лист бумаги вчетверо сложенный, прихваченный ярлычком, смазанным клеем. Там же адрес и марка.

Первые слова звучали так: «Проснись». Дальше я уже не читала или забыла, что было дальше. Возможно: «Проснись. Польша стоит на краю пропасти. Голосуй за наших кандидатов!» Или же: «Проснись. Не упусти шанс. При покупке на сумму свыше 300 злотых тебя ждет подарок – набор луковиц различных сортов нарциссов». Или: «Проснись со знанием иностранного языка. Наша методика обучения во сне гарантирует овладение языком в течение трех недель». Я помню только, что вскрывала его ножом, как и остальные письма, и теперь уже каждый нож ассоциируется у меня с этим «Проснись», и так останется, по-видимому, навсегда. Вскрытие плоского тела сложенного листа бумаги, разделывание бумажной дичи, чтобы добраться до ее скрытых значений, вещих потрохов.

ДУБОВИК В СМЕТАНЕ

Приехали знакомые из Валбжиха, и я угощала их грибами. В последний момент они спросили, что это за грибы, а услышав мой ответ – не стали есть. Как будто бы это может спасти от смерти – едим мы что-то или нет. Ведь умираешь, невзирая ни на что: ешь это или то, делаешь одно или другое, так думаешь или иначе. Похоже, смерть – более естественное состояние, чем жизнь. Вот, например, свинушка, прежде чем в современных справочниках была признана ядовитым грибом, всегда считалась вкусной. Питались ею из поколения в поколение, потому что она растет повсюду. В пору моего детства свинушки собирали в отдельную корзину, чтобы потом долго варить, а воду слить. Теперь говорят, что этот гриб убивает постепенно: поражает почки, накапливается в каких-то внутренних органах и разрушает их. Поэтому, употребляя в пищу свинушки, человек одновременно живет и вместе с тем умирает. На сколько-то процентов жив, на сколько-то мертв. Трудно сказать, когда одно состояние переходит в другое. Непонятно, почему люди придают такое значение этому столь короткому мгновению: или – или.

Дубовик в вине и в сметане готовится так:

около килограмма дубовиков

4 столовые ложки сливочного масла

четверть стакана белого сухого вина (лучше всего чешское с солнышком на этикетке)

щепоть черного перца, щепоть острого красного перца

соль

стакан сметаны

полстакана тертой брынзы

Грибы обжарить 5 минут в масле. Добавить вино и тушить еще 3 минуты. Потом поперчить, посолить, влить сметану, посыпать брынзой и перемешать. Подавать на поджаренных ломтиках хлеба или с картофелем.

ЖАРА

В жаркие дни в самый зной Марта сидела на солнце у крыльца и со своей лавочки наблюдала за нашим домом. Она была неизменно в одной и той же кофте, под которой, должно быть, ее кожа нагревалась и потела. На перевале под кустом бузины лежал мотоцикл пограничника. Рядом пограничник с биноклем, заменявшим ему глаза, смотрел на Марту и на нас. А выше, на безоблачном застывшем небе, плавно покачивался ястреб, про которого мы говорили – Святой Дух, потому что он двигался так, как должен двигаться Святой Дух, легко и всеведуще. Он взирал на пограничника, глядящего на Марту, а та – на нас. И весь жаркий месяц Марта видела одно и то же.

Целые дни напролет мы сидели на деревянной террасе. Как только солнце выходило из-за яблонек, мы раздевались почти догола и показывали небу свои бледные тела. Мазали кожу кремом, а ноги вытягивали на подставные стульчики. Наши лица поворачивались вслед за солнцем. Около полудня мы ненадолго исчезали в доме – пили кофе, – а потом снова лежали в солнечных пятнах.

Слава Богу, есть тучи, которые хоть на миг приносят облегчение их коже, наверное, думала Марта.

В разгар дня наша кожа краснела, и потому проходивший мимо Имярек, направлявшийся по своему обыкновению в Новую Руду, уже в который раз посоветовал нам намазаться простоквашей.

Марта видела, что наши губы шевелятся, потому что мы болтали даже лежа. Даже не глядя друг на друга. Солнце лениво искажало наши слова. Да и что можно сказать, когда под веками полыхает раскаленный шар? Наши губы двигались, и ветер иногда доносил до Марты обрывки слов. Марта знала, что мы мучаемся. Она видела, как время от времени один из нас вставал и через прохладные сени шел на другую сторону дома, где еще оставалась полоса тени. Там мы стояли одиноко, порознь, а не привыкшие к молчанию рты открывались вхолостую; челюсть, освобожденная от слов, покачивалась, как брошенные качели. То был «зал пережидания», «камера отдыха» – там, на задней террасе, где не нужно ни думать, ни говорить. Кожа остывала, пылающий взгляд притухал, время снова обретало ритмичность. Продолжалось это с минуту, а потом мы опять тащились на солнце.

СЛОВА

Весь вечер мы пили чешское вино с солнышком на этикетке и говорили о названиях. Кем был тот тип, который по ночам менял немецкие топонимы на польские? Порою у него случались проблески поэтической гениальности, иногда – кошмарного словотворческого похмелья. Он давал всему совершенно новые имена, наново создавал этот горный, рельефный мир. Фогельсберг он переделал в некую Нероду, Готшенберг из патриотизма окрестил Польской горой, меланхолический Флюхт стал банальной Жендзиной, но зато Магдал-Фельзен превратился в Богдал. Почему Кирхберг стал Цереквицей, а Экерсдорф – Божково, нам не догадаться никогда.

А ведь слова и вещи образуют симбиозные пространства, как грибы и березы. Слова растут на вещах и лишь тогда набираются смысла, дозревают до готовности к употреблению, когда вырастают в пейзаже. Только тогда ими можно перебрасываться, как спелыми яблоками, обнюхивать их и пробовать на вкус, лизнуть, а потом с хрустом разломить пополам и изучать их стыдливое сочное нутро. Такие слова никогда не умрут, потому что способны пустить в ход другие свои значения, тянуться к миру; разве что умрет весь язык.

С людьми наверняка происходит то же самое, поскольку они не могут жить в отрыве от места. А значит, люди – это слова. Только тогда они реальны.

Быть может, это имела в виду Марта, когда произнесла потрясшую меня фразу: «Если найдешь свое место – будешь бессмертна».

ERGO SUM [18]18
  Я существую (лат.) – вторая часть изречения Р. Декарта «Cogito, ergo sum». – Я мыслю, следовательно, я существую.


[Закрыть]

Эрго Сум ел человеческое мясо. Случилось это ранней весной сорок третьего года где-то между Воркутой и небольшим полустанком Красное. Их пятерых оставили в будке возле путей – разгружать очередные вагоны, но поезд так и не пришел. Ночью выпал снег, еще более обильный, еще более белый, чем тот, который уже лежал. Они выкапывали из-под снега ветки, остатки травы и ели их. Соскребали с досок сарая старые лишайники. Хорошо, что вокруг был лес – огонь согревал тела, потому что изнутри им греться уже было нечем.

Эрго не помнил имен товарищей; ему удалось их забыть, но не забылось лицо человека, который замерз и тело которого он ел. Тот человек, должно быть, замерз ночью, так как утром лежал, скорчившись, у тлеющего костра, в обгорелом ботинке, словно, засовывая ногу в огонь, хотел напомнить себе, что он жив, когда умирал. А может, нога попала в костер уже после смерти. Он был лысоват и с рыжеватой щетиной на щеках. Эрго запомнил, что приоткрытые бледные губы обнажали изъеденные цингой десны.

Отец Эрго Сума был сельским учителем. Он жил под Бориславом. Звали его весьма прозаично – Винцентий Сом, но в припадке подозрительно хорошего настроения он дал сыну имя Эрго, исправив фамилию на Сум. Эрго Сум звучало гордо – так ему казалось. Потом отец жалел, что не окрестил сына двумя именами, что было бы еще благородней, цивилизованно, свидетельствовало бы о том, что вся нация, а с ней и он, Винцентий Сом, и его дети принадлежат западной культуре.

Эрго Сум был студентом факультета античной истории и филологии во Львове. Когда его отправили за Урал, ему было двадцать четыре года.

Тот, что замерз, лежал, свернувшись клубком, прикрытый дерюгой, из-под которой торчал подгоревший башмак. Шапка-ушанка сползла у него с головы, и обнажилась лысина. Лицо имело человеческие черты, но уже не было человеческим. Его молча отнесли за сарай и положили в сугроб. Снег сыпался с неба, как песок, – мелкий, колючий, напористый. Через несколько часов он замел все следы. Однако Эрго Сум думал о том замерзшем человеке, и перед глазами по-прежнему стоял его прокопченный ботинок. Эрго пытался вспомнить, что умерший говорил, что делал, какой у него был голос, но ничего не помнил. Он забыл все, полностью, как будто бы с ними не было того человека в обугленном башмаке. Они пили разогретый растопленный снег и не разговаривали друг с другом. Разбушевалась вьюга, и все вокруг выло и трещало. Снег врывался сквозь щели в стенах и собирался в белые, правильной формы конусы, словно был живым существом, нагрянувшим в гости, словно был жителем межзвездных миров, на эту ночь местом ночлега выбравшим себе Землю. Утром все еще были живы. Один из них вышел за дверь и тут же вернулся.

– Замело его. Совсем ничего не видно. Теперь мы его уже никогда не найдем, – сказал он с отчаянием.

Они встали и пошли искать в снегу тело, которое вдруг стало таким бесценным, таким вожделенным. Именно так думал о нем Эрго – тело было ему нужно, он хотел его, а все остальные мысли не имели значения, хотя о чем-то ведь он думал, к примеру, в голове крутились какие-то латинские фразы – из Вергилия, из Тацита и бог весь откуда. Cum ergo videos habere te omnia quaemundus habet, dubitarenon debes quod etiam animalia, quae offeruntur in hosliis, habeas intra te [19]19
  Поскольку ты частица этого мира, то не должен сомневаться, что даже животные, которые приносятся в жертву, подобны тебе (лат.).


[Закрыть]. Они палками пронзали белые телеса снега, а когда ничего не нашли, принялись разгребать снег руками, рыть в нем ямы, и вот наконец Эрго увидел обгорелый башмак и заорал вне себя от радости:

– Нашел! Нашел!

Они перенесли тело к стене сарая и прикрыли его несколькими досками и ветками. Вернулись в свое убежище и снова пили теплый снег, потому что почти окоченели. Затем один из них вышел и принес промерзшие обрезки мяса и бросил их в воду. Это сделал не Эрго Сум, нет, он точно помнил. Первый раз это сделал кто-то другой. Кусочки мяса оттаивали в воде, а потом какое-то время варились. Недолго. Скорее, вяло плавали в котелке, бледные и тонюсенькие. Не издавали никакого запаха, только пар поднимался над посудиной. Один из них отказался есть, но опять же – не Эрго Сум. Эрго держал мясо во рту – оно было жестким, полусырым – и не мог его проглотить. Надо было усилием мысли загнать эти обрезки внутрь. И он подумал: «Представь себе, что это обычное мясо. Из бульона». И только после этого куски пролезли в горло, а он замер, как будто проглотил бомбу с часовым механизмом. Вечером тот, который не ел, сказал, что у них может начаться аллергия, потому что их иммунные системы не приспособлены к перевариванию таких белков. Он был биологом или что-то вроде того.

– Заткнись! – ответили ему.

Поезд не приходил, да и вообще было бы глупо надеяться, что он когда-нибудь приедет. Пути давно завалило снегом. Постепенно под ним исчезали и мелкие кусты, и сарай.

Каждый день им приходилось отправляться в редкую березовую рощицу за дровами. Они ломали ветки руками и волокли их к сараю. Как-то ночью донесся вой волков, далекий и страшный. В голове Эрго Сума зародилась мысль, которая согревала его, как огонь: «Что в этом такого. Не стоит переживать». Эта мысль была как броня, как стена. Она росла, вытесняла другие, дублировалась, тысячекратно повторялась, целиком заполняя сознание. «Все в порядке. Все хорошо». Так он думал, когда наступил его черед идти за мясом. Эрго вышел из дома и нараспев повторял про себя эти слова, а они звучали, как мантры: расчесывали мысли, позволяя им течь свободными струями. Поэтому он увидел уже не человека. Он увидел скрюченный угловатый предмет, занесенный снегом. Эрго ножом отрезал пластины мяса – до самой кости. Это было трудно, нож был тупой, а мясо промерзшим и твердым как камень. Только потом мелькнуло в голове, что он резал бедро. Что они уже заканчивали ногу. Биолог настолько ослаб, что не протестовал, когда ему дали горячий отвар и несколько кусочков мяса, хотя им было совсем ни к чему, чтоб он выжил. Теперь он стал таким же, как они.

Продолжалось это неделю, может, две. Эрго все еще носил мясо, отрезал ножом от кости, ломал маленькие косточки, под конец и кости пошли в ход. Вскоре благодаря снегу и всему остальному уже было трудно разобрать, что в общем-то является источником их съестных припасов. Груда мослов, некая бесформенная и замерзшая масса. Биолога только раз вырвало, когда они начали есть внутренности.

Их как будто что-то оберегало, так думал Эрго Сум, поскольку за день до нападения волков они обнаружили в березняке следы человека. Прошлись немного по этим следам, и стало ясно, что тот неизвестный волок дерево к саням, а сани тащила лошадь. Они вернулись к сараю в сильном возбуждении. Молились, чтобы не выпал снег и не засыпал знаков, исходящих из мира. Ночью сначала услышали вой где-то вдалеке, потом ближе, а затем шум и возню возле самого сарая. Волки первым делом с рычанием разодрали и сожрали их запасы, а потом, разъяренные борьбой за жалкие куски добычи, ломились в дверь, грызли стены. Мужчины развели такой большой огонь, что прокоптился потолок. Если бы ночь продолжалась на час дольше, сарай бы не выдержал, и несчастные закончили жизнь в пастях хищников.

Как только взошло солнце, они отправились в сторону березовой рощи, к следам человека, саней и лошади. Они шли втроем, потому что утром оказалось, что биолог уже мертв. Эрго Сум подумал, что это к лучшему, что провидение продолжает их хранить, потому что тащить полуживого товарища и так не было сил. А путь предстоял долгий, даже неведомо, сколь долгий, да и вообще, кто мог знать, каков будет исход.

Они шли целый день по лесу, а потом по опушке леса и только поздним вечером, спустя несколько часов после того, как стемнело, увидели далекие огни. Где-то позади выли волки.

Так спаслись Эрго Сум и двое его спутников, имен которых он не помнил. Они добрели до маленькой деревушки, скорее даже хутора, где стояло пять домов. Там их согрели и накормили, там вылечили обмороженные ноги, пальцы и руки. Оттуда Эрго попал в польскую армию, прошел весь путь от Ленино до Берлина и осел в Новой Руде, став учителем истории в старой гимназии, в вестибюле которой стоял мраморный бюст Гете.

ТОСКА И КОЕ-ЧТО ПОХУЖЕ ТОСКИ

Это накатывало сразу после рождественских праздников и становилось до отчаяния невыносимым в феврале. Каждый год Эрго Сум возвращался в школу после зимних каникул другим человеком. Он был сонный и усталый, болели глаза и голова. Вид грязного снега был неприятен, даже мучителен. Эрго щурил глаза и чувствовал себя так, словно его заперли в беспомощном, оцепенелом, никчемном теле, а это тело – в беспомощном, оцепенелом, никчемном мире. Само присутствие детей в школе казалось ему бессмысленным – учить их, вкладывая столько сил, бороться с их неодолимой леностью, слепнуть от проверки контрольных работ, глохнуть от их криков, седеть от вездесущей меловой пыли, чтобы потом они повзрослели и снова пошли убивать друг друга на очередной войне. Или глушить водку в мирное время и плодить себе подобных. А он изучал с ними Вергилия. Они ничего не понимали, Эрго это знал. Он заставлял их заучивать несложные латинские фразы, которые в устах учеников звучали просто как иностранные слова. Смысл высыпался из них, как мак из лопнувшей коробочки, и исчезал в водах зловонной разноцветной речушки, которая упрямо текла через город. Никто в радиусе ста километров не понимал Вергилия, никто по нему не тосковал. Он ни на что не был пригоден. Вокруг жили люди, которые до книг не дотрагивались или, даже имея их целую кучу, а в ней Платона, Эсхила, Канта, всегда каким-то чудом находили «Справочник грибника» или «Сто рецептов блюд из картофеля».

Единственное, что слаженно звучало на улицах этого города, полностью лишенного мудрости, так это напевный стишок, который дети дружно скандировали под окнами квартиры Эрго Сума: «Отец Вергилий учил детей своих, сто сорок штук имел он их».

После чего латынь стала казаться ему слишком тяжеловесной, закостенелой, напыщенной, как проповедь с амвона. К тому же ею насквозь был пропитан весь этот чуждый ему город. Она была под стать ратуше на рыночной площади, высоким каменным домам, стрельчатые украшения которых прикидывались готикой, окнам с выбитыми витражами, прохожим с лицами дикарей. То был мир из четвертой идиллии Вергилия, мир, ожидающий рождения мальчика, который вернет Золотой век.

Поэтому ему больше по душе был греческий. Он тосковал по нему, поскольку в гимназии мог преподавать только латынь.

Когда не шла проверка контрольных, Эрго от отчаяния принимался читать Платона, которого он все еще надеялся перевести лучше, чем это сделал Витвицкий. Ему думалось даже, что это и был его настоящий язык – прекрасные звучные греческие слова, напоминающие гармоничные геометрические фигуры. Вместо них он подставлял польские, уже не столь изящные – многозначные, отягощенные приставками, которые вдруг совершенно меняли смысл. Бог, если он есть, должен был говорить по-гречески.

Итак, Платон. Он видел их – они беседовали, четверо или пятеро мужчин, полулежащих на каменных ложах. Обнаженное плечо, кожа, наверное, уже немолодая, но гладкая, здоровая и золотистая, солнечные блики на сколотой булавкой тунике, рука, чуть приподнявшая бокал, волосы с проседью, коротко подстриженные на висках. У того, что постарше. И двое помоложе; темноволосые, черноглазые, с пухлыми губами. Один из них – Федр, полагает Эрго Сум. Четвертый говорит полулежа и покачивает рукой в воздухе в такт словам. Пятый, совсем юный, подливает вино, а на блюдах горы винограда и оливок, хотя Эрго Сум точно не знал, как они выглядят. Судя по названию, оливки должны быть гладкие, упругие, а жирный сок из них – едва надкусишь – течет по губам. Солнце накаляет каменные дорожки, пожирает каждую заблудившуюся каплю воды. Нет слова для обозначения тумана, снег – всего лишь миф, который если и встречается, то в ночных сказаниях, но никто не верит, что он есть. Вода выступает в виде Океана или вина. Небо – одна гигантская радужная оболочка богов.

За окном у Эрго Сума – темный двор, с трех сторон окруженный домами, а с четвертой к нему привалился лесистый склон. Чтобы увидеть небо, надо вплотную подойти к окну и взглянуть прямо вверх. Чаще всего небо бывало перламутрово-серым.

Его квартира находилась в старом приземистом каменном доме у реки. Она состояла из кухни, ванной, выложенной лазоревой плиткой, двух комнат и застекленной веранды, которой трудно было найти применение. Зимой Эрго Сум закрывал ее и затыкал дверь тряпьем. Летом перед уходом в школу делал на ней гимнастику под утренние радиопередачи. Там стояли гладильная доска, которой пользовалась его домработница, дабы придать должную гладкость его безупречно белым рубашкам, и старая немецкая швейная машинка. Он собирался выращивать там цветы в горшках – такие, какие видел на других верандах. Не знал, правда, как к этому подступиться. Старый холостяк – и цветы. Эрго Сум надеялся, что когда-нибудь женится, и тогда эта квартира будет в самый раз для двоих. Сейчас она была слишком большой. Раз в неделю ее убирала пани Эугения. Натирала мастикой коричневые полы так, что они сияли, и, управившись с уборкой, пекла пану учителю пирог – всегда один и тот же, менялась только фруктовая начинка. Зимой и осенью были яблоки, летом – черника или малина. Весной, в мае – обязательно ревень, принесенный в пучках с рынка. У Эрго Сума запах мастики всегда ассоциировался с ароматом свежеиспеченного пирога. Он заваривал полный чайник чаю и, подойдя к полке, где стоял Платон – наиглавнейшая вещь в доме, – наугад вытаскивал один из томов и погружался в чтение.

Какое блаженство, какое наслаждение – сидеть в прохладном доме, пить чай с пирогом и читать. Пережевывая длинные предложения, вкушать их смысл, в мгновение ока вдруг открывать глубоко сокрытый смысл, приходить в изумление, а затем отрешенно откидываться в кресле, уткнувшись взглядом в прямоугольник окна. В тонкой фарфоровой чашке стынет чай; над ним вьется ажурная струйка пара и исчезает в воздухе, оставляя нежный аромат. Вереницы букв на белой странице книги – уютное пристанище для глаз, ума и человека в целом. Благодаря им мир становится открытым и безопасным. На скатерть сыплются крошки от пирога, зубы с легким звоном ударяются о фарфор. Во рту скапливается слюна, ибо мудрость аппетитна, как домашний пирог, она бодрит, как чай.

На столике возле кровати лежал Диоген Лаэртский [20]20
  Греческий писатель и философ (1-я пол. III в.).


[Закрыть], которого Эрго читал «на сон грядущий», а иногда просто так, между делом, когда уставал от проверки тетрадей или монотонно бубнящего радио; он наугад открывал книгу и читал о греческих героях, великих и необычных людях. Великий Фалес [21]21
  Греческий философ, астроном и математик (ок. 620–540 до н. э.).


[Закрыть], первым осмелившийся заговорить о бессмертии души, Ферекид, учитель Пифагора, Сократ и его демон, который предсказал философу его прославленную смерть, Эпикур («Нельзя жить приятно, если живешь немудро»), Эмпедокл из Агригента [22]22
  Греческий философ, врач, поэт (ок. 490–430 до н. э.).


[Закрыть](«Любовь соединяет все») и необычный Архемах из Метапонта, автор трактата «О двойственности вещей» («Каждая вещь обладает двойственной природой»), но выше всех – Платон.

А потом случилась странная вещь. Эрго Сум знал Платона почти наизусть, но как-то никогда не обращал внимания на один фрагмент. В восьмой книге «Государства» есть одна фраза, которую он неожиданно обнаружил и которая его потрясла. Эрго замер, когда ее прочитал и осознал смысл: «Кто вкусил человеческие внутренности, тот должен стать волком». Да, именно так и было написано. Эрго встал, прошел на кухню, посмотрел в окно, выходящее на соседний дом, – он-то думал, что ему удалось забыть… Включил радио – передавали какую-то музыку, совершенно невыразительную. Он порылся в ящике стола, оторвал листок календаря, сломанной спичкой выковырял крошку пирога из зуба – все впустую. В сознании Эрго Сума появились первые кристаллики инея, которые расползались в разные стороны, замораживая все, что попадалось им на пути. Кухня была та же самая, и вид из окна тот же, и аромат чая еще витал в воздухе, и мухи нежно ощупывали хоботками крошки на скатерти, но везде уже воцарился тот кошмарный пустынный пейзаж вечной зимы. Повсюду белые морозные просторы, острые оконечности, стужа и скрип снега.

Он проверял эту фразу по несколько раз на дню – ведь могла же она ему лишь померещиться. Подсознание любит такие штуки. Затем он проверил в других изданиях, в других экземплярах, в переводе на польский, на русский и немецкий языки. Это предложение существовало, и написал его Платон. То есть было реальным.

Сколь поразительными бывают некоторые мысли, как они разрастаются, будто обладают природой готового к выпечке дрожжевого теста. (Что за кулинарные ассоциации; как же я низко пал, думал учитель.) Одна фраза и одна картина заполнили жизнь Эрго Сума. Он взял больничный и, хотя уже начались выпускные экзамены, сидел дома. Вечером он покрывался испариной, а его кожа становилась шершавой. Он боялся взглянуть на свои руки. Просыпался от клацанья собственных зубов. И когда однажды ночью над домами ненадолго показалась полная луна, Эрго Сум завыл. Он зажал рот руками, впился ногтями в щеки, но и это не помогло. Вой шел внутрь него, и, как ни странно, это приносило ему физическое облегчение, словно он долго сдерживал дыхание, а теперь наконец-то вздохнул.

Эрго страдал только тогда, когда метался в страхе, подавляя в себе волка, когда уже не был человеком, историком со смешной фамилией, но еще не был зверем. Именно это причиняло ему адские муки. Болело все тело, каждая косточка и каждая мышца, а в придачу этот безумный ужас, в сравнении с которым смерть была бы подобна легкому прикосновению. Этого Эрго Сум выдержать не мог, и ничего удивительного тут нет. Поэтому он сразу же переставал судорожно цепляться за жизнь, немедленно отказывался от борьбы, уходил в глубь себя, на самое дно, и лежал там, тяжело дыша. Он не понимал, как получилось, что верх в нем взял волк. Эрго Сум бежал в парк, в заросли травы на склонах, на ночные садовые участки, на кладбищенские гряды, лишь бы подальше от людей и смрада их жилищ. И так быстро все сглаживалось в памяти, что на следующее утро он был не в состоянии сказать, где провел ночь.

Цвели каштаны, когда Эрго Сум поехал во Вроцлав в библиотеки и там узнал, что это классический случай вурдалакства. А пока он ходил по этому все еще невероятно разрушенному городу, то и дело поглядывал на свои ладони, не пробивается ли случайно на них седая щетина. Это вошло у него даже в привычку: когда он задумывался, утрачивал бдительность, когда забредал в тоннели воспоминаний о прошлом, вел воображаемые диалоги с врачами, психиатрами, знахарями и даже с тем мертвым человеком, которого съел, он машинально вытягивал вперед руки и возвращался в ту действительность, в которой они принадлежали ему, Эрго Суму, учителю гимназии из Новой Руды.

Так продолжалось все каникулы. На дворе стоял, должно быть, пятидесятый год, потому что лето было пасмурным и сырым. Травы росли высокие и сочные, кусты выпускали мощные побеги, было заметно, что влага идет на пользу растениям. Зато люди были недовольны и коротали время на верандах за игрой в девятку и питьем водки.

И тут пришло время июльского полнолуния, третьего по счету в вурдалачьей жизни Эрго Сума. Он тщательно к нему подготовился. В хозяйственном магазине купил веревку, заменил дверные замки и даже раздобыл – не дай Бог, чтобы кто-нибудь об этом узнал! – немного морфия. Все происходило, как в театре: тучи раздвинулись и показался висящий шар луны. Она поднималась над огородами, поначалу путаясь в ветвях плодовых деревьев, а потом вдруг рванулась в небо, и стало видно, как она устремляется вверх, завладевая всем миром. Эрго Сум спал, привязанный к стулу.