Текст книги "Линка (СИ)"
Автор книги: Ольга Смехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Глава 26
Стрела, пуля, молния – я не могла подобрать подходящий эпитет для вдруг озверевшего Лексы. Для вдруг исказившегося до неузнаваемости писателя, бросившегося на меня в атаку, как на самого заклятого врага. Хлыст щелкал, находил свою цель, оставляя на моём теле страшные ожоги, заставляя вздрагивать, заставляя падать, подчиняться чужой воле. А она была, она шептала – прямо мне в ухо и на разные голоса. Не сопротивляйся, говорили они, не вздумай даже поднять свой бич и ударить в отместку. Я и не думала – даже в страшном сне я не могла ударить писателя. Сплю, всего лишь сплю, да сплю же!
Нееет, протяжно шептали мне, не спишь, не притворяйся. Ты на изнанке, на выворотке, перед тобой – иная сторона писателя. Злая, желчная, пошлая. Как там говорила Трюка? Человек, что марионетка – дергай за ниточки негатива и однажды обратишь праведника в закоренелого преступника. Может быть сейчас передо мной были они, эти самые ниточки?
Хлыст обвился вокруг моих ног, едва я только поднялась после предыдущего падения – и вновь заставил рухнуть. Лежать, говорила молчаливая, самодовольная ухмылка Лексы. Лежи и знай своё место – у моих ног. В ноздри пробивался противный кислый запах пота и мочи, чужих испражнений. Меня душил аромат покорности и подчинения – своих собственных.
Кричи, умолял кто-то внутри меня, кричи и зови на помощь. Трюку, Крока, Шурша – хоть кого-нибудь, не лежи же как… как кукла.
– Хочешь сказку? – спросил у меня бич, щелкнув рядом, на этот раз не коснувшись тела. Я отпрянула – инстинктивно, попятилась на карачках. Писатель медленно шествовал за мной – как погонщик за послушным скотом.
– Жила-была куколка. Ей однажды рассказали красивую сказку о том, что она не просто кусок пластмассы, а что она нечто больше. И нечто больше ей, почему-то, послышалось как «жизнь». Она вдруг решила, что настоящая, что если она думает, если улавливает оттенки чужих чувств – это даёт ей право быть равной чуть ли не самим людям. Глупо.
Змея кнута обвилась вокруг моей ноги, свилась клубком, не желая отпускать – и потащила за собой. Я попыталась развязать стянувшиеся путы – тщетно. Лекса тащил меня без особых усилий, словно и не замечая моего веса. Словно ребенок везет игрушечную машинку на веревочке.
Это не голос писателя, не может быть, нет, это не он. Лекса остановился и стал подтаскивать меня к себе поближе. Страх, до этого момента уснувший, вновь воспрял духом и набрался сил, впился своими клыками в мою душу, заставив яростно и отчаянно взвыть.
Мне хотелось бежать. Я вырывалась, извивалась коброй, царапала черноту тьмы ногтями, стараясь удержаться – хоть на сантиметр, хоть на миллиметр, лишь бы не ближе к нему.
– Иди ко мне, ты же всегда мечтала, чтобы он обнял тебя. Чтобы заключил в свои объятия, чтобы одарил ворохом поцелуев. Он будет нежен с тобой, обещаю.
Нет, не хочу, это не Лекса, кто-то другой в его обличии…
Холодные пальцы – короткие, пухлые, совсем не мужские скользнули под штаны, желая мерзким червем протиснуться под белье. Треснула под напором ткань майки, ветер-похабник лизнул кончики оголенных грудей.
Борись – голоса Трюки и Дианы звучали в унисон. Твоя одежда под изнанкой – это тоже ты, это твой покров, твоя защита, не дай никому и ничему проникнуть под неё.
– Твоя грудь всё такая же теплая, – на этот раз голос утратил былую страсть. Черная мохнатая лапка с едва пробивающимися коготками царапнула меня – воспоминание из далекого прошлого, словно это было тысячу лет назад. Здесь никто не должен проникнуть под твою одежду. Обнажишься – и ты в чужой власти. Моя защита – плащ и шляпа, Кроку защитой служит его кожный панцирь, ты же одета, как человек. Никто не должен…
Черныш не испытывал ни тени стыдливости. С Мари спадала одежда, а я помнила, как пылали щеки Лексы – от собственной стыдливости, от боязни наготы – своей и чужой. Чернышу было всё равно. Страх не имеет единого облика – казалось, Трюка в моей голове вот-вот наставительно поднимет копыто, – он приходил к тебе в самом ужасном из них. Лично для тебя.
Лично для меня.
Одежда лохмотьями сползала с меня, оседала в черноте драными лоскутами – чтобы через мгновение исчезнуть во мраке. Видимо, местное болото утягивало их, или принимало как подношение.
Борись же! Борись!
Я оттолкнула его от себя. ПсевдоЛекса удивленно посмотрел на меня, погрозил пальчиком, улыбнулся – ядовито и страшно – и набросился на меня уже в облике огромной дикой кошки.
Сколько раз нам приходилось отбиваться от него? Сколько раз его бесчисленные войска подходили к самым границам замка, сколько раз они прорывались – и кто-то из нас троих – Трюка, Крок или я вовремя оказывались в подходящем месте. Тогда я чувствовала себя героиней. Героиней, способной если уж и не горы растолочь в труху, так уж точно противостоять аномалиям. Сейчас одна из них пришла ко мне, чтобы взять меня – грязно и грубо. Фальшивка, подделка писателя был обнажен. Некрасивая нагота полного, ожиревшего тела, возбужденное естество тупоконечным копьём смотрело в мою сторону. Лицо искажалось, словно маска сама норовила съехать с чужого лица. Когда Черныш вновь успел принять облик писателя, я не заметила.
Поздно, говорили его руки. Поздно отбиваться. Поздно сопротивляться, слишком поздно. Где твоя одежда? Где то, что защищало тебя – от меня? Он в самом деле был нежен – и в то же время груб. Массивный, большой, сильный – его ладони тисками сдавили мои запястья.
Тише, кто-то шептал мне, тише. Сейчас всё будет хорошо. Больно не будет, будет хорошо.
И мне было хорошо.
Он проникал в меня. То, что у людей по каким-то причинном зовётся любовью, здесь, на изнанке, в лимбе искры, звалось совершенно иначе. Названия этому я не знала, потому что как можно обозвать действие, когда ты – это уже не совсем ты, когда твоё сознание вмиг делиться на двое, а чужие мысли пьяным козлом лезут в огород твоего рассудка?
Топь под ногами разверзлась, словно сам мир искры не желал глядеть на творящееся непотребство. Топь утаскивала меня в себя, как и раньше. Только сейчас – требовательней. То, чего не сумела добиться Юма, с легкостью добился Страх.
А он ведь не поглощает меня, мне казалось, что я слышу собственные мысли. Он соединяется со мной, желая – забрать мои силы? Глупости, чем плоха Трюка? Чем плох Шурш, который вот уже который день валяется плюшевым носком и уязвим? Ешь, поглощай, захватывай – сколько искре угодно, так нет же!
Крик, столь долго копившийся внутри меня, наконец, прорвал дамбу молчания и тишины – и вырвался, пошёл гулять по застенкам извечной мерзлой темноты. Интересно, меня кто-нибудь услышит? Думаю, нет…
***
Было больно. Больно, неприятно, мерзко, а я ощущала, что сколько не вставай после этого под теплые струи душа – никогда не отмоюсь. От его прикосновений, от ощущения его – на себе. А он по прежнему был на мне. Обмяк зимней теплой курткой на груди и животе, охватил ноги, бедра, промежность. Я – муха в паутине чужих сомнений. А паук где-то рядом, паук сыт и не торопится, ждёт подходящего момента – или очередную жертву? Что, если он хочет использовать меня как приманку? Вот-вот из черноты проступят очертания волшебницы и она вступится за меня. Вступиться, чтобы отбить никчемную, глупую куклу у самого страха.
Мне было смешно до слез. Разразиться бы диким хохотом – прямо здесь, прямо сейчас. Это надо же, приговаривала я себе в который раз. Ведь это надо же оказаться такой наивной, такой доступной, такой… шлюхой.
Шлюха. Слово звенело у меня в ушах, не давало сосредоточиться, звучало без остановки. Шлююююю – жужжало назойливым комаром в одном ухе. Хаааа – молодецки усмехался его собрат в другом.
Зажмуриться? Попытаться уснуть? Спишь ли, куколка, спрашивала я себя – или он меня? Его слова – полные сладкого яда лились мне в уши. Успокаивающий, мужской баритон, от которого хотелось чувствовать себя маленькой девочкой – в руках сильного. Это был голос Лексы – Страх не посчитал зазорным позаимствовать не только его образ, но и имел наглость украсть голос. А помнишь, спрашивал он, помнишь его теплые большие, сильные руки? Помнишь, каким некрасивым он был перед зеркалом, как жалко он выглядел после своей первой внебрачной ночи? Ты помнишь?
Я не отвечала, а губы предательски шевелились, норовя высказать набегающие волнами мысли заговорщицким шепотом.
Страх любил меня, если называть словами людей. Любил как хотел, грубо и нежно, срываясь от варварского насилия к джентльменской ласке. Он низвергал меня в пучины сладостного томления, чтобы через мгновение втащить в мир, полный боли – на удивление приятной. Я боялась и дрожала от страха – в чужих цепких и холодных объятиях. И мне было страшно, мерзко, противно – от самой себя. Мне нравилось то, что он делает со мной, нравилась каждая секунда, каждый миг – и стоило ему только прерваться, как всё тело отзывалось блудливым томлением. Что скажет Трюка, когда узнает? Что скажет Диана, Крок, Лекса? Я ощущала их осуждающие взгляды на себе прямо сейчас – для осуждения слов не надо. Но Трюка мне этого никогда не простит, а наша дружба, фундамент которой складывался в ссорах и неожиданном примирении, столь шаткий и хрупкий, рухнет до основания.
Ты никогда больше не подойдешь к нему, шипит Трюка. Рог ярко светится, обещая лишь неприятности. Крок в растерянности – он никак не ожидал от меня чего-то подобного. Будто это я лично всю свою жизнь гонялась за Страхом, чтобы он овладел мной.
Тише, куколка, тише. Ничего страшного не произошло. ПсевдоЛекса умел успокаивать. Мягкое прикосновение чего-то к волосам – он гладит меня, жалеет несчастную дурочку, вот-вот начнёт укачивать и шептать на ухо всякую ерунду. Хорошая, красивая, люблю, выходи замуж…
Я содрогалась каждый раз, как Страх касался меня – содрогалась и всхлипывала. Мне казалось, что я человек, что я лежу в постели под теплым, бархатным одеялом. Приподними его – и увижу собственную наготу. А ещё лучше ничего не приподымать, а закрыть глаза и лежать дальше. И скрючиться, стать маленьким живым комочком, свернуться калачиком.
Мягкое тепло разливалось по всему телу.
Ты же знаешь, вкрадчиво говорил он, ты же знаешь, что иначе бы ты не стала говорить со мной.
Не стала бы, молчаливо соглашаюсь я. Отходила бы плетью по спине, вдоль спины и пониже, и ещё где-нибудь. Потому что ты – враг. Потому что ты – злостный убийца, что пришёл сюда под покровом маленького милого существа, чтобы превратиться… в того, в кого превратился. Мои губы еле шевелились, а я ощутила его прикосновение – руку? – у себя на бедре. Теперь ему уже не хотелось властвовать надо мной, ему хотелось говорить. Его больше не заводила моя глупая покорность, моя собственная страсть, спавшая до этого в глубинах души. Думаешь, Лекса всю жизнь хотел любить куклу? Тот, который сейчас рядом лежал со мной – хотел. Всю жизнь, наверно, только и думал, где бы найти кусок пластика посговорчивей, а тут как раз я…
Я – враг? Я вдруг – и враг? Его удивлению не было предела. Настоящему, не театральному. Словно вдруг кто-то сказал смертельному вирусу, что он, де, людей собой убивает, а тот впервые об этом услышал. Засмеется? Если он только засмеётся…
Страх не засмеялся. Я не враг. Я…
Аномалия, шепчу я. Аномалия, принявшая облик милой зверушки. А теперь ты вырос, стал большим, теперь с тобой так просто не сладить, теперь тебя не сунуть в вырез майки, не укрыть за…
Я – не враг, настойчиво повторил он. Мягкое одеяло было приятным на ощупь, хотелось нежиться под ним целую вечность. И пусть, никакого одеяла нет, пусть… пусть меня потом осуждает, кто угодно.
Тогда кто ты? Заблудшая аномалия? Эмоция извне, пришедшая отравить моего писателя? Мне так хотелось сказать, что Лекса – мой и только мой. Все остальные – лишь придатки к нему со мной. Страх никак на это не отреагировал. Казалось, он вообще не понимает, о чём я говорю.
– Они обманули тебя. Они рассказали тебе, что я – враг. Что нет ничего ужасней на свете, чем Страх пришедший извне? Что Страх-гость – это хорошо, а Страх хозяин хуже любого паразита?
Я прикусила язык. Неужели я где-то случайно обмолвилась об этом? Или рассказами Трюки про то, что питаясь искрой человека, взамен мы получаем некоторые его знания? Быть может и с моим собеседником точно так же – он выхватил кусок из моей памяти, переварил его – и выдал прямо мне перед нос. Слушай, смотри, мол, дивись!
– Но почему же твоя наставница, эта синяя рогатая лошадь, почему она не рассказала тебе о том, что страх равен любви? Что он не отравляет, а заставляет чувствовать – иначе? Я – отрава? Яд, который приплыл на волнах и теперь зальёт вашего звезду по самую макушку? А он, верно, будет ходить под себя по ночам. Почему же тогда радость – не отрава? Радость, гнев, боль – почему бы не прогнать их метлой? Прочь из нашего идеального дома. Оставим только то, что нравится нам самим!
«Человеком нельзя управлять как куклой, маленькая» – кто это сказал? Когда это сказали? Кажется, будто бы с того момента прошла целая вечность. «Человек не кукла, а своевольная марионетка – знай за какие ниточки дёргать и он сам побежит.»
Вы пытаетесь управлять звездой? Хотите заставить его только радоваться? Счастливый манекен, способный… на что он тогда будет способен? Мать, волнующаяся за сына – это разве не один цветов страха? Разве бояться, что девушка отвергнет, или бояться её потерять – плохо? Разве…
У него были тысячи всяких «разве», которые можно было слушать до бесконечности, а итог этого был один – он неплохой. По крайней мере, ему самому так казалось.
– Я не враг и не отравитель. Разве твой друг, этот зеленый старик – разве он не рождён из детского страха? Тогда почему вы не гоните его? Ведь он – часть меня, только под другим углом. Воплощение, избравшее себе тело зеленого чудища.
Тебя обманывали. Гнусно, подло и жестоко. Обманывали некрасиво и использовали. Почти как я тебя сейчас, только хуже.
Использовали. Какое некрасивое слово. Я поёжилась, вдруг ощутив себя предметом, вещью. Использовали и вот-вот макнут в мусорный бак за ненадобностью…
– Твоя Трюка так много знает, но ты никогда не задумывалась, кто она такая на самом деле?
Сомнения… сомнения буйным цветом сплетались во мне в причудливые узоры, вырисовывая пространные, но от того не менее страшные картины. Страх даже не старался, просто говорил, предлагая мне принять каждое его слово на веру. Хочешь – верь, хочешь – нет, дело твоё, куколка, дело твоё. Моё, молчаливо соглашалась я и слушала дальше. Почему я верила Трюке и Кроку с самого начала? Потому, что Писатель лично общался с ними и видел в них жизнь – точно так же, как и во мне. Его собственное маленькое безумие. Аномалии, бывают, вселяются в игрушки и выдают себя – за нас. Трюка тогда говорила с такой уверенностью. Лекса может говорить с аномалиями? И я вдруг поняла, что не знаю. Юма избегала его, Аюста тоже – значит ли это, что он мог видеть их вне? Что мир изнанки, оборотная сторона, лимб искры был доступен и ему тоже? От подобного захватывало дух, а Страх торопился уверить меня в этом. Звёзды очень чувствительны, звёзды чертовски проницательны и видят мир иначе, чем остальные. Думаешь, просто написать что-то необычное, не заглянув, не зайдя за грань здравого рассудка? Ты правда веришь, что ради этого всего лишь нужно немного пострадать – и дело пойдет на лад?
Я не знала. Книги – это как консервы, вспомнились мне слова Лексы. Сейчас же он был со мной рядом – ненастоящий, фальшивый, поддельный. Может быть, именно поэтому он и говорит иначе? Писатель берёт собственное страдание – и переводит его в буквенный код, понятный для других, и…
– Он видит меня – иначе, чем ты. Он видит меня в последних словах умирающего солдата, он слышит меня в отчаянном крике ребенка, что оказался один на улице поздним вечером, он чувствует меня в трясущихся поджилках бедолаги, у горла которого держат нож. Спектр эмоций, целый сонм всяких разных чувств, которые нельзя узреть невооруженным глазом.
Страх – это… я попыталась высказать своё мнение и запнулась. Я не знала, что говорить. Что я знаю об этом чувстве? Моё волнение за Лексу после того, как машина обратилась чудовищной аномалией – это плохо? Или же хорошо? Или нормально?
Это жизненно, ответил за меня Черныш. Казалось, ещё мгновение и он закурит сигару, утомившись от бестолковой собеседницы. Ты ведь задумывалась над тем, что такое жизнь. Ты искала – в себе и других её признаки, пытаясь понять – если двигаюсь, значит живая? Если чувствую – значит живая? Если боюсь, значит…
Ничего это не значит, угрюмо буркнула я. Человек не кукла, а своевольная марионетка. Можно ли то же самое сказать и про меня? Страх дергаёт за ниточки, давит на клавиши моих слабостей. Там дунет, тут плюнет, сям дернёт, кое-где надавит и нажмёт – и блюдо по имени Линка готово!
Кажется, мой ответ ему не понравился, потому что Черныш умолк, а я рисовала себе картины того, как он кусает собственные губы, в надежде придумать что-нибудь более убедительное.
– Скажи, сколько лет Кроку?
Вопрос заставил меня удивлённо дёрнуться. Какая ему разница, сколько лет старику? Ты и сам прекрасно знаешь, зло огрызнулась я, чувствуя, как он копается в моей памяти. Будто бы я – большой ящик с бумагами, а он ищет нужную. Чувствовал ли Лекса себя когда-нибудь так же, когда я пыталась подобрать подходящее слово?
Сколько лет Кроку? Он помнил Лексу почти с того самого момента, когда сумел осознать себя сам. Два десятка лет? Может быть, чуточку больше.
– Два десятка лет, – отозвался Черныш с усмешкой. – Два десятка лет, а заправляет в вашей маленькой компании пришлая со стороны лошадь? Сбоку-припёка? Трюка, которая знает гораздо больше, чем старик, хотя живёт гораздо меньше – это ли не удивительно?
Я поперхнулась. Я никогда не задавалась таким вопросом и сейчас он прозвучал для меня как гром, среди ясного неба. Не слушай, не слушай его, не слушай – разум кричал на все лады. Слушай меня, слушай, плохого не посоветую, мурлыкал Страх. Мурлыкал прямо на ухо, обжигая горячим шепотом. Цвет сомнения проронил свои семена в моей душе и те начали активно прорастать – вопросами, которые я никогда не осмеливалась озвучить, о которых даже никогда не задумывалась. Трюка стала их главной героиней.
– Такая смелая, такая сильная, такая могущественная, повидавшая на своём веку не одну, наверно, аномалию. Ни один, верно, ужас или уныние познали на своих чутких спинах её гнев – и вдруг не выдерживает боя с аватарой какой-то там захудалой идейки? Не выдерживает, а у тебя получается. Не выдерживает, чтобы через мгновение после того, как ты занесешь клинок над нахальной девчонкой – остановить в самый последний момент. И смертельные раны, заставившие её рухнуть без сил, уже не так смертельны? Она мало того, что стоит, но и тащит тебя на себе? Тащит за собой. Ты, маленькая куколка, всегда была и будешь, да и останешься куклой. Наивной и глупой, которой покажи искорку – и она бросится за ней в пламя костра. Задаваться вопросами – это ведь глупо, правда?
Знает… темневед его побери, он знает обо мне всё – каждую потаенную мою мысль вытащил наружу, чтобы тут же сунуть под микроскоп своего цинизма. Как нечестно – он был беспомощнее котенка, когда я подобрала его. А теперь я в его больших лапах – маленькая и беззащитная. Я не знаю о нём ничего – ни что он задумал, ни того, что будет дальше делать со мной, ни того, для чего я вдруг понадобилась ему? А я нужна ему, нужна и не просто так. Мне вспомнился наш разговор с Аюстой. Боль – язык, на котором говорят аномалии. Боль – единственный аргумент, который им понятен. Боль и сила. Потому-то Черныш взял меня силой, но не для того чтобы убить, а чтобы поговорить.
– Ты хочешь жить? – он вздохнул после столь длинной обвинительной речи. Я поерзала. Хочу ли я по-прежнему жить?
– А что такое жить в твоём понимании, Страх? Существовать рядом с тобой, в коконе твоих нежных, но жестоких объятий? Существовать в симбиозе с тобой, быть для тебя носителем, к которому ты прицепишься, как паразит?
Мне уже виделось, как Страх ввинчивается в меня клещом – маленький такой, настырный жук, прорывает, прогрызает чужую плоть, в надежде добраться до сладкой крови. Лапают черные языки золотой щит великой идеи, пробуют на вкус, слизывают, в надежде прорваться за грань и взять, взять силой.
Взять силой – это, по-твоему, жить?
Он промолчал вместо ответа. Удивлен? Обескуражен моей догадкой? Или с трудом сдерживает смех?
Взять силой, наконец, ответил он. Всё в мире можно взять силой. Прорваться вперед, растолкать других, отшвырнуть от себя соперников и забрать то, что тебе нужно. Идти по головам, смотреть на два шага впереди, попросту не бояться.
Как странно, подумала я. Страх рассуждает о бесстрашии – чего ждать дальше? Храбрость явиться сюда и разразится монологом о трусости?
– Слабые прозябают, копошатся червями под ногами сильных. Они верят, что их бессилие – хорошее оправдание той яме, в которой они оказались, верят, что рваться выше – незачем, не к чему, что это удел избранных. Это и в самом деле удел избранных – тех, кто решил отринуть слабость.
Я вспомнила, как искоркой тянулась к звезде. Медленно-медленно, крохотные червячки, мириады крохотных червячков, пытающихся добраться до вкусного света. Одновременно братья и одновременно – соперники. Непримиримые, злые, голодные.
Как по твоему, спрашивал Черныш, появляются люди? Крохотный сперматозоид, один из миллиардов, но прорывается вперед. Рвётся к жизни, боится, что не успеет. Что его толкает, как ты думаешь? Будущее счастье, которое он получит при жизни? Машина, дом, интересная работа, любимый спутник жизни? Или страх, что всё это – великие благи, дары Богов, могущество вселенной – вдруг может достаться не ему, а кому-то другому? Скажи мне, маленькая, только без обид, чего сумел добиться твой человек? Чего он достиг в этой жизни? Настрочил пару книжонок с писанным-переписанным тысячи раз сюжетом? Может быть, его девушка, та, что спит с ним по ночам, та, что отбирает его у вас – теперь уже не только по ночам – она и есть тот самый спутник жизни? Тот, кто заслуживает его? Посмотри, посмотри на его жизнь, глянь во все глаза и скажи мне, что ты увидишь? Обветшалую комнатку? Надежду на то, что следующий гонорар будет больше, слабый проблесксчастливой сытой жизни, который дальше, чем кажется? Что есть у твоего человека такого, чего он добился без меня?
– А с тобой, – зло поинтересовалась я, – с тобой он сразу же станет известным и популярным? Стоит тебе только обнять его, как в тот же миг ему снизойдет озарение? Успех свалится на голову? Но ты не прав, не прав тысячу раз, потому что Лекса сумел создать Великую Идею!
Я лишь спустя пару секунд поняла, как глупо звучала моя тирада. Как глупо, как наивно, наигранно и слишком уж пафосно. Хотелось покраснеть, обратиться в помидор и спрятать лицо.
– О! – тут же отозвался Черныш с видом заправского знатока, – Великая Идея! Чудеса образов, искра, копившаяся на протяжении многих лет, сосредоточение таланта! Коснись, испей из этого источника – и в тот же миг обретешь мудрость, познаешь тайны тысячи миров!
Насмешка. Издевательская, хорошенько обработанная ядом, как кинжал убийцы, вонзилась в меня, заставила захлебнуться от негодования. Оно бурлило во мне кипящей водой, норовило излиться в этот мир – яростью, криком, руганью.
Взять силой. Всё в мире можно взять силой. Великая идея – пшик.
Пшик, но от того не менее нужный тебе. Не ты ли проник в святилище? Не ты ли обхватил сие дитя таланта своими щупальцами? Я сыпала вопрос за вопросом, надеясь, что его улыбка – мерзкая ухмылка, сойдет, обратится на нет, что уголки рта вот-вот потянутся вниз. Меня грубо схватили за волосы, задрали голову. Всё, поняла я, сумела таки дотянуться, сумела таки достать, обидеть? Обидеть ли? Сейчас по горлу полоснет острый нож – и тогда я умру. Обмякну в его руках, изойду предсмертными судорогами.
Нож не торопился, нож застрял в ножнах и не желал выходить на улицу, вместо этого холодные пальцы Страха коснулись моих век, раскрывая глазницы. Смотри, зло шептали они, смотри. Тысячи «не ты ли» застряли у меня в глотке.
Смотри, во все глаза смотри и не говори, что не видела. Смотри. И я смотрела. Сплю, спасала я саму себя, свою веру, свой крохотный маленький мирок. Его стены и без того трещали под напором навалившихся вопросов и сомнений, а увиденное стало той самой последней каплей. Стены лопнули, пошли паутиной трещин, разломились на части. Я стояла рядом с маленьким чудом. Идея сияла благородным золотом, играла бликами на солнце, а мои руки – я видела себя со стороны! – тонули внутри. На лице застыла сладкая улыбка идиота, собиралась слюна в уголке губ. Глаза широко раскрыты, глаза видят перед собой тысячи чужих судеб, строки идеального текста, вселенную в буквенном коде и Бога – толстого Бога, что вот-вот подарит им всем жизнь.
Птицы перепрыгивали с ветку на ветку – образы в этом причудливом саде образности? Почему-то в тот же миг вспомнились мыслежуки. Трюка стояла, наблюдая за мной. Так смотрят за мухой под микроскопом, дабы выловить удобный момент – и впрыснуть какую-нибудь дрянь. Колбочка – филигранный пузырёк с неимоверно красивой, резной пробкой явился как по мановению палочки. Зачем тебе, когда-то спрашивала я у Трюки, когда она отрезала крохотные кусочки у отползающей, отступающей тьмы. Нужно, говорила она, закрывая бутыль. Как можно бороться с тем, кого не знаешь? Я изучу, обещала голубая волшебница. Изучу и пойму.
И поняла, наверно. Пузырек завис в воздухе дамокловым мечом над миром. Иссякни сила искры Трюки, померкни хотя бы на секунду – и бутыль разобьется, а в предсмертном стоне посуды послышится отчаянье обреченного мира.
Он рухнул стремительной каплей и разлетелся в дребезги. Острые осколки, один из них порезал шкуру Трюки у правого копыта, она обиженно зашипела. Изголодавшиеся узники, почуяв свободу и запах пищи, ринулись, разрастаясь прямо на ходу. Крохотный страх – всегда страх? И он будет расти, не зная пределов, подтвердила Трюка фразой из далекого прошлого. Предательница Трюка.
– Ты… ты… она… – мой вопрос никак не хотел звучать словами, хотел остаться лишь заскорузлой догадкой, несущественным домыслом, шуткой.
– Нет, – Черныш распластал меня на земле. Повалил на спину, требовательно раздвигая мои ноги, заставляя в очередной раз ощутить собственную наготу и стыд. Шальное касание по животу, что-то теплое ласкает бутон груди. – Конечно же, нет. Она не моя слуга, иначе для чего всё это представление?
Цирк. В многочисленном арсенале слов Лексы нашлось самое подходящее тому, что пришло мне на ум. Актеры – плюшевые игрушки, эмоции и аномалии скалились звериными мордами, норовили напугать, скорчить рожу, оскалить клыки. Сегодня на арене цирка Страх-Черныш и его дрессированные крокодилы на лошади-единороге, спешите видеть! Почему-то ко всему этому хотелось добавить ещё одно слово. Блядский цирк…
– Шурш! – вдруг вспомнила я. Перед моими глазами возникла сцена, когда Крок склонился над собратом, как над поверженным рыцарем и не знал, не знал куда деть собственную силу, потому что она была бесполезна. – Ты…
– Я. Конечно же я, – Черныш не отрицал, а вновь коснулся моих глаз. Вздрогнули от холода веки…
Шурш выползал из болота – смешной зеленый огурец, с улыбающейся мордой. Всегда улыбается, подумалось мне. Открой он сейчас пасть, оскалься сотней зубов – и всё равно добродушная улыбка никуда не денется. Ребенок, догадка сменилась осознанием. Шурш, сколько бы ему ни было лет, оставался ребенком.
Трюка выскочила из-за ближайшего пригорка. Никто ничего не почуял, жаловался потом Крок, коря себя за безалаберность, за недосмотр, за тысячу провинностей. Бедный старик и не знал, не смел подумать, что давняя помощница примет облик черной кошки. Черныш, вдруг ахнула я – именно таким он был в моих снах, именно таким я видела его и сейчас. Шурш не сразу понял, что произошло – не ожидая от союзницы подлости, он молчаливо наблюдал за её трансформацией и…
Как ты могла, поинтересовалась я у пустоты, не особо надеясь на ответ. Страшные челюсти подхватили безвольное тельце, не успевшее даже подумать о сопротивлении, сомкнулись несколько раз, швырнули наземь. Черные лапы выпустили когти. Казалось, что огромная кошка играет с мышью. Мне захотелось зажмуриться. Трюка, повторила я. Как ты могла. Как ты могла?
Мало тебе – в голосе Страха была издевка? Сейчас, обещал его тон, сейчас я покажу тебе ещё, сейчас я покажу тебе больше, дай только срок!
– Не надо, взмолилась я и Черныш, кажется, послушался.
Все мы чего-то добиваемся. Сила, маленькая, только сила – и Трюка это прекрасно знает – способна помочь в достижении любой цели. Уговори, укради, убей – правило трех «у», так любимое твоим человеком действует даже у нас. Ты никогда не задавалась вопросом, чего хочет Трюка? Трюка хочет жить. Хочет жить как человек, хочет быть человеком. Улыбаться, радоваться, любить. Ненавидеть, злиться, переживать. Не стоять вечно застывшей плюшевой фигуркой на столе твоего творца, а быть его… женщиной.
Быть его женщиной… где-то в глубине меня отозвалась давняя, забытая, отринутая мечта, прятавшаяся за усмешкой Дианы. Нахальный разбойник вытащил её из укрытия, вырвал грубой, сильной рукой, бросил на землю, бесстыдно разрывая платье. Куклу не полюбит, спрашивал он, а женщину? Женщину полюбит? Живую?
Живую… сколько раз я мечтала о том, что ко мне вдруг явится добрая волшебница и подарит мне – и тело, и разум. Десять дней надежды, десять дней счастья, полторы недели борьбы за крохотный кусочек жизни. Выкарабкаться – любой ценой, продлить – собственные мучения, или радость от осознания жизни рядом с Лексой? И никаких иных проблем, никаких оживших эмоций, великих идей, аватаров. Никакого замка, его охраны, осады – забыть, как страшный сон.
Трюка хочет быть живой, и она знает, как стать живой. К твоему счастью, знаю и я.
Естество Страха не торопилось вонзиться в моё лоно, как прежде до этого. Он ограничивался легкими касаниями, заставляя меня дрожать – от сладостного предвкушения, от постыдного вожделения и возбуждения. Чувство, что много раз обходило меня стороной, вдруг явило себя во всей красе, охватило с ног до головы. Спастись? Вырваться из сладких объятий, не боясь и не стесняясь своей наготы рвануть обратно, по ту сторону сна, вынырнуть из плена лимба, обратно к людям и моим друзьям. Друзьям ли? Мне не хотелось вырываться, мне не хотелось сопротивляться. Страх владел мной – полностью и без остатка, а я послушной игрушкой ждала, когда он вновь соизволит взять меня.
