Текст книги "Линка (СИ)"
Автор книги: Ольга Смехова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
Глава 23
Говорят, что бегать – полезно. Что пробежишь с утра километр-другой, так сразу и на сердце и на душе полегчает. А уж какой будет тонус – всем тонусам на зависть. Мне хотелось поймать умника и заставить его пробежаться – по всем коридорам, балюстрадам, залам и комнатам замка. Вихрем пронестись по куче лестниц, не спотыкаться о мебель – которая будто специально встала у тебя на пути.
В боку нещадно кололо и мне страшно хотелось пить. Трюка подарила мне всего секундочку – крошечное мгновеньеце для того, чтобы передохнуть, а мне казалось, что я рухну прямо здесь. Как я могу устать – я ведь всего лишь кукла? Я должна оставаться куклой всегда и везде, неважно, что здесь, на задворках сознания, на изнанке разума у меня вполне человеческое тело. Кукла остается куклой всегда – ухмылка Дианы ширилась, норовя покинуть границы лица. А, может, это мне так только казалась. Начальница ОНО в моих воспоминаниях всегда страшно и неправдоподобно гримасничала. А память, забывая подробности, подкидывала ей те фразы, которых она уж точно не говорила
На нас с Трюкой уже не смотрели – жильцы и обитатели замка по имени Лекса вдруг решили проявить воистину королевское гостеприимство. Им показалось, что будет очень хорошо, если мы останемся здесь – желательно, навсегда. И только в качестве питательной массы.
– Это мысли, – пояснила мне единорожка, как только мы оказались за пределами комнаты и успели выскочить к перекрестку. Я попыталась вспомнить, был ли он тут, когда мы шли сюда. Это мысли, повторила она. Ночью они спят, лишь изредка выныривая, чтобы проникнуть в сон. А днем, когда Лекса проснулся, работают.
Работают, удивлялась я прямо на ходу. Кто же так работает? Они так работают, терпеливо пояснила мне рогатая волшебница. Им, видишь ли, так хочется. Им, видишь ли, нужно постоянно долбить друг дружку, им нужно спариваться, топтаться, жрать всё, что попадется под хелицеры и усики. Пища для ума, питательный раствор для мысли, может быть, однажды из них и родиться что-нибудь стоящее. Почему они такие, спрашиваешь? Ну, а почему Крок здесь зеленый гигант, а ты и вовсе неотличима от человека? Ответить мне было нечего. Причуды изнанки, извращения сознания, а, может быть, именно такими нас воспринимает сам Лекса?
Жуки-мысли парили по всюду, оставалось только диву даваться – неужели у писателя в голове столько мыслей одновременно? Почему нет четкой системы их работы, почему они движутся хаотично, как они вообще воспринимаются Лексой?
Гордость настигла нас в большой, просторной зале – в обществе жукомыслей, стайкой круживших над ней, она грозным секачом вышагивала, не боясь испачкать дорогой ковер. Большие копыта, мокрый пятачок, здоровенные клыки и глаза – глаза, наполненные кровью. Мы здесь чужаки, проговорила Трюка. Устало проговорила, а я ничего не ответила. Мне было трудно говорить после бега, хотелось хоть немного отдохнуть. Что делают с непрошенными гостями?
– Их выкидывают? – c надеждой поинтересовалась я. Взгляд единорожки был красноречивей всего остального. Как можно быть такой наивной?
Нас поглотят, говорил этот взгляд. Поглотят, растворят, сделают частью этого дома. И тогда мы вновь станем Лексой. Вернемся в лоно семьи – только уже никогда не будем живыми. Может ли существовать боров, которого съели на обед?
Меня терзало любопытство. Треклятое, за которое я ругала себя не раз и не два, любопытство, из-за которого мы и оказались в этой передряге – мне хотелось притронуться к каждой увиденной мной диковинке. Словно маленький бес в этот момент вселялся в меня и спрашивал – ну как можно не засмотреться? Ну как можно не потрогать? Как можно пройти мимо? И я соглашалась. Никак невозможно.
Трюка вытаскивала меня – с усердием обреченного ангела-хранителя. На её мордочке – лошадиной и, казалось бы, не умеющий выражать чувства, вдруг поселилось выражение обреченности последней стадии. Словно она теперь всю жизнь только и будет делать, что вытаскивать меня из подобных передряг.
Любовь переливалась всеми цветами радуги. Я поняла, что это любовь, как только увидела. Можно ли нарисовать любовь? Наверно, нельзя. Её нельзя даже описать – нечто бесформенное, состоящее из образов – налепленных и чужеродных. Она одновременно была красивой и ужасной. Словно большой некто заранее определил, какие проявления дружбы и симпатии стоит отнести к любви и слепил их воедино.
Это не любовь, потом поясняла мне Трюка. Это не любовь, это только собирательный образ. А что же тогда любовь, поинтересовалась я. Ответа не последовало, потому что у Трюки сбивалось дыхание.
Мы отдыхали совсем недолго. Цинизм черной кляксой выполз прямо перед нами, посмотрел в нашу сторону маслянистым отростком-щупальцем, заинтересовался. Рука помимо моей воле потянулась к ней, я сделала шаг вперед. Меня вновь отдернули назад, приводя в чувство. Позже Трюка скажет мне, что моё любопытство здесь – вынужденное. Что это морок, наваждение и не больше. И именно по этой причине я бы никогда не смогла выжить здесь в одиночку. Именно поэтому единорожка говорила мне, что никогда и ни при каких условиях нельзя оставаться в голове писателя после того, как он проснулся.
Я ощущала себя дурочкой. Да почему только ощущала, я ей и была. Маленькая девчонка, гордо вышагивающая в окружении взрослых и заливающаяся слезами, стоит только взрослым куда-нибудь исчезнуть. Жалкая, никчемная, ни на что неспособная соплюха, натворившая делов…
Цинизм оставлял за собой след испорченного. Стулья кривились, обращаясь в трухлявые пеньки, портреты на стенах – там, где попадали капли, меняли свой облик. Со стен на нас уже глядели не властный профиль короля-бородоча, а лохматый разбойник с кривой ухмылкой.
Цинизм тебя изменит – Трюка не упускала возможности рассказать, что со мной было бы, попади я к той или иной твари в лапы. Мне показалось, что она получает от этого извращенное удовольствие, но через некоторое время поняла, что ошибалась. Трюка не наслаждается, не смакует, не получает удовольствия, а просто констатирует факт. Словно работник у станка – можно ли наслаждаться мучениями деревяшки, оказавшейся под резцом?
Меня обтесывали, меня просвещали, меня учили. Можно подумать, что однажды бы Трюка так и так привела меня сюда с собой, чтобы показать, что тут происходит. Рано или поздно мне бы пришлось остаться в голове Лексы, не успев выйти. А сейчас ещё и случай подвернулся.
Виновница наших злоключений явила себя в обеденном зале. Златоволосая девочка, вид которой невольно заставлял меня вспомнить о Аюсте, часто и невинно моргала глазами. С пустым выражением на лице, она смотрела на нас, как на двух нелюбимых кукол. И выбросить жалко, и играть противно, а в остальном – полное безразличие.
О, кто бы только знал, сколько коварства таит в себе безразличие!
Мне в лицо пахнуло пустыней – далекой, жаркой, голодной, готовой в любой миг разверзнуть свои бесконечные пески – и поглотить без остатка. Свет волнистыми шнурами исходил из девочки, словно она – гигантский кукловод. Сотни, а может и тысячи, светоносных нитей уходили в стены, просачивались сквозь пол, потолок, тянулись своими отростками во все стороны – как щупальца. Трюка, мне показалось, скрипнула зубами. У меня на языке поселился вопрос, который, наверно, теперь уже останется без ответа. На меня смотрела Элфи, на меня смотрела пустыня, на меня смотрела свобода. Кто сказал, что однажды свобода не сможет стать живой, кто сказал, что само её понятие не сможет переродиться в… в идею? Я слишком поздно осознала, кто стоит перед нами. Трюка старалась не двигаться, сверлила нашу противницу глазами.
Почему мы воюем? Почему она – против? Мы всего лишь гости, но ведь разве мы покушаемся на Лексу? Разве хотим свергнуть её, выбить из головы писателя? Откуда эта отрешенность?
– Не двигайся, – сквозь зубы проговорила мне единорожка, заметив, что я попятилась. Дверь за спиной девчонки распахнулась, грохнула тяжелыми ставнями о стены, задрожали, норовя вот-вот вылететь из рам, стекла. В ноздри пахнуло свежестью, в уши ворвался разноголосый гам писка. Словно где-то там, за стенами, прятались тысячи крыс и пищали на разные лады. В своих догадках я была почти права.
Жукомысли надоедливым гнусом ворвались в комнату, закружили над потолком, перекрыли самым настоящим роем выход – и тот, через который пришли мы, и тот, через который мы могли бы бежать. Я облизнула вдруг высохшие губы, судорожно озираясь по сторонам? Так, и что делать теперь? Сигануть в окно? Так ведь нет же, словно прочитав мои мысли, ворох мыслей рванулся к ближайшему окну, создав самую настоящую баррикаду. Интересно, а если я брошусь на них с дубиной, или, схвачу, к примеру, со стола подсвечник – мне удастся прихлопнуть хотя бы парочку?
Не убежать, звенели жуки. Н-не убеж-ж-жать, хлопали по воздуху их крохотные крылья. Нам не убежать, я молчаливо посмотрела на Трюку в ожидании ответа. Та отрицательно покачала головой. Поток света рванулся к нам, и мне показалось, что всё моё тело трут мелкой наждачкой – докучливо, не слишком больно, но только сейчас, вот-вот поток искры Элфи слизнет с меня кожу, доберется до мяса, костей, а на прощание от меня останется лишь отчаянный крик. Жить хочу, в который раз ударило у меня в голове. Не хочу – вот так, не хочу растворяться в свободе, не хочу быть питательной массой для другой идеи.
Я припала на одно колено, видя, как Трюка выставила перед собой щит – красный, как и вся её магия. От света это спасало мало. В глазах девчонки скользнуло если и не удивление, то усталость. Презрение к нам в один миг словно корова языком слизнула, сменилось на улыбку. Не коварную, злую, как до этого, а настоящую, живую, добрую – словно Элфи делала благое дело. Свет журчал как ручеёк, а боль всё не приходила. Я чувствовала, как расслаиваюсь, что моё сознание начинает покидать меня, что я вот-вот закрою глаза – и ухну в блаженную тьму. Мне так хочется закрыть глаза и рухнуть туда с головой, так хочется перестать сопротивляться…
Зач-чем, зач-чем – вопрошали, жужжа у нас над головой, помощники Элфи. Им было непонятно, зачем мы боремся, почему не хотим стать частью – её? Богиня спустилась с небес, чтобы сделать благое дело. Она снизошла до двух пришелиц, до двух юродивых, до двух ущербных. Им не повезло – реальность выплюнула их в мир всего лишь недописанными, нерожденными идеями. Выкидыш искры, недоношенность таланта. Она хочет пустить их в себя, подарив тем самым вторую жизнь, а они, неблагодарные, сопротивляются, смеют сопротивляться!
Уши заложило от грохота – казалось, сам замок не выдержал нашего с Трюкой богохульства и решил лопнуть. Стены пошли трещинами, развалились, в конце концов – черная бесконечность утянула, поглотила в себя остатки кирпичей, обнажая перед нами черную ночь – нет, не ночь. Что-то другое.
Началось, промелькнула у меня мысль в голове. Началось – восторженно отозвалась нотка азарта, уже привыкшая к ночным бойням. Началось, устало вздохнула я, поняв, что замок растворяется в черноте мглы, оставляя нас всех наедине, друг с дружкой. Неизведанный мир черных стен, огромная коробка, которой накрыли сверху. Сюда меня утаскивала Юма, здесь же, в этой черноте, в которую я провалилась вместе с Аюстой и Черной курткой, и помогла её одолеть. Мышь неразделенной любви, скакала перед глазами голодным вурдалаком, обнажая гнилые зубы и синий шершавый язык перед тем, как Трюка пришла мне на помощь. Интересно, а мы всегда попадаем в одно и то же место, или каждый раз, при каждом столкновении искры – оно разное? Наверное, разное…
Несмотря на непроглядную тьму я видела Трюку – отчетливо и хорошо, как саму себя. Девочка стояла напротив нас – одна против двоих. Мы здесь – гости? Нет, мы жадные до чужого разбойники, что вторглись в её владения прямо во время городского патруля. Нагло, своевольно, безобразно вторглись и посмели огрызаться на все её попытки оказать нам гостеприимство. Мне почему-то захотелось ухмыльнуться – криво, некрасиво…
За спиной остроухой малютки ветер вьюнами поднимал невесть откуда взявшийся песок, малолетним проказником тащил его за собой, словно нить, норовил швырнуть прямо в лицо – горячей горстью.
Я бросила взгляд на Трюку, ожидая, что будет дальше. Единорожка молчала. Прежде, вытаскивая меня из передряг, не давая мне потонуть в желчи цинизма или погрязнуть в многообразии оттенков любви, сейчас она бессильно смотрела на свою противницу, тяжело дышала и, казалось, не знала что делать. Ветер сошел с ума и взвился, окружил собой маленькую рабыню – я было бросилась к ней, в благостном порыве спасти девчонку, но меня в тот же миг отшвырнуло волной – жаркой, горячей, нестерпимой.
– Трюка?
– Молчи, – единорожка щурилась. Она поедала глазами девчонку, задавая немой вопрос – что же дальше, малыш?
Песок окутывал девчонку. Песок далеких пустынь, песок приключений, вихрелетов, рыцарей на мотоциклах, песок непонятной свободы, песок рабства. Эльфа купалась в его волнах, застыв на одном месте в неестественной позе – словно кто-то заставил её остановиться прямо во время замысловатого странного танца.
Кругом, осеняя нас собственным величием, царил его темнейшество Мрак. Живой, голодный, жадный до хлеба и зрелищ. Хлебом, впрочем, он решил пренебречь. Песок в одно мгновенье разделился надвое, хлынул двумя потоками на руки девчонки и вот тогда блеснули острые, как злая сатира, клинки – целых десять, по одному на каждый палец.
– Драться, значит… значит, драться… – как-то неопределенно проговорила моя спутница, мотнула головой, словно смахивая мешавшуюся гриву, топнула копытом, копнув землю – землю? – под ногами. Неистово алый меч, без гарды и рукояти, острый как бритва треугольник, готовый в любой момент разить врага со всех сторон, казалось, явил себя не из внутренних сил искры Трюки, а из её злости. Покачиваясь в воздухе, он словно бы спрашивал у пустынной рабыни – ты правда этого хочешь? Правда?
Правда, совершенно спокойно отвечал звон крохотных лезвий на чудовищной перчатке. Мне вступиться, тут же подумала я? Влезть в их драку? Как разбойник, вооруженный кривым ножом и такой же ухмылкой? Теперь сравнение не казалось мне таким забавным.
Вступиться, ответил немой блеск глаз девчонки. Чего же ты ждешь, недоделок? Когда я наброшусь на тебя и распотрошу, как утку? Когда твоя искра потечет сквозь мои пальцы, вырываясь наружу? Я отпрянула, сделала шаг назад. Моё оружие… было ли у меня когда-нибудь оружие? В голову тут же стукнула мысль – с Трюкой я тогда пыталась бороться при помощи хлыста, так чем же плохо это оружие будет сейчас? Элфи, конечно, не лошадь, но…
Додумать мне не дали. Словно где-то щелкнул незримый переключатель, и беззвучной фурией девчонка рванулась к Трюке, как к самой опасной противнице из нас. Молния – маленькая, остроухая, жестокая, она градом ударов обрушилась на несчастную волшебницу, ловко уходя из под уколов алого клинка. Я металась из стороны в сторону, как загнанный зверь, не зная, что и делать. Ударить? Но в такой каше, в этом мелькании тел и блеске лезвий я могу попасть по Трюке.
Наверно, голова Лексы немилосердно трещала как после самой разудалой попойки. Наверно, сейчас ему было плохо, хотелось присесть и отдохнуть, провалиться в бездну собственного сна, чтобы дать нам, наконец, возможность выйти из него. Темь содрогалась от ужаса, все черти и бесы это мира сбежались, верно, посмотреть на битву века – два демона, одинаково сильных, одинаково жестоких, одинаково злых сошлись за клочок преисподней. Клинки звенели, шелестели, разрезали воздух на ремни, угрожающе свистели, обещая в любой момент отсечь – рог, ухо, клок волос, голову… Со стороны могло показаться, что они играются, что намеренно не портят друг дружку, что два умелых бойца сошлись выяснить в кулачной беседе, кто же из них, все-таки, лучший.
Лучшим быть сложно, грузно отозвался мрак. Лучшим быть хорошо – слишком уж холодно шепнула тьма. Лучшим – это значит хорошим? Последний голос рассмеялся, прямо у меня в голове, отозвался гулким звоном, заставил рухнуть на колени.
Недоделок. Недоделок, безделушка, игрушка, кусок плюша, рогатая образина – лезвия жуткой перчатки шелестели друг о друга, когда девчонка отходила в сторону для секундной передышки.
Мне нужно, очень-очень нужно, а ты опять стоишь на пути, тяжело отвечал красный треугольник меча, на миг вспыхнув чуть слабей.
Я отчетливо слышала их разговор. Пелена молчания – что Трюки, что Элфи вдруг прорвалась, лопнула, как переполненный пузырь, ворвалась в меня звоном, скрежетом, шелестом. Они не дерутся, почему-то поняла я, они беседуют – вот только беседа эта смертельная, опасная, злая. Укол насмешки, острота сатиры, мощь ругательства. Недоделок! Грязная девчонка! Остророгая образина! Пустынная оборванка…
Лезвие сверкнули, прежде чем вонзиться – всей пятерней, прямо в мягкую шерсть единорожки. Завис, ослаб треугольник меча, медленно растворяясь в воздухе, опадая тающей искрой. Голубая, но не кровь – нечто иное рванулось наружу из Трюки. Лошадь покачнулась – неуверенно, сделала шаг назад. На миг мелькнул её облик в мире людей – обычная, плюшевая игрушка, не совсем чистая, потрепанная. Словно этого было мало, Элфи вонзилась в Трюку и второй перчаткой – желая рвать, резать в клочки, драть с корнем, вырывать из нутра голубое нечто, медленно тающее во мраке. Тот с жадностью поглощал подношение, мне даже показалось, что благодарно урчал от вожделения и голода. Искра, с грустью поняла я. То, что даёт нам жизнь. Не кровь, конечно же, а сама жизнь. То, благодаря чему мы можем говорить друг с дружкой не используя при этом голос. То, что двигало мои шарниры, то, что заставляло меня чувствовать боль, то, что давало мне возможность учуять запах искры – вкусной и…
Элфи не скромничала. Ей нравился вид поверженной, повисшей в её объятиях грузной и тяжелой противницы. Неестественность сквозила в этой картине, где маленькая девочка умудряется удержать на руках огромного единорога. Жуть вперемешку со страхом скользнули мне в душу, прошлись мурашками по телу, ударили в голову неизбывным ужасом. Потому что маленькая стерва, что весь бой сохраняла хладнокровие, столь же хладнокровно сейчас смотрела на меня. В глазах у маленькой бестии мелькал азарт и желание ещё одной победы, ещё одной смерти и, почему-то, милосердия. Я покачала головой из стороны в сторону, прежде чем поняла, что уже не стою на ногах, что они подкосились, что я рухнула, как подкошенная и нелепо пытаясь отползти назад. Ей было меня жалко. Я хотела, чтобы мне это показалось, я хотела, что это была выдумка, игра воображения при испуге, но девчонка смотрела на меня с жалостью. И ей было жалко меня не потому, что сейчас я умру, совсем нет. Причина была другой…
Хлыст взметнулся, щелкнул прямо у неё перед носом, давая понять, что страх – хороший гость, но хозяином он не будет. Я не знаю, откуда во мне взялись силы. не знаю, когда я вновь успела оказаться на ногах. Хлыст теплой, наполированной рукоятью скользнул мне в руку, обещая слишком много. Он обещал мне защиту.
Словно ожившая змея, не подчиняясь мне, он предупредительно щелкнул перед рабыней ещё раз. Отгонял? Пугал? Давал понять, что с нами лучше не связываться? Не знаю…
Оружие может быть живым? Ну, если куклы могут, то почему бы и оружию на миг не обрести нечто вроде жизни? Вот только могут ли баловаться подобным искры, как я – не знаю. Хлыст дернул меня в сторону и я, теряя равновесие, качнулась в сторону – в самый подходящий момент уходя из под стремительного рывка пятиконечной молнии. Вреш-ш-шь, прошелестели жуткие лезвия перчатки, не уйде-ш-ш-шь… «Слышала нашу беседу, маленькая?» – прозвенели кольчужные звенья перчатки, – «Понравилось, хочешь поучаствовать?»
Не хочу, угрюмо подумала я. Не хочу драться. Не хочу беседовать так, чтобы после этого на задворках мирозданья, на грани рассудка, в черной тиши ночи оставался только один, а второй истекал, исходил искрой, исчезая навсегда. Трюка, кажется, ещё была жива. Брошенная на произвол судьбы, недобитая, она производила уже не столь грозное впечатление. Плюшевая Диана сдулась, могучую волшебницу окунули мордой в грязь, указали истинное место и бросили, как ненужную игрушку. Как мышь неразделенной любви, вдруг грустно поняла я и тут же осеклась. Не о том думаю, ох, вот уж точно не о том.
Во взгляде Элфи на миг проскользнуло нечто вроде удивления – не моими бойцовскими навыками, конечно, чему-то другому. Жалость сменилась интересом, любопытством ребенка, желающего прямо сейчас прикоснуться к интересной игрушке, потрогать её, помять в руках и разобрать на части. В том, что девчонка хочет сделать со мной последнее, я не сомневалась.
«Думаешь, ты живая? Думаешь, ты на самом деле живешь? Ты кусок пластика с шарнирами, ты кукла, которых в мире сотни тысяч, если не миллионы. Ты всего лишь пародия, насмешка, кривая ухмылка – да-да, как у разбойника – ты искаженное отражение жизни» – пели мне клинки. Хлыст молчал, не отвечая на выпады. Он разил мою противницу пренебрежением, щитом от её невысказанных слов. Он строил незримую стену уверенности, обращая в крошево каждое её новое оскорбление.
Хлыст щелкнул. Моя рука сама направила его, на миг узрев брешь в защите Элфи. Точнее сказать, девчонка отскочила в сторону и как-то неловко пошатнулась. Поскользнулась? Оступилась? Не знаю.
Шипя змеей, он прошелся по белоснежной детской коже, заставил девчонку болезненно взвизгнуть, оглашая окрестности отчаянным криком. Разревётся, вдруг почему-то подумала я. Разревётся, рухнет на колени, и зареванным лицом посмотрит на меня, вопрошая о том, почему я так жестока. Некстати вспомнилась Аюста.
Маска спокойствия не сползла с лица рабыни. Все столь же гордая и непоколебимая, словно забыв о том, как визжала ещё минуту назад, она вновь смотрела прямо на меня – с нескрываемым вызовом и интересом.
Проверим тебя на прочность, куколка. Проверим, из чего ты сделана, посмотрим, как ты беспомощно будешь биться в наших объятиях.
Злость в тот же миг пришла на смену страху. Да что эта шмакодявка о себе возомнила? Почему она смеет быть – такой? Почему она – жизнь, что вот-вот выльется на страницы книг, такая бесчувственная? Это вот и есть та самая жизнь?
– Ты… ты кукла! Кукла! – не найдя ничего лучше, выкрикнула я, как обвинение. Элфи это не задело нисколько. Её лицо осталось столь же бесстрастным. – Чертова кукла, ну скажи же что-нибудь сама! Скажи хоть слово, покажи язык, заплачь, покажи, что ты живая! Ты… ты! Только кулаками говорить можешь, да? Ты…
Открой рот, умоляла я её. Открой свой поганый маленький мерзкий ротик и скажи же мне хоть слово! Она сжимала его так сильно, что он обращался в ровную протяжную линию. Да, звенели клинки маленьких лезвий, она умеет говорить только при помощи нас. Удивлена, калека?
Не удивлена, вот совсем не удивлена, хотелось ответить мне и отрицательно покачать головой. Странная битва, странная до ужаса беседа, где есть укол насмешки, острота сарказма, тяжелый молото аргументации. Спроси, наверно, и у каждого клинка окажется своё имя.
Мы бились – я не знаю как. Сошлись, словно любовники в последнем, отчаянном танце любви. Хлыст шумел, обвивался вокруг хрупких ручек и ножек девчонки, я слышала её крик, но не успевала отпраздновать победу, как она тут же оказывалась рядом со мной. Змеиное, еле заметное движение, мелькнуло что-то размытое перед глазами – и вот мою руку уже украшает новый шрам. Нет, сразу пять.
Ты живая? Живая? Мой хлыст вопрошал, в надежде услышать ответ. Элфи не хотела сознаваться. Маленькая идея, родившаяся где-то в недрах сознания писателя. Жестокая, неукротимая, свободная.
А ты? Ты думаешь – живая? Маленькая калека, найденная на задворках платяного шкафа, осколочек чувств на полке. Думаешь, ты способна вправду жить? Лезвия полоснули меня по ноги – ощутимо и больно, да так, что я припала на одно колено. А лезвия не умолкали, продолжая жечь словом. Думаешь, кому-то интересна твоя пластиковая любовь или обида? Ты не родилась, ты выкидыш, недостойный внимания. Мусор, брошенный за ненадобностью, чудовищный паразит, существующий за счет истинных идей.
Девчонка с выражением полной бесстрастности на лице обоими руками подхватила моё тело на обе жутких перчатки сразу – как Трюку до этого. Холодные пальцы смерти коснулись моего живота. Прежде чем я всхлипнула, поняв, что всё потеряно. Неловкая беседа, танец слов и оружия закончился так нелепо. Глупо, ой как глупо было думать, что я вдруг окрутею и там, где не сумела ничего сделать Великая и Могущественная Трюка, добьюсь хоть какого-то успеха.
Успех поманил меня за собой, поддразнил и ушел, оставив меня один на один с маленькой бестией. Лезвия молчали, теперь Элфи, казалось, что-то хочет сказать мне, глядя прямо в глаза. В черных очах маленькой рабыни полыхало нечто до боли знакомое и оттого ещё больше неприятное.
Калека. Нерожденная. Выкидыш. Слова беседы нашего оружия вновь прозвучали у меня в ушах. Я теряла сознание, проваливаясь в небытие. Не в тот мрак сна, когда мне не хватало искры для того, чтобы выжить, а в болезненный, полубредовый сон. Трюка, еще недавно валявшаяся неподалеку, преобразилась, вдруг перестав напоминать привычную мне единорожку. Бесформенное чудовище, больше похожее на кляксу, растекалось по его величеству мраку, становясь его частью. Элфи, ещё совсем недавно бывшая маленькой девочкой, вдруг стала самым настоящим гигантом. Большим, не имеющим со старым обликом ничего общего. Лицо исказилось, перестав напоминать маску, потекло, тут же собравшись в нечто похожее на голову. Великанша осторожно держала меня в своей ладони, позволив моим рукам свеситься вниз, как у тряпичной куклы. Вторая ладонь, лишенная пальцев, странного вида культя, похожая на грозовую тучу коснулась меня и я стала точно такой же – маленькой тучкой, только белой и медленно тающей в объятиях великанши.
Я таяла, чувствуя, как исчезаю, становлюсь всё меньше и меньше, как мои мысли теряют ход, рассыпаются, плавятся. Чужое сознанье властным захватчиком проникало в меня. На огромном лице, словно в насмешку, проступили черты лица Элфи, моргнули два гигантских глаза. Казалось, ещё секунда, и бред рассосется и всё вернется на круги своя, а я умру – умру среди привычного мне мира.
Её огромные глаза разглядывали меня, но не как это делает ребенок. Элфи не смотрела на меня, как на забавную игрушку, не смотрела с удивлением. То чувство – еле уловимое во время боя опять на миг скользнуло по её лицу. Черточка нахмуренного лба всего на мгновенье разгладилась, уголок рта дернулся к низу. Презрение, запоздалая жалость, нотка самодовольства. Так смотрит здоровый человек на безнадежно изломанного калеку.
– Какая же… ты… Сво…лочь… – вновь проговорила я, наконец, поняв причину её равнодушия. Я – калека, бестолковая игрушка, забавная кукла, я выкидыш, невысказанная мысль. Мной-то, конечно же, надо было украсить асфальт, разрисовать дорожку цветочками и бабочками или что там обычно рисуют девочки? На меня смотрели, как на полудохлого таракана, не скрывая своего превосходства. Так великан смотрит на букашек, что копошатся у него под ногами, так смотрят на недомерков, на ущербных, юродивых. Незаконнорожденная, смеялись глаза девчонки – огромные глаза, злые глаза, бессердечные. Ты возомнила себя живой, куколка? Тебе вдруг показалось, что можно вот так, запросто взять и родиться? Что можно сбить заслуженную, достойную идею, выбить её из колеи, выкинуть за пределы и занять её место?
Она молчала и молчание немыми вопросами отдавало мне в ушах. Я пыталась понять, чей это голос – Трюки? Дианы? Лексы? Может быть, Элфи? Какой у неё должен был бы быть голос?
Ты мусор, ты – недоделка, ты полупереваренный кусок искры. Что ты можешь противопоставить мощи настоящей жизни? Ты хоть знаешь что такое – прозвучать, выйти в мир, наполнить его новым смыслом? Не знаешь, маленькая, конечно же не знаешь. Ты всю жизнь только и будешь делать, что бегать по чужим снам, будешь бороться с так называемыми аномалиями. Аномалии умные, они не могут пожрать идеи, что прозвучали, потому что те – сильные. А ты? Выкидыш – слабый, беззащитный, не способный жить без того, кто однажды подарил тебе жизнь. Сгинешь в темноте, сгниешь во мраке, растворишься в угольной мгле. Страшно? Нет, куколка, это совсем не страшно. Не страшно, потому что я тебе помогу. Я помогу и той, синей что валяется, я всех вас спасу, я дам вам возможность прозвучать, я залечу ваши раны, и мы, словно добрые друзья, станем едины навсегда.
Едины, понимаешь? Я честно не понимала. Элфи не злилась на мою бестолковость, а потом по её лицу вновь скользнула улыбка – добрая, милая, детская. Наверно, именно так маленькая рабыня улыбалась своей хозяйке, когда та пришла в чувство. Если выживу – смогу ли я описать эту улыбку Лексе? Нет, не выживу.
Мы станем едины. Вы станете частью меня, пополните все те мысли, что я уже успела поглотить, станете питательной массой, диетическим питанием – но качественным! Ваши голоса станут отзвуками моего звучания, когда я лягу – под пресс. Когда многотонные машины начнут сотнями и даже тысячами штамповать меня на белоснежных листах бумаги. Мы войдем в головы всем, кто хоть раз прочтет историю до конца, вместе мы покажем им, какие девиации обретает свобода, расскажем о том, что рабство не столько вокруг, сколько в тебе. Расскажем…
Элфи поперхнулась. Точнее сказать, тот голос, что прорывался в моё сознание в абсолютной тишине, вдруг сбился. Словно рабыне в рот вдруг залетела муха и она закашлялась. Могучие, сильные руки великанши отшвырнули меня прочь – как злую игрушку, что вместо того, чтобы мигать огоньками, вдруг ощерилась щетиной игл. Тяжелое грозовое облако пошатнулось, тут же потеряв свою плотность. Что происходит?
Мышь неразделенной любви, вспомнила я. Мышь, гуль, грязный вурдалак, готовый в любой момент броситься на меня, вот так же отскочила, едва коснувшись. Трюка пришла на помощь лишь мгновением позже, разорвав связывающую нас нить.
Великанша тряслась, разлагаясь, расплываясь во мраке, неистово вереща, наконец, проявив долгожданные мной признаки жизни. Страх, отчаяние, удивление в единый миг поразившие Элфи тут же передались и мне. Что с ней не так?
Уходи, уходи, уходи – грохотом прозвенело у меня в ушах, как только я встала на ноги и сделала шаг вперед. Туча, уже переставшая напоминать человека, зло сверкала вдруг покрасневшими глазами. Казалось, ещё мгновение, и полыхнет молния, ударит в меня, испепелит прямо на месте. Уходи!
Уходи!
Я сделала ещё один шаг, словно позабыв о своих ранах. Они так же искроточили, как и раньше, столь же болезненно ныли, но я вновь обрела возможность двигаться. Уходи! – взмолилась Элфи, на этот раз самоуверенный голос треснул, пошел волнами, наполнился страхом и самым настоящим животным ужасом. Ужас пах жертвой, победой и искрой. Ещё шаг, умоляла я саму себя. Ещё один, плевать, что девчонка молит меня о пощаде. Где твоя насмешка, маленькая дрянь? Где твоя уверенность, где твоё величие перед жалкой калекой? Где твоя искренняя жалость, грязная рабыня? Что же ты молчишь? Где твоя колкость, язвительная острота, где насмешка, ухмылка, презрение? Туча таяла, становясь всё меньше и меньше, вновь приобретая облик маленькой беззащитной девочки. Опасливо озираясь и не понимая, что происходит, она спешно призывала себе на помощь песок, пыталась всунуть руку в жуткую перчатку.
